Онлайн чтение книги Путь на Грумант
Глава восьмая. ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

На три долгих месяца спряталось солнце за горизонт. Промышленники продолжали говорить: «сегодня днем», «завтра утром», но теперь это стало условными понятиями, так как и днем и ночью было одинаково темно. С утра стояла ясная погода, сквозь редкие облака мерцали крупные звезды. Они озаряли призрачным светом белую пустыню и темные громады скал, нависшие над маленькой избушкой поморов.

Надев ламбы и захватив с собой по мотку ременной веревки, Ваня и Шарапов собрались на первый обход своих ловушек.

Нелегко идти в полярную ночь по занесенной снегом неровной поверхности. Обманчивый свет звезд и луны совершенно не дает теней. Путник неожиданно проваливается по грудь в яму, краев которой не видно. Вылезет, сделает шаг и падает лицом в снег, — оказывается, наткнулся на сугроб.

Охотники были тепло обуты, но мороз проникал сквозь меховые чулки — липты — и пимы. Кое-как добрались до ловушек. Из десяти осмотренных капканов два оказались разрушены медведями, в двух съедена приманка. Из остальных вынули шесть песцов.

Проверяя, вновь настораживая ловушки, Ваня и Степан находились порой в полуверсте друг от друга. Но в тихом морозном воздухе каждое слово или покашливание одного прекрасно слышал другой, как будто они стояли рядом.

На обратном пути охотники время от времени останавливались и, пригнувшись, разглядывали на снегу звериные следы. Больше всего было следов песца. Попадались и оленьи, а иногда дорогу пересекали большие следы ошкуя. Мохнатые лапы медведя оставляли в снегу глубокие борозды, — казалось, тут волочили тяжелую швабру. Были старые следы, обдутые ветром, они возвышались столбиками, были и совсем свежие.

Отогрев в избе добытых песцов, Шарапов аккуратно снял с них пышные шкурки. Песец здесь был очень крупный, с нежным густым мехом чистейшего белого цвета. Две шкурки оказались темноватые, дымчатые. Это был самый ценный голубой песец.

На случай встречи с медведем выходили к ловушкам только вдвоем. Одну рогатину и один топор брали с собой, другой комплект того же оружия оставляли дома. И дома и на охоте ошкуй был одинаково страшен.

Странно вел себя этот зверь. Иногда он в испуге поворачивал от одного вида лыжни, а иной раз смело шел на человека. Особенно опасен раненый медведь, в этом случае он бросался на врага, несмотря ни на что.

Неласкова к людям темная, холодная арктическая ночь. Но как красивы лунные ночи, сверкающие холодным светом белых полей, ночи, озаряемые полярным сиянием — сполохами! С раннего детства поморы наблюдали это таинственное явление, знали его и привыкли к нему, — правда, как к чему-то необыкновенному, но так же неотделимому от ночи, как звезды и луна.

^{— Степан, дивно как! — едва шевеля замерзшими губами, прошептал мальчик.}

Зимовщики могли часто любоваться удивительной игрой загадочного света.

Вот и сейчас Степан, не обращая внимания на мороз, уже целый час смотрит, как на прозрачном своде ночного неба возникают, никогда не повторяясь, все новые сочетания красок и форм. Ваня, прижавшись к Степану, тоже любуется сполохами и не хочет уходить в избу, хотя нос у него побелел от холода.

Сегодня сияние было особенно красивым. В разных местах над горизонтом, точно нарисованные огненной кистью, появлялись мощные колеблющиеся завесы рубинового и изумрудного цвета. Мгновение — и они исчезали, растворившись в воздухе. Теперь через весь небосвод кто-то перекинул сверкающий хрустальный мост, а затем яркий зеленый луч, как меч в руках у великана, рассек темный бархат неба. И это видение исчезло. По небу поползли, извиваясь, фантастические огненные змеи, ежесекундно меняя форму и окраску.

Вдруг Ваня вскрикнул. Вихри зеленого пламени охватили все небо, сошлись в зените, и из них выплыла гигантская огненная птица. Она парила в вышине, распластав широкие крылья, сотканные из тончайших прозрачных лучей. Прошла секунда-другая, а на небе снова лишь искорки-звезды да где-то на юге одинокий зеленый луч.

— Степан, дивно как! — едва шевеля замерзшими губами, прошептал мальчик.

На прощанье расточительная природа показала своим благодарным зрителям еще одно феерическое зрелище: в вышине засияла многоярусная блестящая корона, от которой во все стороны мчались многоцветные стрелы холодного огня. Звезды тускнели и терялись в этой величественной игре света, а по снегу перебегали легкие, едва уловимые тени, словно где-то занялось зарево пожара.

— Ну-к что ж, Ванюха, пойдем в избу греться, еще поглядишь сполохи-то… Кабы правду знать, отчего в небе такой свет, — задумчиво заключил Степан.

Ваня только теперь почувствовал, как он озяб. Сняв рукавицы, он хватался руками то за нос, то за уши, морщат от боли.

— Допытаюсь я, отколь свет в небе, обязательно допытаюсь! — замечтался Ваня, раздеваясь в горнице у горячей печи.

— Трещат другой раз в сильный мороз сполохи, словно из ружей щелкает. Сам слыхал. И матка, случается, дурит на пазорях,[34]При северном сиянии. — заметил Алексей. — Однажды чуть с пути не сбился, когда на Новой Земле зимовал, разыгрались сполохи, стрелка то на полночь, то на восток клонилась.

— А от чего трещат сполохи? — спросил Ваня, все еще оттирая нос.

— Не знаю, сынок, неведомо мне.

Якуты тоже издавна примечали подобные шумы в ясные морозные ночи и называли их «шепотом звезд». Шумы при сильных морозах, приписываемые полярному сиянию и звездам, скорее всего возникали от дыхания самих людей. Выдыхаемый с воздухом пар, замерзая, иногда в тишины явственно шуршит, потрескивает.

Русские люди издревле наблюдали полярные сияния, отмечая в летописях наиболее примечательные случаи. Их существо первым в мире объяснил Михаил Васильевич Ломоносов. Вопреки Декарту, считавшему северные сияния «отражением блеска полярных ледяных масс», и Галлею, связывавшему это явление с «магнитным истечением у Северного полюса». Ломоносов установил электрическую природу полярного сияния, первым измерил его, отметив «вышину верхнего слоя дуги около 420 верст». Современная наука, развивая учение Ломоносова, объясняет полярное сияние проникновением в верхние слои атмосферы заряженных электричеством частиц, исходящих от солнца. Отклоняясь от своего пути под влиянием магнитного поля земли, эти частицы и вызывают свечение разреженных газов на высоте четырехсот — пятисот километров. Начало зимы было морозным, ясным и тихим. Охотники регулярно ходили проверять песцовые ловушки-кулемки. Запасы шкурок и хорошего, похожего на кроличье, мяса непрерывно росли.

Но вот пришло время больших снегопадов. Ходить на промысел становилось все труднее.

Возвратившись как-то с охоты, Федор долго топтался в сенях, отряхиваясь и обивая шапкой снег с одежды.

Шест надо с собой прихватывать, долго ль до беды! — говорил он.

— Верно, Федор, — отозвался Алексей.

И с тех пор, собираясь на охоту, зимовщики всегда брали длинную жердь и небольшую деревянную лопатку.

С незапамятных времен поморы знали, что если застигает пурга и нельзя возвратиться домой, единственная надежда спастись — это отсидеться под снегом, укрепит охотник шест, поставит санки стоймя и садится к ним спиной. И все заметет пурга. Только шест над сугробом указывает на заживо погребенного. Бывали случаи, когда пленники пурги оставались под снегом живы и невредимы неделю и больше. Иной же раз товарищи находили под белым курганом лишь окоченевший, а то, по весне, и вконец разложившийся труп.

Однажды пурга застала Ваню и Степана у дальних ловушек и началась как-то незаметно. По сугробам потекли снежные ручейки, поддуваемые ветром, затуманился воздух. И сверху повалил снег большими тяжелыми хлопьями. Внезапно рванул ветер. Голубой свет луны погас, кругом сразу потемнело, будто все небо забили досками.

Степан встревожился:

— Пошли скорее в избу!

Не окончив проверку пастей, охотники спешно повернули домой. Но было уже поздно. Ветер словно с привязи сорвался, и через какую-нибудь минуту вокруг них гудела настоящая полярная пурга. Морозный ветер метался, кружил густые белые хлопья, бросал их в сугробы и вновь поднимал, перетирая снежинки в мелкий жгучий песок. Злобные порывы снежного вихря сбивали охотников с ног, стало трудно дышать. Губы пересыхали и лопались, ресницы смерзались. Сухой мелкий снег забивал все поры одежды. Держась друг за друга, Степан и Ваня шли по колено в снегу, падали, с трудом поднимались и снова шли, еле передвигая ноги.

Где море, где горы, где изба?.. Пурга закрыла все. Кругом белая зыбкая стена, и в ушах только стон и свист разгулявшегося ветра.

«Беда», — подумал Степан. — Эй, Ваня, давай заляжем! — крикнул он, стараясь пересилить вой пурги.

— …из сил… выбился, — едва донеслось в ответ. «Ослаб, ох ты, горе…»— помор ухватил мальчика за рукав и притянул к себе.

— Держись, милый, сейчас заляжем, — выдохнул он, сам едва двигая замерзшим подбородком.

Ваня только прижался к Степану, ища у него защиты. Шарапов остановился, приставил к одному из сугробов санки и, не выпуская из рук шеста, сел с мальчиком в снег.

— Не бойся, Ванюха, и хуже бывало, а живыми оставались!

Ваня молчал.

Пурга словно почуяла жертву. Еще злее завыл ветер, и скоро снежная лавина погребла и сани и людей.

Но не так легко живыми похоронить поморов!

Вот сугроб зашевелился. Это Степан надел на руку шапку и просунул ее сквозь снег, сделал дыру, чтобы не задохнуться. Потом он стал уминать боками снег вокруг себя. Освободившись, привстал и высунулся наружу. В лицо, как с лопаты, швырнуло колючим снегом.

— Эх ты, серчает пурга! — пробормотал он, скрываясь в снежную пещеру. По всему было видно, что отсиживаться придется долго, и он стал тормошить мальчика.

— Ну, Ванюха, что примолк? Хоромы-то у нас что надо: и тепло и не дует.

— Спать охота… Да мокроты много… — отозвался Ваня и покрутил шеей, залепленной талым снегом.

— Ну-к что ж, мокро, от мокроты не сгибнешь. А спать нельзя. В носу щекотать надо, чтоб сон не брал… Слышь, Ванюха?

— Да я не сплю, — с трудом отвечал мальчик. Он так измучился, что тяжело было слово сказать, все тело охватывала непреодолимая слабость. — Не сплю…

А пурга делала свое дело. Сугроб становился все выше. Его уже не пробьешь рукой, в тесной норе стало нечем дышать. Степан то и дело расшатывал шест, пытаясь проделать в снегу отверстие для доступа воздуха.

В избушке напрасно ждали охотников. В светильнике за это время уже успела выгореть полусуточная норма жира, и Алексей несколько раз приоткрывал дверь, подолгу вслушиваясь в шум ветра. Из темноты летели только потоки снега.

Федор, подперев голову руками, сидел за столом. Наконец он не выдержал и встал.

— Пойдем, Алексей… может, близко где наши… Наскоро одевшись, они взяли багры и вышли из избы. Дверь оставили открытой.

Медвежонок, очутившись один, с недоумением посмотрел на уходящих, потоптался по горнице и выскочил вслед за ними.

Все трое исчезли в снежном буране.

Пурга разгулялась вовсю, каждый шаг давался ценой огромных усилий. Но еще тяжелее было на душе у Алексея. «Сынок, Ванюха, сыночек, неужели пропал…»— не выходила из головы навязчивая мысль.

Федор молча, настойчиво пробивался вперед, помогал Алексею. Да разве что разглядишь в этой кромешной мгле, когда со всех сторон бьет и толкает метель, смерть!..

То ли час прошел, то ли пять минут — кто знает! Вдруг медвежонок, все время не отходивший от людей, насторожился и стал принюхиваться, глубоко зарываясь мордой в снег. Фыркнув, он пошел куда-то в сторону.

— Федор, гляди, чует след мишка, не наши ли? Зимовщики решили довериться обонянию зверя и, собрав силы, старались не отставать от него. Медвежонок, часто останавливаясь и принюхиваясь, уверенно забирал все вправо. Внезапно Федор остановился, почти наткнувшись на своего четвероногого проводника, яростно разрывавшего высокий сугроб. А Химков уже показывал рукой куда-то вверх.

— Шест… Шест! — оба бросились разгребать баграми снег. Они задыхались на ледяном ветру, слепли от снежной пыли, но ведь, может быть, каждая минута стоила жизни!..

Ваня был в полузабытьи. До него глухо, издалека доносились непонятные слова. Это Степан, стараясь отогнать от мальчика гибельный сон, все говорил и говорил… Но вот Ване показалось, будто кто-то толкнул его в бок. Он открыл глаза, повернулся и — что за чудо!.. Шершавый язык тыкался ему в нос, в щеки, в губы. Слышалось тихое повизгивание.

— Мишка, ты откуда? — встрепенулся мальчик. — Степан, мишка здесь!

Степан же, чувствуя, как сильно задвигался шест у него в руках, думал: «Либо ошкуй, либо Федор».

Вскоре Федор добрался до пленников и рывком вытащил из сугроба сначала Степана, потом Ваню.

— Ваня, сынок, думал, не увижу тебя! — бросился к мальчику Алексей.

— Ну-к что ж, братцы, спасибо. Видно, не написана про нас смерть эта, стало быть, жить будем! — благодарил Степан стараясь за обычной шутливостью тона скрыть только что пережитый страх: страх не за себя — за ребенка.

— Не те слова говоришь, — нахмурился Федор, — до избы добраться надо, там радуйся…

Химков, обняв за плечи сына, вглядывался в пургу. Вот он решительно повернулся к товарищам.

^{Под защитой гор стало идти куда легче.}

Ветер с горы… идти против ветра надо. Туда… — он показал рукой в крутой снег. — Потом вдоль горы пойдем. Изба под горой… Против ветра.

Все поняли мысль Алексея. Шли долго, медленно, вязли в глубоком снегу, останавливались, отдыхали.

— Федор, а ведь ветер стишал будто.

— Пожалуй, верно. Только надолго ли?

— К скалам подходим! — закричал Степан над самым ухом Вани. — Не отставай!

Под защитой гор идти стало куда легче. Вот и знак: в белесом вихре проглянул высокий черный столб; блеснул слабый огонек. Он делался все ярче и сильнее, пока не превратился в желтый прямоугольник открытой двери. В колеблющемся свете жирника комариным роем сновали мириады снежинок, оживляя своей пляской безжизненный холод пустыни.

Как хороша и уютна показалась изба!.. На столе приветливо светил огонь, в печи потрескивали дрова, а в котелке закипали вкусные щи из квашеной салаты. На вертеле шипела, поджариваясь, медвежатина. Отогрелись, поужинали охотники, все рассказали, как плутали в пургу, как боялись друг за друга, радостно было у всех на душе. Почти от верной гибели спаслись.

А ведь, ребята, благодарить нам медведя надо. Кабы не он, не найти вас, — сказал Федор.

Тепло в избе.

В печи тлеют горячие угли, а там, снаружи, во мраке ночи лютует вьюга, и ветер с такой силой налегает на бревенчатые стены, что они поскрипывают в пазах.

Чисто лодья на взводне! — заметил кто-то сквозь сон.

К утру пурга разошлась еще злее. Избу так замело, что зимовщики с трудом вышли наружу и долго отгребали снег от двери.

Вот когда пошли в ход запасы дров для печи и жира для освещения!

— Ну, задул полуночник, разыгрался, теперь неделю, а то и боле кружить будет! — Алексей посмотрел на приунывших товарищей и добавил: — Скучать не будем, братцы, работенки много, обутку починить да новую надо сшить.

И правда, Химков никому не давал скучать, изобретая все новые и новые занятия.

Как-то раз, хорошо наточив нож, он стал вырезать из деревянных чурок маленькие фигурки.

Вот хочу сделать заморскую игру — шахматы.

— Помню, отец, ты играл с Савелием в третьем году, еще когда мы в Архангельске гостили.

— Не только я да Савелий, многие наши знают их, сынок. Занятная игра, ума требует. Ты, Федор, по резьбе мастер, помоги мне: таких вот надо четыре — это башни прозываются, этих — кони — тоже четыре.

Общими усилиями были вырезаны все тридцать две фигуры. Федор умудрился обтачивать их даже острием топора. Половину фигур вымазали сажей, а другие оставили белыми.

Таким же образом из широкого обрезка Федор смастерил шахматную доску, расчертив ее на квадраты раскаленным гвоздем.

Кажется, все умел Федор, уж только неповоротлив очень да домосед большой. Впрочем, в решительные минуты вся его неповоротливость разом пропадала.

В общем же он был прямой противоположностью Шарапову — страстному охотнику и весельчаку, которого не брали никакие неудачи и лишения.

Как только шахматы были готовы, они стали одним из любимых развлечений всех зимовщиков.

Попрежнему хватало всякой домашней работы, никто не бездельничал. Ване, как зуйку, поручили уборку избы, чистку и мытье посуды; Федор заботился о приготовлении пищи и хранении продуктов. Снег для вытапливания воды приносили по очереди. Химков и Шарапов рубили и таскали в избу дрова. В свободное время грумаланы любили послушать Степана Шарапова, неистощимого песенника и сказочника.

Слушая то веселые, то заунывные, страшные или шутливые песни, зимовщики, лежа и сидя вокруг Степана, забывали, что они одиноки и заброшены на диком, холодном острове среди океана. Иногда под грустный напев у них нет-нет и блеснет слеза. Вспоминались родные места, семья и все дорогое сердцу, оставленное там, далеко на родине.

Самым признательным и неутомимым слушателем песен и сказок Степана был Ваня. Он мог допоздна сидеть, подперев руками подбородок, не сводя с рассказчика глаз. Его мохнатый друг — медвежонок лежал рядом, свернувшись клубком и временами тихо взвизгивая во сне.

Шарапов и бывальщину рассказывал: про зверей, охоту, плаванье по морям и зимовки на разных промыслах. Иногда в бывальщину незаметно вплеталось сказочное и волшебное, но тоже навеянное самой жизнью. Особенно много знал он сказок-рассказов про цингу. Опасна для промышленников сама болезнь, зловещим было и ее сказочное отражение. В поморских сказаниях «цинга ходит въявь», то есть живет, ходит, разговаривает, как и все люди. Цингу обычно представляли в образе уродливой костлявой старухи.

— Старуха Цинга злющая баба, недаром дочерью царю Ироду приходится, — начинал Степан. — Лицо у нее синее, морщинистое, зубами ляскает, глаза, как у волчицы, горят. Все норовит на человека свою болезнь напустить. И сестер у нее много. Одиннадцать ровным счетом, все красавицы и рее разряженные. Сестры-красавицы во сне охотников обольщают: то женой, то невестой прикидываются. Как захочет молодец еще раз жену или невесту увидеть, так и пропал, спать будет много. Тут старуха Цинга его и прихватит. Является к людям старуха с сестрами своими только в пургу сильную.

— Неужто это и вправду бывает? — недоверчиво спросил Ваня.

Да, сынок, сказку иную от правды не отличишь, — отозвался Алексей. — Есть у страшной старухи Цинги красавицы сестры — сны волшебные. Стерегут они, заманивают нас, погубить могут того, кто снами утешается да про Цингу забывает.

И про морошку да салату в иных сказках не зря говорится — боится их старуха Цинга. Хорошо еще теплую оленью кровь пить. Тебе, Федор, больше всех остерегаться надо старуху-то да ее сестер молодых. Любишь ты лишнее поспать, смотри заболеешь!

Больше пяти-шести часов, братцы, спать нельзя. На воздухе надо быть, холоду не бояться. Мясом сырым не брезговать. Вот и все наши правила старинные, как от цинги на зимовье уберечься.