Онлайн чтение книги Путь вниз
10

Пробуждение принесло с собой мучительное воспоминание о всех болях.

Пересохшее горло саднило так, будто было одной большой ноющей раной.

Когда Скотт глотал, его лицо искажала гримаса боли. Тихо постанывая, он перевернулся на бок. Разодранный висок лег на ручку отвертки, и от пронзившей его острой боли Скотт проснулся.

Чуть приподнялся, но тут же с тяжелым вздохом откинулся назад, почувствовал жгучую боль в растянутых мышцах спины. Он лежал, глядя на покрытые пылью внутренности водогрея, и думал: «Уже четверг, и осталось три дня».

Правая нога подрагивала. Колено распухло. Скотт попробовал согнуть ногу и вздрогнул от парализующей боли, сменившей ноющее болезненное ощущение.

На мгновение замер, ожидая, когда боль спадет. Затем ощупал лицо, поглаживая пальцами шрамы и царапины с запекшейся на них кровью.

Наконец он со стоном резко поднялся на ноги и, дрожа всем телом, оперся руками о черную стену. Как же это его так угораздило всего за несколько дней? За все три месяца, проведенные в погребе, с ним ничего подобного не случалось. Может, виной всему его рост? Может, чем меньше он становится, тем больше опасностей его подстерегает?

Скотт медленно перелез через барьерчик и прошел по металлическому выступу к ножке водогрея. Там он сбил ногой вниз несколько оставшихся крошек печенья и затем медленно, осторожно слез по ножке водогрея на цементную приступку. Здесь его задержал приступ головокружения. «Четверг, четверг». Язык едва ворочался в пересохшем рту. Очень хотелось пить.

Скотт слез с приступки и заглянул в наперсток. Пусто. А вся вода, пролившаяся на пол, либо высохла, либо просочилась в маленькие дырочки в полу. Скотт уныло глядел в темную пасть наперстка. Все это означало, что ему придется бесконечно долго спускаться к другому наперстку, стоящему под баком с водой. Он печально вздохнул и, волоча ноги по полу, поплелся к линейке.

Три седьмых дюйма.

Флегматично, так, словно все шло по плану и грудь не сдавил внезапный порыв отвращения, Скотт оттолкнул от себя линейку, и она со стуком упала на пол. Ему стало тошно от всех этих измерений.

Он направился к огромной пещере, в которой, дребезжа, пыхтел водяной насос. Вдруг остановился, вспомнив о булавке. Ищущий взгляд медленно двигался по полу. Булавки не было. Скотт подошел к губке и заглянул под нее. Затем под крышку коробки. Нет, как провалилась. Вероятно, великан невзначай откинул булавку куда-то или она вошла по самую головку в подошву одного из его гаргантюанских тапок.

Взгляд Скотта переместился на высокую, как дом, картонку, стоящую под топливным баком. До нее, казалось, были целые мили. Скотт отвернулся. Нет, не пойдет он туда за другой булавкой. «Мне все равно, это уже не важно, будь что будет», – подумал он и снова двинулся к водяному насосу.

Скотт пришел к выводу, что был еще один уровень, ниже того, на котором человек либо смеется, либо ломается; что была еще одна ступенька вниз – к полному безразличию. Он дошел до этого уровня. Ни о чем уже не беспокоился. Все, что выходило за рамки простых физиологических потребностей, уже его не интересовало.

Проходя под гигантскими ножками дерева с одеждой, Скотт посмотрел на верх скалы. «Интересно, – думал он, – паук там или нет? Возможно, эта гадина вцепилась своими семью ногами в паутину и спит там или дожевывает убитого жука… Я сам мог оказаться на месте этого жука». И, вздрогнув, Скотт начал озираться. Он никогда не сможет смириться с существованием паука, каким бы подавленным ни был его дух. Это было просто невозможно.

Ужас и отвращение к гадине слишком глубоко пустили корни в его душе. И лучше всего вообще не думать обо всем этом. Лучше не думать о том, что сегодня паук уже будет ростом с него, с телом, как три его тела, и с ногами, длинными и черными, толщиной с его ноги.

Скотт подошел к краю обрыва и посмотрел вниз, в огромный каньон-пещеру.

Стоит ли игра свеч? Может быть, лучше вообще забыть про воду? Пересохшим горлом было больно глотать. Нет, вода – это не то, о чем можно забыть.

Тряся головой, как сокрушающийся старик. Скотт встал на колени и перегнулся через край. Затем стал медленно спускаться по нитке. Пятьдесят футов два дня назад. Сегодня, возможно, все семьдесят пять. А завтра?

Что, если паук поджидает его внизу? Об этом даже помыслить было страшно, но он продолжал спускаться, уже не в силах остановиться, стараясь не думать о том, как будет забираться наверх. Почему у него не хватило предусмотрительности завязать на нитке на равных расстояниях друг от друга узлы? Сделай он это, и ему было бы много легче заползать наверх.

Сандалии наконец коснулись пола, и Скотт отпустил служившую ему веревкой нитку. По крайней мере, он не калечил бы так о стену свои пальцы, теперь такие маленькие.

Наперсток высился перед ним гигантской цистерной, край которой находился в добрых шести футах над его головой. Если бы вода лилась через край, Скотт мог бы ловить ее пригоршнями. К сожалению, воды в наперстке было не так много, а это значило, что ему придется лезть на самый верх. Но как? Стенки наперстка, хоть и покрытые выступами, похожими на чашечки, были гладки и чуть-чуть наклонены к полу. Пытаясь опрокинуть наперсток, Скотт толкнул его, но тот под тяжестью наполнявшей его воды даже не шелохнулся. В глазах Скотта застыло отчаяние.

Нитка. Скотт, прихрамывая, медленно вернулся к стене, поднял тяжелый конец нитки и двинулся обратно. Нитка натянулась, и ее чуть-чуть не хватило до наперстка. Скотт отпустил нитку, и она поползла по полу назад к стене.

Он толкнул наперсток еще раз. Опустил руки. Слишком уж тяжел.

Бесполезно. Снова пошел к нитке, думая: «Бесполезно. Я просто выброшу это из головы». Лицо у него при этом было мученическое. «Я все равно умру, так что за дело? Я умру. К чему суетиться?»

Скотт остановился, яростно кусая губы. «Нет, это все старая песня. Это как-то по-детски выходит: „Я проучу весь свет своей смертью“. Ему нужна вода. Она сейчас есть только в этом наперстке. Либо он доберется до нее, либо погибнет, причем никому от этого не станет ни тепло, ни холодно.»

Скрежеща зубами, он стал ходить кругом, выискивая небольшой камень.

«Зачем я продолжаю бороться?» – спросил себя Скотт в сотый раз. «С чего я так надрываюсь? Инстинкт? Воля?» Больше всего его раздражали эти вопросы и постоянные размышления о том, что же им двигает.

Сначала его поиски не увенчались успехом. Бормоча себе что-то под нос, Скотт двинулся в ночь. А что, если здесь живет не один паук? А что, если…

Было бы много лучше, если бы еще давно его разум лишился своей ядовитой пытливости. Было бы много лучше, если бы он закончил свою жизнь как все жуки, вместо того чтобы ясно сознавать весь ужас каждого шага вниз.

Проклятьем было сознание того, что он уменьшается, а не само по себе уменьшение.

Даже теперь, когда его мучили жажда и голод, эта мысль остановила Скотта. И, стоя в прохладной тени, он принялся обдумывать ее.

Да, верно. Однажды он понял это, на короткий миг, и вновь забыл, погрузившись в физическое бытие. Но это действительно было верно. Пока он мог думать, в погребе не было ему равных. Хотя пауки и были больше него, хотя мухи и комары и могли бы накрыть его одним своим крылышком, его разум все равно оставался при нем и мог стать его спасением так же, как раньше был проклятьем.

Заработал насос, и Скотта чуть не подбросило вверх.

Издав хриплый крик, он отскочил назад и со всего размаха налетел спиной на стену. Руками зажал уши. А шум насоса, казалось, обрушивался жесткими, плотными волнами и вдавливал, вдавливал его в стену. Скотт думал, что у него полопаются барабанные перепонки. Оглушительный, выворачивающий душу наизнанку грохот проникал даже сквозь прижатые ладони, в голове стоял звон, и казалось, что она раскалывается на части. Скотт уже ничего не соображал. Как обезумевшее животное, спасаясь от моря шума, он вжимался в стену, – лицо перекошено гримасой ужаса, глаза застыли от боли.

Когда насос наконец заглох. Скотт мешком свалился на пол, зажмурив от неожиданности глаза и широко раскрыв рот. Голова онемела и распухла. Руки и ноги тряслись. «О, да, – вяло пытался подшучивать рассудок, – конечно, пока ты способен думать, тебе нет здесь равных».

– Дурак, – едва собрав силы, бормотал Скотт, – дурак, дурак, дурак.

Прошло некоторое время, он встал и опять принялся искать не очень большой камень. Наконец, найдя подходящий, пододвинул его к наперстку и забрался на него. Оставалось еще три фута до края. Скотт присел, сжался в комочек и прыгнул.

Пальцы вцепились в край наперстка. И Скотт стал подтягиваться вверх, стуча и скользя ногами по гладкой стенке. «Вода, – думал он, почти чувствуя ее вкус во рту, – вода», – и даже сначала не заметил, что наперсток стал опрокидываться в его сторону.

А когда заметил, панический ужас сковал его. И, пытаясь вернуть наперсток в устойчивое положение, вместо того чтобы расслабиться, он еще крепче вцепился в край. «Отпусти!» – завопил рассудок, и Скотт, разжав руки, полетел вниз и грузно упал на край камня. Потерял равновесие, размахивая отчаянно руками, стал падать на спину и в конце концов грохнулся на цементный пол. От удара перехватило дыхание. А наперсток все падал вниз. С криком Скотт резко закрыл лицо руками, сжался и стал ждать, когда наперсток, обрушившись, раздавит его.

Но сверху обрушилась всего лишь холодная вода. Ничего не видя, захлебываясь, с трудом набирая в легкие воздух, он встал на колени. Еще одна волна упала на него, чуть не отбросив снова спиной на пол. Кашляя, отплевываясь, протирая глаза, Скотт встал.

Наперсток ходил ходуном, и вода, выпрыгивая из него, расплескивалась по цементному полу. Дрожа всем телом, судорожно дыша, Скотт слизывал холодные капли с губ.

Наконец, когда наперсток перестал раскачиваться так сильно, он осторожно приблизился к нему и подставил пригоршни под выплескивавшуюся воду. Она была настолько холодной, что стыли руки.

Напившись, Скотт попятился назад и чихнул. «О Боже, вот и воспаление легких», – подумал он. Зубы застучали от холода. Хлопчатобумажный халат нисколько не грел и влажно прилипал к телу.

Резкими, порывистыми движениями Скотт стащил его через голову, и холодный воздух обжег кожу. Надо выбираться отсюда. Отбросив на пол мокрый халат, он побежал к нитке и быстро, как мог, полез по ней вверх.

Забравшись на десять футов, он почувствовал страшную усталость. Каждое новое движение вверх давалось все с большим трудом. Боль немилосердно терзала мышцы – острая, рвущая, когда он подтягивался вверх, тупая, пульсирующая, когда отдыхая, зависал.

Скотт не мог отдыхать больше нескольких секунд. С каждой остановкой он все больше замерзал. Его белое тело уже покрылось гусиной кожей, и он все полз вверх, тяжело вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. Уже не раз Скотт думал, что вот-вот упадет, не совладав с охватившей руки и ноги усталостью, от которой мышцы становились все более вялыми. Руки отчаянно цеплялись за толстую – для него – как веревка, нитку, ноги плотно обхватывали ее.

Задыхаясь, он прижался к цементной стене. И через мгновенье снова полез, не глядя вверх, зная, что сделай он это, и ему никогда и ни за что уже будет не добраться до цели.

Пошатываясь, Скотт пошел по полу. Волны тепла и холода, казалось, обрушивались на него. Он прижал дрожащую руку ко лбу. Горячий и сухой. «Я заболел», – мелькнуло в голове.

Скотт нашел свой старый халат рядом с цементной приступкой. Он был весь в грязи, но сухой. Скотт стряхнул грязь и надел его. Стало чуть теплее.

Вздрагивая от усталости и ярости, все еще дрожа от холода, он двинулся по полу, собирая немногие оставшиеся кусочки мокрого печенья и забрасывая их на губку.

Из последних сил Скотт надвинул крышку коробки на губку и улегся в темноте на своей кровати, слабо дыша, с тонким хрипящим звуком, дрожавшим в горле. На погреб опустилась тишина.

Через несколько минут Скотт попробовал есть. Но глотать было очень больно. Снова захотелось пить. Он перекатился на живот, прижался пылающим лицом к мягкой губке и лежал так, устало сжимая и разжимая кулаки.

Неожиданно Скотт почувствовал на лице влагу и стал вжиматься в губку, вспомнив, что прошлым утром она даже набухла от воды. Но те капли, которые ему удалось выдавить, оказались настолько гадкими на вкус, что его тут же вырвало.

И он снова повернулся на спину. «Что же мне делать?» – подумал в отчаянии. Из пищи у него остались лишь жалкие крохи печенья, лежащие сейчас здесь, под крышкой коробки. Вода есть только на дне каньона, в который ему уже не хватит сил спуститься. Из погреба никак не выбраться. И вот, в довершение всех бед, еще жар.

Скотт сильно потер горячий лоб. Воздуха не хватало. Жар могучей рукой придавил его к губке. «Я задыхаюсь», – подумал он. Затем резко приподнялся на губке, обвел вокруг воспаленными глазами, не в силах поднять голову.

Бессознательно раскрошил правой рукой кусочек печенья и отшвырнул в сторону.

– Я заболел, – простонал Скотт, и его слабый голосок задрожал где-то рядом с ним. Он всхлипывал и от переполнившей его боли кусал зубами левый кулак, пока не прокусил кожу.

Затем со стоном откинулся назад и, безвольно распластавшись, глядел вверх сквозь щелочки воспаленных глаз.

Теряя сознание, он подумал, что слышит шаги паука по коробке. «Раз, два, три, – принялся считать нараспев мечущийся в бреду рассудок, – четыре, пять, шесть. Семь ножек у моей любви есть».

Морщась от отвращения, Скотт вспомнил тот день, когда роста в нем было двадцать восемь дюймов (как у годовалого ребенка) и он был похож на фарфоровую куклу, которая сбривала настоящие бакенбарды, купалась в тазу, сидела только на детском маленьком стульчике и носила перешитую одежду для младенцев.

Он стоял на кухне и кричал на Лу за то, что она предложила ему подработать, выступив с номером в эстрадном концерте, и ни словом не обмолвилась о том, как ей не хотелось бы говорить этого, а только пожимала плечами.

С багровым от раздражения личиком он вопил, не скупясь на слова, топая своими изящными ботиночками и свирепо глядя на нее, пока Лу вдруг не повернулась от раковины и не крикнула ему:

– Хватит пищать на меня!

В приступе бешенства, ослепившем его, он резко развернулся и бросился к входной двери, но налетел на кошку, которая тут же вцепилась в него когтями.

Лу подбежала к нему, пытаясь сразу же выпросить у него прощение. Она промывала рваную рану на его руке и извинялась. Но он знал, что в ней говорила женщина, извиняющаяся не перед мужчиной, но перед карликом, которого ей стало жалко.

И когда Лу перевязала рану, Скотт опять ушел в погреб, в котором в те дни прятался от всех невзгод.

Стоя рядом со ступеньками, он в гневе и боли оглядел погреб. Затем присел на корточки и, подняв с пола камешек, стал раскачиваться на пятках, думая обо всем, что случилось с ним в последние несколько недель.

Он думал о том, что деньги на исходе, Лу никак не могла найти работу, Бет все больше позволяла себе не слушаться его, из медицинского Центра так и не звонили, и о том, что тело его неуклонно, неумолимо уменьшалось.

Думая обо всем этом, он еще больше распалялся, его губы побелели, рука стальным капканом сжала камень.

Увидев бежавшего от себя по стене паука, Скотт резко вскочил на ноги и со всей силы швырнул в гадину камень. Каким-то чудом камень пригвоздил к стене одну из восьми черных ножек паука. Гадина, не пытаясь освободить ее, уже на семи лапах бросилась наутек. Скотт остановился у стены и стал разглядывать похожую на живой волос, извивающуюся паучью ножку. Побледнев, он подумал, что однажды его ноги будут вот такими же маленькими.

Тогда в это трудно было поверить.

Но теперь его ноги стали именно такими. И вся логика его существования, похожего на головокружительное скольжение вниз, неизбежно приводила только к одному выводу.

«Интересно, – спрашивал себя Скотт, – что будет, если я сейчас умру?

Будет ли тогда мое тело уменьшаться? Или процесс уменьшения остановится?

Разумеется, в мертвом теле остановятся все процессы».

В дальнем конце погреба, сотрясая воздух оглушительным ураганным ревом, опять заработал масляный обогреватель. С жалобным стоном Скотт заткнул уши. Не в силах унять бившую его дрожь, он лежал на губке, а ему казалось, что он лежит в гробу, на кладбище, во время землетрясения.

– Оставьте меня в покое, – едва слышно пробормотал Скотт. – Оставьте меня в покое. – Жалобно вздохнул и закрыл глаза.

Скотт дернулся всем телом и проснулся.

Масляный обогреватель все еще ревел. А может быть, он уже успел отключиться и вновь заработал? Сколько он спал? Секунды? Часы?

Скотт медленно сел, дрожа и чувствуя головокружение. Поднял трясущуюся руку и дотронулся ею до лба. Жар еще не спал. Он провел рукой по лицу и громко застонал:

– О Боже, я болен.

Слабыми рывками он дополз до края губки и соскользнул вниз. Руки так ослабели, что не выдержали веса его тела. Скотт с глухим стуком ударился ногами об пол и грузно осел всем телом, приглушенно вскрикнув от испуга.

Минуту-другую он сидел на холодном цементном полу, щурясь в темноту и раскачиваясь. Желудок от голода недовольно урчал.

Скотт попытался встать, и ему пришлось прислониться к губке. Ноздри раздувались от горячего прерывистого дыхания. Он сглотнул. «Я хочу пить».

И слезы потекли по щекам. «Я не могу добраться до воды». И в отчаянии он ударил слабеньким кулаком по губке.

Через несколько минут Скотт перестал плакать, медленно повернулся и, шатаясь, побрел по темному погребу. Неожиданно натолкнувшись на стенку крышки коробки, свалился на пол. Недовольно бормоча, снова подполз к стенке крышки и просунул под нее сначала руки, потом спину, затем протиснулся внутрь всем телом.

Под крышкой было холодно, как в холодильнике, и по спине Скотта побежали мурашки. Он поднялся на ноги и прислонился к стенке крышки.

Была вторая половина дня, значит, он спал довольно долго. В окно, выходившее на юг, над кучей мусора, были видны лучи солнечного света.

Скотт прикинул: два-три часа дня. Прошла половина еще одного дня; да нет, больше половины.

Резко развернувшись, Скотт совсем слабо ударил кулаком по стенке картонки и почувствовал острую боль в костяшках пальцев. Ударил еще раз.

«Чтоб вас!» Прижав голову к картонной стенке, он заплакал навзрыд, вздрагивая всем телом.

– Глупо, глупо, глупо, глу… – нечеловеческим, гортанным голосом проговорил Скотт нараспев, на одном дыхании, и замолк только когда из легких вышел весь воздух. Руки повисли как деревянные, и, закрыв глаза, он откинулся на картонку, дрожа от судорожного дыхания.

Когда сознание вернулось к нему, его голова была занята одной мыслью – о воде. Скотт медленно двинулся по полу. «Я не могу спуститься к баку, но мне нужна вода, – думал он. – Больше нигде нет воды. А, постой, еще она капает в коробку печенья на холодильнике, но… нет, так высоко мне не забраться. Но я умираю без воды». Опустив голову, ничего не видя, он шел вперед. «Хочу пить».

И вдруг – чуть не свалился в яму.

Какой-то ужасный миг Скотт раскачивался над самым краем, но устоял и осторожно отступил назад. Затем опустился на колени и стал вглядываться в черную впадину, просверленную в цементном полу. Ему казалось, что он смотрит в колодец, обрывающийся темной бездной на пятнадцать футов вниз.

Скотт вытянул шею и прислушался.

Сначала было слышно лишь его собственное тяжелое дыхание. Затем, замерев на секунду, он разобрал еще один звук – тихо капающей воды. Это было настоящим кошмаром – мучаясь от жажды, лежать на животе у края колодца и слушать, как тихо капает недосягаемая вода. Язык беспокойно ворочался во рту, пытаясь пробиться через стену губ. Судорожно сглатывая пересохшим горлом. Скотт уже не замечал адской боли.

В какой-то миг он чуть не сорвался вниз головой и подумал в ярости:

«Все равно. Я уже не боюсь смерти».

Скотт не знал, как ему удалось удержаться на краю. Что бы там ни было, инстинкт самосохранения мог сработать только на уровне подсознания, потому что помутившийся рассудок уже толкал его в похожую на колодец яму, к воде.

Скотт отполз от края и привстал на колени. Застыл в нерешительности.

Затем снова вытянулся на полу, прислушиваясь к звуку капающей воды и вбирая его в себя, почти как воздух. Жалобно застонал. Опять резко поднялся на колени, встал, закачавшись от головокружения, и затем медленно пошел от ямы. Вдруг развернулся и двинулся назад к ее краю. Занес над колодцем ногу и стал раскачивать ее, глядя вниз, в кромешную тьму бездны.

«О Боже, почему ты не…»

Скотт развернулся и, сжав кулаки, на деревянных от напряжения ногах пошел прочь от ямы. «Бессмысленно!» – рвался из груди крик. Почему он не решился броситься вниз? Почему бы не сделать этого, подобно нелепой героине известной сказки, Алисе, прыгнувшей в неведомый, другой мир?

Сначала Скотт подумал, что перед ним красная стена. Остановился и ткнул рукой. «Не камень и не дерево». Это был шланг.

Обходя его змееподобное тело, он вышел к одному из концов. Заглянул вовнутрь, в длинный темный туннель, уходящий изгибами далеко вперед.

Шагнул на металлический ободок и, остановившись в канавке, подумал:

«Иногда, когда поднимаешь шланг, из него вытекает оставшаяся с прошлого раза вода».

Тяжело вздохнув, ковыляя, он пустился бежать по скользкому туннелю, ударяясь о твердые стены в изгибах шланга. Что было сил он бежал по петляющему лабиринту, пока, повернув, как ему казалось, уже в сотый раз направо, не оказался по щиколотку в холодной воде. С благодарным вздохом Скотт присел на корточки и, зачерпнув дрожащими руками воду, поднес ее к губам. У воды был затхлый вкус, глотать было очень больно, но он никогда с таким наслаждением и так жадно не пил даже самые лучшие вина.

– Спасибо тебе, Господи, спасибо, – бормотал Скотт. – Это все, что мне нужно. Все, что нужно.

И, хрюкнув от удовольствия, подумал о том, сколько раз он ползал за водой по этой дурацкой нитке. Под бак с водой. Каким же ослом он был! Но сейчас это все уже было неважно. Потому что сейчас ему было хорошо.

И только когда Скотт двинулся по туннелю обратно к выходу, он понял, что его успех был в действительности палкой о двух концах. Насколько этот успех улучшил его плачевное положение? На некоторое время он продлит его крошечное существование – положим. И даст возможность, не мучаясь от жажды, встретить конец, который точно наступит. Так успех ли это? А может быть, ему не суждено увидеть свой конец?

Выйдя из шланга на пол погреба, Скотт ощутил, насколько он ослабел от болезни и, что еще хуже, от голода. Болезнь можно умилостивить отдыхом и сном. А чем успокоишь голод?

Взгляд Скотта двинулся к высокой скале. Стоя в тени шланга, он глядел вверх, туда, где жил паук. В погребе еще была пища – это Скотт знал наверняка. Ломтики сухого хлеба, которого ему с лишком хватило бы на два дня. И этот ломтик лежал на высокой скале.

И вдруг простая до ужаса мысль развеяла его надежды на еду. У него нет сил, чтобы взобраться на скалу. Но даже если бы невероятным напряжением воли он сделал это, на пути к ломтику хлеба оказался бы паук. И у него уже не хватит смелости схватиться с гадиной еще раз – с этой черной гадиной, в три раза больше него, вселяющей в него панический ужас.

Голова упала на грудь. Что ж, остается ему сделать только одно. Он отступил от шланга и двинулся к губке. А что еще можно сделать? Разве у него есть выбор? Разве не находится он в руках неумолимого рока? Роста в нем всего три седьмых дюйма, так на что он может надеяться?

Что-то заставило его взглянуть на стену скалы.

Вниз по ней бежал огромный паук.

В ужасе издав истошный крик, Скотт бросился наутек. Прежде чем паук успел добежать до пола, он пролез под крышку коробки и забрался на губку.

И когда черный, с яйцеобразным телом паук забирался на крышку, Скотт, стиснув до боли зубы, уже готов был услышать первые звуки омерзительной, царапающей симфонии, издаваемой лапами этой гадины.

Теперь, когда его караулит этот дрожащий от нетерпения людоед, нет вообще никакой надежды на то, что удастся добраться до ломтика хлеба.

Скотт закрыл глаза. Его душили отчаянные рыдания, а над головой у него царапал, скрежетал по крышке паук.