Онлайн чтение книги Пути-перепутья
Глава семнадцатая

После описанной выше встречи прошло два с половиной года, за это время в судьбе наших друзей и знакомых произошли большие перемены, только на Ландграфенштрассе все оставалось по-прежнему.

Здесь, как и прежде, царила бодрость, здесь сохранилось веселое оживление медового месяца, здесь, как и прежде, смеялась Кете.

Обстоятельство, которое могло бы, пожалуй, огорчать другую молодую женщину,- то, что наша пара так и осталась парой,- нимало не печалило Кете. Она с такой радостью отдавалась жизни, так любила наряды и болтовню, прогулки и выезды, что возможные перемены скорей пугали, нежели привлекали ее. Материнский инстинкт - не говоря уже о радостях материнства - был ей покамест неведом, и когда мадам Селлентин позволила себе однажды высказаться в очередном письме по этому поводу, дочь ответила ей строками почти кощунственными: «Не печалься, мамочка. Брат Бото на днях отпраздновал помолвку, через полгода сыграют свадьбу, и я охотно уступлю моей будущей невестке честь продолжить славный род Ринекеров». Бото придерживался на этот счет несколько иных взглядов, но и он не слишком тяготел к прибавлению семейства, если же порой его счастье омрачало мимолетное недовольство, то это было все то же, что тревожило его во время свадебного путешествия,- мысль о том, что Кете почти не способна говорить разумно и решительно не способна говорить всерьез. Спору нет, Кете была отличная собеседница, иногда ей приходили в голову счастливые мысли, но даже самые удачные из ее высказываний были поверхностны и игривы, словно у ней полностью отсутствовала способность отличать существенное от несущественного. А всего хуже, что сама Кете считала эту черту своим достоинством, немало собой гордилась и в мыслях не держала отказываться от нее. «Ох, Кете, Кете!» - восклицал Бото, и в его тоне угадывалось неодобрение, но счастливое устройство ума всякий раз помогало Кете обезоруживать мужа, да так, что он и сам себе потом казался нудным педантом.

Лена, простая, правдивая и немногословная, все чаще вставала перед его глазами, но тотчас исчезала, и лишь когда ему по воле случая вспоминался тот или иной эпизод, вместе с яркостью воспоминания оживало и более глубокое чувство, а порой даже смущение.

Один такой случай произошел уже в первое лето, когда молодая чета, вернувшись с обеда у графа Альтена, сидела на балконе, кушая послеобеденный чай. Кете полулежала в креслах, а Бото читал ей газету - нашпигованную цифрами статью о церковных сборах. По правде говоря, Кете мало что понимала из читаемого, да и цифры очень ей мешали, но слушала она с превеликим вниманием, потому что все неймаркские барышни по меньшей мере половину своей юности посвящают слушанию проповедей и всю дальнейшую жизнь принимают пасторские интересы близко к сердцу. Так было и сегодня. Наконец наступил вечер, и в ту самую минуту, как сумрак упал на землю, прелестным штраусовским вальсом началась вечерняя музыка в Зоологическом.

- Ты только послушай, Бото,- сказала Кете, поднимаясь с кресел, и добавила задорно: - Давай станцуем.- Не дожидаясь согласия, она сорвала его с места и начала вальсировать - через дверь в прилегающую комнату и еще несколько кругов по ней. Потом она наградила мужа поцелуем, прижалась к нему и сказала: - Знаешь, Бото, я в жизни не танцевала с таким удовольствием, даже на своем первом балу, когда я еще обучалась в пансионе у фрау Цюлов. Признаюсь тебе честно - это было до конфирмации, дядюшка Остен взял меня с собой под свою ответственность, а мама и по сей день ничего не подозревает. Но даже там мне не было так хорошо. А ведь запретный плод - он всегда самый сладкий. Верно? Но ты молчишь, Бото, ты смущен. Опять я тебя уличила.

Он хотел что-то ответить - как сумеет,- но она не дала ему и рта раскрыть.

- Право же, Бото, в твоем смущении повинна моя сестренка Ине. Не утешай меня, не доказывай, что она еще полуребенок или едва вышла из детского возраста. Такие девочки всего опасней. Верно? Впрочем, будем считать, что я ничего не видела. Ей-же-ей, я на вас не в претензии. Вот если взять старые, совсем старые истории, то тут я ревную, куда больше ревную, чем к новым.

- Странно,- промолвил Бото, пытаясь улыбнуться.

- Если вдуматься, не так уж странно, как может показаться с первого взгляда,- продолжала Кете.- Видишь ли, новые истории, они все до известной степени происходят у тебя на глазах, потребно совсем уж несчастное стечение обстоятельств, да к тому ж изменник-виртуоз, чтобы решительно ничего не заметить и быть совсем обманутой. Зато там, где дело касается старых историй, там контроль невозможен, их может быть «тысяча три», а ты и не знаешь…

- А чего не знаешь…

- От того тем не менее очень даже страдаешь. Впрочем, оставим эту тему, лучше дочитай статью. Я слушаю и все думаю о наших Клукхунах. Добрая госпожа Клукхун - сама простота, а их старший как раз собирается в университет.

Такие разговоры повторялись все чаще, и вместе с воспоминаниями о былом в душе Бото оживал образ Лены, но самое Лену он не встретил ни разу, чему немало удивлялся, так как знал, что они почти соседи.

Он удивлялся, хотя удивляться было бы решительно нечему, если бы Бото вовремя потрудился узнать, что фрау Нимпч и Лена давно уже не проживают на старом месте. А между тем дело обстояло именно так. После того как Лена встретила молодую чету на Лютцовштрассе, она сказала матушке Нимпч, что не может более оставаться у Дёрров. Старушка, обычно не перечившая Лене, на сей раз замотала головой, начала причитать и указывать на свой очаг, но Лена очень решительно ей отвечала: «Ты меня знаешь, мама. Я не оставлю тебя без очага и без огня, ты все это получишь, я накопила денег, а не будь у меня денег, я бы работала до тех пор, пока не накопила сколько нужно. Но отсюда мы должны уехать. Мне каждый день надо проходить мимо, я этого не вынесу. Я от всей души желаю ему счастья, мало того - я радуюсь, что он счастлив, видит бог, потому что Бото добрый, хороший человек, он любил меня, и не важничал, и не чванился. Сказать правду, я терпеть не могу всех этих важных господ, но Бото - настоящий дворянин, из тех, у кого есть в груди настоящее сердце. Да, мой любимый, будь счастлив, так счастлив, как ты того заслуживаешь. Но видеть его счастье я не могу, понимаешь, мама, я должна уехать отсюда, а то, едва я пройду десять шагов, мне уже чудится, будто он стоит передо мной. Я живу в вечном страхе. Нет, нет, мне этого не вынести. Но место у камелька тебе будет. Это я тебе обещаю, я, твоя Лена».

После такого разговора старушка оставила всякое сопротивление, и даже сама фрау Дёрр сказала:

- Ясное дело, вам придется выехать. Так ему и надо, старому скряге. Он мне все уши прожужжал, что больно мало с вас положил за квартиру, мол, ремонт и налоги дороже станут. Пусть попрыгает, когда вы уедете. Кто у него снимет такую развалюху, где любой кот в окно заглянуть может, где ни газа, ни водопровода? Само собой, вы обязаны предупредить за три месяца, а придет пасха - и выезжайте себе на здоровье, хоть он лопни от злости. Я, признаться, даже рада: видишь, Ленушка, какая я злая. Но даром мне такое злорадство не пройдет. Как не будет тебя да милой госпожи Нимпч, с ее камельком и с чайником, в котором вечно булькает кипяток, что мне тогда останется? Только он сам, да Султан, да придурковатый парень, который год от году делается все придурковатее. И больше ни живой души. А настанет зима да пойдет снег, так тут впору католичкой заделаться с тоски да с одиночества.

Таковы были предварительные переговоры, после чего в душе у Лены окончательно созрел план переезда, и на пасху к домику Нимпчей действительно подъехал мебельный фургон, в который было погружено все их добро. Господин Дёрр до последней минуты держался на удивление благородно, и после торжественного прощания старую фрау Нимпч усадили в дрожки и доставили совместно со щегленком и белочкой на набережную Луизен-канала, где Лена сняла на четвертом этаже небольшую квартирку, окнами на улицу, и не только частично обставила ее новой мебелью, но и, памятуя свое обещание, прежде всего позаботилась о том, чтобы пристроить камин к печи в большой комнате. Хозяин сперва было воспротивился, потому что «из-за такой пристройки вся печка прахом может пойти», но Лена настояла, объяснив, зачем ей это нужно. И на хозяина, старого добродушного столяра, ценившего подобную сердечность, ее слова произвели такое впечатление, что он сразу уступил.

Словом, обе женщины устроились примерно так же, как у Дёрров, с той лишь разницей, что теперь они жили на четвертом этаже и, вместо причудливых башенок, могли любоваться живописными куполами церкви св. Михаила. Да, вид, которым они любовались из окна, был поистине великолепен - столько красоты, столько простора, что даже старая фрау Нимпч была поколеблена в своих привычках и порешила отныне не только сидеть на скамеечке у огня, но и подсаживаться в солнечную погоду к открытому окну, для чего Лена нарочно пристроила под окном ступеньку. Все это очень пошло на пользу старушке, у ней даже здоровье стало лучше, так что после перемены квартиры она куда меньше страдала от колотья - и не сравнить с Дёрровым домиком, который, хоть и расположен был в чрезвычайно поэтическом уголке, но, по сути, мало чем отличался от погреба.

Кстати, не проходило и недели, чтобы на набережную не притащилась в такую даль фрау Дёрр, с единственной целью - «посмотреть, как они тут». По обычаю всех берлинских женщин, она говорила во время этих посещений исключительно о своем муже, причем всякий раз таким тоном, будто ее замужество представляет собой самый вопиющий мезальянс и вообще необъяснимо ни с какой точки зрения. На деле же оно ее вполне устраивало, и не только устраивало: фрау Дёрр даже была довольна, что муж именно таков, каков он есть. Его недостатки шли ей на пользу - во-первых, благодаря Дёрру она богатела день ото дня, а во-вторых - что было для нее не менее важно - могла, ничем не рискуя, потешаться над старым скрягой и попрекать его скупостью. Итак, Дёрр служил основной темой разговоров, и если Лена была не у Гольдштейнов или еще где-нибудь, она от всего сердца смеялась, ибо с момента переселения она, как и старая фрау Нимпч, тоже воспрянула духом. Переезд, покупки, устройство на новом месте, как и следовало ожидать, отвлекли ее от прежних мыслей. Еще важней было для ее спокойствия в здоровья, что она не опасалась отныне встречи с Бото. Кто, в самом деле, бывает на этой набережной? Бото - тот наверняка нет. Все это, вместе взятое, помогало ей казаться относительно свежей и бодрой, только одна внешняя примета напоминала теперь о минувших бурях: голову ее пересекла седая прядь. Матушка Нимпч таких вещей не замечала или замечала, но не придавала значения, зато фрау Дёрр, которая по-своему очень даже следила за модой и прежде всего донельзя гордилась своей - настоящей - косой, тотчас углядела седую прядь и сказала:

- Ленушка, Исусе Христе… Да еще где… как на грех, слева… Хотя чего удивляться… Так и есть… слева ей и след быть.

Беседа происходила вскоре после переезда. В остальном же здесь не поминали ни Бото, ни вообще прошлое, чему нетрудно было найти объяснение, ибо Лена, едва разговор обращался к этой теме, тотчас резко прерывала его или попросту выходила из комнаты. Когда это повторилось раз, и другой, и третий, фрау Дёрр смекнула, в чем дело, и впредь уже не заводила речи о предметах, о которых здесь не хотели ни говорить, ни слышать. Так продолжалось целый год, а когда год миновал, прибавилась и еще одна причина, по которой было бы неблагоразумно ворошить старые дела. Дело в том, что рядом с Нимпчами, точнее сказать - через стену, поселился новый жилец, поначалу просто заинтересованный в добрососедских отношениях, но по прошествии некоторого времени обещавший стать больше чем соседом. Он приходил к ним каждый вечер, говорил о том о сем, так что порой невольно вспоминались те времена, когда у Нимпчей сиживал на своем табурете старый Дёрр с трубкой в зубах, разве что новый сосед мало чем походил на Дёрра; он был очень порядочный и образованный человек, с манерами пусть не изысканными, но вполне приличными, превосходный собеседник, и если во время его посещений Лена была дома, он рассказывал о всяких городских новостях, о школах, газовых установках, канализации, а иногда - о своих путешествиях. Если сосед приходил в отсутствие Лены, он и этим не огорчался, играл со старушкой в карты либо в шашки, а то даже помогал раскладывать пасьянс, хотя вообще-то карты презирал. Ибо человек этот был сектантом и, после того как не без успеха подвизался сперва у менонитов и затем у ирвингианцев, просто-напросто основал собственную секту.

Легко можно себе представить, что все эти обстоятельства возбуждали безумное любопытство фрау Дёрр, и та не уставала задавать вопросы и делать намеки, но лишь тогда, когда Лена хозяйничала на кухне или уезжала в город.

- Госпожа Нимпч, дорогушенька, расскажите-ка, что он за человек. Я в адресный календарь заглядывала - его имени там пока нет, да ведь у Дёрра вечно календарь с летошнего года. Его Франке звать; так ведь?

- Франке.

- Франке… Франке жил когда-то на Омгассе, бочар, одноглазый; вернее сказать, другой глаз у него тоже был, да весь белый, не глаз, а рыбий пузырь. Думаете - отчего? Обод сорвался, когда он его гнул, и концом прямо в глаз. Вот отчего. Уж не из тех ли и ваш?

- Нет, госпожа Дёрр, он не из тех, он вообще из Бремена.

- Ах, из Бремена. Ну, тогда мне все понятно.

Фрау Нимпч одобрительно кивнула и, не требуя от приятельницы дальнейших объяснений по поводу того, что именно ей понятно, продолжала:

- Ну, а от Бремена до Америки всего две недели езды. Чего он только не перепробовал - и жестянщиком был, и слесарем или кем-то там по машинной части, потом видит, что проку мало, взял да и заделался лекарем, разъезжал повсюду с уймой маленьких скляночек и проповедовал заодно. Проповеди у него получались очень хорошие, и его пригласили на работу эти, как их… опять забыла. Ну такие, верующие и очень приличные люди.

- Господи Исусе! - взвилась фрау Дёрр.- А он часом не из тех… Ну, как их называют-то… у них еще по многу жен бывает, у кого шесть, у кого семь, у кого больше… Ума не приложу, на что им такая прорва жен…

Тема была как на заказ для фрау Дёрр, но старушка быстро успокоила приятельницу:

- Нет, нет, дорогая, все не так. Я поначалу и сама так думала, а он засмеялся и говорит: «Боже избави, госпожа Нимпч, боже избави. Я холостяк. А если я надумаю жениться, одной мне за глаза хватит».

- Ну, слава богу, как гора с плеч,- сказала фрау Дёрр.- А потом что было? В Америке-то?

- А потом все было хорошо, через малое время ему помогли. Эти, сектанты, они все такие, они друг друга в беде не оставят. У него и заказчики объявились, и он снова занялся старым ремеслом. Он и до сих пор тем же занимается и работает на большой фабрике, что по Кёпникерштрассе, они делают трубы, небольшие такие, и горелки, и краны, и все, что нужно для газа. А он у них старшим, ну вроде надсмотрщика или десятника, у него душ сто под началом. И такой приличный человек, носит цилиндр, черные перчатки. Зарабатывает он тоже неплохо.

- Ну, а Лена?

- Лена, Лена! Она вроде не прочь. И то сказать, чем он плох? Одна беда: не умеет она держать язык за зубами, и если он заведет с ней разговор, она сразу ему все и выложит, все старые истории, сперва про Кульвейна (с Кульвейном - это такая давняя история, будто ее и вовсе не было), а потом про барона. А Франке, надобно вам знать, человек приличный и благородный. Почти что дворянин, если вникнуть.

- Надо ее отговорить. Зачем ему все знать? Ей-богу, незачем. Мы ведь тоже не все знаем.

- Ваша правда. Да ведь поди докажи ей!