Никто из обитателей дома не показывался на улице. Если бы Фернанда могла, она бы закрыла навсегда все входные двери еще задолго до начала дождя, ибо, по ее мнению, двери были изобретены лишь для того, чтобы их запирать, а интересоваться событиями, происходящими на улице, – занятие, достойное проституток.
Предположение о том, что Ремедиос Прекрасная наделена способностью приносить смерть, было теперь подтверждено четырьмя неоспоримыми доказательствами. Хотя кое-кому из любящих прихвастнуть мужчин нравилось говорить, что за одну ночь с такой обольстительной женщиной стоит отдать жизнь, на самом деле никто из них не был на это способен. А ведь для того, чтобы покорить Ремедиос Прекрасную и даже сделать себя неуязвимым для связанных с нею опасностей, было бы достаточно столь первобытного и простого чувства, как любовь, но именно это никому и не приходило в голову.
– Мы никуда не пойдем, – сказала она. – Мы останемся здесь, потому что здесь у нас родился сын.
– Но у нас в семье еще никто не умер, – сказал он. – Человек – вольная птица, пока мертвец не свяжет его с землей.
Я помню время своей жизни, когда почти все ушли, а те, кто остались, меня не слышали. Со стороны эта картина, может, и выглядела отчаянно и одиноко, но я не испытывал ни отчаяния, ни одиночества.
Со мной были город и земля, подарившая мне хлеб, воду, море и понимание. Земля еще и учила. Смирению, например.
Я внюхивался в фиолетовые соцветия, помогал срезать корни и разговаривал с бабушкой обо всем, из чего соткана жизнь.«Финик, все мы свободны, и в этом наша уникальность. Ты будешь жить с тем, во что веришь. Если принимаешь жизнь как борьбу, готовься к постоянной борьбе. Если думаешь, что за все в жизни надо платить, будешь платить, причем двойной ценой. Каждый обладает свободой воли – мы сами определяем свою правду и отношение к ней».
Я не ношу шляпы, чтобы ни перед кем её не снимать.
— Я тебя понимаю, — сказал он грустно. — Самое плохое в бедности — это то, что она заставляет говорить неправду.
И его глаза встретились с её глазами, такими похожими на его собственные.
— Сегодня под утро его лихорадило, доктор, — пожаловалась она. — Почти два часа бредил о гражданской войне.
Полковник вздрогнул.
— Это не лихорадка, — упрямо сказал он, пытаясь взять себя в руки. — А кроме того, когда я почувствую, что мне и в самом деле плохо, я не стану ни на кого рассчитывать. Я сам выброшу себя на помойку.
Врач пришёл после обеда. Полковник с женой пили кофе на кухне, когда он рывком отворил входную дверь и крикнул:
— Ну как наши больные, ещё не умерли?
Полковник поднялся ему навстречу.
— Увы, доктор, — сказал он. — Я всегда говорил, что ваши часы спешат.
Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому так тебе все и видится. А если расслабиться, всему телу легче становится.
– Почему ты так говоришь? – спросила она сухим голосом.
Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то совсем не то.
– Почему? – спросила она, неподвижно уставившись в землю под ногами. – Что если расслабиться, легче становится, я и сама как-нибудь знаю. От таких слов ничего не легче. Понял? Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочки рассыплюсь. С самого начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Один раз расслаблюсь – потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь на кусочки, и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не понимаешь? Как ты можешь говорить, что меня защитишь, если этого не понимаешь?
… – И он повесил трубку.
– Что случилось? – спросил Филипп Касл.
– Понятия не имею. Фрэнк Хониккер хочет немедленно видеть меня.
– Не торопитесь. Отдохните. Он же идиот.
– Говорит, очень важное дело.
– Откуда он знает – что важно, что неважно? Я бы мог вырезать из банана человечка умнее, чем он.
– Он чувствует себя в жизни очень неуверенно.
– А кто из смертных чувствует себя уверенно? – спросил я.
По пути я спросил ее, хорошо ли она знала доктора Хониккера.
Лукаво улыбнувшись, она ответила мне откровенно и очень неожиданно:
– Не думаю, что его можно было легко узнать. Понимаете, когда люди говорят, что знают кого-то хорошо или знают мало, они обычно имеют в виду всякие тайны, которые им либо поверяли, либо нет. Они подразумевают всякие подробности семейной жизни, интимные дела, любовные истории, – сказала эта милая старушка. – И в жизни доктора Хониккера было все, что бывает у каждого человека, но для него это было не самое главное.
– А что же было самое главное? – спросил я.
– Доктор Брид постоянно твердит мне, что главным для доктора Хониккера была истина.
– Но вы как будто не согласны с ним?
– Не знаю – согласна или не согласна. Но мне просто трудно понять, как истина сама по себе может заполнить жизнь человека.
Мисс Фауст вполне созрела, чтобы понять учение Боконона.
Жил-был один человек, и было у него восемь сыновей. Если не считать этого факта, то человек сей был не более чем точкой на странице Истории. Печально, но вот и все, что можно сказать о некоторых людях.
– Я всегда хотел знать, – горько проговорил Ипслор, – что в этом мире есть такого, из-за чего стоит жить?
Смерть обдумал его вопрос и наконец ответил:
– КОШКИ. КОШКИ – ЭТО ХОРОШО.
Чтобы пролить свою кровь, надо её иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови — грязь.
... лучше употреблять время на выполнение замыслов, чем на разговоры о них.
После того как женское сердце некоторое время было возбуждено чувством, ему необходим отдых.
Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить.
... признаваться в любви нужно лишь тогда, когда молчать уже нет возможности.
Что такое страдание? — думал он. — Разве не страданием была вся его жизнь, а как хорошо было жить. Не страдания страшны, а страшно то, пожалуй, что сердце их не вмещает. Не вмещает их сердце и просит покоя, покоя, покоя…
Рю, ты занудный тип, и мне тебя по-настоящему жаль. Даже когда ты закрываешь глаза, ты не пытаешься напрячься и представить, что проплывает мимо? Я не вполне понимаю, как точнее это выразить, но если ты на самом деле получаешь кайф от жизни, то не должен думать и смотреть на вещи так, словно находишься внутри них. Или я не права? Ты всегда усиленно пытаешься увидеть нечто, словно делаешь заметки, подобно ученому, занимающемуся какими-то изысканиями. Или подобно младенцу. Согласись, ты на самом деле похож на ребенка, который пытается увидеть все вокруг себя. Дети смотрят прямо в глаза незнакомым людям и при этом плачут или смеются, но теперь, когда ты пытаешься вести себя так и смотришь прямо в глаза людям, крыша у тебя начинает ехать раньше, чем ты успеваешь это понять. Попробуй преодолеть это, постарайся откровенно посмотреть в глаза прохожим, и очень скоро ты начнешь чувствовать себя намного лучше. Рю, нельзя смотреть на мир глазами младенца.
Нам ведь всегда говорят, что надо иметь доброе сердце, а потом запрещают следовать его велениям, когда это касается мужчин!
Быть может, в конце жизненного пути мы с вами опять встретимся. Ибо, не в обиду будет вам сказано, прекраснейшая моя маркиза, вы от меня, во всяком случае, не отстаете.
... должно быть, трудно не покраснеть, когда на тебя пристально смотрит мужчина.
Но я готова успокоиться - надежда на мщение умиротворяет мою душу.
Они и любят, точно ненавидят.
Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.
Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти.
Тварь ли я дрожащая или право имею?
Ко всему-то подлец человек привыкает!
Человек он умный, но чтоб умно поступать — одного ума мало.
Одним чтением сыт не будешь.
Клеммер с угрозой говорит ей, что если он и будет читать дальше, то только из интереса к тому клиническому случаю, каковой она собой представляет
Способности обращаются в опыт.
Когда дело доходит до интима, то баловство ни к чему.
Она уверена, что нельзя рабски следовать за модой, наоборот, мода обязана рабски следовать за тем, что к лицу, а что не к лицу отдельному человеку.
В музыке она то исполнительница, то снова зрительница и слушательница, так проходит ее время. Эрика запрыгивает в него и спрыгивает снова, как будто время — трамвайный вагон старой конструкции, у которого нет пневматически закрывающихся дверей. В современных трамваях каждый, кто вошел в вагон, вынужден в нем оставаться. До следующей остановки.
Конечно, есть более красивые места для верховых прогулок, однако нигде на тебя не глазеет с восхищением такое количество наивных семейств с невинными детками и собачками на поводке. Детишки восклицают: «Ого, какая лошадушка!» Они бы сами на ней с удовольствием прокатились, но им достаются лишь затрещины, если они начинают канючить слишком громко. Нам это не по карману. В порядке компенсации мальчонку или девчушку усаживают на пластмассовую лошадку-качалку на карусели, где они продолжают оглушительно реветь. Ребенок может извлечь из этого урок, уразумев, что у большинства вещей, которые ему недоступны, есть дешевые копии. Увы, ребенок мечтает только о том, что ему недоступно, и ненавидит своих родителей.
Бесплатной бывает только смерть, да и за нее расплачиваешься ценой жизни.
Она решила: никогда и никому не владеть ею до последней и крайней степени ее "я", до самого остатка! Она хочет иметь все и по возможности получить кое-что сверху. Мы есть то, чем мы владеем.
Она не видит в нем человека, видит только музыканта. Она его в упор не видит, и он просто обязан заметить, что для нее он пустое место.
Эрика ничего не чувствует и никогда ничего не чувствовала. В ней столько же чувства, как в обломке кровельной черепицы, поливаемой дождем.
Эрика испытывает смешанную с опасениями радость по поводу знаков внимания, которыми ее осыпают. Лишь бы они не превратились в град величиной с куриное яйцо и не набили шишек.
Он с тоской вслушивался в то, о потере чего скорбит: в самое драгоценное, в себя самого. Это та стадия на которой еще понимаешь, что теряешь, прежде чем полностью утратишь себя.
Лишь смерть может уважительной причиной воздержания от искусства.
Время проходит и мы проходим вместе с ним.
Если один не уступит другому, то брак скоро и худо закончится.
1..80..143Лишь то, что оправдывало себя до сих пор, оправдает себя и в будущем.