- Ты не знаешь, что такое настоящая дружба, Генри. Да и вражда настоящая тебе тоже незнакома. Ты любишь всех, а любить всех - значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны.
Все мы неистово взываем «помоги!», когда гибнем, но очень редко вспоминаем об источнике своего спасения, когда опасность отступила.
Я плакала за два десятилетия сразу. В одну минуту передо мной пронеслось все. Все пытки и все камеры. Все шеренги казненных и несметные толпы замученных. И моя, моя собственная жизнь, уничтоженная ЕГО дьявольской волей. И мой мальчик, мой погибший сын…
Мне вспоминается какая-то древняя восточная поговорка: «Не дай бог испытать то, к чему можно привыкнуть». Да. Привыкли.
Я открыла двери очень смело. Это была настоящая храбрость отчаяния. Прыгать в пропасть лучше с разбега, не останавливаясь на ее краю и не оглядываясь на прекрасный мир, оставляемый навсегда.
А я лежу с открытыми глазами на средних нарах, и в голову мне приходят самые еретические мысли о том, как условна грань между высокой принципиальностью и узколобой нетерпимостью, и еще о том, как относительны все человеческие системы взглядов и как, наоборот, абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга.
То было время величайшего волнения и подъема. Вся страна рвалась в бой — шла война, в груди всех и каждого горел священный огонь патриотизма; гремели барабаны, играли оркестры, палили игрушечные пистолеты, пучки ракет со свистом и треском взлетали в воздух; куда ни глянь — вдоль теряющихся вдали крыш и балконов сверкала на солнце зыбкая чаща флагов; каждый день юные добровольцы, веселые и такие красивые в своих новых мундирах, маршировали по широкому проспекту, а их отцы, матери, сестры и невесты срывающимися от счастья голосами приветствовали их на пути; каждый вечер густые толпы народа затаив дыхание внимали какому-нибудь патриоту — оратору, чья речь задевала самые сокровенные струны их души, и то и дело прерывали ее бурей аплодисментов, в то время как слезы текли у них по щекам; в церквах священники убеждали народ верой и правдой служить отечеству и так пылко и красноречиво молили бога войны ниспослать нам помощь в правом деле, что среди слушателей не нашлось бы ни одного, который не был бы растроган до слез. Это было поистине славное, удивительное время, и те немногие опрометчивые люди, которые отваживались неодобрительно отозваться о войне и усомниться в ее справедливости, тотчас получали столь суровую и гневную отповедь, что ради собственной безопасности почитали за благо убраться с глаз долой и помалкивать.
- Если идти все прямо да прямо, далеко не уйдешь...
Я тревожился, как бы из соседних дверей не начали кукушками из часов выскакивать любопытные физиономии.
Этого мало! Это даже нельзя назвать страданием! Покажите мне ярость
сражения, которая леденит душу!
Как будто мы были когда-то монетами разных стран; потом их переплавили, и теперь на них оттиснут один и тот же чекан. Чтобы отличить их друг от друга, нужно очень тщательно проверить металл, из которого они отлиты. Мы прежде всего солдаты, и лишь где-то на заднем плане в нас каким-то чудом стыдливо прячется человеческая личность.
Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов; другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой.
Значит, можно вырасти и все равно не стать сильным? Значит, стать взрослым вовсе не утешение? Значит, в жизни нет прибежища? Нет такой надежной цитадели, что устояла бы против надвигающихся ужасов ночи?
Почему-то история не умеет учить. Сколько бы павших империй и цивилизаций ни вошло в её нескончаемые безупречные скрижали, каждая новая верит, что уж она-то будет жить вечно, что её-то не тронут правящие природой всех вещей неукротимые силы разложения. Я лишь расставляю сети. Тираны с императорами приходят и уходят, цивилизации достигают расцвета и гибнут, но рыбаки всегда будут забрасывать сети, крестьяне пахать землю, а пастухи пасти стада. Мы - те, с кого начинаются цивилизации, а когда очередной из них приходит конец, новая опять начинается с нас.
- Как я уже говорил, ты очень глупый. К счастью, ты еще молод, даже Бог иногда прощает юношей за их упущения.
- Бог?
- О, да это просто старый ублюдок, не принимай близко к сердцу.
Даже если эта дыра бесконечно пуста, я наполню её. Если не справлюсь, то попрошу помощи у тех, кто связал с тобой свои сердца. Не существует такой утраты, которую невозможно заменить любовью.
Получилось, что я виноват. Вот какая, брат Оська, кирилломефодика!
Дай Бог тебе оказаться в раю за полчаса до того, как дьявол узнает о твоей смерти.
Хокку пробуждает зависть: сколько западных читателей мечтали так прогуливаться по жизни с блокнотиком в руке, отмечая здесь и там некие «впечатления», краткость которых была бы гарантией совершенства, а простота — критерием глубины (и все благодаря мифу, состоящему из двух частей, одна из которых — классическая — делает лаконизм измерением искусства, другая — романтическая — в импровизации усматривает правдивость). Будучи абсолютно понятным, хокку при этом ничего не сообщает.
Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
- Вы бедняки, вот и пресмыкаетесь перед богачом.
- Неправда! Благородный человек и в бедности сохраняет красоту своей души.
- Когда весь мир земной
Мне кажется печальным,
Хочу средь горных скал
Убежище найти,
Навеки от людей укрыться.
Есть преступления хуже, чем сжигать книги. Например - не читать их.
Лучше не поддаваться слабости. Шагнуть в пропасть гораздо легче, чем из нее выбраться.
Что делает взгляд удава страшным? Полное отсутствие мысли..В сущности, что такое удав? Удав -- это ползающий желудок.
Сами создавайте то, что может спасти мир, — и если утонете по дороге, так хоть будете знать, что плыли к берегу.
- Фред, ты следующий, - скомандовала пухлая женщина.
- Я не Фред, я Джордж, - ответил мальчик, к которому она обращалась. - Скажи мне, женщина, как ты можешь называть себя нашей матерью? Разве ты не видишь, что я - Джордж?
Джордж, дорогой, прости меня, - виновато произнесла женщина.
- Я пошутил, на самом деле я Фред.
Сила покоилась на мышцах его загорелых рук, и власть улеглась ему на плечо.
Он давным-давно понял - общество на каждом шагу наносит тебе оскорбления и надо терпеть, утешаясь сознанием, что, если держаться начеку, всегда наступает время, когда самый маленький человек может отомстить тому, на чьей стороне сила. Уверенность в этом удерживала Дона от гордыни, питая то смиренномудрие, которое так ценили в нём приближённые.
Кто всё поймёт, тот всё и простит.
— Ненавижу несчастненьких. Вечно капают слезами прямо на меня. Лучше бы злились, право слово.
Весьма немногие среди нас не лелеют в своей душе чувство самодовольства, связанного с какой-то действительной или мнимой чертой характера, которая выделила бы их среди окружающих. гордость и тщеславие - разные вещи, хотя этими словами часто пользуются как синонимами. Человек может быть гордым. не будучи тщеславным. Гордость скорее связана с нашим собственным о себе мнением, тщеславие же - с мнением других людей, которое нам бы хотелось, чтобы они составили о нас.
Наши руки - земля, наши тела - глина, наши глаза - дождевые лужи. Мы не знаем, живы ли ещё.
Жизнь здесь, на пределе смерти, чудовищно прямолинейна, ограничивается самым необходимым, все прочее спит беспробудным сном; в этом наша примитивность и наше спасение. Будь мы сложнее, давно бы сошли с ума, дезертировали или погибли.
До чего бессмысленно все, что было когда-либо написано, сделано, подумано, если возможно вот такое! Наверно, все ложь и ничтожность, коль скоро культура тысячелетий даже не сумела воспрепятствовать тому, чтобы проливались эти реки крови, чтобы сотнями тысяч существовали эти пыточные застенки.
Война загубила нас для всего. Мы уже не молодежь. Уже не хотим штурмовать мир. Мы беглецы. Бежим от себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать, мы начинали любить мир и жизнь, а пришлось по ним стрелять. Первый разорвавшийся снаряд попал нам в сердце. Мы отлучены от созидания, от стремления, от движения вперед. Мы более в них не верим, мы верим в войну.
Мне хочется вернуть спокойную увлеченность, ощутить то сильное, неизъяснимое притяжение, с каким я раньше подходил к своим книгам. Пусть ветер желаний, веявший от разноцветных корешков, снова охватит меня, пусть растопит тяжелую, мертвую свинцовую глыбу где-то во мне и снова разбудит нетерпеливое предвкушение грядущего, крылатую радость перед миром мыслей, пусть возвратит потерянную готовность моей юности.
Мы одиноки, словно дети, и умудрены опытом, словно старики, мы черствы, печальны и ребячливы, – я думаю, мы потеряны.
Вот и с человеком, коли дать ему чуток власти, происходит аккурат то же самое – он ее хватает. Получается этак совершенно нечаянно, ведь человекв первую очередь животное, разве только по верху, словно в бутерброде со смальцем, намазано маленько порядочности.
О земля с твоими складками, ямами и впадинами, куда можно броситься, схорониться! Земля, в судороге кошмара, во всплеске истребления, в смертельном рыке разрывов ты дарила нам могучую встречную волну обретенной жизни!
Как это верно, что слова — лишь бледные тени того множества мыслей и ощущений, что стоит за ними! Слова — это крохотные слышимые звенья звуков, но связывают они большие чувства и стремления — то, что нельзя услышать.
Человечность проявляется в том, что ты делаешь для людей, а также в том, умеешь ли ты правильно оценивать свои достоинства и отдавать должное достоинствам других.
Человек любит свою смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его к собственному необходимому уничтожению.
Тот, кто от тоски предается разгулу, не может разгулом прогнать тоску.
Если нет выгоды, не двигайся; если не можешь приобрести, не пускай в ход войска; если нет опасности, не воюй.
«Усталость тела, – говорил Леонид, – не должна мешать ходу размышлений».
Зло от невежества заполняет собой всю Землю; она калечит душу, заточенную в теле.
Церковь - это род государства, притом - самый лживый (Kirche - antwortete ich, das ist eine Art von Staat, und zwar die verlogenste).
Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.
1..678910..143Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказывается хуже старого.