Онлайн чтение книги Райна, королевна Болгарская
Александр Вельтман — писатель-историк

Романы Александра Вельтмана необычны по форме. Она ставит в тупик критиков, тщетно пытающихся охарактеризовать «Кощея» и «Светославича» с помощью понятий "условной историчности", "гротескной феерии", "пародийного рассказа" и тому подобных терминов «традиционной» литературы. Но форма никогда не была для писателя самоцелью. Необычность ее связана с чрезвычайно своеобразным содержанием прозы Вельтмана. На читателя романов обрушивается поток разнообразнейших исторических и фольклорных сведений, ассоциаций и аналогий, отступлений и намеков, образующих тонкую вязь повествования.

Мы невольно задаемся вопросом, чем же руководствовался автор, испестряя романы странно звучащими выражениями, рассыпая на страницах малоизвестные слова и имена. Нет ли тут желания блеснуть своей эрудицией? Не шутит ли автор над нами, бросая вызов "общественному вкусу"? Всегда чувствующаяся в произведениях Вельтмана усмешка автора, присущая ему ироничность — не говорят ли о пародийности его сочинений? И если так — над кем и над чем смеется Вельтман?

Решение этих проблем затрудняется тем уcтановившимся взглядом на Вельтмана — историка и исторического романиста, который еще никто не пытался пересмотреть или хотя бы усомниться в его правомерности. Наиболее полно этот взгляд выражен, пожалуй, в статье-некрологе М. П. Погодина, напечатанной в журнале "Русская старина" за октябрь 1871 г. Известный историк писал: "С живым, пылким, часто необузданным воображением, которое не знало никаких преград, и с равной легкостью уносилось в облака, даже и за облака, или опускалось в глубь земли, переплывало моря и прыгало через горы, Вельтман страстно был предан историческим разысканиям, в самом темном периоде истории. Там романическое воображение его гуляло на просторе, с полным удовольствием…»

Гипотезы Вельтмана казались тем фантастичнее, что они основывались как на исторических источниках, так и на фактах мифологии, языка, традиционной поэзии многих народов Евразии, не всегда знакомых специалисту-историку, а тем более представителям литературной критики. Неизвестное легко принять за выдумку, оригинальную связь фактов — за игру воображения. Эрудиция Вельтмана действительно была богатой и разнообразной. Но важнее другое — что она основывалась на самостоятельном и глубоком исследовании древней истории, мифологии и сложнейших проблем этногенеза индоевропейских народов. И эти исследования Вельтмана-ученого находились в тесной связи с работой Вельтмана-писателя.

Здесь, "на стыке" истории и литературы, рождались открытия, представляющие интерес и для наших современников, во многом более подготовленных к их восприятию, чем читающая публика второй четверти XIX в. Рассмотрев внимательнее историческую, научную основу публикуемых памятников русской литературы, мы сможем убедиться и в глубине содержания произведений Вельтмана, и в истинном уважении, с которым относился он к своему вдумчивому читателю.

"Кощей бессмертный" — первый из публикуемых романов Вельтмана — недаром был назвав автором "Былиной старого времени". Писатель впервые в новой русской литературе употребил это понятие, правильно истолковав выражение автора "Слова о полку Игореве": "по былинам сего времени". "Былина — событие", — писал Вельтман в комментарии к своему сочинению, это то, что действительно было, но было в народном сознании, народном восприятии русской истории.

Уже само обращение к истокам народного миросозерцания, к русскому фольклору, требовало от литератора немалой смелости. Довольно вспомнить, что не кто иной, как Г. Р. Державин, в 1815 г. охарактеризовал издание "древних стихотворений" в "Сборнике Кирши Данилова" как "нелепицу, варварство и грубое неуважение" к господствовавшей дворянской культуре. О былинах столь же безапелляционно высказывался известный в то время фольклорист князь Н. А. Церетелев: "…грубый вкус и невежество — характеристика сих повестей". Не только сама народная поэзия, но и сочинения, написанные по ее мотивам, вызывали протест официозной критики. Даже специалист по народной поэзии А. Г. Глаголев язвительно писал по поводу пушкинского "Руслана и Людмилы": "Кто спорит, что отечественное хвалить похвально; но можно ли согласиться, что все выдуманное Киршами Даниловыми хорошо и может быть достойно подражания?"

Беспощадная ирония Вельтмана явилась ответом на это барское высокомерие критики и части читающей публики. Но иронизировал Вельтман не над читателем, не над критиком, а над охранительно-дворянским взглядом на русскую историю в целом, начиная с источников официозных исторических сочинений и кончая выводами историографов, подобными заявлению H. M. Карамзина, что "история народа принадлежит царю". Приглядимся внимательнее к тексту романа.

В самом начале «Былины» Вельтман рисует яркий образ двадцатилетнего барича с арапником, скачущего на шее крестьянского парня к одному ему ведомым «подвигам», мимо кланяющихся в землю крестьян. Усмехнувшись мимоходом над "исступленной модой писать романы", автор обещает показать потомству "время и подвиги, которые (на Руси. — А. Б.) отличают героев и гениев от людей обыкновенных". Это "подвиги храбрых, витязей и могучих богатырей", но… в том их виде, в котором представление о подвигах было вложено в душу юному баричу лукавым рабом-тиуном, приучившим его верховой езде на крестьянах. Это те идеалы, которые находят в российской истории поколения крепостников-помещиков.

Что же это за подвиги, о которых рассказывает Вельтман, словно русский Лоренс Стерн повествуя об истории боярского рода Пута-Заревых? Родословную их (столь чтимый во времена Вельтмана документ) открывает Олег Пута, получивший свободу своей веселостью в плену, удивившей свободолюбивого новгородца, и вышедший в бояре с помощью волшебного зелья. Муж его дочери, Ивор Зарев, использует тот же емшан, но зажатый в сокрушительном кулаке, и становится воеводой новгородским. Он, между прочим, горит желанием совершить богатырские подвиги, но… "Иногда только встречал он на пути своем черные избушки на курьих ножках, но в них жила не Баба-Яга, а отчинные люди (крепостные. — А. Б.) Князей и Бояр".

Сын его, Ива Иворович, "почти от самой колыбели невозлюбил противоречий", а также… "любил кататься". И пропасть бы ему среди феодальных усобиц и смут, если бы не выявленное историками "внушение судьбы, заботящейся о продолжении рода Пута-Заревых". Выразилось оно в том, что дочь боярина Ростислава Глебовича Любы возлюбила (вместе с родителями) своего "дворового дурня, рябую зегзицу, безобразного Иву" и т. д., узнав что за ним князь дает "в отчину село Княжеское и златых гривен десять".

Обратим внимание, что до сих пор повествование по основной линии — о судьбе Пута-Заревых, перебиваемое многочисленными отступлениями, идет строго по «историческим» материалам: "летописям простым и харатейным" (пергаменным), "древним сказаниям и ржавым Ядрам Истории" — и в соответствии традиционным родословным (которые, по справедливому замечанию Вельтмана, можно было вывести и от Александра Македонского).

Вслед за Вельтманом мы не упускаем случая насладиться высочайшей «достоверностью» этих источников официальной дворянской историографии — то есть истории государей и прочих "великих людей":

"В лето 6728-е, говорит неизвестный летописец, Ива Иворович иде Славенскою землею во Иерусалим и негде у торга Чернаеца пленен бысть гайдамаками Угорскими и обыцьствован и вмале не убиен, и убежа, и вбежа в торг Роман, идеже, жалости ради, взят бысть Урменским купцом, и везен в Дичин (вер. Диногетия, Галац) и далее…

А далее в летописи ничего нет".

На Руси происходят важнейшие события, уже стала она добычей татар, и лишь "смелый Даниил Галицкий" продолжает борьбу с захватчиками, а русский боярин Савва Ивич ест пироги и "труждается, ловы дея" со сворой отборных псов. Не беда, что родился он без участия Ивы Пута-Зарева, ибо бережет судьба этот славный род:

"Хочет любви — его любят, хочет жены — завидная невеста готова; желает иметь дитя… И во всем, во всем он предупрежден и судьбой, и добрыми людьми.

Так был сохраняем судьбою Ива, так будет сохранен и сын его, и внук его, и правнук, и праправнук, и прапраправнук его".

И в самом деле, что тут чудесного? Правит же царством во времена Вельтмана император Николай Первый из династии Голштейн-Готторнской, в котором нет ни капли крови Романовых…

Вторая часть «Былины» вновь начинается с «побед» над крестьянами Ивы Олельковича — «богатыря» им ненужного и в жизни лишнего.

"Этот-то Ива Олелькович и есть тот барич, о котором мы ведем речь; он-то тот Русский витязь и сильный могучий богатырь, которого подвиги до сего времени гибли в безвестности", — завершает Вельтман свое убийственно-ироническое «родословие» русского боярина. Далее следует "житие и подвйзи" барича, который сначала гвоздит направо и налево кулаком, калечит встречного и поперечного, а затем, в то время, когда "вся Русь становилась под знамена Великого князя Димитрия Московского", совершает свои бессмысленные "богатырские подвиги".

"Былина" Вельтмана о русской жизни показала далекую от идеализации «бессмертную» фигуру барина. Автор при этом не мог не смеяться над источниками, использующимися исключительно для «барской» истории. Он стремился воссоздать реальную духовную жизнь, насколько это было в его силах. Он увидел, между прочим, и связь летописания с фольклором. В произведении упоминается весьма редкий случай включения в летописные сочинения (Новгородскую IV летопись, Троицкий сборник, Хронограф поздней редакции) сообщения о былинных богатырях — Александре Поповиче, слуге его Торопце и 70 других витязах, погибших в битве с монголами на Калке. Ирония Вельтмана не означала и пренебрежения летописными источниками — достаточно посмотреть, сколь часто он привлекает их для выяснения интересующих его исторических реалий.

На исторических источниках основаны сообщения об осаде Новгорода русскими князьями в 1170 г. и переговорах новгородцев с великим князем Всеволодом Георгиевичем в 1207 г., о Марфе Борецкой и Мстиславе Удатном, князе Данииле Галицком и хане Мэнгэ, о битве на Калке и походе татарских и русских войск "в горы черкесские", великом литовском князе Гедимине и великом московском князе Дмитрии Донском, хане Мамае с его союзниками князьями Ягайлом литовским и Олегом рязанским, наконец, о знаменитой битве у слияния Дона и Непрядвы — Мамаевом побоище. Даже выдуманные Вельтманом герои, действующие в окружении реальных исторических лиц, вполне соответствуют не только романтическому замыслу писателя, но и характеру эпохи.

Реальность, былинность повествования усиливается многочисленными цитатами из исторических источников: "Повести временных лет", Новгородских, Никоновской и других летописей, Хронографа, "Слова о полку Игореве" и т. п. Мы находим в тексте и удачную стилизацию этих источников, а также разрядных записей XVI–XVII вв., «Домостроя», написанного советником Ивана Грозного Сильвестром в XVI столетии, княжеских докончальных грамот и т. д. — все служит материалом для введения читателя в исторический мир, в реальную жизнь и быт вымышленных героев.

Особенно богато использованы в романе русские былины, сказки, песни древних славян, которые Вельтман не только хорошо знал, но и тщательно собирал. Плодом серьезных, хотя и незавершенных, изысканий автора были его представления о славянской мифологии. В ткань романа вплетены представления о древних богах и богинях, волхвах и русалках, основанные на исследованиях автора и его единомышленников, стоявших у истоков научного славяноведения.

Пытаясь в своей «Былине» воссоздать реалии русского народного сознания, Вельтман наполняет произведение деталями исторического быта, древними выражениями, названиями вещей, именами, понятиями. Достаточно прочесть его примечания, чтобы убедиться, сколь серьезный собирательский труд совершил автор, стремясь найти и понять органично включенные в текст слова и выражения. При этом примечания отражают далеко не всю работу автора, скрытую под легкостью течения его рассказа. Например, старик с предгорьев Кавказа, плывущий с Лавром Саввичем Пута-Заревым и внучкой своей Стано к Азовскому морю, вспоминает о своих предках "рода гуннского", живших "на берегах Дуная, прославленных царем Аттилою".

Позже А. Ф. Вельтманом было написано несколько научных работ с целью решить вопросы этногенеза причерноморских и приазовских племен периода Великого переселения народов. Многие его выводы не выдержали проверку временем. Но безотносительно к этим выводам, непринужденный рассказ старика отражает солидное знание автором латинских, готских, византийских и других источников, а в старике угадывается фигура алана — предка современных осетин — воинственное племя которого было разгромлено в IV в. гуннами и частично увлечено ими в Паннонию (аланы пошли и далее — до Галлии и Северной Африки). Впоследствии, уже в середине VI в., ряд придунайских племен действительно участвовал в войне византийского полководца Велизария с последним вестготским королем Тотилой, в то время как основная часть алан крепко осела на Северном Кавказе.

Дальнейшее путешествие героев от устья Дона до Днестра — целая энциклопедия исторической географии Северного Причерноморья, изложенная в нескольких десятках строк! В примечании автор мимоходом делает замечательное для того времени предположение о происхождении названий рек Днестра и Днепра. Даже редкое имя одного из Пута-Заревых — Ивор — избрано не случайно: это наиболее популярное на Руси описываемого в произведении периода скандинавское имя, чаще других упоминаемое в летописях.

Именно обширные исторические познания Александра Вельтмана позволили ему ввести читателя в ту "сокровищницу величайших богатств народной поэзии, которая, — по словам В. Г. Белинского, — должна быть коротко знакома всякому русскому, если поэзия не чужда души его и если все родственное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце".

В еще большей степени исследования Вельтмана определили содержание второго публикуемого в этой книге романа. Само драматическое противоречие, лежащее в основе "Светославича, вражьего питомца", до создания Вельтманом своего труда не было осознано даже многими крупными историографами, представлявшими любителям отечественной истории могучую фигуру Владимира Святославича — победоносного воителя, любимца свободолюбивых новгородцев, великого князя киевского, защитника и просветителя земли Русской.

"Чем могу воздать тебе за все, что воздал нам, грешным? — писал, обращаясь к Владимиру, великий Нестор-летописец. — Не знаем, какое воздаяние дать тебе за труды твои. Ибо велик ты и чудны дела твои; нет предела величию твоему. Род за родом восхвалят дела твои!".[43]Здесь и далее летописные тексты цитируются по изданию: Повесть временных лет. М., 1950, ч. 1–2. И русский народ воздал Владимиру светлой памятью, объединив воспоминание о нем с воспоминанием о Владимире Мономахе в образе Владимира Красное Солнышко — героя былин и затейливых сказок.

А. Ф. Вельтман мог даже считать, что все сказанное в народном эпосе относится к Владимиру Святославичу, как думал и выдающийся историк H. M. Карамзин.[44]См.: Карамзин H. M. История государства Российского. Спб., 1816, т. 1, с. 231–232. Тем явственнее видел Вельтман уродливые черты реального князя, с которого начиналась и длинная цепь кровавых преступлений древнерусских князей.

Два образа Владимира реализованы Вельтманом в двух героях — человеке и кикиморе (младенце, проклятом отцом, Святославом, в утробе матери и выкормленном, воспитанном нечистой силой назло людям). Соответственно в «Светославиче» читатель видит два пласта повествования: реальные исторические события конца X в. совмещены с фантастическим миром поверий, сказок, языческих мифов, отделяющих в сознании народа идеальный образ князя от несовместных с ним злодеяний, должное — от «неправды» врагов рода человеческого.

Другой конфликт скрыт от взгляда читателя. Вельтман демонстративно не заботится о правдоподобности, видимой достоверности повествования, лишая нас ставшей важной уже в его время черты исторической романистики. Думаю, читателя удивит сообщение, что большая часть реалий «Светославича» имеет под собой твердую основу исторических источников. При этом речь идет и об исторических событиях, и о «сказочной», мифологической части рассказа. Обратимся сначала к первым.

Вот спит Святослав на жесткой постели[45]"Спал, подостлав потник, с седлом в головах" (Повесть временных лет, ч. 1, с. 244). в своей ложнице, и "прошедшее и будущее сливаются в его сновидении: видит он Хазар, распространяющих свою власть от Русского моря до Оки…" и т. д. — читаем мы точные сведения об историй Хазарского каганата.[46]Подробнее см.: Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962.. Рассказ о походе Святослава почти дословно соответствует тексту "Повести временных лет": "И пошел на Оку реку и на Волгу, и встретил вятичей, и сказал им: "Кому дань даете?" Они же ответили: "Хазарам — по шелягу с рала даем". В год 6473 (965) пошел Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар и город их Белую Вежу взял. И победил ясов и косогов".

Белая Вежа — по Константину Багрянородному Саркел — действительно была окружена кирпичной стеной (вежей), которую надо было "раскидывать по камню", как сообщает продолжатель хроники Феофана.[47]См.: Бартольд В. История изучения Востока в Европе и России. Л., 1925, с. 167. Наконец, рассказ о походе из русской летописи дополнен в романе сообщением арабского средневекового ученого и — путешественника Ибн-Хаукаля ан-Нисиби, на которого Вельтман ссылался в своих работах.

Рассматривая далее «сон» Святослава, мы увидим, что живущие в низовьях Дона бошняки — это печенеги, их соседи аланды — аланы Северного Кавказа и Т. п. Не только оружие, развешанное на стенах княжеской опочивальни, но и "80 золотых Ключей Болгарских" не выдуманы. "И одолел Святослав болгар, и взял городов их 80 по Дунаю", — говорит летописец, а Прокопий Кесарийский (византийский историк VI в.) утверждает, что в этой местности стояло 80 крепостей. Дальнейшие походы и гибель Святослава подроби" описаны в "Райне, королевне Болгарской". Нетрудно убедиться, что весь «Сон» основан на исторических источниках.

О жене (правильнее говорить, наверное, — женах) Святослава, матери Ярополка и Олега, ничего не известно, но имя "княгини Инегильды" все же взято не "с потолка" — Ингигерда, дочь шведского короля Олафа, но сообщению Адама Бременского, была женой великого князя киевского Ярослава Мудрого.[48]См.: Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси, М., 1968, с. 419, 428. Сведения же о Миляне (Малуше), матери Владимира, опираются на подробно переданный Вельтманом рассказ летописи о вокняжении Владимира в Новгороде. То, что само призвание Владимира в Новгород было вызвано "начавшимися раздорами С Полоцким конунгом Рогволдом", домыслено автором исходя из дальнейших событий. Полоцкий князь назвав «конунгом» по указанию летописи, что "этот Рогволд пришел из-за моря".

По летописи описывает Вельтман центральное историческое событие романа: войну за власть между тремя Святославичами: Ярополком, Олегом и Владимиром. Давайте посмотрим, как преломляются в романе сухие строки источника. Ярополк, говорит автор, "был слаб душою, добр, послушен каждому". Этот вывод, очевидно, вытекает из рассказа "Повести временных лет" о влияния, которое оказывали на князя разные советники. Первым из них был старый воевода Святослава Свенельд.

В романе Свенельд отговаривает Ярополка жениться на гречанке, желая выдать за него Свою дочь Ауду, а гречанку отдать сыну своему Лизутеру; но Ауда умерла, а Свенельдич был убит на князем Олегом… И дочь Свенольда, н его матримониальные планы были необходимы автору, чтобы сохранить, вопреки истине и в пользу морали, чистоту гречанки Марии — идеальной героини романа; в источниках о них неверится.

Автор домысливает рассказ летописи, сохраняя все же основную мысль Нестрра; "В год 6483 (975). Однажды Свенельдич, именем Лют, вышел из Киева на охоту и гнал зверя в лесу. И увидел его князь Олег, и спросил своих: "Кто это?" И ответили ему: «Свенельдич». И, напав, убил его Олег, так как и сам охотился там же, И поднялась оттого ненависть между Ярополком и- Олегом. И постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: "Пойди на своего брата и захвати волость его". Оттого началась война, в которой Олег погиб; найдя его труп, "Ярополк плакал над ним и сказал Свенельду: "Смотри, этого ты и хотел!"

"Когда Владимир в Новгороде услышал, что Ярополк убил Олега, — продолжает летописец, — то испугался и бежал за море. А Ярополк посадил своих посадников в Новгороде и владел один Русскою землею", За сим в "Повести временных дет", следует двухлетний перерыв и об обстоятельствах заморского путешествия Владимира ничего не говорится; в романе же они составляют немало интересных страниц! И, как выясняется, не вполне фантастических.

Владимир отплыл за море к Олафу, сыну Трюггве (Трюггвасону, по В" льтману — Тригвазону), о котором известно по скандинавским сагам, приведенными — "Круге земном" Снорри Стурлусона.[49]См.: Стурлусон С. Круг земной. М., 1980, с. 100–101 и др. Там рассказано, что, спасаясь от преследователей, мать с малолетним Олафом, потомком Харальда Прекрасноволосого, после многих приключений попала из Швеции в Гардарику (Русь), в Хольмгард (Новгород), где у конунга Вальдамара (Владимира) служил дядя Олафа Сигурд.

Между прочим, Сигурд и сам Олаф принимали участие в сборе дани Новгороду в Эстланде (Эстонии) и покорении князю «диких» окрестных племен, которые можно соотнести и с той «чудью», на которую ушла новгородская рать во главе с Добрыней. В дальнейшем Олаф отправляется в Англию, а в 995 г., то есть через семнадцать лет после описываемых Вельтманом событий, возвращается в Норвегию и становятся королем вместо убитого рабом ярла Харальда Серая Шкура.

Означает ля это, что Владимир плыл в Англию? Возможно, что Вельтман не проводил хронологических вычислений и был уверен, что в 977 г. Олаф уже был королем. Но это предположение маловероятно: в романе шведским королем в Упсалё является Эрик Сегерсёл (придуманный Стурлусоном персонаж, так же как и его племянник Стирбиерн[50]Говоря, что Зигмунд Брестерзон в молодости, т. е. до описываемых событий, служил у короля Олафа (Стурлусон С. Круг земной, с. 62), Вельтман убеждает нас в невозможности участия этого героя в войне с Рогволдом и Ярополком. Норвежский принц (ярл) Эрик, воевавший якобы с Олафом и Владимиром, со ссылкой на Стурлусона упоминается Карамзиным (Карамзин Н. М. История государства Российского; т. 1, с. 228, 473), на которого, видимо, опирался Вельтман.): Зато "дочь Эрика", Мальфрида, — реальное историческое лицо. Под 1000 г. в "Повести временных лет" сказано о женах Владимира: "Пpeставилась Малфрида. В то же лето преставилась и Рогнеда, мать Ярослава"; исследователи предполагают варяжское происхождение летописной Малфриды.[51]См.: Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси, с. 26; ср.: Карамзин H. M. История государства Российского, т. 1, с. 227.

По пути к Олафу Владимир захвачен шведами; но на помощь ему приходят купец Рафн, Оккэ и "владетель Фэрея могучий Зигмунд Брестерзон", о котором сага упоминает, что ой служил у короля Олафа Трюггвасона и ездил "для добычи" в Хольмтард.[52]См.: Вельтман А. Ф. О господине Новгороде Великом. М., 1833, с. 29–30. В романе Зигмунд отправляется в Новгород с Владимиром, берет штурмом Полоцк, бесчинствует в городе и принимает на себя, таким образом, вину, которую "Повесть временных лет" возлагает на Добрыню (былинного Добрыню Никитича) и самого Владимира.

Этот сюжетный ход позволяет автору показать Владимира благодетелем, спасающим и Полоцк, и затем Киев от разграбления варягами. Но в описании действий варяжской дружины Владимира Вельтман лишь немного отступает от рассказа летописи. По Вельтману, варягов обманывает не Владимир, а его «нечистый» двойник, прячем еще до убийства Ярополка.

Более бросаются в глаза неточности в описании владений Брестерзона: Фаррэрские острова у берегов Исландии ("древнего Туле") не только заросли лесами, но и застроены "гордыми замками"! В действительности Зигмунд должен был принимать гостя не в "великолепной зале Норманнской архитектуры", а на своем хуторе, в полуподземном, обложенном дерном доме.

После "замка Брестерзона" легко усомниться в особенно красочном описании упсальского храма и празднования "юбилея в честь Ингефрея". Здесь, однако, Вельтман следовал за своими источниками, творчески их перерабатывая. В "Саге Об Инглингах" сказано, что в доисторической Швеции "Фрейр стал правителем после Ньерда; Его называли владыкой шведов, и он брал с них дань… Фрейр воздвиг в Упсале большое капище; и там была его столица. …Фрейра звали также Ингви. Имя Ингви долго считалось почётным званием; и его родичи стали потом называться Инглингами".[53]Стурлусон С. Круг земной, с. 635. «Капище» около 1070 г. описал Адам Бременский:[54]Magistri Adam Bremensis gesta Hammaburgensis ecclesiae pontificum. Hannover, 1917. S. 257–260.

"В этом храме, который весь разукрашен золотом, народ поклоняется статуям Трех богов. Самый могущественный из них, Тор, сидит на своем престоле посредине храма. Водан и Фрикко (Один и Фрейр. — А.Б.) сидят по ту а другую сторону от него. Отличительные черты каждого из них: Тор, как говорят, владычествует в воздухе и правит громом и молнией, ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем. Другой, Водан, что значит «ярость», правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов. Третий, Фрикко, дарует смертным мир и сладострастие. Его идол снабжен поэтому громадным детородным членом…

Около Храма есть огромное дерево, широко простирающее свои ветви. Оно вечнозеленое, зимой и летом. Никто не знает, что это за дерево. Там есть также родник, где язычники имеют обыкновение совершать жертвоприношение, топя живого человека. Если он не выплывает, то считается, что желание народа сбудется.

Золотая цепь окружает храм, вися на крыше здания, так что идущие к храму издали видят ее блеск. Само же капище стоит на ровном месте, окруженное холмами наподобие театра".

Интересен в романе образ "русского купца" с датским именем Рафн (Rafn), торгующего с Брестерзоном, помогающего Владимиру и, наконец, выкупающего из плена императора "Священной Римской империи Германской нации" Оттона II. Рафн символизирует не только размах заморской торговли новгородцев, но и реальные связи, существовавшие у Руси с Германией: большое посольство великого князя Ярополка к Оттону II, например, отмечено в источниках в 973 г.; оно привезло "богатые дары".[55]См.: Карамзин H. M. История государства Российского, т. 1, с. 200; Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси, с. 121.

Образ влюбленного в Мальфриду Оккэ менее типичен и является, скорее, данью традициям романтической литературы. Анахронизмом выглядят и "песни Торвальда Гиалдзона (отсутствующего в списках скандинавских скальдов) о любви храбрых рыцарей": любовная, и тем более куртуазная поэзия была несвойственна скальдам. Стихи о любовных приключениях (весьма своеобразных на берегах Балтики) могли встретиться Вельтману в скандинавской балладе, возникшей в XII–XIII в., прежде всего в Дании, как "народная песня" — в отличие от куртуазной, поэзии миннезингеров и т. п.[56]См.: Скандинавская баллада. Л., 1978; ср.: Поэзия скальдов. Л., 1979.

Итак, пережив немало приключений, Владимир возвращается "из-за моря" на Русь, на корабле Брестерзрна под названием «Ормур», (от исландского Ormur — змей; по-древнеисландски слово писалось Ormr) Описание корабля мы находим в той же саге, об Олафе, сыне Трюггве: "Впереди у него была драконья голова, за ней изгиб, который кончался как хвост, а обе стороны драконьей шеи и весь штевень были позолочены. Конунг назвал этот корабль Змей, так как, когда на нем были подняты паруса, он походил на крылатого дракона".[57]Стурлусон С. Круг земной, с. 147, 152. Как видим, Вельтман очень близко придерживается исторического источника.

Изгнав Ярополковых посадников из Новгорода, Владимир вступает в войну с полоцким князем Рогволдом. Согласно летописи война началась после неудачного сватовства Владимира к Рогнеде, ответившей князю: "Не хочу розути робичича, но Яроцолка хочю".[58]Отказываясь выйти за Владимира, Рогнеда употребляет образное выражение: разувание мужа было частью свадебного обряда; робичи-чем князь Назван потому, что его мать была ключницей княгини Ольги. В древнейшем рассказе, содержащемся в Лаврентьевской летописи, это произошло до конфликта с Ярополком, когда Владимир был еще отроком, По Ипатьевской же летописи, разгром Полоцка отнесен к 980 г. и непосредственно предшествует убийству Ярополка. Вельтман использует обе версии: сватовство Владимира происходит до его бегства "за море", война с Полоцком ведется уже наемными варяжскими дружинами.

Вельтман выступает как историк: он осмысливает текст "Повести временных лет" и заменяет живописные сцены личного столкновения Владимира и Рогнеды описанием политического противоборства Новгорода и Полоцка. Одновременно он достигает и другой цели, исключив из повествования зверства Владимира по отношению, к княжне и ее родным, «очистив» эту страницу биографии великого князя.

Для того чтобы понять кульминацию романа, когда развивавшиеся до сих пор параллельно линии Владимира и Светославича пересекаются, княжеская власть и нечистая сила соединяются в одно, необходимо увидеть, как описывает войну Владимира с Ярополком наш единственный источник о событиях тех лет.

"И пришел Владимир в Киев с большим войском, — говорит "Повесть временных лет", — а Ярополк не смог выйти ему навстречу и затворился в Киеве со своими людьми и с Блудом. И стоял Владимир, окопавшися, на Дорогожиче — между Дорогожичем и Каиичем, и существует ров тот и поныне. Владимир же послал к Блуду — воеводе Ярополка — с лживыми словами: "Будь мне другом! Если убью брата моего, то буду почитать тебя, как отца и честь большую получишь от меня; не я ведь начал убивать братьев, но он. Я же, убоявшись этого, выступил против него". И сказал Блуд послам Владимировым: "Буду с тобой в любви и в дружбе"…

Так вот я Блуд предал князя своего, приняв от него многую честь; потому и виновен он в крови той. Засел Блуд в осаду вместе с, Ярополком, а сам, обманывая его, часто посылал к Владимиру с призывами итти приступом на город, замышляя в это время убить Ярополка, так как, опасаясь горожан, просто его убить он не мог. Сам же Блуд не мог никак погубить его и придумал хитрость, подговаривая Ярополка не выходить из города на битву. Сказал Блуд Ярополку: "Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: "Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка. Беги же из города". И послушался его Ярополк, выбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне.

И был в Родне жестокий голод, так что ходит поговорка и до наших дней: "Беда как в Родне". И сказал Блуд Ярополку: "Видишь, сколько воинов у брата, твоего. Нам их не победить. Заключай мир с братом своим". Так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: "Пусть так!" И послал Блуд к Владимиру со словами: "Сбылась-де мысль твоя, приведуще к тебе, Ярополка: приготовься убить его". Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной… и сел там с воинами и с дружиной своею. И говорил Блуд Ярополку: "Пойди к брату своему и скажи ему: "Что ты мне ни дашь, то я и приму",

Ярополк пошел, а Варяжко говорит ему: "Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов". И не послушал его Ярополк. И пришел ко Владимиру; когда же входил в двери, два варяга подняли его мечами под пазуху. Блуд же затворил двери и не дал войти за ним своим. И так убит был Ярополк. Варяжко же, увидев, что Ярополк убит, бежал со двора к печенегам и часто воевал с ними впоследствии против Владимира".

Воевода Блуд превращен Вельтманом в киевского первосвященника Блотада и Гуде[59]Т. е., Blotgude und Gudge — священник, жрец (тавтология). Грима. Владимир подменен "вражьим, питомцем" Светославичем. Но даже кикимору, лишенную нечистой силой дара сочувствия людям, не обвиняет Вельтман в замышлении Яродолкова убийства — эту мысль нашептывает Светославичу Грим и поддерживают в нем случайные обстоятельства, неосторожные слова Рогнеды. Все использовано для того, чтобы отвести страшное обвинение в братоубийстве от Владимира — но в то же время основой рассказа остаются исторические факты. Вельтман не «создает» историко-художественную реальность, как поступали исторические романисты и до и после него, а решает сложнейшую задачу трансформации исторических реалий в духе романтизма.

Немалые трудности доставил Вельтману образ гречанки Марии, соответствующей исторической жене Ярополка, добытой Святославом из монастыря в Болгарии и подаренной старшему сыну, а после его смерти доставшейся Владимиру. Много проще было бы, по примеру Вальтере Скотта, просто создать женский романтический персонаж. Но Вельтман идет на чрезвычайные усилия, чтобы романтизировать реальное лицо. Из военной добычи он превращает Марию в воспитанницу Ольгину; сначала демонстрирует холодность Ярополка к гречанке, затем женит его на дочери Свенельда. Чтобы спасать и далее невинность Марии, живущей в княжьем тереме, Вельтману приходится развлечь Ярополка целым гаремом, в коем есть даже эфиопки! Наконец, автор заставляет и старого воеводу Свенельда желать брака с Марией — и отводить от нее взор князя. Если исторический Свенельд пострадал в романе невинно, то описание гарема соответствует рассказу летописи о наложницах Владимира, который был "побежден вожделением".

Легенда о Царь-девице, основанная на одноименном сказочном цикле, не только украшает повествование о Владимире, но и связывает его с рассказом об антагонисте — Светославиче, вражьем питомце, — целиком построенном на другой реальности — реальности народного <и>знаиия. И здесь замысловатая фантазия Вельтмана основывается на конкретных источниках, глубоком, вдумчивом изучении предмета.

Сказочные сюжеты «Светославича» не компиляция фольклорных материалов, а своеобразная реконструкция древней мифологии. "Нечистая сила" в романе справедливо рассматривается как пережиток в народном сознании дохристианских, языческих верований. Эта позиция ясно выражена уже в самом начале повествования. В образе «нечистых» языческие боги во главе с Перуном покорили все пространство от Теплого (Черного) до Мразного (Северного) моря, от "моря Венедицкого" (Балтийского, от славян — венедов) до Уральских гор. Дальнейшее повествование об «изгнании» нечистой силы с Киевского холма полностью основано на приведенной в "Повести временных лет" легенде о крещении Руси апостолом Андреем Первозванным, поднявшимся вверх по Днепру и далее до Новгорода, а затем обошедшего вокруг Европы до Рима и Синапа.

Замечательно наблюдение Вельтмана о сходстве, почти тождественности «громовых» богов разных народов: Перуна, Тора и Бел-бога, родившихся в железный век расселения воинственных племен, военной демократии, зарождения варварских государств, возвысившихся вместе с княжескими боевыми дружинами. Это наблюдение основано не на догадке, а на: результатах того изучения "мифологии славянских народов", о котором А. Ф. Вельтман неоднократно упоминал в сочинениях 1834 и 1835 гг..[60]См.: Вельтман А. Ф. О Господине Новгороде Великом, с. 31 (ср. комментарии к "Кощею"); Акутин Ю. Александр Вельтман и его роман "Странник". — В кн.: Вельтман А. Ф. Странник. М., 1978, с. 268.

При ретроспективном взгляде на фоне таких титанов "мифологической школы", как Ф. И. Буслаев, И. И. Срезневский, А. С. Афанасьев, А. А. Потебня и другие, размышления и выводы Вельтмана теряются; тускнеют.

Но, вернувшись к 1834 г., году работы над «Светославичем», мы обнаружим, что "Немецкая мифология" признанного основоположника "мифологической школы" Якоба Гримма[61]Согласно теории Гримма и его последователей, у арийских народов была общая мифология. Позднее, при их географическом расселении, ее основные черты получили свое особое развитие сначала в мифах каждого из этих народов, затем в его сказках и далее в эпических преданиях. еще только готовилась к печати! В этом году молодой Буслаев узнал на лекции М. П. Погодина, только что вернувшегося в Московский университет из заграничной поездки, что великий чешский славист П. И. Шафарик "готовит к печати свои Славянские древности,[62]Slavanske Slarozitnosti вышли в 1835 г. в Праге. в которых он докажет всему миру, что не немцы, а славяне были старожилами и хозяевами всех тех областей, где потом очутились <…> немцы".[63]Буслаев Ф. И. Мои досуги. М., 1866, ч. 2, с. 254.

"Не принадлежа ни к одному из главных господствовавших в московских просвещенных кружках направлений",[64]Кони А. Ф. Александр Фомич Вельтман. — В кн.: Sertum bibliologicum, ПГ., 1922, с. 136. Вельтман ученый и писатель всегда шел своим путем и не сделался «отцом-основателем» какой-либо школы. Да его интересы и не могли уложиться в рамки одного направления. В самом деле: в 1833 г. вышел его перевод и комментированное издание "Слова о полку Игореве", сделанное для пушкинского «Современника»; в том же году — историческое эссе "О Господине Новгороде Великом"; через год — основательное сочинение о варягах.[65]См.: Вельтман А. Ф. Варяги. — Журнал министерства народного просвещения, 1834, № 12. Уже в "Кощее бессмертном" Вельтман дает героям (и поясняет в примечаниях) славянские имена — Зорана, Младень, Мильца и т. п.,- наиболее соответствовавшие исследованным им правилам образования имен у индоевропейских народов,[66]Ср.: Вельтман А. Ф. Индо-германы или Сайване, с. 37–38. а в 1840 г. издает труд "Древние славянские собственные имена". Вельтман публикует фундаментальные работы по русской истории,[67]Вот некоторые из них: Достопамятности Московского Кремля. М., 1843; Московская Оружейная палата. М., 1844; и др. изучая в то же время историю, и культуру Древней Индии и Скандинавии, государство готов, походы гуннов и монголов.[68]Исследования о свевах, гуннах и монголах. 1. Индо-германы или Сайване. II. Аттила и Русь IV и V века. III. Маги и магийские каганы XIII века. М., 1856–1858; Первобытное верование и буддизм. М., 1864; Дон. I. Место ссылки Овидия Назона. II. Метрополия Великой и Малой Руси на Дону, с IV до IX века. М., 1866; Днепровские пороги по Константину Багрянородному. М., 1868, и многие другие. Исследуя сложнейшие (и до сих пор не до конца решенные) проблемы этногенеза евразийских народов, он изучает античные, византийские, арабские, древнеиндийские, средневековые немецкие и скандинавские сочинения, издает собственный комментарий к Тациту, перевод из «Махабха-раты», переводит Яджурведу и "Прорицание вёльвы" из Старшей Эдды.

Говоря о заслугах и месте Вельтмана в истории изучения "славянской мифологии" и славяноведении в целом, надо учитывать не только сделанные им наблюдения и выводы, не только то, что он одним из первых широко использовал исторический и сравнительный методы, но и влияние, оказанное его личностью и трудами на формирование исследовательского сознания, школы русских славяноведов, историков языка, общественной мысли, культуры.

Пример Вельтмана увлекает молодого И. И. Срезневского, который пишет своей матери: "Вельтман… пишет несравненно лучше, чем говорит, но говорит умно, весело и задумчиво вместе, добр, прост, окружен книгами, беспрерывно работает, чем и живет". "И прежде всего о Вельтмане… Я сознавал в нем великое дарование, — я нашел в нем — истинно доброго человека, душу, которая рада найти сочувствие с другою душею, душу художника и — Русского Человека… Я не в состоянии забыть его, не в состоянии не быть его поклонником". А позже Срезневский — уже крупнейший филолог — создаст свой знаменитый "Словарь Древне-русского языка".

Срезневскому вторит будущий крупный знаток русских сказок А. Н. Афанасьев. "Кроме искреннего моего уважения к Вашему таланту, и прежнего и нынешнего, — пишет он автору "Светославича", — я в Вас просто влюблен; Ваш прием очаровал меня, Ваша беседа всегда услаждала душу мою…"[69]Акутин Ю. Александр Вельтман…, с. 266–267. Вполне возможно, что увлекательные изыскания Вельтмана сыграли какую-то роль в том, что А. H. Афанасьев обратился к изучению русской мифологии, подготовив и издав наиболее полный свод наших сказок.

Увлеченность Вельтмана поисками в малоисследованной области славянской мифологии, на каждом шагу приводившими к необычайно интересным сопоставлениям и размышлениям, оказывала сильнейшее влияние на его литературное творчество. «Светославич» является тому ярким примером. Щедро рассыпанные по "го страницам мифологические реалии были тщательно продуманы автором и образуют вместе оригинальную гипотезу о происхождении североевропейского и славянского язычества. Переданная в романе художественными средствами, она получает объяснение в примечаниях, которые, видимо, были продуманы автором еще до создания основного текста.

Вельтман предполагал в 1835 г., что рождение славяно-германской мифологии было связано с пранародом Азаланда — описанной в «Диалогах» Платона Атлантидой. Потомками атлантов были филистимляне, вождь которых Голиаф (Геоа-Хельг-Атта) потерпел поражение от библейского царя Давида. Магами-финикянами сиро-палестинская (ханаанейская) мифология была перенесена в Северное Причерноморье. Затем жившие в низовьях Дона ваны ("финны-пуны-финикяне"), объединившись с обосновавшимися в Приазовье азами, в I в. до н. э., во главе с Одином двинулись на север, принесли свои верования к народам Северной Европы и распространили их от Скандинавии до Уральских гор.

Таким образом, подмеченные Вельтманом признаки индоевропейского единства были объяснены тем, что азы — азиатский кочевой народ древнего происхождения — и ваны, продвигаясь с юго-востока на северо-запад Евразии, оставили всюду, следы своей культуры. Поэтому следы почитания скандинавского (азского — по Вельтману) бога Тора оказываются в романе на Днепре (где на месте Киева стоял временный Азгард). От имени Тора произведено название Днестра — Данастора, так же как Днепра — от Перуна (Дана-Перун). В Дон впадает речка Большой Тор, на которой поклоняются "Божичу Туру". Знаменитые каменные бабы в южнорусских степях, на реке Самаре, по Вельтману, посвящены скандинавской богине вечной молодости Фрее (Фрейе). В древнем Новгороде, на месте еще более древнего города финнов — Ванов, поклоняются "Богам Дубравным" и т. п.

Построения Вельтмана представляли собой интерпретацию первых глав "Саги об Инглингах" исландского писателя XIII в. Снорри Стурлусона, в которых рассказывалось о предках скандинавов, вышедших из Азии во главе со своим вождем Одином.[70]Стурлусон С. Круг земной, с. 10–16. Не только Вельтман, но и большинство исследователей XIX в. относилось к «Саге» с глубоким доверием. Капитальное исследование, бесповоротно опровергающее достоверность первых восемнадцати глав "Саги об Инглингах", появилось много позже.[71]Heusler As: 1) Die gelehrte Urgeshichte im islДndischen Sсhriftum.- Abhandlungen, der Preussischen Akademie der Wissenschaften, phil.-hist. Klasse, 1908. Abh. № 3. 2) Kleine Schriften. Berlin, 1969, V. 2, s. 80-161. Для этого ученым было необходимо отказаться от метода «голых» звуковых сопоставлений и накопить более «вещественный» материал о жизни и передвижениях народов, в котором не оказалось никаких следов азов и ванов.

Хотя представление Вельтмана о происхождении индоевропейской мифологии оказалось не более верным, чем его фантастический источник, его работы, и особенно художественные, не только увлекательны, но и содержат много верных, интересных наблюдений. Например, "тьмуглавый змей" не напрасно сделан воеводой всей нечистой силы, а Волос — главным богом новгородцев-язычников. Последний соответствует, по изысканиям Вельтмана, индийскому Вишну — «тысячеименному» божеству.[72]См.: Вельтман А. Ф. Слово об ополчений Игоря Святославича. 2-е изд. M., 1866, с. 38–39, 42. "Руссы, гражданство Славянское, при обетах произносили: "Да имеем клятву от бога (вышняго) и в него же веруем в Перуна (карающего, громоносца) и в Волоса скотья бога (гауспати)".

Продолжая сопоставление, Вельтман отмечал, что "Виджая, витязь, Вишну в свойстве победы, витяжства, изображался в Индии на знаменах, едущим на птице гаруда. Он имел тысячу голов и вооруженных рук… Найденное в г. Ретре (городе прибалтийских руссов. — А. Б.) знамя имело именно это изображение…"[73]Вельтман А. Ф. Индо-германы или Сайване, с. 32, 52, 64. Отсюда, после победы христианства, — " тьмуглавый змей", возглавляющий сонм противостоящих Христу нечистых сил. В новейшем исследовании мы читаем, что Святовит почитался в Арконе и у других балтийских славян в качестве могущественнейшего из богов. "Идол его был четырехглавым и находился в большом, храме. Святовиту были посвящены белый конь и оружие… Определяя важное значение Святовита (первая часть имени которого действительно происходит от слов «свят», "святость".- A.Б.). Гельмгольд называет его "богом богов" (Deus deorum)… Для восточных славян таким "единым богом в небесах" был Род" (по Вельтману — Волос).[74]См.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981, с. 460–461 и др.

Но в русском эпосе и сказках многоголовый змей связан также с кочевниками, постоянно угрожавшими славянам-земледельцам. Это тоже отражено в «Светославиче», где рядом с драконом стоит Кощей — "это слово является со времени войны с половцами, когда и пленные из поганых обращались в прислугу. В песни о полку Игореве кощей означает именно челядинца Половецкаго… В Ипат<ьевской> л<етописи> под 1170 г. кощей Иславича Гаврилкова бежит от него и дает весть Половцам, что Русские Князья поднимаются на них войною. В Летописи Кончак называется безбожным, в Слове о полку Игореве поганым кощеем" .[75]Вельтман А. Ф. Слово об ополчении Игоря Святославича. 2-е изд. М. 1866, с. 38–39, 42. И так далее.

Многочисленные примечания к "Кощею бессмертному" и "Светославичу, вражьему питомцу" играют в романах особую роль. Они были призваны не только разъяснить вплетенные в ткань произведений древне-славянские понятия, слова и выражения, но и закрепить авторские находки и гипотезы в сознании читателя. Примечания, многие из которых в настоящее время сами требуют пояснений, представляли, по замыслу автора, неотъемлемую часть текста. Романы основаны на глубоком знании русской истории, приобретенном Александром Вельтманом в результате самоотверженного исследования многоязычных источников. Проблемы исторической науки, увиденные как проблемы национальной истории и культуры, питали корни авторских замыслов и во многом определили, видимо, сам характер повествования. Романы должны были не только развлекать и воспитывать, но и стимулировать интерес общества к древней истории Отечества, и они выполняют свою задачу.

Без внимательного изучения исторических взглядов Вельтмана невозможно понять и глубокого смысла его литературных произведений. Это наглядно подтверждает третье публикуемое сочинение.

"Райна, королевна Болгарская", увидевшая свет в 1843 г., необычна для творчества А. Ф. Вельтмана. Ее сюжет, композиция и манера повествования максимально приближены к традиционной форме исторических романов и повестей. Причину этого следует искать в идейной направленности произведения, рассчитанного на самый широкий круг славянских читателей. Автор стремился показать исторические корни дружбы русского и болгарского народов — дружбы, ставшей особенно важной во время жестокой борьбы, которую болгары вели в XIX в. за свое освобождение от османского ига.

Успех книги был вызван не только, и даже не столько ее художественными достоинствами (хотя они несомненны), сколько новым взглядом автора на начальный период русско-болгарских отношений. Позиция Вельтмана сильно отличалась от тех оценок, которые давали болгарским походам князя Святослава историки. Еще А. Л. Шлецер сформулировал мнение, что Болгария боролась против русских за "свою независимость".[76]См.: Шлецер А. Л. Нестор. Спб., 1819, ч. 3, с. 482, 533 и др. Этот взгляд, основанный на сочинениях византийских историков, поддержал и H. M. Карамзин, считавший Святослава «безрассудным» авантюристом, который "полностью завладел царством Болгарским"[77]Карамзин H. M. История государства Российского, т. 1, с. 172–191. "Святослав… — пишет, например, Карамзин, — отправился в Болгарию, которую он считал уже своею областию, но где народ встретил его как неприятеля" (с. 178). Мнение, что Святославу противостояла единая, провизантийски настроенная Болгария, которую он стремился поработить, высказано было в книге, опубликованной одновременно с «Райной» Вельтмана. Ее автор, А. Чертков, первый поход Святослава называл "обыкновенным набегом выряжским для получения добычи", второй поход — завоеванием Болгарского царства; он утверждал, что против руссов началось повсеместное восстание болгар, воевавших на стороне византийцев.[78]Чертков. А. Описание войны великого князя Святослава Игоревича против болгар и греков в 967–971 годах. М., 1843. О «враждебности» болгар к руссам писали потом М. П. Погодин, С. М. Соловьев, А. Ф. Гильфердинг, Д. И. Иловайский, М. С. Грушевский, М. Е. Пресняков, М. В. Довнар-Запольский и другие известные русские историки. Подобные взгляды очень долго, вплоть до второй четверти XX в., держались и в болгарской исторической литературе.

А. Ф. Вельтман выступил не только последовательным сторонником идеи славянского единства, по основал «Райну» на более серьезном анализе исторических материалов, во многом предвосхитив выводы современных нам историков.[79]Ср.: История Болгарии. М., 1954, т. 1; История Византии. М., 1967, т. 2; Лебедев И. Войны Святослава I. — Исторический журнал, 1938, № 5; Левченко М. В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956, Тихомиров M. H. Походы Святослава в Болгарию. — В кн.: Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969; Сахаров А. Н. Дипломатия Святослава. М., 1982; и др. Действие «Райны» начинается со смерти великого болгарского царя Симеона — неистового воителя, столь смело сражавшегося с византийцами, что о полном разгроме стали говорить: "сделать добычею Мисян" (т. е. болгар). После кончины Симеона положение изменилось. Мирный договор 927 г. был подкреплен браком болгарского царя Петра с внучкой императора Романа I Лакапина Марией, а империя обязалась по-прежнему платить Болгарии дань (на сей раз под видом выплат на содержание византийской принцессы).

Правительство царя Петра и его советника Сурсувула привязало Болгарию к византийской внешней политике, сделалось Проводником императорского влияния в Западном Причерноморье. Бели при Симеоне болгары и русь не раз почти одновременно выступали против империи, то в 941 г. болгары предупредили Константинополь о походе князя Игоря и его силах; в 944 г. царский двор выдал императору сведения о составе русского войска, а Игорь в отместку "повелел печенегам воевать Болгарскую землю". Считают также, что болгары помогали Хазарскому каганату в борьбе со Святославом; таким образом Византии удалось окружить Русь врагами.

А. Ф. Вельтман, вопреки сложившемуся в его время (и довольно долго продержавшемуся) стереотипу, показывает в «Райне» что не вся Болгария занимала провизантийскую позицию. Внутреннее состояние страны было крайпе неустойчивым. Политика Симеона оставила глубокие следы, и с политической авансцены Болгарии не сошли еще люди, се осуществлявшие. Благодаря длительным войнам с Византией и давним экономическим и культурным связям Болгарии с Русью в стране очень сильны были прорусские настроения, особенно среди простого народа. Но и боярская знать активно противодействовала линии Петра — Сурсувула. В «Райне» это отражено в образе старого сподвижника Симеона — боярина Обреня. Против Петра выступили и его братья, один из которых — Воин Симеонович — стал важным действующим лицом «Райны»; в заговор против Петра вступили многие вельможи; восстание началось в Сербии…

Для правильного понимания взаимоотношений Руси, Болгарии и Византии необходимо учитывать и истинное отношение Константинополя к своему союзнику. Наращивая свою военную мощь, Византия старалась чужими руками ослабить, а затем и подчинить себе "богомерзкий народ" болгар, — как откровенно писал Константин Багрянородный в наставлении своему сыну. Греки сами тайно поддерживали выступления сыновей Симеона против их брата Петра — вполне лояльного империи; они же способствовали отделению Сербии от Болгарии. Когда после смерти царицы Марии Петр пытался возобновить мирный договор 927 г., он вынужден был отдать своих сыновей Бориса и Романа заложниками в Константинополь и обязаться не пропускать угров через свои земли к границам Византии, став фактически пограничным вассалом империи.

Но этого грекам было мало. Вот как византийский хронист Лев Дьякон рисует разрыв дипломатических отношений с Болгарией, которым открывается основное действие «Райны». "…Пришли от Мисян послы с известием, что Предводитель (царь Петр. — А. Б.) отправил их требовать с него положенной дани. Никифор, исполненный гнева, чего никогда с ним не бывало… воскликнул громким голосом: "Ужасное постигло бедствие Римлян, естьли они, победители всех неприятелей, должны теперь платить дань, как невольники, бедному и гнусному народу Скифскому… Ужели я, самодержавный государь Римский, платя дань, буду подвластен бедному и презренному народу?" И так приказал бить послов по ланитам, говоря: "Подите и скажите вашему начальнику, одетому в кожух и грызущему сырые шкуры, что сильный и великий государь Римлян скоро сам придет в твою страну отдать полную дань для того, чтобы ты, рожденный рабом, научился называть повелителей Римских своими господами…"[80]Попов Д. История Льва Диакона. Спб., 1820, с. 38.

Как видим, византийский историк даже не называет Петра царем, но… он же далее пишет, что Никифор, по сути, испугался похода в Болгарию. Тогда-то и решено было послать патрикия Калокира к киевскому князю Светославу, чтобы сговорить его напасть на Болгарию.[81]Там же, с. 38–39. В повести калокир находит русское войско на берегу Днепра готовое к походу — что соответствует современным научным изысканиям.

По Вельтману (и современным ему историкам), только хитрый грек уговорил Святослава двинуться на Балканы. Но если автор и не видел государственных замыслов киевского князя, его романтическая концепция постепенного примирения «души» Святослава с болгарами выглядит правомернее, нежели рассуждения о "греческом наемнике", ставшем "кровожадным и вероломным завоевателем". К тому же версия Вельтмана художественно оправданна: она раскрывает процесс рождения и укрепления русско-болгарской дружбы.

В центре повествования находится романтический образ Райны, объединяющий. исторические и выдуманные Вельтманом события: деятельность Обреня, Вояна, отношения "королевны Болгарской" и русского князя. Но и сведения, почерпнутые автором, из источников, достаточно свидетельствуют о верности основной направленности «Райны». Для Святослава было важно овладеть территорией нынешней Добруджи, Дунайскими гирлами с центром в городе Переяславце. Взяв Переяславец и другие восемьдесят укреплений в этом районе, он остановил военные действия, хотя болгарская армия была разбита, а правительство деморализовано.

В "Повести временных лет" Святослав говорит: "Не любо мне сидеть в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, — там средина земли моей, туда стекаются все блага: из Греческой земли — золото, паволоки, вина, различные плоды, из Чехии и Венгрии серебро и кони, из Руси же меха и воск, мед и рабы", тем самым показывая, что в Болгарии он уже достиг своей цели, заняв центр, стратегически важный для русской торговли. Он выступал лишь против провизантийски настроенного Петра, не вступая в конфликт с укрепившимся в Западной Болгарии правительством комитопулов.

Во время второго похода в Болгарию Святослав, вернувшийся из Киева, столкнулся с тем, что правительство нового болгарского царя — Бориса выбило русские гарнизоны из дунайских крепостей и взяло Переяславец. Уже В. Н. Татищев подчеркивал: "Уведал же Святослав от пленных болгар, что греки болгар на него возмутили".[82]Татищев В. Н. История Российская… М.-Л., 1963, т. 2, с. 51. Но, разгромив Бориса и отвоевав Переяславец, Святослав не «покорил» Болгарию, а вынудил болгарское правительство заключить с ним мир, сохранив Болгарское царство (что вызвало большое раздражение греков); Болгария сохранила суверенитет, армию, даже казна не была разграблена.

С этого момента начинаются совместные действия русских и болгар по отражению наступления Византии, стремившейся не допустить укрепления союза Руси и Болгарии. Вместе с русскими и венграми болгары сражаются с войсками Варда Склира,[83]См.: Попов Д. История Льва Диакона, с. 67. во взятой штурмом столице Болгарии Преславе, в обороне которой участвовал русский гарнизон, греки берут в плен Бориса и его семью, причем на Борисе были царские знаки отличия![84]См.: Там же, с. 84–85; в историографии отмечалось, что сообщения византийских хронистов об ожесточенной обороне болгарами Преслава следует рассматривать как свидетельство существования в это время русско-болгарского антивизантийского союза. В сражениях под Доростолом византийцам с оружием в руках противостояли не только болгары, но и болгарки. Наконец, поражение Святослава означало и поражение захваченной греками Болгарии.[85]Лев Дьякон прямо заявлял, что император "покорил мисян" (См.: Попов Д. История Льва Диакона, с. 98), "возвратил Римлянам Мисию". Это подтверждает и Яхья Антиохийский (См.: Розен В. Р. Император Василий Болгаробойца. Извлечения из летописи Яхьи Антиохийского. Спб., 1883, с. 181). Иоанн Цимисхий, писал древний армянский историк, "принудил булхарский народ покориться" (всеобщая история Степ'аноса Таронского Асох'ика по прозванию — писателя XI столетия. М., 1964, с. 127–128). Но и после разгрома своего царства болгары продолжали бороться против Византии.[86]Ср.: Попов Д. История Льва Диакона, с. 105, 108 и др.

Психологические портреты в «Райне» необыкновенно точны: в них талант художника — поистине уникальный случай! — соединился с глубокими знаниями историка. Образ Святослава и его сторонников на заключительном этапе войны прямо предвосхищает вывод советского исследователя: "Болгары видели в русской князе своего вождя против ненавистной Византии, а Святослав чувствовал себя в некоторой степени преемником политических заветов Симеона".[87]Карышковский О. П. Русско-болгарские отношения во время Балканских войн Святослава. — Вопросы истории, 1951, № 8, с. 104–105. Верный анализ исторических фактов, воплощенный в художественном произведении, стал действенной силой современной Вельтману борьбы за освобождение славян, в которой он сам принял участие. В этом секрет успеха "Райны, королевны Болгарской", сохраняющей немалый интерес и для сегодняшнего читателя.

При жизни Вельтмана на русском языке вышла только журнальная публикация «Райны». Она не имела авторских комментариев, обычных для других исторических сочинений писателя. Учитывая значение, которое придавал пояснению своих мыслей Вельтман, мы дополнили текст примечаниями, раскрывающими смысл отдельных слов и имен, и комментариями (в конце книги), знакомящими читателя с историческими источниками повести.

В романах Вельтмана комментарии помещались в конце каждой книги, но не строго по алфавиту и с включением различных понятий в одну описательную статью. Очевидно, они создавались для сплошного чтения любознательным читателем как продолжение и дополнение к тексту. Мы сохраняем этот принцип, перенеся лишь часть кратких заметок в подстрочные примечания, объединив комментарии к частям романов и унифицировав их алфавитное расположение. Следует также учитывать, что комментарии Вельтмана печатаются с небольшими редакционными сокращениями. Дополнения и пояснения к тексту Вельтмана (они выделены курсивом) должны помочь читателю точнее представить его источники и приемы исследования, узнать о современной трактовке слов и понятий.

В настоящем издании сохранены некоторые орфографические и синтаксические отклонения от современных норм русского литературного языка, так как подобные архаизмы (колыбелка, скрыл, колесы, постелю и т. п.) не просто отражают литературный стиль А. Ф. Вельтмана и его эпохи, но зачастую имеют смысловую нагрузку, связаны с имитацией древнерусских памятников, фонетическим воспроизведением народной речи или же с выделением всевозможных титулов и названий с помощью прописных букв (Степенный Посадник, Воевода Дружин Новгородских, Тысяцкий и т. п.).