Онлайн чтение книги Рамунчо
2

Раймон[47]В дальнейшем автор часто пользуется этим французским эквивалентом баскского имени Рамунчо. возвращался после трех лет отсутствия, демобилизованный из армии в том самом городе на Севере, где полк его стоял гарнизоном. Он возвращался домой, но сердце его было полно отчаяния, смятения и тревоги.

Ему было двадцать два года. Жгучее солнце покрыло темным загаром его лицо, которому длинные усы придавали выражение гордого благородства, а на лацкане только что купленного штатского костюма красовалась ленточка военной медали. После целой ночи пути он прибыл в Бордо, где пересел на поезд до Ируна, который шел прямо на юг через бесконечное однообразие песчаных равнин. Он устроился у окна справа, чтобы как можно раньше увидеть Бискайский залив и вырисовывающиеся вдали возвышенности Испании.

У него забилось сердце, когда, подъезжая к Байонне, он увидел первые баскские береты под сенью пробковых дубов и сосен.

А когда в Сен-Жан-де-Люзе Рамунчо вышел из вагона, он чувствовал себя совершенно пьяным. На севере Франции уже начиналась пора туманов и дождей, а здесь на него пахнуло теплым, полным сладостной неги воздухом оранжереи. Ликующие солнечные лучи лились с неба, дул восхитительный южный ветер, и, переливаясь дивными красками, вздымались в безоблачном небесном просторе Пиренеи. А еще мимо проходили девушки; в их смехе звенело что-то южное, испанское, а в движениях была элегантность и изящная непринужденность обитательниц страны басков, которые после тяжеловесности северных блондинок волновали его больше, чем все обольщения лета… Но внезапно он опомнился: как мог он вновь поддаться очарованию этого края? Ведь для него он опустел навсегда. Ни манящая непринужденность девушек, ни все это насмешливое веселье неба, людей и предметов, ничто не могло избавить его от бесконечного отчаяния.

Нет! поскорее вернуться домой, в свою деревню, обнять свою мать!..

Как он и ожидал, дилижанс, раз в день отправляющийся в Эчезар, уже ушел два часа назад. Но он без труда пройдет этот путь пешком; дорога ему знакома, и к вечеру, еще до наступления темноты он будет дома.

Он купил себе туфли на веревочной подошве – в них ему идти было удобнее и привычнее – и легким, быстрым и упругим шагом горца двинулся по молчаливым дорогам, окруженный роем воспоминаний.

Кончался ноябрь, все еще согреваемый теплыми лучами солнца, которое обычно не спешит покинуть пиренейские склоны. Вот уже много дней простирающееся над страной басков безоблачное небо заливало своим лучезарным светом наполовину облетевшие леса и покрытые огненно-рыжими папоротниками горы. Вдоль дорог поднимались высокие стебли каких-то злаков и зонтики больших майских цветов, кажется, перепугавших весну с осенью; в зарослях вновь расцветшей бирючины и шиповника гудели последние пчелы и порхали еще уцелевшие бабочки, которым природа подарила еще несколько недель жизни.

Там и тут среди деревьев виднелись баскские дома, очень высокие, с широкой крышей, ослепительно белые в своей ветхости, с коричневыми или тускло-зелеными ставнями. А на деревянных балконах сушились золотисто-желтые тыквы и пучки розовой фасоли; на стенах, словно восхитительные нитки кораллов, висели гирлянды красного перца и прочие дары еще плодоносящей земли, старой кормилицы-земли, которые, по вековому обычаю, собирают осенью, в преддверии мрачных и холодных месяцев, когда тепло покидает край басков.

И после туманов северной осени этот прозрачный воздух, этот блеск южного солнца, каждая черточка вновь обретенной родины бесконечно сладостной болью отзывались в сотканной из противоречий душе Рамунчо.

Осень была уже на исходе, и крестьяне срезали папоротники, рыжим руном покрывавшие окрестные холмы. Большие, запряженные волами телеги, полные папоротников, освещенные печальными лучами осеннего солнца, неспешно двигались к одиноким фермам, оставляя в воздухе ароматный след.

Очень медленно, тихо позванивая колокольчиками, ползли по горным дорогам огромные возы. Могучие, неторопливые волы, по обычаю накрытые рыжеватой бараньей шкурой, делающей их похожими на бизонов или зубров, тащили тяжелые телеги, колеса которых, как у античных колесниц, представляли собой сплошной диск. Погонщики с длинными палками в руках, в расстегнутых на груди розовых ситцевых рубахах, наброшенных на плечи куртках, натянутых на глаза шерстяных беретах, с гладко выбритыми худыми и серьезными лицами, которым мощные челюсти и крепкие шеи придавали выражение тяжеловесной силы, шли впереди, бесшумно ступая веревочными подошвами.

А потом дороги на какое-то время пустели, и под сенью деревьев, желтеющих в лучах угасающего лета, не слышно было ничего, кроме монотонного жужжания мух.

Рамунчо смотрел на редких прохожих, встречавшихся ему на дороге, удивляясь, что среди них нет знакомых, что никто не останавливается, чтобы поздороваться с ним. Нет, не было ни знакомых лиц, ни радостных восклицаний старых друзей. Только равнодушные приветствия людей, которым казалось, что они когда-то раньше видели его, но которые тотчас же отворачивались, снова погружаясь в свои незамысловатые дорожные грезы. И Рамунчо острее, чем когда-либо раньше, ощущал пропасть, отделяющую его от этих тружеников земли.

Но вот вдали снова появляется воз папоротников, такой огромный, что цепляет на ходу за ветки дубов. Впереди идет высокий широкоплечий парень с кротким покорным взглядом, рыжий, как осень, как папоротники на его телеге, с густыми рыжими волосами на обнаженной груди. Он идет упругой и небрежной походкой, держась руками за лежащую у него на плечах остроконечную палку. Так, вероятно, с незапамятных времен шагали по тем же самым горам его предки, пахари и погонщики волов.

При виде Рамунчо он движением палки и голосом останавливает быков и, радостно протянув руки, идет ему навстречу. Флорентино! Он здорово переменился, раздался в плечах, в его чертах и жестах появилась какая-то законченность и определенность, короче, он стал настоящим мужчиной.

Друзья обнялись. Они молча смотрят друг на друга, смущенные потоком нахлынувших воспоминаний, которые не могут выразить словами. Раймон молчит, так же как и Флорентино. Он, конечно, лучше владеет языком, чем его друг, но ведь и теснящиеся в его душе мысли и чувства неизмеримо глубже и сложнее.

Это словесное бессилие гнетет их, и невольно они переводят растерянный взгляд на стоящих рядом прекрасных волов.

– Ты знаешь, это ведь мои волы, – говорит Флорентино. – Два года назад я женился… У моей жены тоже есть работа… Мы теперь стали очень неплохо жить… И знаешь, у меня дома есть еще пара таких же волов! – добавляет он с наивной гордостью.

И вдруг замолкает, румянец смущения проступает сквозь его темный загар, потому что он наделен нередко встречающейся у простых людей душевной чуткостью, которая не зависит от образования и которой зачастую лишены самые изысканные светские люди. Он вдруг со страхом подумал, что жестоко было рассказывать о собственном счастье, зная, как безрадостно возвращение Рамунчо, зная, что жизнь его разбита, что навеки погребена среди черных монашенок его невеста, что его мать при смерти.

Они снова замолкают, глядя друг на друга с добрыми улыбками и не находя слов. Впрочем, за эти три года разделявшая их пропасть двух разных мироощущений стала еще глубже. И Флорентино, щелкнув языком, палкой заставляет волов стронуться с места и, крепко сжав руку друга, говорит:

– Мы ведь еще увидимся? Правда?

И звук колокольчиков его телеги вскоре затихает вдали под тенистыми деревьями, где уже начинает спадать дневная жара.

«Ну что ж, у него-то жизнь удалась!» – мрачно думает Рамунчо, продолжая шагать по осеннему лесу…

Дорога, по которой он идет, поднимается все выше; местами ее прорезают горные ручьи, а иногда перегораживают толстые, узловатые корни дубов.

Вот-вот должен показаться Эчезар; деревни еще не видно, но все кругом так близко ему и знакомо, что образ ее все отчетливее возникает перед его мысленным взором.

Он невольно ускоряет шаг, сердце колотится у него в груди.

Боже, как пуст теперь этот край, где больше нет Грациозы, пуст и печален, как некогда дорогое жилище, по которому прошла безжалостная смерть.

И все же в глубине души Рамунчо осмеливается думать, что где-то там, в маленьком монастыре, под черным монашеским чепцом еще блестят дорогие черные глаза и что он когда-нибудь сможет их вновь увидеть; что, в конце концов, уйти в монастырь – не значит умереть и что, быть может, судьба еще не произнесла свой окончательный приговор. Ведь если подумать, разве могла так перемениться душа Грациозы, еще недавно безраздельно отданная ему одному? Ей наверняка угрожали, ее заставили… Но когда они встретятся лицом к лицу, кто знает? Когда они вновь будут говорить, глядя друг другу в глаза? Но, безумец, разве это возможно? Разве в их краю случалось такое, чтобы монахиня отреклась от своего вечного обета и последовала за женихом? Да и как стали бы они жить здесь, когда все отвернутся от них, как от клятвопреступников, и будут избегать их? Может, бежать в Южную Америку? Но как? Как добраться до нее, как увести ее из этого белого обиталища живых мертвецов, где бдительно следят за каждым словом и жестом монахинь? О нет! Все это безумная, неосуществимая мечта… Надежды нет, все кончено, кончено!..

Затем на какое-то мгновение тоска по Грациозе забывается, и он всем своим существом, всем сердцем рвется к матери: ведь у него же еще есть мать, которая здесь, совсем рядом, взволнованная и счастливая, в смятении радостного ожидания.

Но вот слева от дороги среди дубов и буков показалась скромная деревушка со старинной часовней и, на перекрестке двух тропинок под сенью очень старых деревьев, стена для игры в лапту. И мысли Рамунчо снова приняли иной оборот: при виде этой маленькой, закругленной наверху стены, выкрашенной известью и охрой, в нем вскипает молодая радостная сила; с мальчишеским азартом он говорит себе, что завтра уже сможет снова отдаться этой баскской игре, опьяняющему восторгу движения и стремительной ловкости; он думает о больших воскресных соревнованиях после вечерни, о борьбе с лучшими игроками Испании, обо всем, чего ему так недоставало в годы изгнания и что теперь станет его жизнью… Но лишь на мгновенье отдается он радостному порыву, и вновь безысходное отчаяние сжимает ему сердце. Ведь Грациоза не увидит его побед! Зачем же они тогда! Без нее все, даже то, что было ему так дорого, тотчас становится бесцветным, бессмысленным, суетным и ненужным.

Эчезар! Внезапно там, за поворотом дороги, открывается Эчезар! Залитый красными лучами закатного солнца, он появляется, словно фантастическое видение, на темном фоне сгущающихся вечерних теней. Солнце вот-вот скроется за горизонтом. Его последние лучи окружают меднозолотистым сиянием одинокую деревушку с ее старой тяжеловесной колокольней, а огромные волны исходящего от Гизуны мрака катятся сверху вниз, постепенно поглощая коричневые холмы с рыжеватыми пятнами умирающих папоротников.

Боже! Как при виде родного края щемит сердце у солдата, возвращающегося домой, где он больше не увидит своей невесты!

Три года назад ушел он отсюда… Но три года – потом они будут казаться, увы, лишь мимолетным мгновением – в его возрасте кажутся вечностью, огромным куском времени, меняющим всю жизнь. И после этого бесконечного изгнания какой жалкой, маленькой, печальной и бесприютной кажется ему эта зажатая горами деревушка, которую он тем не менее обожает. В душе этого необразованного деревенского парня вновь начинается мучительная борьба двух противоположных чувств, наследие его отца-чужестранца: почти болезненная привязанность к своему жилищу, к краю своего детства, и страха похоронить себя здесь навсегда, зная, что существует иной, такой широкий и бескрайний мир…

После жаркого дня осень напоминает о себе быстро сгущающимися сумерками, внезапно поднимающейся из долин прохладой, запахом опавших листьев и мха. И тотчас же прошлые осени, прошлые ноябри в мельчайших подробностях всплывают у него в памяти: холодные ночи, сменяющие прекрасные солнечные дни, печальные предвечерние туманы, Пиренеи, окутанные перламутрово-серой дымкой или местами вырисовывающиеся четким черным силуэтом на фоне бледно-золотистого неба; вокруг домов в садах доцветают последние цветы, еще не тронутые утренними заморозками, на дорожках под сводами чинар – толстый слой опавших листьев, потрескивающих под ногами путника, возвращающегося под домашний кров к вечерней трапезе… О, как блаженно и беззаботно-радостно было раньше возвращение домой вечером после целого дня ходьбы по горным кручам! Как с первыми морозами весело пылал огонь в высоком камине, украшенном белой ситцевой или вырезанной из розовой бумаги занавеской! Нет, в городе, среди скопления многолюдных жилищ, у человека не бывает ощущения, что он действительно вернулся домой, укрылся от ненастья, как некогда его предки под крышей баскского дома, одиноко стоящего среди черноты ночи, черноты трепещущих деревьев, переменчивой черноты облаков и горных вершин. Но переезды, путешествия, новое мироощущение изменили его отношение к своему баскскому жилищу. Теперь оно, наверное, покажется ему тесным и жалким, и сердце защемит от тоски при мысли, что мать не вечно будет с ним рядом, а Грациоза уже никогда не переступит порог его дома.

Рамунчо прибавляет шагу, торопясь поскорее обнять мать.

Он огибает деревню, не заходя в нее, и по горной тропинке спешит к своему уединенно стоящему дому. С невыразимым волнением смотрит он на оставшиеся внизу площадь и церковь. Тишиной и покоем объят маленький приход Эчезар, сердце страны французских басков и родина всех знаменитых игроков в лапту прошлого, ставших ныне медлительными стариками или уже покоящимися в могилах! Незыблемо стоящая церковь, где погребены все его религиозные мечтания и порывы, словно мечеть, окружена все теми же мрачными кипарисами. Последний косой луч заходящего солнца скользит по площади для игры в лапту, освещает стену со старинной надписью – все как в день его первого большого успеха четыре года назад, когда в веселой толпе мелькало голубое платьице Грациозы, Грациозы, которая теперь стала черной монашенкой. На опустевших каменных ступенях, между которыми растет трава, сидят четверо некогда бывших гордостью деревни стариков, которых по вечерам, когда спускающийся с вершин сумрак стекает по коричневым склонам Пиренеев, неизменно влекут сюда воспоминания. О, люди, живущие здесь, вся жизнь которых протекает здесь; о, маленькие трактиры, где можно посидеть за кружкой сидра, простенькие лавочки и старомодные вещички – привезенные из городов, из большого мира, – которые продают жителям окрестных деревень! Каким все это кажется ему чуждым, далеким, ушедшим в незапамятное прошлое! Неужели Эчезар стал ему чужим, неужели он уже не тот Рамунчо, каким был раньше? Значит, в нем есть что-то особенное, что не позволяет ему, как всем прочим, быть здесь счастливым? Почему лишь ему одному не дано прожить здесь той жизнью, о которой он мечтал, как это дано всем его друзьям?

И вот наконец его дом, прямо перед глазами, точно такой, каким он его себе мысленно представлял. Как он и ожидал, вдоль стены растут цветы, которые всегда разводила мать: гелиотропы, герань, высокие георгины и вьющиеся розы. На севере, откуда он приехал, их уже давно побили ночные заморозки. А вот и дорожка, усыпанная толстым слоем листьев, опадающих осенью с подстриженных сводами чинар. Как знаком ему этот звук ломающихся и шуршащих под ногами листьев!

Когда он входит, в комнате на первом этаже уже царит серый полумрак, почти ночь. Его взгляд невольно обращается к высокому камину со знакомой белой занавеской, * где раньше по вечерам весело пылал огонь. Но сейчас он холоден и пуст, от него веет мраком и смертью.

Рамунчо бегом поднимается по лестнице в комнату матери. Узнав шаги сына, она приподнимается на своем ложе и напряженно замирает. В сумерках ее фигура кажется совсем белой.

– Раймон! – произносит она глухим постаревшим голосом.

Она протягивает руки, привлекает его к себе и сжимает в объятьях.

– Раймон!

А затем, выговорив это родное имя, она, как бывало раньше в минуты большой нежности, доверчиво приникает головой к его щеке… Тогда он замечает, каким болезненным жаром пышет лицо его матери, ощущает через рубашку худобу ее лихорадочно горячих рук. И впервые ему становится страшно; он понимает, что она, вероятно, очень больна, и его внезапно охватывает ужас при мысли, что она может умереть.

– О, вы совсем одна, матушка! Но кто же за вами ухаживает? Кто за вами смотрит?

– Ухаживать за мной? – отвечает она с внезапной резкостью, потому что вопрос Рамунчо пробудил в ней привычную крестьянскую скупость. – Тратить деньги, скажи на милость, зачем это нужно? Привратница из церкви или старуха Дойамбуру заходят днем и дают мне все, что нужно, все, что велел врач. Хотя, знаешь… лекарства! Какой от них прок! Зажги лампу, милый! Я не вижу тебя… а я хочу тебя видеть!

А когда вспыхивает контрабандная испанская спичка и лампа загорается, она, с бесконечной нежностью глядя на сына, произносит таким ласковым голосом, каким обычно говорят с совсем маленьким обожаемым ребенком:

– О! у тебя усы! Какие у тебя длинные усы, мой мальчик! Я совсем не узнаю моего Рамунчо! Придвинь лампу, родной, придвинь ее, чтобы я могла как следует разглядеть тебя!

И пока она с нежностью вглядывается в любимые черты, он тоже всматривается в лицо матери. Теперь при свете лампы он с ужасом видит, как она переменилась: щеки ввалились, волосы стали почти совсем седыми; даже глаза ее изменились и словно погасли. Лицо ее отмечено зловещей и неизгладимой печатью времени, страдания и смерти.

По щекам Франкиты стекают две маленькие быстрые слезинки. Глаза ее расширяются и словно молодеют, загораясь отчаянным протестом и ненавистью.

– О! эта женщина!.. – говорит она вдруг. – О! ты только подумай! Эта Долорес!..

В этом оборвавшемся на полуслове крике звучит вся скопившаяся за тридцать лет зависть и беспощадная ненависть, которую она с детских лет питала к этой женщине, в конце концов сумевшей разбить жизнь ее сына.

Мать и сын молчат. Он, опустив голову, сидит около постели, держа в своих руках исхудавшую горячечную руку матери. Она прерывисто дышит, словно ее гнетет какая-то мысль, которую она не решается высказать:

– Скажи мне, Раймон!.. Я хотела тебя спросить… Что ты теперь собираешься делать? У тебя есть планы на будущее?..

– Не знаю, матушка… Надо подумать, посмотреть… Ты меня так сразу об этом спрашиваешь… У нас ведь еще будет время поговорить об этом, правда?.. Может быть, уеду в Южную Америку?

– Ах! да, – тихо говорит она, и в голосе ее звучит давнишний затаенный ужас… – в Южную Америку… Да, я этого ожидала… что ты так решишь… Я это знала, знала… – почти простонала она и молитвенно сложила руки, словно ища защиты у Всевышнего.