Онлайн чтение книги Рассказы
II

С первых дней водворения в доме мужа Луиза Александровна ревностно принялась устраивать то домашнее гнездышко, которого она лишилась со смертью матери и в котором ей было когда-то так хорошо. Вкусу у нее было много, а давно состоявший на службе Гольц из порядочного содержания сумел составить небольшой капиталец. В те времена жить в Новороссийском крае можно было на самые небольшие средства. Гвльц нисколько не мешал молодой жене в ее хозяйственных затеях. Ему, очевидно, нравился тот недорогой комфорт, каким она его окружила. Луиза старалась изучить вкусы мужа и, не входя в обсуждение его привычек, служила им с правильностью хронометра. Просыпаясь рано, Гольц любил полежать и даже напиться кофею в постели, - и душистый кофе приносился ему женой в самую раннюю утреннюю пору. Гольц любил обедать в одно время, и суповая чашка дымилась на столе в ту самую минуту, когда стенные часы били четыре раза, и т. д. По причине страшной ревности Гольца супруги не завели себе никакого круга знакомых. Сам он, так как в то время у него еще было много занятий по должности, рано уходил со двора и возвращался только к обеду. Уединенно просиживая долгие часы над рукоделием, Луиза невольно перебирала в уме свою жизнь. Чего бы не дала она, чтобы покойная мать хоть одним глазком посмотрела на ее хозяйство! Пусть бы она увидала, что я, Луиза, не какая-нибудь бестолковая белоручка. Взглянула бы, как свежи ее плющи на окнах, как у нее все чисто, в каком порядке белье и посуда, какой вкусный готовится бульон и как мастерски стала жарить кухарка, подававшая прежде какие-то засушенные кости. Какая бы это была блаженная минута! Конечно, мать не могла бы видеть того, что было у Луизы на душе, да и сама Луиза не могла ясно дать себе отчет, хотя живо, всем существом своим чувствовала это, - почему между ей и мужем стоит какая-то тень, даже и не тень, а какая-то пустота. Чего-то недостает. Между ними нет враждебности, зато нет и дружбы. Он ревнует ее, стало быть любит; но отчего же она не знает ни его образа мыслей, ни его убеждений? Да и как узнать их? С утра до пяти часов Гольц на службе. После обеда он садится у окна курить трехкопеечную сигару, затем пересматривает старые ветеринарные книги, или до чаю принимается за свое постоянное чтение, Мессиаду Клопштока {1}. В девять часов вечера Гольц уже в постели и тотчас засыпает. Впрочем, в короткие промежутки времени, когда жена могла обращаться к Гольцу с разговорами, ей нельзя было пожаловаться на его несообщительность. Он охотно говорил о служебных планах или домашнем быте. Сам, с видимым удовольствием, приготовлял, по просьбе жены, шарики для истребления мышей и отраву для мух. По опыту Луиза приноравливалась к симпатиям и антипатиям мужа, но когда разговор наталкивался на объяснения побудительных причин его требований, он сердился.

- Когда человек женится, - объявил он Луизе, - то жена к нему приходит в дом, а не он к ней. Кажется, ясно, punctum {точка (лат.).}. Говорю тебе раз навсегда, и, сделай милость, никогда не приставай ко мне с подобными глупостями.

Через год после свадьбы у них родилась дочь. Луиза сама кормила ребенка. Материнские заботы много развлекли и облегчили молодую женщину, но когда девочка засыпала и она садилась за рукоделье, прежнее раздумье и чувство одиночества овладевали ею. На второй год после рождения дочери весна была ранняя и дружная, что в Новороссийском крае не редкость. В начале апреля точно волшебный жезл тронет землю. Снег тает, в воздухе весна; жаворонки, копчики, орлы. Днепр уносит свой громоздкий лед и, разливаясь на целые версты по низменным берегам (плавням), вытесняет из русла все свои притоки. Травка зеленеет, и по затопленным низам буйными кустами лезет толстый камыш. Важные аисты и осторожные цапли безмолвно стерегут пробуждающихся лягушек. Чайки, кружась, и кувыркаясь над бесчисленными гагарами и утками, стараются высоким фальцетом перекричать их втору, за которой явственно слышны могучие басы оживших черепах. Солнце уже печет. Изредка набежит густое облако и обмоет землю чистым дождиком; затем тот же блеск и тот нее весенний гам. Во время половодья в прибрежных селениях и городах улицы нередко бывают залиты водой, а иногда жителям приходится на лодках переезжать на бивуаки под открытое небо, на соседние возвышенности.

"Но небо здесь к земле так благосклонно" {2}.

Неизвестно, находил ли это Гольц, отправляясь весной ежедневно странствовать в воловий парк, где содержались все подъемные животные округа. Разлив рек, как мы уже заметили, был необыкновенно силен. Нижние улицы и городская площадь стояли в воде. Не залитой оставалась одна верхняя, так называемая Полковничья улица, и то в одном месте приходилось переходить через воду. Как ни жался Гольц к забору, но неглубокие калоши его каждый раз в этом месте черпали воду. Однажды утром, снова промочив ноги, Гольц почувствовал нестерпимую зубную боль. Ворочаться домой было далеко, да и не к чему, а идти на службу с такой болью почти не под силу. Вырвать этот зуб - и делу конец, подумал Гольц. Но кто вырвет?

Здесь необходимо сказать, что заштатный город К… {3}, с самого учреждения военных кавалерийских поселений в Новороссийском крае, был центром военного округа, а следовательно, и штабом полка, и в нем одновременно были два ведомства: поселенное, к которому, между прочим, принадлежал сам Гольц, и действующее, то есть полковой командир и 1-й эскадрон поселенного полка. Квартиры полкового фельдшера Гольц не знал, да без докторской записки фельдшер, пожалуй, рвать не станет. Пришлось зайти к доктору, который кстати жил на большой улице, в стареньком, деревянном доме, против единоверческого священника. Так как заболевающие нижние чины поступали в военный госпиталь, а офицеры редко хворали, то полковому лекарю положительно делать было нечего. Таким счастливым положением Иринарх Иванович Богоявленский {4} пользовался вполне и в душе благодарил начальство, избавившее его, во внимание к его значительной тучности, от обязанности являться у фронта верхом. Ходить по чужим квартирам Иринарх Иванович не любил. Получив за женой в приданое небольшой дом с садом, Богоявленский постоянно копался в этом саду, который содержал в примерном порядке и даже развел в нем худо вызревавший виноград. Отяжелев в последнее время, он уже не с прежней ревностью занимался садоводством, а, наблюдая только за плантацией красного перца, большую часть времени проводил в кабинете, изредка заглядывая в древних классиков и перечитывая своего любимца Вольтера. Форменного платья он терпеть не мог. Постоянным его костюмом было широкое, парусинное пальто. Утром и вечером, ища прохлады, объемистый Иринарх Иванович помещался у растворенного на улицу окна. В это время под рукой на столике стояли около него селедка, маленькая рюмочка и графин с настойкой из красного перца, которую он называл anticholericum. Небольшие глотки из рюмки возбуждали в Иринархе Ивановиче веселое и созерцательное расположение, но окончательно до пьяна он никогда не напивался. Привлекаемый такой соблазнительной обстановкой, к Богоявленскому с давних пор повадился ходить сосед через улицу, известный всему городу под именем Сидорыча. Худощавый, сгорбившийся брюнет, с воспаленными глазками, Сидорыч, выгнанный из духовной академии за пьянство, проживал у родственника своего, единоверческого священника. Летом он ходил в затасканном длиннополом нанковом сюртуке, а зимой сверх него надевал гороховую фризовую шинель в три воротника. Заходил Сидорыч к Богоявленскому только по утрам, так как вечером, по слабости, не мог этого исполнить, да и Богоявленский бы его не принял. В то утро, когда Гольц, почувствовав зубную боль, решился зайти к доктору, Сидорыч, заметив, что у Богоявленского ставни открыты и доктор уже сидит с расстегнутою грудью у растворенного окна, согнувшись, перешел через улицу и, не подымая головы, робко спросил под окном:

- А что, Иринарх Иванович, можно?

- А! червь злосчастный! - воскликнул Богоявленский, - заходи, ничего!

Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился. Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.

- Опять! - крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.

- Сам позвал, - внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.

- С добрым утром, Иринарх Иванович! - сказал Сидорыч, три раза перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.

- Садись, - сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный кожаный стул. - Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по части крючкотворства?

- Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но "infandum regina jubes renovare dolorem!" {возобновлять несказанную скорбь ты велишь мне, царица! (Энеида) ‹лат›. (Примеч. А. А. Фета.)} попадья наша пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: "In ovilia demisit hostem vividus impetus"; {Среди овечьих стад стремится за ловитвой ‹лат›. {Примеч. А. А. Фета.)} я было вспомнил reluctantes dracones {Потом кидается на раздраженных змей ‹лат.›. {Примеч. А. А. Фета.)}, да куда тебе, так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.

- Дома доктор? - спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.

- Дома, пожалуйте! - отвечал Богоявленский.

Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал просить записки к фельдшеру.

- Позвольте взглянуть на ваш зуб, - сказал Иринарх Иванович, - ну, батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь, совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non sanant ferrum sanat {То, что не лечат лекарства, лечит меч {лат.).}. Так сперва попробуем medicamenta, a ferrum - то всегда у нас в руках. Вот ум сейчас поколдуем. Только с условием - вполне слушаться врача, коли пришли!

- О, конечно, конечно! - промычал Гольц.

Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес кусочек ваты и пузырек.

- Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван. Прекрасно, - сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, - а теперь потрудитесь снять ваши сапоги.

- Помилуйте, зачем же? - возразил Гольц.

- Помните уговор слушаться - и снимайте. Червь! - обратился он к Сидорычу, - сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся! Ну, что ваш зуб? - спросил он Гольца, когда все его распоряжения были исполнены.

- Еще подергивает, но стал затихать.

- Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.

- Я сам завсегда очень рад, - бормотал Гольц, которому, очевидно, было лестно попасть в коллеги к Богоявленскому. - Ви позволяйте мене, - обратился он к хозяину, - малинька сигара закуривайть?

- Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам полезно. А что зуб? - спросил он Гольца немного погодя.

- Совсем замолк, - улыбаясь, отвечал Гольц.

- Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую - anticholericum.

- Не рано ли будить?

- А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.

Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.

- А мне можно червяка-то заморить? - робко проговорил Сидорыч.

- Мори, - отвечал Богоявленский, - да ведь у меня ты его не заморишь, а только раздразнишь.

- Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, - воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.

- Ведь вот, даром что червь, - сказал Богоявленский, указывая на Сидорыча, - а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел червь-ничтожество.

- Это вы сатиру Персия вспомнили: "Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti" {Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в ничто (лат.)}, - продекламировал Сидорыч.

- Молодец червь! Удивительная у него память! - обратился Богоявленский к Гольцу. - Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil {ничто (лат).}.

- Как вы это прекрасно повернули! - вставил Гольц.

- А между тем вам пора лекарство принимать.

- Не много ли будет, я право… - мямлил Гольц.

- Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.

- Да, да, точно. О! - отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь набегающему на него веселью.

- Червь, repeticio! {повторенье (лат.).}

- Est mater studiorum {мать ученья (лат.).}, - докончил Сидорыч, наливая Гольцу рюмку.

- Вы, верно, еще не забыли по-латыни? - спросил Гольца Богоявленский.

- О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.

- А все-таки, - перебил Богоявленский, - я хотел вам попенять; я постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой - угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.

- О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, - воскликнул Гольц, явно обрадовавшись случаю вставить слово.

- Я тоже у них не бываю, - продолжал Богоявленский, - но ведь у нашего брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит Цицерон, ardere studio veri reperiedi {пылать желанием открытия истины ‹лат.›. {Примеч. А. А. Фета.)}, и поэтому-то нам, людям науки, не следует забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас окружает, - филистерство.

- Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие есть: "Odi profanum" {"Ненавижу непосвященную" (лат.).}. Мене очень, очень приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.

- Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, - возразил Богоявленский. - Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!

- Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? {Кто вспомнит за вином про службу с нищетою? ‹лат.› {Примеч. А. А. Фета.)} - скороговоркой отхватал Сидорыч.

- Нет, право, мене очень приятно, но мене пора. Теперь до парк все сухо, - сказал Гольц.

- Пожалуй, и сапоги ваши пообвяли. Сбегай в кухню да принеси-ка их, - обратился Богоявленский к Сидорычу, - что с вами делать, коли вы такой ретивый.

Обуваясь, Гольц отвернулся к другому окну и, пошарив в кармане, приготовил ассигнацию. При прощании, взяв Богоявленского за руку, он незаметно вложил в нее бумажку.

- Это что такое? - воскликнул Богоявленский. - Это вы уж, пожалуйста, оставьте. Я и с своих лоботрясов никогда не беру, а вы collega. Это даже обидно. А вот посошок на дорожку я вам отпущу. Налей-ка рюмочку, - сказал он Сидорычу.

Гольц было замялся.

- Нет, уж как угодно, лечение должно быть окончено. Тут кабалистика есть. Больше и просить не стану.