Онлайн чтение книги Рассказы
Крестный путь

В пять часов Марко проснулся, встал и оделся. В желудке было пусто — ужинали вчера рано, в шесть, и получил он только кусочек хлеба. А Марко вечно чувствовал голод; с тех пор как он себя помнил, все его мысли сводились к одному — к сытной и вкусной пище. Ему исполнилось десять лет, лицо у него широкое, но нездорово-прозрачное, глаза — большие, удивленные. Натягивая на себя одежду и умываясь, он чутко прислушивался, не загремят ли на кухне кастрюли. Но ничего не было слышно; мать, разбудив, его, ушла и еще не вернулась. В большой комнате стояла тишина; воздух был тяжел и смраден. Отец спал на кровати — лицо в испарине, борода взлохмачена, рот открыт. Марко неприятно было смотреть на отца. Даже во сне лоб его вдоль и поперек бороздили морщины, серые щеки ввалились. На полу, застланном мешковиной, спали четыре Марковых сестры. Они тяжело дышали, точно в болезни, губы были влажные и набухшие.

Мать вернулась. Она принесла белый хлебец, ей пришлось долго прождать, прежде чем лавочник отпер, а хлеб он дал с трудом и ругал попрошаек, сказал, что дает Христа ради, денег тут все равно не получишь. Мать слушала его, а в голове у нее было одно: сказать ли насчет кофе и сахару или не говорить; душа у нее разрывалась из-за Марко, ждавшего ее дома; но она так и не отважилась.

У Марко заныло сердце; кофе опять не будет. Он смотрел, как мать делит хлебец. Она расчертила корку ножом, но резать не решалась: шесть ртов, да еще на вечер надо оставить, а хлебец маленький и рыхлый. Марко прикидывал вместе с нею и горевал, видя, какой маленький кусочек ему достанется. Он уже думал об обеде, об ужине, о завтрашнем дне и готов был заплакать.

— Пора, Марко, звонят.

И Марко вышел из дома. Мать стояла на пороге и смотрела ему вслед. Когда он завернул за угол, она возвратилась в комнату, поглядела на мужа и детей, подошла к столу и отщипнула крошку хлеба. Потом села на скамью у печки и согнулась, уткнув лицо в ладони. Пробило всего только половину шестого, а солнце припекало, как в полдень. Небо было светлое, пышущее жаром, будто солнце расплавилось и растеклось по нему. Слой пыли на дороге доходил до щиколоток; деревья стояли неподвижно, ни один лист не шелохнулся; трава пожелтела и высохла.

Дождя не было уже две недели, на полях все горело. И вот священник назначил крестный ход к маленькой, полуразрушенной церковке святого Николая; эта церковь стояла на высоком холме, почти в двух часах ходьбы от деревни, если идти быстро, а если с процессией — то и во всех трех. Народу в приходской церкви, откуда отправлялась процессия, набралось немного; пришли большей частью старые женщины да несколько крестьян, остальные были заняты работой.

Когда Марко вошел в ризницу, пономарь был уже там и отругал его за опоздание. Марко боялся пономаря; это был широкоплечий человек с отталкивающим, загорелым до черноты, широким лицом, на котором светилась пара маленьких злых глазок. Он почти постоянно дремал. Изо рта у него сильно пахло, и он плевался черной табачной слюной.

— Ну, одевайся!

Марко снял куртку, надел длинный министрантский[3]Служка в католической церкви, обычно мальчик. балахон из толстого красного сукна; поверх балахона — белую сорочку, обшитую кружевами, и еще широкий красный воротник из того же толстого сукна, что и балахон. Дверь с силой распахнулась; священник вошел быстрой, энергичной походкой, и ризница заполнилась шумом его шагов. Священник был рослый, крепкий, еще молодой человек; его полные щеки рдели румянцем, губы выпячивались недовольно и надменно. Вместо длинной сутаны на нем был короткий сюртук до колен, сутана помешала бы ему при ходьбе по крутой дороге. Войдя, он привычно преклонил колено перед распятием, висевшим на стене, кивнул головой, а потом набросил на себя белое с кружевами облачение, надеваемое при богослужении, и торопливо вышел к алтарю. Пономарь нес перед ним чашу со святой водой и кропильницу. Торопливо благословив прихожан, священник махнул кропильницей прямо, направо, налево, и процессия двинулась к выходу.

Марко стоял возле алтаря с распятием, а теперь, крепко держа его обеими руками, твердо шагал впереди священника и пономаря. Крест был дубовый, почти двухметровой длины; на нем висел Христос, ноги и руки которого были прибиты большими гвоздями; на лице, на груди, на ногах виднелись большие кровавые пятна; под коленями и в поясе фигура треснула, и пономарь кое-как склеил ее.

Крест был тяжелый, но Марко сейчас не замечал этого; он старался держать распятие так высоко, чтобы его было видно тем, кто замыкал процессию.

Они шли по улице, находившейся в старой части села. То тут, то там из окон выглядывали дети, изредка попадалась женщина, сидящая на пороге; почти все дома были заперты, а окна забиты. За процессией подымалось облако пыли. Вскоре улица пошла под гору. Дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, крытые соломой, выглядели все беднее. Все они были пустые, вымершие: мужчины работали на кирпичном заводе, женщины — в поле. Последние строения кончились, по обеим сторонам потянулись скучные росчисти, обнесенные каменными стенками, поросшие по краям ежевикой и орешником. На мгновение открылся вид на долину, на лучшую часть села. Там, внизу, была широкая и красивая улица; на площади стояло здание суда, ее окаймляли дома побогаче, лавки и трактиры. Дорога повернула налево, снова под уклон. Пригорок, поросший папоротником и кустами, закрыл вид на долину. А слева открылась даль, но пустынная и безотрадная. Волнистая цепь холмов, каменистых и бесплодных. Непривычным эхом разносились далеко вокруг молитвы, которые богомольцы тянули нараспев.

Солнце поднялось высоко, все накалилось. Лицо Марко горело, но он не потел. Ему было даже приятно, как если бы в зимний вечер он сидел, тепло укутанный, у жаркой печки. Он шел размеренной поступью; онемевшие руки не чувствовали тяжелой ноши; распятие по-прежнему высоко плыло над процессией, покачиваясь в такт шагам Марко. В голове у него роились светлые мысли.

Сейчас ему десять лет. Он кончил сельскую школу, и перед ним открывалось будущее. Он учился лучше всех в классе, священник и учитель его хвалили. Дома ни о чем еще не говорили, но он знал, что у матери и отца на уме — он пойдет в гимназию, этой осенью, через два месяца... Как сладостно это ожидание! Осенью, через два месяца — всего лишь два месяца этой страшной, страшной жизни! Всего два месяца — они показались ему короткими, точно две минуты. И тогда — в город. Там большие дома, там епископ, там всего в изобилии. Люди красиво одеты и едят белый хлеб, пироги, жаркое... Пироги, жаркое... Он увидел большой стол, накрытый белой скатертью и весь уставленный блюдами со вкусными и сладкими вещами; блюда полны до краев и благоухают; от них подымается пар, щекочет губы и ноздри; а рядом — фрукты, красные, сочные, прохладные яблоки... он протянул руку, откусил...

Ему невыносимо захотелось пить, во рту совсем пересохло, язык стал тяжелым и неповоротливым, словно он из жесткой кожи. И солнце палило. Стол, накрытый белой скатертью, исчез, Марко хотелось воды. Он огляделся вокруг и только теперь увидел пустынную, пустынную местность — поросшие травой участки с каменистой почвой, местами — огороженные клочки поля, повсюду камень, терновник, ежевика. На сердце стало тяжело, он почувствовал, что устал; руки заболели, крест стал казаться непомерно тяжелым, закачался, и Марко тихонько прислонил его к плечу.

— Моли бога за нас!.. Ты как крест держишь? — раздался сзади окрик пономаря.

Марко перехватил крест и поднял его высоко, еще выше, чем прежде. Христос глядел с высоты на безлюдный край.

Голос пономаря напугал Марко; он вдруг вздрогнул всем телом, и ему стало зябко. Только сейчас он опомнился и сообразил, куда идет и зачем. Следом за ним идут священник и пономарь, окропляющий святой водой пустые огороды, которые никогда ничего не родили и не родят. За священником и пономарем тянется длинная вереница женщин, старых, увечных, слишком слабых для работы на поле, и крестьян-бедняков, у которых ни земли, ни скотины и которым сам бог велел ходить процессиями. Сплошные отверженные, сплошная нищета... и он идет перед ними, высоко неся крест, на котором распят Христос. Над огородами разносятся поющие голоса, и одинокие птицы взмывают в небо, бегут от этого мертвенного пения.

На лбу у Марко проступил пот, покатился по щекам, капли усеяли верхнюю губу; Марко хотел обтереть лицо об воротник, но если бы он наклонил голову, крест зашатался бы и, чего доброго, упал; пот набирался на бровях, капал с подбородка, тек за воротник. Он почувствовал, как все тело стало мокрым, и министрантский балахон из грубого сукна жег его точно каленое железо. А солнце не переставая пекло, резало лицо, как ножом.

Если бы хоть каплю воды... нет, не каплю, полный ковш: он нагнул бы его и стал пить; холодный ковш, с него приятно капает, холодная вода течет с губ, может быть, несколько капель, холодных, веселых, скользнуло бы за ворот и покатилось по груди...

Желудок сводило; поесть бы — груш, яблок... ему вспомнились сияющие желтые абрикосы, которые он позавчера видал у торговки на площади. Марко простоял там чуть не четверть часа — ему еще никогда не приходилось пробовать абрикосы. Из здания суда вышел господин и купил их полный кулек. Марко стоял, а господин шел мимо него; он вынимал из кулька абрикос, сосал его, потом клал в рот и выплевывал косточку на землю; когда он поравнялся с Марко, тот посмотрел ему в глаза, и господин в свою очередь оглянулся на него. Марко задрожал, в глазах у него потемнело, и он услышал слова: «На, мальчик, ешь!» Но господин медленно удалялся прочь, не произнеся ни слова...

Потом его осенило... торговка иногда отворачивалась, да, даже вставала и отходила в сторону. Вот бы подойти, не торопясь, небрежно, будто он только хочет посмотреть, и взять тот абрикос, который лежит там, с краешку... Но он не решился. Теперь он жалел, что не решился...

Марко запутался в длинном балахоне, споткнулся, распятие грохнулось на каменистую тропинку, а он ударился лбом об дубовую крестовину. Пономарь схватил его за руку, приподнял и встряхнул.

— Ты что, крест хочешь сломать, а? Или мне тебя еще учить, как ходят? Становись!

И голос священника раздался сзади:

— Мальчик, до чего ты неловок! Разве ты не знаешь, что несешь в своих руках Христа?

Марко не взглянул ни на пономаря, ни на священника — он и так видел два толстых, сердитых, безжалостных лица. Он дрожал, и пот, струившийся по его лицу и по всему телу, сразу же становился ледяным. Он взял крест и поднял его; Христос закачался в воздухе, колыхнулся, задрожал, а потом начал равномерно подыматься и опускаться в такт Марковым шагам...

Люди страшны, сильны, злы. Марко боялся людей. Сейчас, когда пономарь кричал на него, а священник сердился, ему хотелось убежать, спрятаться и чтобы кто-нибудь погладил его по голове и сказал: «Бедный Марко!..» Тот господин прошел мимо, посмотрел, но не бросил ему абрикоса: «На, мальчик, ешь!» А что составлял для господина один абрикос! Марко б его любил, радовался, встречая на улице, а случись что-нибудь у господина, например, потеряй он что, Марко б ему тотчас принес. А когда Марко, взрослый, ученый и красиво одетый, вернулся бы из гимназии и поздоровался с господином, тот поглядел бы на него и удивился, а Марко ему в ответ: «Смотрите, сударь, я тот, кому вы дали абрикос!» Если бы у него был хоть один сияющий, желтый, сочный абрикос! В желудке, казалось, лежал камень; он поворачивался и подпрыгивал при каждом шаге. Страшно тяжелым был этот камень, и казалось, будто он сосет кровь из рук, из ног. Марко устал и мечтал присесть ненадолго, хотя бы на минуту, чтобы отдохнуть; крест он положил бы рядом, и руки в приятной истоме легли бы на колени.

Тропа стала шире и превратилась в ухабистую и пыльную дорогу, которая вилась по холму, подымаясь к грязной горной деревне. Вдоль дороги росли темнолистые груши, близ деревни стояла пара высоких пустых сушилок для сена. Процессия двигалась мимо старых, крытых соломой домов: оконницы были выкрашены где в красный, где в зеленый цвет, возле каждого дома громоздилась куча навоза, иной раз даже перед самой входной дверью, так что в дом надо было пробираться боком. Дети в грязных рубашонках, толстые, пугливые и любопытные, высыпали на порог; из домов вышли несколько сгорбленных женщин в зеленых воскресных платьях, платках с цветочным узором, с большими четками в руках и присоединились к процессии. После деревни дорога пошла под уклон; с правой стороны холм обрывался, точно в глубокую пропасть. Внизу начиналась узкая долина, и у склона холма, под деревней, бил ключ, который поил в долине поля и луга, а потом терялся в болоте. Процессия свернула налево, вверх по склону. Деревня осталась позади, и снова широкой полосой потянулись вдоль дороги пустующие росчисти. Только кое-где росла кукуруза, стояли группами груши и сливы, тень раскидистого ореха порой ложилась на дорогу.

Они медленно двигались вперед по круто забирающему в гору каменистому проселку. Молитвы звучали тише; священник, который молился по-прежнему, временами глубоко переводил дух; с лица его пот катился градом. Лица женщин и мужчин отупели, глаза глядели пусто; едва ворочая языком, они повторяли, как во сне: «Моли бога за нас!» Солнце палило беспощадно, лучи врезались в тело, точно слепящие бритвы. И придорожный терновник, и старые деревья с искривленными ветвями, и скучные, скучные полосы вскопанной земли — все было тихо и неподвижно, не дохнуло, не шевельнулось. Имена святых, призываемых хриплыми, истомленными жаждой голосами, умирали в раскаленном воздухе; ветра, который бы отнес их вдаль, чтобы там где-нибудь встрепенулись и зашумели, прислушиваясь, деревья, не было...

Марко устал, был голоден, хотел пить и думал, сколько времени еще сможет вынести это. Эта длинная, мертвенная, скучная процессия... Эта нищета, эта долгая, скучная жизнь, без радости, без хлеба. Если бы хоть раз в жизни наесться досыта... если бы кто-нибудь раскрыл перед ним дверь в большую кладовую с полками вдоль стен, уставленными пасхальными куличами и пирогами с медом, орехами, корицей, и сказал бы ему: «А теперь ешь, сколько душе угодно!» Пасхальные куличи и пасхальные апельсины, крупные, оранжево-красные апельсины, такие сочные, что сок стекал бы по рукам, когда он бы их чистил. Он бы набил ими карманы доверху, принес домой и выложил на стол. Пришла бы мать: «Господи Иисусе, где это тебе дали столько?» И сестры собрались бы вокруг, собрались и смотрели, и даже отец искоса поглядел бы на них из угла, в котором он сидит и чинит башмаки... чинит... не покладая рук, хотя у него уже месяц, как нет заказов. Для Марко весь ужас жизни воплощался в словах: «У отца нет работы». Он знал, каким голосом мать произносит эти слова. Когда он их слышал, в нем все рушилось, в пору было сесть на порог и заплакать. Возвращаясь из школы, он издалека высматривал, стоит ли на пороге старшая сестра; с серьезным, даже таинственным лицом она наклонялась к нему и шептала: «Отец получил работу». Тогда он весело входил в комнату, на душе у него было легко и радостно, и сердце прыгало в такт отцовскому молотку, стучащему по подметке...

В последнее время так не случалось; все миновало, точно угасло, бог знает почему. Марко еще вспоминал о румяных пасхальных куличах; хорошо это было, только ушло безвозвратно; мерцало где-то в далеком прошлом, как сон. Теперь повсюду нищета, сказал отец. У крестьян нет денег, а господа заказывают себе все в городе. Будь я помоложе, сказал он, я бы уехал в другое место. Тут все идет прахом, все катится в преисподнюю. Или барин, или нищий — середины нет... Для Марко эти слова звучали чем-то страшным, лишь наполовину понятным. Он знал, что они означают голод, голод, вечный голод. Ему вспомнилась первая месса нового священника в церкви, стоявшей высоко в горах, на Планине. Он, министрант, тоже отправился туда с их приходским священником. Священник ехал по дальней дороге, а он пустился прямиком через холмы. Это оказалось ужасно далеко, он едва дошел. Проголодался и хотел пить. Он прислуживал во время мессы, а после нее господа пошли в церковный дом, и было слышно, как гремели вилки и ложки; звенели рюмки, ясно, весело, и господа шумно смеялись. Марко стоял перед домом и терпеливо ждал. Наконец его как громом ударило: «Они обо мне забыли!» Расширившимися глазами он смотрел в окно, жадно прислушивался, когда кто-нибудь быстро сбегал по лестнице и в сенях раздавались шаги. Он был голоден, тяжелый камень лежал в желудке и медленно поворачивался... Ложки перестали звенеть, только рюмки пели — «динь-динь-динь». Никто не появлялся, а Марко стоял, держась за ограду — перед домом был маленький садик, — и мечтал где-нибудь сесть, но отойти было нельзя; если бы он отошел, кто-нибудь в это самое время мог прийти за ним и сказать: «Где же министрант, почему он не пришел наверх, поесть и попить?»

И в самом деле вышел молодой священник и увидел Марко: «А ты кто такой, мальчик?» «Я министрант», — сказал Марко, и дух у него захватило. «Ну, ну... вот тебе гривенник и ступай домой!» Марко шел домой и плакал всю дорогу; так как кругом был лес, он плакал в голос, вспугивая белок. Подойдя к селу, он вытер лицо, чтобы никто ничего не заметил. «Что ты там ел и пил, Марко?» — спросила мать, радуясь тому, что Марко поел и попил. «Да все... — ответил Марко. — Пироги... мясо...» Потом он сел, так как колени у него дрожали и голова кружилась. «И еще вот гривенник мне дали...» С завистью смотрели на него все четыре сестры, и даже отец покосился из своего угла.

Теперь он вспомнил все, и его вдруг охватила уверенность, что исхода не будет. Да, всегда, всегда в бесконечном круговороте, будут течь дни: с утра кусочек хлеба, в полдень каша, вечером кусочек хлеба... если бы сейчас кусочек хлеба и ковш воды!.. Да, всегда, всегда и мать будет сидеть на кухне, спрятав лицо в ладонях, и из-под пальцев будут не переставая капать крупные слезы...

Он сам не понял, как это случилось... он ударился лбом о дубовую перекладину, крест лежал перед ним на камнях.

Так во второй раз Марко упал под тяжестью креста. В лицо ему дохнуло смрадом из пономарева рта:

— Парень, тебя что, за уши отодрать? Глаза-то у тебя на заду, что ли? — И он как когтями вцепился в руку Марко и встряхнул его. — Подымайся!

Сзади раздался голос священника:

— Мальчик, оставался бы ты лучше дома! За волосы бы тебя оттрепать, чтоб ты знал, кого несешь!

Марко поднял крест высоко-высоко, так что пустынный край был виден Христу далеко вокруг. Марко не посмотрел ни на священника, ни на пономаря, он и так видел два страшных лица, которые глядели на него, точно белые глаза, которые приближаются к человеку ночью, когда вокруг тишина. Холодный пот обливал все его тело, будто ему лили за ворот воду, и оно сотрясалось в ознобе.

Процессия, извиваясь, ползла все дальше, все время в гору и приближалась к лесу. Дорога, вместо того чтобы сузиться и спрятаться в тень, стала шире, и теперь ее то тут, то там перекрывала только тень еловых верхушек. Земля под ногами была глинистая, в колдобинах и трещинах. Красновато-коричневая пыль поднималась за процессией. Широкие поляны, окруженные редким лесом, поросли папоротником, или их устилал толстый слой порыжевшей хвои. Тонкие тени елей ложились причудливым орнаментом. Подъем стал очень крутым, так что люди едва двигались, понурые и измученные. А небо пламенело, раскаленный дождь лился на землю, дорога была усыпана углями. Солнце в своем страшном величии стояло уже почти в зените.

Марко дрожал, но усталость покинула его, ему полегчало. Он шагал, не разбирая дороги, почти не чувствуя креста в своих руках — словно кто-то обвязал его веревкой вокруг пояса и тянул за собой. Он шел неведомо куда, ведь это безразлично. Этому никогда не будет конца; так вперед же, все равно куда. Его терзала жажда, но что можно сделать, если воды нет и никогда не будет? Он был голоден, но что можно сделать, если человеку так суждено? Так вперед же, без отдыха и исхода.

Позади идут пономарь и священник и подгоняют его, замахиваясь кропильницей и требником. Но к чему подгонять, когда он идет сам! Идет все вперед и вперед, голодный и жаждущий, идет вперед и не помышляет уже о гимназии. Как это было глупо, что когда-то он, приходя из школы, думал: «Может быть, сейчас стол заставлен вкусными вещами; мать смеется от радости, и даже у отца подрагивают усы. Все изменилось, как по волшебству, — кто-то пришел и принес всего-всего». Так сладостна была эта мысль, что перерастала в ожидание, и он открывал дверь с бьющимся сердцем, затаив дух. Лицо матери было заплакано, как всегда, отец тихо сидел за столом, а на столе стояла миска кукурузной каши... Гимназия и все эти мечты — сплошная глупость... Конца не будет. Священник и пономарь, идущие позади, с их кропильницей и требником, страшная, бесконечная дорога, тяжелый камень в желудке... Умереть бы. Но будет ли конец тогда? Тогда будет ад, вечный огонь, вечная мечта о ковше холодной воды... В глубине души Марко ненавидел бога, не мог ему простить, что однажды напрасно молился ему всю ночь напролет. Ужина не было, работы не было. На отца вдруг что-то нашло, он тяжело шагал по комнате взад-вперед и ругался так жутко, что мать тряслась в углу, а дети плакали. Марко не мог заснуть и видел, как мать ночью встала, опустилась у постели на колени и плакала и молилась до утра. И Марко молился всю ночь, только не плакал. Он лежал в постели с широко открытыми глазами и говорил с богом, как никогда до сих пор; ему казалось, будто бог совсем близко, он почти чувствовал на своем лбу его дыхание, его всеблагую, любящую руку. И теплая, сладкая надежда заполнила его существо; он знал, что наутро все переменится, и заснул, успокоенный. Но утром есть было нечего, день был страшен; только в десять мать принесла хлебец и без сил рухнула на скамью: ее обругали, назвали нищенкой. Но она плакала не из-за этого, она плакала оттого, что ее обманул бог, которого она .молила и заклинала всю ночь, стоя на натруженных коленях. С тех пор Марко ненавидел бога... Поэтому он знал, что попадет в ад, где вечный огонь и вечное томление по ковшу холодной воды... Так дорога вьется без конца и края, в жажде и голоде и неизбывной скорби, вьется, ведя к аду, но подымаясь при этом на гору. Странно, что она подымается на гору; наверно, Марко ошибается, дорога спускается под гору, потому что наверху — небо, а ад — внизу. Как это ему показалось, что дорога подымается в гору?..

— Как идешь? Ты что, пьяный?

Марко слышал голос пономаря, но ответил лишь мысленно. «Господи, да я же иду, иду; зачем вы меня гоните? Мне же не надо ничего, ни абрикосов, ни апельсинов, ничего, только не бейте меня, ради бога, я ведь иду!»

— Как они гонят его, палачи!

Его душа наполнилась жалостью к матери, которая так слаба и болезненна и никогда ничего не ест. Свою долю хлеба она приберегает для Мимицы — та еще совсем глупенькая, — а себе отщипнет крошечку, которой не хватило бы и муравью, помочит в воде — вот и весь ее ужин; у Марко сердце разрывалось, когда он видел, как она глядит, заплаканная, вся во власти страха, словно птица, которую схватила безжалостная рука и стискивает ей шею. Марко хотелось сказать матери что-нибудь, но когда он прижимался к ней, она начинала плакать еще сильнее, слезы, тяжелые как свинец, капали на его лицо и руки. И теперь мать, голодная и мучимая жаждой, должна идти по этим твердым камням, под этим не знающим пощады солнцем. И сестер ему было жалко. Францка уже все понимает, она старше его, и потому ступает твердо, хоть и голодна, а плачет только из-за других, из-за матери. Марко стало еще больше жаль ее, потому что она плакала из-за других. Но бедная Мимица, несмышленыш, — Марко сейчас почувствовал, как ему дорога Мимица. Если бы он хотя бы мог взять ее на руки — но он несет крест; Францка же слишком слаба, она бы упала, если бы понесла Мимицу на руках. А мать и подавно! И вот они держатся за руки, Мимица в середине, а Францка около матери, чтобы с матерью чего не случилось. И отца пожалел Марко. Он шагал твердо, сгорбленный, лицо худое, брови нахмурены; он не сказал ни слова, не вздохнул, лишь порой искоса, украдкой поглядывал на мать, на четырех сестер, на Марко, шедшего впереди с крестом, и горбился еще больше. Они шли без остановки, голодные, жаждущие, измученные, по бесконечному каменистому пути, под немилосердным солнцем, а сзади их подталкивали и подгоняли пономарь и священник с кропильницей и требником.

Нигде ни спасения, ни желанного отдыха, ни ковша воды, ни крошки хлеба.

Бессердечные люди едят абрикосы и апельсины и не думают бросить кусочек им, бедным, голодным; у бога есть все в изобилии, ему стоило бы лишь мысленно пожелать — и настал бы конец голоду и жажде; но бог внимает благоговейной молитве и смеется над ней.

«Проклятый! Проклятый!» — затрясся Марко всем телом. Глаза его выступили из орбит; страшной тяжестью налился крест, так что Марко зашатался под ним, а солнце устремило вниз страшную, длинную золотую булавку, которая сначала мельтешила у Марко перед глазами, а потом начала медленно вонзаться в голову.

Впереди вставал самый высокий подъем; а наверху за елями уже светился шар на шпиле церкви. Но Марко его не заметил. Безумный страх овладел им при виде страшной горы — страшной пропасти. И в то же время в нем загорелась последняя надежда — бежать.

«Мама! Мама! Не туда, не наверх и не вниз! Бегите, мама, в ту сторону, а ты, Францка, в другую! Тащи за собой Мимицу! Мама, только бы нас не схватили!»

Он стал искать ее руку, зашатался, крест грянулся наземь перед начинающимся подъемом, и Марко споткнулся об него и ударился лбом о перекладину. Было слишком поздно...

Его отнесли к крестьянину, дом которого стоял подле церкви. Вечером перевезли его домой, и там Марко умер.