Онлайн чтение книги Рассказы - 1
V

Консулъ печально бродилъ по Королевской улиц, съ потухшей трубкой, грустнымъ взглядомъ и повисшей въ рук англійской тросточкой.

Невольно останавливаясь во время своихъ безцльныхъ прогулокъ передъ дверью лавки Кхіамулла, онъ сейчасъ же отправлялся дальше. Кхіамулла тамъ не было. За прилавкомъ стояло только два молодыхъ приказчика съ такимъ же, какъ у него зеленоватымъ цвтомъ лица. Бдный его другъ лежалъ въ больниц въ надежд, что нсколькихъ дней покоя, вдали отъ сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться отъ этого кашля, который, казалось, истощалъ его тло, заставляя его харкать кровью. Онъ родился въ стран солнца и нуждался въ его божественной ласк.

Агирре могъ бы зайти въ контору Абоабовъ, но боялся этого. Старикъ по прежнему всхлипывалъ отъ волненія, разговаривая съ нимъ, но въ его лиц добродушнаго патріарха было чтото новое, что отталкивало испанца. Забулонъ встрчалъ его мычаніемъ и продолжалъ считать деньги.

Четыре дня Агирре не видалъ Луну. Сколько часовъ проводилъ онъ въ окн отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабовъ! На террас никого. Никого за ставнями. Домъ какъ будто вымеръ. Нсколько разъ на улиц онъ встрчался съ женой и дочерьми Забулона. Он проходили мимо, длая видъ, что не замчаютъ его, серьезныя и гордыя въ своей величавой тучности.

Луна оставалась незримой. Словно она ухала изъ Гибралтара. Однажды утромъ ему показалось, что онъ узнаетъ ея тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Онъ вообразилъ себ, что видитъ между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлемъ ея волосъ и ея блестящіе глаза, устремленные на него. Но это было только видніе, продолжавшееся мгновеніе. Когда онъ хотлъ сдлать умоляющій жестъ, когда поднялъ руки, прося ее подождать, она уже исчезла.

Что предпринять, чтобы сблизиться съ ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, въ которой живутъ еврейскія семьи? Къ кому обратиться за разъясненіемъ относительно этой неожиданной перемны? He обращая вниманія на непріязнь и холодность, съ которой къ нему относились Абоабы, онъ входилъ подъ разными предлогами въ ихъ контору. Хозяева встрчали его съ ледяной вжливостью, какъ назойливаго кліента. Входившіе по своимъ дламъ евреи смотрли на него съ дерзкимъ любопытствомъ, словно нсколько минутъ тому назадъ говорили о немъ.

Однажды утромъ онъ увидлъ, какъ Забулонъ разговаривалъ съ приблизительно сорокалтнимъ человкомъ, низкаго роста, немного сгорбленнымъ и въ очкахъ. На немъ былъ четырехугольный цилиндръ, сюртукъ съ длинными фалдами, a на жилетк болталась большая золотая цпочка. Онъ говорилъ слегка пвучимъ голосомъ о быстромъ прогресс Америки, о величіи Буэносъ-Айреса, о будущности, которую тамъ могли бы имть ихъ единоплеменники, о выгодныхъ длахъ, которыя онъ тамъ сдлалъ.

Нжная внимательность, съ которой его слушали отецъ и сынъ, возбудила въ душ Агирре подозрніе, отъ котораго кровь притекла къ сердцу и холодли конечности. Онъ задрожалъ отъ удивленія. Это онъ? И нсколько мгновеній спустя онъ безъ всякаго основанія на то, совершенно инстинктивно самъ отвтилъ на свой вопросъ. Да! Это онъ! Онъ не ошибся. Безъ сомннія, передъ нимъ былъ женихъ Луны, пріхавшій изъ Америки. Разсивая его сомннія, его окончательно укрпилъ въ этомъ предположеніи быстрый, холодный и презрительный взглядъ, украдкой брошенный на него этимъ человкомъ, продолжавшимъ разговаривать съ своими единоврцами.

Вечеромъ онъ снова увидлъ его на улиц. Онъ былъ уже не одинъ. Онъ шелъ подъ руку съ Луной, одтой въ черное. Она прижималась къ нему, какъ будто уже была его женой и оба шли съ непринужденностью жениха и невсты. Она не видла Агирре, или не хотла его видть. Проходя мимо него, она повернула голову къ своему спутнику, длая видъ, что говоритъ съ нимъ съ большимъ воодушевленіемъ.

Друзья Агирре, образовавшіе кругъ на тротуар передъ Биржей, смялись при вид этой встрчи съ легкомысліемъ людей, признающихъ любовь только какъ времяпрепровожденіе.

— Эхэ! — сказалъ одинъ изъ нихъ испанцу — у васъ отбили даму. Еврей отбилъ ее. Понятное дло! Они женятся только на своихъ, особенно, если у двушки есть деньги.

Агирре провелъ ночь безъ сна, строя въ темнот самые жестокіе планы мести. Въ другой стран онъ зналъ бы, что ему длать:- онъ оскорбилъ бы еврея, далъ бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убилъ бы его, а если бы онъ не принялъ его вызова, преслдовалъ бы его, пока онъ не уступитъ ему дорогу. Но здсь онъ жилъ въ другомъ мір, въ стран, не знавшей рыцарскихъ обычаевъ древнихъ народовъ.

Вызовъ на дуэль вызвалъ бы смхъ, какъ нчто экстравагантное и смшное. Онъ можетъ напасть на него на улиц, унизить его, убить его, если тотъ вздумаетъ защищаться, но — увы! — англійская юстиція не считается съ любовью, не признаетъ существованія преступленій, совершенныхъ въ порыв страсти.

Тамъ наверху, на середин горы, въ развалинахъ дворца маврскихъ королей Гибралтара, онъ видлъ темницу, переполненную людьми всхъ національностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключеніе за то, что они подъ вліяніемъ любви или ревности нанесли ударъ ножомъ, какъ свободно поступаютъ люди на разстояніи всего нсколькихъ метровъ, по ту сторону границы.

Кнутъ хлесталъ на законномъ основаніи. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосовъ. Съ холодной методической жестокостью, въ тысячу разъ худшей, чмъ страстное варварство инквизиціи, истребляли людей, питая ихъ лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.

Нтъ, здсь былъ другой міръ, гд его ревность и бшенство были не у мста. Но ужели онъ потеряетъ Луну безъ крика протеста, безъ вспышки мужественнаго возмущенія? Теперь, когда его разъединили съ ней, онъ въ первый разъ понялъ всю важность своей любви, начавшейся отъ нечего длать, изъ жажды чего-нибудь необычайнаго, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что длать?

Вспоминались ему слова одного изъ гибралтарцевъ, которые сопровождали его во время его прогулокъ по Королевской улиц, представлявшаго странную смсь андалузской насмшливости и англійской флегматичности.

— Поврьте, другь, это дло великаго раввина и всей синагоги. Вы шокировали ихъ. Весь свтъ видлъ, какъ вы открыто устраивали свиданія у окна. Вы не знаете, какое вліяніе имютъ эти сеньоры! Они вторгаются въ дома своихъ прихожанъ, направляютъ ихъ, повелваютъ ими и никго не можетъ имъ противостоять.

Слдующій день Агирре провелъ на улиц или гуляя около дома Абоабовъ, или неподвижно стоя въ дверяхъ отеля, не упуская изъ виду дверь квартиры Луны.

Быть можетъ она выйдетъ?

Посл вчерашней встрчи, она, вроятно, забыла свой прежній страхъ. Имъ надо было поговорить. Три мсяца онъ сидитъ въ Гибралтар, забываетъ о своей карьер, рискуетъ ее испортить, злоупотребляетъ вліяніемъ свохъ родственниковъ! А теперь хочетъ разстаться съ этой женщиной, не обмнявшись прощальнымъ словомъ, не узнавъ, чмъ вызвано такое неожиданное превращеніе!

Поздно вечеромъ Агирре вдругъ почувствовалъ трепетъ волненія, въ род той дрожи, которую испыталъ въ контор мнялъ, узнавъ, кто такой вернувшійся изъ Америки еврей. Изъ дома Абоабовъ вышла женщина, одтая въ черное, Луна, такая же, какой онъ ее видлъ предыдущимъ днемъ.

Она немного повернула голову и Агирре угадалъ, что она замтила его, что и раньше она видла его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шагъ, не поворачивая головы, а Агирре послдовалъ за ней на извстномъ разстояніипо тротуару, задерживая группы испанскихъ рабочихъ, которые спшили изъ арсенала въ деревню Ла Линеа, прежде чмъ раздастся вечерній сигналъ и крпость запрется.

Такъ шли они одинъ за другимъ по Королевской улиц. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улиц), напротивъ католическаго собора. Здсь было меньше толкотни и рже были магазины. Только на углу переулковъ стояли небольшія группы, болтая посл трудового дня. Агирре ускорилъ свой шагъ, чтобы догнать Луну, а она, словно угадавъ его намренія, пошла медленне. Дойдя до задняго фасада протестантской церкви, онъ догналъ ее на расширеніи улицы, носившемъ названіе Gatedral Square (Соборнаго сквера).

— Луна! Луна!

Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избгая улицу, и остановились у мавританскихъ аркадъ протестантскаго собора, краски котораго начинали блднть и таять въ сумрак ночи. Прежде чмъ они могли заговорить, ихъ окутала нжная мелодія музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающіе звуки органа, голоса двушекъ и дтей, пвшихъ по-англійски славу Господу, щебеча, какъ птички.

Агирре не зналъ, что сказать. Вс его гнвныя слова были забыты. Ему хотлось плакать, опуститься на колни, попросить о чемъ — нибудь того Бога, кто бы Онъ ни былъ, который находился по ту сторону стнъ, былъ убаюканъ гимномъ мистическихъ птичекъ, этихъ двственныхъ, дышавшихъ врой голосовъ.

— Луна! Луна!

Ничего другого онъ не могъ произнести.

Еврейка боле сильная, мене чувствовавшая эту музыку, которая была не ея музыкой, заговорила съ нимъ тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться съ нимъ. Она хочетъ поговорить съ нимъ, проститься. Они встрчаются въ послдній разъ.

Агирре слушалъ ее, какъ слдуетъ не понимая смысла ея словъ. Все его вниманіе было сосредоточено въ глазахъ, словно т пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествію и онъ ищетъ теперь въ лиц Луны слдовъ, оставленныхъ временемъ. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы отъ волненія немного посинли. Она щурила глаза, какъ будто слова стоютъ ей ужасныхъ усилій, словно каждымъ изъ нихъ отрывается что-то отъ ея мозга. Сжимаясь, ея вки обнаруживали легкія складки, казавшіяся знаками утомленія, недавняго плача, внезапно наступившей старости.

Испанецъ смогъ, наконецъ, понять ея слова.

Но ужели она говоритъ правду? Разстаться! Зачмъ? Зачмъ? Онъ простиралъ къ ней руки, охваченный страстью, но она еще больше поблднла, въ испуг отступила, и глаза ея расширились отъ страха.

Они не могутъ больше любить другъ друга. На прошлое онъ долженъ смотрть, какъ на прекрасный сонъ — быть можетъ лучшій во всей его жизни… Но теперь насталъ моментъ, когда надо проснуться.

Она выходитъ замужъ, исполнитъ свой долгъ передъ своей семьей и своимъ народомъ. Все прошлое было безуміемъ, дтской мечтой ея экзальтированнаго и романтическаго характера. Мудрые люди ея народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслія. Она должна покориться своей судьб, послдовать примру матери, примру всхъ женщинъ ея крови. Завтра она отправится съ своимъ женихомъ Исаакомъ Нуньесъ въ Танхеръ… Онъ самъ и его родственники посовтовали ей свидться съ испанцемъ, чтобы покончить со всмъ, положить конецъ двусмысленному положенію, которое могло повредить репутаціи хорошаго коммерсанта и нарушить покой миролюбиваго человка. Они обвнчаются въ Танхер, гд живетъ семья жениха. Быть можетъ они тамъ останутся, быть можетъ отправятся въ Америку продолжать дла. Во всякомъ случа ея любовь, ея милое приключеніе, ея божественный сонъ кончились навсегда.

— Навсегда! — пробормоталъ Луисъ глухимъ голосомъ. — Скажи еще разъ. Я слышу, какъ твои уста произносятъ это слово и не врю. Повтори. Я хочу убдиться.

Голосъ его звучалъ умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающій взглядъ пугали Луну. Она широко — широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздохъ. Казалось, въ темнот еврейка постарла.

Огненная птица сумерокъ пронеслась по воздуху на своихъ красныхъ крыльяхъ и отъ грома задрожали земля и дома.

Вечерній сигналъ!

Опечаленный Агирре увидлъ въ воображеніи высокую черную стну, кружащихся чаекъ, ревущее, покрытое пной море, вечерній полумракъ, похожій на тотъ, который окружалъ ихъ теперь.

— Ты помнишь, Луна? Помнишь?

Въ сосдней улиц раздались барабанная дробь, щебетаніе флейтъ и глухой щумъ большого барабана. Этотъ воинственный шумъ покрывалъ мистическое пніе, проникавшее, казалось, сквозь стны храма. To была вечерняя зоря, передъ закрытіемъ воротъ крпости. Одтые въ желто-срые мундиры, солдаты шли въ тактъ своихъ инструментовъ, а надъ полотняными касками размахивалъ руками атлетъ, оглушавшій улицу ударами по барабанной кож.

Молодые люди ждали, пока пройдетъ шумный отрядъ. И по мр того, какъ онъ удалялся, до ихъ слуха изъ храма снова постепенно стала доходить мелодія небеснаго хора.

Испанецъ казался обезкураженнымъ, умоляющимъ и, недавно еще грозный и ршительный, онъ теперь кротко просилъ:

— Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He можетъ быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы разстались такъ! He слушай никого. Слдуй велніямъ сердца! Мы еще можемъ стать счастливыми! Вмсто того, чтобы хать съ этимъ человкомъ, котораго ты не можешь любить, котораго ты, несомннно, не любишь, лучше бжимъ!

— Нтъ, — отвтила она ршительно, закрывая глаза, какъ бы боясь, что, увидя его, можетъ поколебаться. — Нтъ… Это невозможно. Твой Богъ не мой Богъ, твой народъ не мой народъ.

Въ сосднемъ католическомъ собор, остававшемся невидимымъ, протяжно, съ безконечной грустью, прозвучалъ колоколъ. Въ протестантской церкви двичій хоръ началъ новый гимнъ, словно вокругъ органа порхала стая шаловливыхъ соловьевъ. Издали все слабе, теряясь въ покрытыхъ ночнымъ мракомъ улицахъ, слышался громъ барабана и игривые звуки флейтъ, воспвавшихъ залихватской цирковой мелодіей міровое могущество Англіи.

— Твой Богъ! Твой народъ! — грустно воскликнулъ исианецъ. — Здсь, гд существуетъ столько боговъ! Здсь, гд каждый принадлежитъ къ другому народу! Забудь все это! Вс мы равны передъ жизнью. Существуетъ одна только истина:- любовь.

— Тамъ — тамъ! — стоналъ колоколъ наверху католическаго собора, оплакивая смерть дня. — Къ свту! Къ свту! — пли въ протестантской церкви голоса двушекъ и дтей, разсиваясь въ безмолвіи сумерекъ, окутывавшихъ площадку.

— Нтъ! — жестко проговорила Луна съ выраженіемъ, котораго Агирре раньше не слышалъ у нея, словно говорила другая женщина. — Нтъ. Ты имешь свою землю, свою родину. Ты можешь смяться надъ народами и врованіями, выше всего ставя любовь. Насъ же, гд бы мы ни родились, какъ бы законъ ни равнялъ насъ съ другими, всегда называютъ жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашимъ единственнымъ знаменемъ является — религія нашихъ предковъ.

И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своихъ. — Безуміе!

Агирре слушалъ ее изумленно.

— Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о комъ я думаю сейчасъ? О твоей матери, которую не зналъ.

Онъ вспоминалъ т ночи жестокой неувренности, когда еврейка Абоабъ рвала свои ярко-черные волосы передъ постелью изъ ковровъ и маленькихъ матрасовъ, на которой тяжело дышала ея дочка, пытаясь обмануть ненавистнаго демона У_э_р_к_о, пришедшаго похитить ея дитя.

— Ахъ! Луна! Я понимаю простую вру твоей матери, ея наивное легковріе! Любовь и отчаянье упрощаютъ нашу душу, срываютъ съ нея пышную мишуру, въ которую мы ее рядимъ въ часы счастья и гордости, длаютъ насъ робкими и заставляютъ благоговть передъ тайной, какъ безразсудныхъ животныхъ. Я чувствую то же самое, что твоя бдная мать чувствовала въ эти ночи. Я чую У_э_р_к_о около насъ. Быть можетъ это старикъ съ козлиной бородой, повелвающій твоимъ народомъ. Это — вс твои, народъ положительный, лишенный воображенія, неспособный познать любовь. Кажется невроятнымъ, чтобы ты, Луна, вышла изъ этого народа.

He смйся надъ моимъ безуміемъ, но мн хочется стать здсь на колни, передъ тобой, броситься на землю и закричать:- У_э_р_к_о, чего ты хочешь? Ты пришелъ, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здсь нтъ. Она ушла навсегда! Здсь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у нея еще нтъ имени, но я ей дамъ его. Мн хочется взять тебя въ свои объятія, какъ длала твоя мать, и защищать тебя отъ чернаго демона, а потомъ, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрпилъ бы ласками твое новое имя и назвалъ бы тебя… Единственной, да, именно такъ, моей милой боготворимой Единственной. Теб нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вмст и чтобы нашимъ домомъ былъ весь міръ.

Она грустно пркачала головой.

Все это очень красиво. Но и это не боле, какъ сонъ. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, — но теперь! И съ жестокимъ упрямствомъ она повторяла:

— Нтъ, нтъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой народъ не твой народъ. Къ чему итти противъ судьбы!

Когда ея родственники съ негодованіемъ говорили ей о ея любви, о которой знаетъ весь городъ, когда «духовный вождь» предсталъ передъ ней съ гнвомъ древняго пророка, когда случай или доносъ единоврца заставилъ вернуться ея жениха, Луна почувствовала, какъ въ ней пробуждается что-то, до сихъ поръ дремавшее. Осадокъ вры, ненависти, надеждъ поднялся со дна ея души и измнилъ ея чувства, возложивъ на нее новыя обязанности.

Она еврейка и останется врна своему народу. Она не хочетъ потеряться одинокой и безплодной среди чужихъ людей, ненавидвшихъ евреевъ инстинктивной унаслдованной ненавистью. Оставаясь среди своихъ, она будетъ пользоваться вліяніемъ супруги, которую выслушиваютъ на семейномъ совт, а когда она состарится, ея сыновья окружатъ ее религіознымъ поклоненіемъ. Она чувствуетъ, что не вынесетъ ненависти и ревности въ этомъ враждебномъ мір, куда ее хотла увлечь любовь, въ этомъ мір, дарившемъ ея народъ только мученіями и издвательствомъ. Она хочетъ остаться врной своему народу и продолжать то оборонительное шествіе, которое ея единоплеменники совершали сквозь вка гоненій.

Потомъ ей вдругъ стало жалко упавшаго духомъ недавняго жениха и она заговорила съ нимъ съ большей нжностью. Она не можетъ боле прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели онъ думаетъ, что она можетъ его забыть? О! эти дни были лучшіе въ ея жизни. To былъ романъ ея жизни, голубой цвтокъ, о которомъ вс женщины, даже самыя обыкновенныя, сохраняютъ память, какъ о вяніи поэзіи.

— Или ты думаешь, что я не представляю себ какъ сложится моя жизнь? Ты былъ — неожиданностью, которая скрашиваетъ жизнь, радостью любви, которая видитъ счастье во всемъ окружающемъ и не думаетъ о завтрашнемъ дн. Ты не походилъ на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замужъ, буду имть много дтей, цлую кучу, — вдь нашъ народъ такъ плодовитъ! — а по ночамъ мужъ цлыми часами будетъ говорить мн, сколько мы нажили днемъ… Ты — ты нчто совсмъ другое. Быть можетъ, мн пришлось страдать, напрягать вс силы, чтобы сохранить тебя и всетаки ты мое счастье, моя мечта!

— Да! Я все это, потому что люблю тебя! — возразилъ Агирре. — Понимаешь ли ты, что длаешь, Луна? Представь себ, что передъ твоимъ дядей Забулономъ вдругъ выложатъ на прилавокъ тысячи фунтовъ, а онъ повернется къ нимъ спиной съ презрніемъ, чтобы пойти въ синагогу. Разв онъ такъ поступитъ? Такъ вотъ. Любовь — тоже даръ судьбы! Какъ и красота, богатство и власть. Вс мы, рождающіеся на свтъ, можемъ получить одну изъ этихъ счастливыхъ случайностей, но немногимъ он даются! Вс живутъ и умираютъ, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смшиваютъ ее съ удовлетвореніемъ животнаго чувства. А на самомъ дл любовь — привиллегія, случайный лотерейный выигрышъ, какъ милліоны, какъ красота, которыми пользуются лишь немногіе. И вотъ, когда любовь становится на твомъ пути, Луна, Лунита, когда судьба подноситъ теб своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улиц, я видлъ расписаніе пароходовъ. Завтра одинъ уходитъ въ Портъ-Саидъ! Достаточно небольшого усилія! Бжимъ! Тамъ подождемъ парохода, который повезетъ насъ въ Австралію.

Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, съ которой она слушала молодого человка. Глаза ея блестли жесткимъ блескомъ, голосъ ея звучалъ жестоко и рзко:

— Доброй ночи!

И она повернулась къ нему спиной и бросилась бжать. Агирре послдовалъ за ней, на разстояніи нсколькихъ шаговъ.

— Такъ ты уходишь! — воскликнулъ онъ. Такъ! И мы больше не увидимся! Разв возможно, чтобы такъ кончилась любовь, которая была для насъ цлой жизнью?

Въ протестантской церкви замеръ гимнъ. Умолкъ колоколъ католическаго собора. Военная музыка затихла гд-то далеко въ город. Гнетущее безмолвіе окутало влюбленныхъ. Агирре казалось, что міръ опустлъ, что свтъ погасъ навсегда, и что среди хаоса и вчнаго молчанія жили только онъ и она.

— Дай мн по крайней мр руку! Мн хочется въ послдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?

Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..

— Прощай, Луисъ! — сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видть его.

Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утшить его, какъ вс женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свтъ. Онъ еще молодъ.

Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недлю тому назадъ ему было тридцать лтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.

Луна сдлала усиліе, чтобы освободиться отъ него, боясь, что прощаніе затянется, боясь за себя, неувренная въ своей стойкости.

— Прощай! Прощай!

На этотъ разъ она уходила безповоротно и, не въ силахъ послдовать за ней, онъ позволилъ ей уйти.

Агирре провелъ ночь безъ сна, сидя на краю постели, пристальнымъ тупымъ взоромъ разглядывая рисунокъ обоевъ на стнахъ комнаты. И это могло случиться! И онъ позволилъ ей уйти навсегда, какъ слабый ребенокъ. Нсколько разъ онъ съ удивленіемъ замчалъ, что говоритъ вслухъ:

— Нтъ. Это невозможно. Этого не будетъ!

Свча потухла и Агирре продолжалъ въ темнот свой монологъ, не сознавая, что говоритъ, «He будетъ этого! He будетъ этого!» — бормоталъ онъ ршительно. Но ярость смнялась упадкомъ духа, и онъ спрашивалъ себя, что можетъ сдлать онъ, чтобы выйти изъ этого мучительнаго состоянія. Ровно ничего.

Несчастье его непоправимо. Они возобновятъ свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимутъ паруса, чтобы направиться къ противоположнымъ странамъ и у каждаго изъ нихъ останется только воспоминаніе о другомъ. А подъ разъдающимъ прикосновеніемъ времени это воспоминанье будетъ все слабть, тускнть и разсиваться. И это конецъ сильной любви, страсти, способной заполнить цлую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется, — міру скорбь ихъ останется неизвстной, какъ несчастіе, постигшее пару муравьевъ! О жалкая доля!

Онъ будетъ скитаться по міру, влача за собой свои воспоминанія, быть можетъ даже ему удастся ихъ забыть, ибо жить можетъ лишь тотъ, кто уметъ забывать. А когда съ годами его скорбь утихнетъ, онъ станетъ пустымъ человкомъ, улыбающимся автоматомъ, способнымъ лишь на грубо чувственныя вожделнія. И такъ онъ будетъ жить, пока не состарится и не умретъ.

А она, красавица, отъ которой на каждомъ шагу, казалось, исходили музыка и благоуханіе, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали отъ него. Она будетъ, какъ вс еврейки:- прекрасной матерью, растолствшей отъ семейной жизни, вялой вслдствіе свойственной имъ плодовитости, окруженной кучей дтей, занятой ежечасно наживой и накопленіемъ. Она станетъ похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее свтило, освщавшее короткія лучшія мгновенія ея жизни. Что за иронія судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нтъ, не Луна! Прощай, Орабуэна!

На слдующій день Агирре взялъ билетъ на пароходъ, шедшій въ Портъ-Саидъ.

Что ему длать въ Гибралтар? Впродолженіи трехъ мсяцевъ, когда рядомъ съ нимъ была любимая женщина, скрашивавшая его существованіе, городъ походилъ на рай — теперь это былъ несносный однообразный городишко, запертая крпость, сырая и темная тюрьма. Онъ телеграфировалъ дяд, извщая его о своемъ отъзд. Пароходъ долженъ былъ отплыть ночью, посл вечерняго сигнала, взявъ провіантъ угля.

Служители отеля сообщили ему новость.

Кхіамуллъ умеръ въ больниц со свойственной чахоточнымъ ясностью мысли, говоря о далекой солнечной стран, о ея увнчанныхъ цвтами лотоса двушкахъ, смуглыхъ и стройныхъ, какъ бронзовыя статуи. Сильное кровотеченіе положило конецъ его мечтамъ. Весь городъ говорилъ о его похоронахъ. Его соотечественники, индусскіе владльцы лавокъ, отправились вс вмст къ губернатору и взялись за устройство похоронной церемоніи. Они хотятъ сжечь его трупъ за городской чертой, на восточномъ берегу. Его останки не должны гнить въ нечистой земл. Англійское правительство, снисходительное къ религіознымъ обычаямъ всхъ своихъ подданныхъ, отпустило дрова на сожженіе.

Когда наступитъ ночь, они выроютъ ровъ на берегу, наполнятъ его щепками и стружками, поверхъ наложатъ большія полнья, на нихъ трупъ, потомъ опять полнья и когда за неимніемъ горючаго матеріала, костеръ потухнетъ, его единоврцы соберутъ пепелъ, положатъ его въ ящичекъ и бросятъ въ открытомъ мор.

Агирре холодно выслушалъ вс эти подробности. Счастливецъ Кхіамуллъ! Онъ умеръ! Огня, побольше огня! О если бы онъ сжегъ весь городъ, потомъ ближайшія страны и наконецъ весь міръ!

Въ десять часовъ океанскій пароходъ поднялъ якорь.

Опираясь на бортъ, испанецъ видлъ, какъ становилась все меньше, словно тонула на горизонт, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньковъ. На фон неба виднлся ея темный хребетъ, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя съ роемъ звздъ, сверкавшихъ между его лапами.

Пароходъ обогнулъ Punta de Europa. Огни исчезли… Теперь виднлась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самомъ крайнемъ ея пункт горлъ глазъ маяка.

Вдругъ на противоположномъ конц горы, словно выходя изъ моря, вспыхнулъ другой свтъ, въ вид красной черты, въ вид прямого пламени. Агирре угадалъ, что это такое!

Бдный Кхіамуллъ!

Огонь уже пожираетъ его трупъ на берегу. Люди съ бронзовыми лицами окружатъ теперь костеръ, какъ жрецы давно минувшихъ поколній, слдя за уничтоженіемъ останковъ товарища.

Прощай, Кхіамуллъ!

Онъ умеръ, мечтая о Восток, стран любви и благоуханій, стран чудесъ, и мечты его не осуществились. И на Востокъ же халъ Агирре съ пустой головой, съ утомленной, безсильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной изъ пытокъ.

Прощай, нжный и грустный индусъ, бдный поэтъ, грезившій о свт и любви, продавая въ сырой дыр свои бездлушки!

Его останки, очищенные въ огн, растворятся въ лон великой матери-природы. Быть можетъ его хрупкая душа птицы снова оживетъ въ чайкахъ, кружащихся вокругъ горы. А быть можетъ она будетъ пть въ ревущихъ, пнящихся волнахъ подводныхъ пещеръ, аккомпанируя клятвамъ другихъ влюбленныхъ, которые придутъ сюда въ урочный часъ, какъ приходитъ обманчивая иллюзія, сладкая лживая любовь, чтобы дать намъ новыя силы продолжать нашъ путь по земл.