Онлайн чтение книги Рассказы из всех провинций
Из сборника. «Последний узор, сотканный Сайкаку»

Домовладелица, чей длинный нос послужил причиной многих бед

Кем бы вы ни были, торговцем или ремесленником, не спешите покидать насиженное место в поисках нового пристанища! Ведь недаром говорят: «Даже камень согреется, если на нем просидеть три года». И верно, нет более жалкого зрелища, чем собранный для переезда скарб: кастрюльки и чайники еще и остыть не успели, а их уже суют в повозку вместе с прочими пожитками.

К слову сказать, торговцы и ремесленники по большей части селятся слободами: как известно, свояк свояка видит издалека. Взять, к примеру, Второй проспект в Киото. Жители всех провинций знают, что там находятся лавки, торгующие украшениями из акульей кожи для мечей, лекарственными травами, а также книгами.

В Карасумару же с незапамятных времен ведется торговля шапками эбоси, так что исполнители танцев кагура[292] Кагура — ритуальные синтоистские пляски, исполняемые под аккомпанемент барабанов, флейт и других музыкальных инструментов. из Исэ, прорицатели из Касимы, все, кому по роду занятий приходится надевать эбоси,[293] Эбоси — высокий головной убор из накрахмаленного шелка или бумаги, покрытой черным лаком. Принадлежность костюма знатного человека. Простолюдины могли надевать эбоси во время отправления некоторых церемоний. знают это. Даже уличные музыканты и танцовщики приезжают в Карасумару за этими шапками.

«Иному не приходится кричать, чтобы быть услышанным», — речет народная мудрость, вот и этим торговцам не приходится зазывать покупателей — они сами стекаются к их лавкам.

В нижней части Киото, на Седьмом проспекте, в небольшом наемном домике жил один ремесленник. В весеннее и летнее время они с женой мастерили веера, а с конца осени до середины зимы ладили кимоно из бумаги. Тем и кормились.

Возвращаясь с богомолья из храмов, что находятся на Шестом проспекте, паломники наведывались в их лавку и покупали веера и кимоно на память.

Не мудрено, что со временем дела этого ремесленника пошли в гору, и ему даже удалось сколотить небольшое состояние.

Но вот однажды его жена отправилась в гости к соседке, и за чаем, когда женщины, как водится, судачили о том о сем, она возьми да скажи:

— Вы знаете, у нашей домовладелицы нос таких огромных размеров, что, приди кому в голову изловить тэнгу[294] Тэнгу — фантастическое существо с красным лицом и длинным носом, по поверью, живущее в горах. с горы Атагояма, лучшей приманки не сыскать!

Однако случилось так, что кто-то слышавший эти насмешливые слова передал их домовладелице. Та подняла крик.

— Что же мне делать, если родители наградили меня таким носом? Не сама же я его себе налепила! Раз уж он так досаждает моим постояльцам, пусть возьмут да и переделают его по своему вкусу. Не продавать же мне его, в самом деле, ведь я не продажная девка. Муж-кормилец и тот за все девятнадцать лет ни разу меня не попрекнул, так что я на свой нос не в обиде. Отчего же он вам не дает покоя? Теперь уж как хотите, а переделывайте мой нос!

Тут соседки пришли в смущение и разом затараторили, пытаясь свалить всю вину на жену торговца веерами:

— Мы живем в вашем доме не один день и относимся к вам с должным почтением, а эта женщина всечасно возводит на вас хулу. То болтает, что рот у вас чересчур велик, то будто ноги как палки, только этого, дескать, не видно, поскольку вы носите длинные кимоно. У этой женщины и впрямь злой язык.

Услышав такое, домовладелица распалилась еще пуще.

— Эй, хозяюшка! — крикнула она жене торговца веерами. — Нос у меня, как вы изволили заметить, непомерно велик и потому всякий раз цепляется за навес над вашим крыльцом! Так что извольте поскорее освободить помещение.

В ответ постоялица расхохоталась:

— Как известно, Киото — город большой, и если исправно платить за жилье каждый месяц, можно без труда приискать другой дом, где, к слову сказать, не протекает крыша, как у вас, да и у хозяйки нос умеренных размеров.

— Между прочим, — не оставалась в долгу домовладелица, — в старину жила императрица с таким же носом, как у меня. Звали ее Суэцумухана. Впрочем, откуда вам, женщине подлого происхождения, знать об этом? Ведь вы, поди, и не слыхали о такой книге, как «Повесть о Гэндзи»!

— Да будет вам известно, — воскликнула жена торговца веерами, — что я родилась в семье придворного и даже ездила в коляске, запряженной волами!

— Вот насмешили! — не унималась домовладелица. — Всем известно, что вы дочь простого бондаря и уж если в чем и ездили, то наверняка в гробу, изготовленном вашим папашей. На всякий случай имейте в виду, что у человека, не приученного к езде в паланкине или в коляске, с непривычки сразу же начинает ломить поясницу.

— И кто только просил вас выяснять чужие родословные? — возмутилась постоялица. — Занялись бы лучше своей собственной. Вы ведь хвастали, будто приходитесь единственной дочерью главному жрецу храма Идзумо. Отчего же тогда вы вышли замуж за бедняка? Или просто тамошний бог-соединитель судеб, который с легкостью улаживает подобные дела по всей стране, прогневался на вас за что-то? И еще кое-что хочу сказать вам напоследок. Когда-то на постоялом дворе «Фудэя» в Саге обреталась блудливая Коман по прозвищу «Тэнгу». Говорят, будто она и некая домовладелица похожи друг на друга как две капли воды. Вот бы узнать, в какой части столицы проживает эта домовладелица!

— Я не желаю больше с вами препираться! — воскликнула домовладелица. — Чтоб духа вашего больше здесь не было! — С этими словами она выдернула из пазов дверь флигеля, давая тем самым понять, что жильцам отказано от дома.

Торговец веерами, слышавшим весь этот разговор, не на шутку забеспокоился.

— Теперь из-за твоего злого языка нам придется покинуть насиженное место, — принялся он выговаривать жене. — А для торговца переезд хуже разорения. Ступай и, пока не поздно, извинись перед хозяйкой.

— И не подумаю! — отвечала женщина с перекошенным от злости лицом.

— Как, ты еще смеешь мне перечить? — вскричал возмущенный муж. — Немедленно убирайся прочь из дома в чем мать родила! Не жена ты мне больше!

— Хорошо, я уйду. Но за то, что ты меня гонишь, так и знай, я всем расскажу, от чего скончалась твоя сестрица, — молвила женщина и стала собирать вещи.

При этих ее словах гнев мужа исчез без следа, и он заискивающим тоном произнес:

— Как ты могла поверить, что я расстанусь с тобой из-за какой-то ерунды? По правде говоря, мне самому опротивело глядеть, как задается наша домовладелица. Нам и впрямь лучше уехать отсюда.

Вскоре супруги перебрались на улицу Самэгаи, неподалеку от Пятого проспекта. Все бы ничего, если бы не полоумная старуха, проживавшая по соседству с ними с южной стороны. Временами на нее что-то находило, и она ни с того ни с сего хватала нож и носилась с ним по округе. «Жить в таком соседстве небезопасно», — подумали супруги и переселились в другой дом, напротив входа в храм Роккакудо. И что же? Оттого ли, что столбы, подпирающие крышу, были с самого начала врыты не тем концом, или еще почему-то, но каждую ночь они слышали леденящий душу скрип, будто, того и гляди, обрушится потолок.

Это повергало их в такой страх, что вскоре они решили переехать на улицу Сэмбондори на окраине города. Уж где было по-настоящему тихо, так это там и первое время супруги были очень довольны. Однако немного спустя обнаружилось, что западный ветер всякий раз приносит с собой дым с близлежащей пустоши, где сжигают трупы. Понятное дело, это пришлось им не по душе, и они снова переселились, на сей раз в верхнюю часть Симмати. Дом, который они себе подыскали, был недавно отстроен и стоял особняком. Соседство им тоже показалось приятным. С северной стороны, в доме с решетчатым фасадом, проживал некий старик на покое, в прошлом торговец посудой. Держался он замкнуто и шумных знакомств не водил. С южной же стороны с ними соседствовали известные в столице винная и солодовая лавки.

— Наконец-то мы отыскали то, что нужно! — радовались торговец с женой. Однако в первую же ночь из дома старика послышалось пение молитв в духе секты Сэндзю.[295] «Секта Сэндзю» — одно из ответвлений буддийской секты Дзёдосинсю. Сторонники этого направления видели путь к спасению в беспрестанном чтении молитв. Старик вопил до рассвета, да так, что супруги почти не слышали друг друга.

В довершение всех бед из солодовой лавки на несчастных новоселов двинулось целое полчище тараканов, каждый величиной с цикаду. За недолгое время они обгрызли в доме всю деревянную посуду, залезли в кувшин с водой и в бутылку с соей, продырявили мешки с рисом, попортили одежду, бумажные ширмы и веера, обглодали рыбу, подвешенную на крюках в кухне, нагадили в корзинку, где хранилась соль, — одним словом, причинили хозяевам невосполнимый ущерб.

«Мыши в доме — что в стране воры», — написал некогда Кэнко-хоси, но узнай он об этом, наверняка написал бы так: «Тараканы в доме — что в стране пьяницы!» Едва дотянув до лета, супруги снова переехали. Так, не прошло и двух лет, а они девять раз сменили жилище, и от их состояния остались лишь жалкие крохи.

В конце концов, послушавшись сводного брата жены, который проживал неподалеку от храма Ниитамацусима на улице Мацубара, супруги решили перебраться в дом по соседству. Однако оказалось, что этот дом расположен как раз в дьявольском направлении. К тому же в тот год сие несчастливое направление совпало с местопребыванием божества Кондзин,[296] Божество Кондзин (букв.: «Дух металла»). — Согласно представлениям, воспринятым из Китая, направление, совпадающее с местопребыванием Кондзина, считалось несчастливым. и это усугубило дело. Торговец веерами пошел было на попятный, но братец возразил:

— В нашем мире и без того жить тяжело. Не хватало еще думать о каком-то несчастливом направлении! Положитесь во всем на меня.

Поддавшись на уговоры брата, супруги поселились в этом доме, но с тех пор у них вообще все разладилось. С каждым днем торговля шла все хуже и хуже, и жизнь их пошла прахом, словно рассыпающееся от ветхости бумажное кимоно.

Через некоторое время супруги решили поселиться розно, чтобы хоть как-то поправить положение. Муж уехал в городок Сираиси в провинции Осю и нанялся подмастерьем к одному из тамошних изготовителей бумажных кимоно. Жена подалась в местечко Хирадоносима в провинции Хидзэн, мастерила веера и тем кормилась. Так они и разъехались в разные стороны, а все из-за того, что жена была невоздержанна на язык. Вообще, в чем женщинам надлежит проявлять особую осмотрительность, так это в словах.

Мужа предстоящая разлука сильно опечалила.

— Ну что же, прощай пока, — говорил он жене, утирая рукавом слезы. — Когда-нибудь мы съедемся и снова заживем вместе.

Но женщина рассудила иначе.

— К чему связывать себя обещанием, если теперь нас будут разделять сотни верст? Напиши-ка мне лучше разводную бумагу.

Между супругами вновь разыгралась ссора.

— Ах, так? — вскричал муж. — Нет чтобы потерпеть немного одной, так тебе сразу же подавай другого мужа!

А жена в ответ:

— Только не прикидывайся, будто ты собираешься жить бобылем. Ух, проклятый, мало ему, что укокошил родную сестрицу и прибрал к рукам ее денежки!

Так, разругавшись вконец, они и расстались. Верно говорится в пословице: «Расставшиеся супруги хуже чужаков».

Поистине страшно становится, когда подумаешь о том, что таится в людских сердцах!

Ракускэ, торговец солью

Неподалеку от храма Симмэй в Аватагути стояла бедная хижина, крытая бамбуком, и такая приземистая, что до края стрехи можно было рукой достать. Жили в ней муж и жена. Им было уже по шестьдесят лет, а детей они так и не нажили. Одинокой была их старость.

Старуха добывала на жизнь мужским ремеслом — плела из соломы короткие сапожки и подвешивала их к оконной решетке. Погонщики лошадей, державшие путь из столицы в Ооцу, раскупали их, и это служило подспорьем в скромном хозяйстве супругов. Что же до старика, то он каждый день ходил в Киото, где торговал солью вразнос. Так они и жили. День пройдет — и ладно, о завтрашнем дне не задумывались.

Воротившись домой, старик подкладывал в очаг хворост, — ветки кустарника хаги[297] Хаги — леспедица двуцветная, декоративный кустарник. с равнины Курусуно, того самого кустарника, о котором в старину сложили много стихов, — вместе с женой они пекли сладкий картофель и запивали его зеленым чаем, который покупали понемногу в храме Кандзюдзи. Эти скромные радости казались им истинным блаженством, и они никогда не завидовали тем, кто жил в достатке, ни в чем не зная нужды.

Время бежало для них незаметно, точно во сне. Под Новый год они не толкли рисовых лепешек, в праздник Бон не лакомились соленой макрелью, а перед праздником девятого месяца не покупали ни каштанов, ни сакэ с цветами хризантемы. Поскольку в течение всего года они ничего не брали в долг, им не нужно было расплачиваться по счетам, и хотя на первый взгляд могло показаться, что нужда им в тягость, на самом деле жили они легко, ведь многие житейские заботы их миновали. Не напрасно старика прозвали Ракускэ, что значит «Блаженный».

Наступило восьмое число девятого месяца, канун праздника, когда принято платить по счетам. В этот день даже топот ног по улице совершенно особый. Столичные дамы и те, накинув на голову покрывало кацуги модной раскраски, бегут со всех ног, не заботясь о том, как выглядят со стороны.

И вот среди всей этой суеты известный в столице торговец тканями, поставщик двора решил праздновать окончание строительства своего нового дома, возведенного в середине улицы Накадатиури. Громадный домина, он тянется вширь на пятнадцать, а то и на шестнадцать кэнов.

Возле дома натянуты широкие занавеси, поставлены золоченые ширмы, настелены ковры. На земляной пол в лавке ставят все новые и новые подношения: бочонки сакэ и ящики с рыбой. Делать отметки об этих дарах в книге нет времени — приказчик только успевает их принимать.

На кухне хлопочут слуги, готовя праздничное угощение. Все женщины в доме нарядно одеты. Но вот уже собрались гости. По кругу пошел поднос «остров счастья», уставленный закусками. Певцы, танцоры и лицедеи исполняют свои номера. Гости, успевшие пропустить уже не одну чарку, хохочут без устали. Старший плотник надевает шапку эбоси, облачается в церемониальный костюм, берет в руку гохэй, поднимается на крышу и возлагает на установленную там божницу лук и стрелы для изгнания нечистой силы. Затем с помощью других плотников укрепляет коньковый брус, ритмично ударяя по нему молотком. Наконец звучит мелодия «Мандзай», все поздравляют хозяев и бросают на улицу рисовые лепешки,[298] «…бросают на улицу рисовые лепешки…» — Во время церемонии в честь окончания сборки каркаса нового дома (мунэагэсики) было принято разбрасывать рисовые лепешки и мелкие монеты. которых для этого случая заготовлено пятьсот восемьдесят штук. Подбирать эти лепешки кидается столько народу, что широкая улица в один миг становится тесной.

Пришедшие поглазеть на празднество думали про себя: «Вот это богач! Какой дом себе выстроил! Вот бы мне отгрохать такую усадьбу и передать ее в наследство потомкам!» Те, кто не мечтал о богатстве, спокойно проходил мимо, лишь мельком взглянув на дом.

Но таковых было мало. В большинстве же своем зеваки сразу принимался подсчитывать, каково состояние хозяина, первым делом обращая внимание на размеры кладовых. Неразумная алчность, да и только! Ведь еще лет двадцать назад хозяин этого дома занимался починкой фонарей и был настолько беден, что не всегда мог разжечь огонь в очаге. И откуда только берется у людей богатство?

Хозяин этого дома, например, придумал наносить на бумагу состав из смеси вяжущего сока хурмы и слюды и стал мастерить фонари, которые можно было использовать даже в дождливые ночи. На этом он и разбогател. Сейчас его состояние оценивается в семь тысяч каммэ, не меньше.

Неудивительно, что ему удалось породниться со знатным семейством, ведь в прежние годы даже в Киото не придавали особого значения происхождению жениха, если, конечно, он не занимался таким малоприбыльным делом, как изготовление бамбуковых берд для ткацких станков или ручек для ушатов. Хоть и старая это истина, а как не сказать: в нашем мире только и света что от денег.

В толпе, окружившей дом богача, находился и торговец солью из Аватагути, только, в отличие от других, он не мечтал о таком же доме для себя, а просто остановился, чтобы послушать хорошее пение и поглядеть на искусные пляски. Когда толпа стала расходиться, Ракускэ неожиданно увидел на земле шелковый кошелек в красную полоску.

— Кто обронил этот кошелек? — спросил он стоявших рядом.

— Это мой кошелек, давайте его сюда, — откликнулся какой-то бритоголовый мужчина лет пятидесяти.

— Хорошо, я вам его отдам, только прежде скажите, что в кошельке.

— Около сотни мэ[299] Мэ — то же, что моммэ. мелочью, — ответил мужчина.

Ракускэ даже в лице изменился:

— Как не совестно вам, человеку почтенному, пускаться на такие низкие уловки! Знайте же, что в кошельке одни золотые кобаны, так что он принадлежит не вам!..

Настоящий владелец этого кошелька пусть придет за ним ко мне домой! — Ракускэ подробно объяснил, где он живет, и отправился восвояси.

Вечером того же дня к нему явился приказчик оптовика из восточной провинции и рассказал, что обронил накануне кошелек со ста двадцатью золотыми кобанами, полученными им от хозяина, и теперь не смеет посмотреть ему в глаза.

— Все верно, — промолвил Ракускэ. — Здесь и расписка есть, так что кошелек, без сомнения, принадлежит вам.

С этими словами он протянул кошелек приказчику. Тот залился слезами и с благодарностью произнес:

— Попади этот кошелек в другие руки, вряд ли он когда-нибудь вернулся бы ко мне. И тогда я вынужден был бы с позором бежать из Киото, а так с чистой совестью смогу явиться к хозяину. Позвольте же отблагодарить вас за услугу. — Приказчик вынул из кошелька пять золотых и протянул торговцу солью. Но тот и слышать не пожелал о вознаграждении:

— Этот кошелек принадлежит не вам, а вашему хозяину. По какому же праву вы распоряжаетесь чужими деньгами? Нет, я ни за что не приму их!

Приказчику ничего не оставалось, как положить деньги обратно в кошелек и откланяться.

Однако приказчик добра не забыл и с тех пор в дождливые, ветреные или снежные дни, когда торговцу трудно было идти в столицу, присылал к нему какого-нибудь человека, и тот неизменно покупал у Ракускэ по две мерки соли. Ракускэ радовался, считая, что само Небо одаривает его своею милостью, и не подозревал, что все это — дело рук приказчика из шелковой лавки. Что же до приказчика, то со временем он отделился от хозяина и открыл собственную лавку. Видно, то была награда ему за способность помнить добро. И теперь ему неизменно сопутствовала удача. А не так давно он придумал способ наносить на шелковые косодэ рисунок тушью, и благодаря этому неожиданно разбогател.

* * *

Во времена, о которых идет речь, в верхней части Киото проживал один известный лекарь. Знаменитости — народ своенравный, вот и этому лекарю вдруг наскучило пользовать знатных особ, и он перебрался в местечко Аватагути. Выбрав участок на одной из тихих улочек, застроенных только наполовину, он обнес его красивой живой изгородью и в глубине построил дом. Дом этот выходил как раз на Токайдоский тракт, по которому проезжали со своими свитами князья из разных провинций, направлявшиеся в Эдо на службу ко двору сёгуна или возвращавшиеся восвояси. Поскольку столичные жители освобождаются от необходимости падать ниц при виде князя, лекарь не отказывал себе в удовольствии усесться на самом приметном месте, мурлыкая под нос какую-нибудь песенку, и никто не мог его за это упрекнуть.

Как-то раз под вечер лекарь стоял у ворот своего дома и глядел на дорогу. В это время из Киото домой возвращался торговец солью. Едва завидев его, лекарь поспешил скрыться в доме.

— Почему при виде торговца солью вы предпочли вернуться в дом? — в недоумении спросили его домочадцы.

— Дело в том, что этот старец — истинный святой, — отвечал лекарь, — а при святом не годится стоять в сандалиях. Встретить же его разутым мне тоже было неловко, — ведь я с ним не знаком. Вот и счел благоразумным вовсе с ним не встречаться.

— А почему вы назвали его святым? — полюбопытствовали домочадцы.

— Как, вы до сих пор ничего не знаете? — удивился лекарь. — Он нашел деньги и вернул их владельцу. Другого такого человека не только в столице, но и во всей стране не сыщешь! Даже в Китае нет, наверное, человека, возвысившегося до такой святости.

С тех пор все в доме лекаря стали с особым почтением относиться к Ракускэ, торговцу солью.

О человеке, который торговал вразнос собственной смекалкой

На дне моря имеется скважина, она зовется Вэйлю — Задними Воротами. В сию скважину уходит вся вода, которую денно и нощно приносят в море многочисленные реки, и поэтому воды в нем не прибавляется.

У всякого человека есть рот, который можно уподобить скважине на дне моря. Сколько пищи уходит в эту прорву в течение всей человеческой жизни! Способов прокормиться существует бесчисленное множество, только не ленись! По нынешним временам, если человек трудится добросовестно, не щадя сил, он живет в полном соответствии с небесными установлениями и не испытывает нужды. Вообще говоря, во всех краях земли нашей, будь то призамковый посад или приморский город, людей полным-полно, а среди людей уж как-нибудь, да проживешь.

Взять, к примеру, селение Фусими в провинции Ямасиро. Как все переменилось там за последние семьдесят — восемьдесят лет! По обеим сторонам главной улицы до сих пор стоят дома, процветавшие в старину. Теперь они пришли в упадок, и многие их обитатели не заняты никаким определенным делом, но тем не менее как-то живут на свете. Посмотришь на это — и впрямь верно говорят, будто там, где есть тысяча домов, человеку не дадут пропасть. Нынче люди стали умнее и предпочитают занятия, о которых в прежние времена и не слыхивали.

На исходе прошлого года, например, в здешних краях объявился некий человек, который ходил по домам и за определенную мзду подновлял очаги в кухнях. Дело это оказалось весьма прибыльным, и в конце нынешнего года уже другой здоровенный детина стал предлагать свои услуги по части чистки котлов. При этом за большой котел он брал по пять медяков, а за остальные, даже самые маленькие, — по два медяка. Помимо этого, он еще нанимался промывать рис для лепешек; с каждой мерки он брал по два медяка, так что для домов, где не хватало рабочих рук, это было спасением.

Или вот еще пример — некий обойщик, закрыв свою мастерскую, стал ходить по городу, имея при себе все необходимое для работы: угольник, бамбуковую лопаточку, щетку и клей. Что же до платы, то за бумажные панели, которые наклеивают на нижнюю часть стены в гостиной, он брал по медяку с кэна, за оклейку сёдзи[300] Сёдзи — раздвижные рамы, оклеенные бумагой, заменяющие окна в японском доме. — по два медяка, а за переклейку любого фонаря — по медяку, и к тому же убирал за собой весь мусор.

Ну, а когда кто-нибудь покупал полочку для приношений новогоднему богу счастья, он тут же прибывал на место, захватив с собой петли и гвозди, и, выяснив счастливое для данного года направление, в один миг прилаживал полку. В наш век ни в чем нет нехватки и все устраивается как бы само собой. Это весьма удобно, тем более что подобными услугами могут пользоваться даже люди небогатые.

Один человек лет пятидесяти перекинул через плечо какой-то сверток и стал обходить дворы, крича во весь голос: «Выведу блох у любой кошки!»

Услышав это, какая-то старушка, державшая двух кошек — одну белую, другую пеструю, — пожелала прибегнуть к его услугам. Порешили на том, что каждая кошка обойдется старухе в три медяка, и этот человек сразу же приступил к делу, да на удивление ловко. Поначалу он облил кошку горячей водой, а потом, как была, мокрую, завернул в волчью шкуру. Блохи, которые, как известно, не переносят сырости, все, как одна, переползли в волчью шкуру. После этого оставалось лишь вытрясти шкуру хорошенько, и можно было браться за другую кошку. Достаточно проявить смекалку — и даже на таком, казалось бы, немудреном деле можно заработать.

Да, народ теперь пошел куда как ушлый, но искателей легкой поживы это не останавливает. Некий мужчина, уже в летах, пустился на такую уловку. Надев кожаные хакама, какие можно увидеть на странниках, он заткнул за пояс короткий меч, повесил сбоку большой кошель и стал с умным видом расхаживать по городу, выкрикивая у каждого дома:

— Кто не может самостоятельно принять решение, доверьтесь мне! Если вы попали в трудное положение, я помогу советом!

Люди, немало повидавшие на своем веку, попросту не обращали на него внимания, те же, что попростодушней, в полном ошеломлении восклицали: «Глядите, какая наглость! Подобных плутов еще не видывал свет!» — и внимательно всматривались в его лицо.

Между тем осенью прошлого года несколько приятелей, собравшись вместе, отправились в лодке ловить бычков в устье реки Сангэнъякава в Осаке. Пойманную рыбу тут же зажаривали вместе с головой и внутренностями, она и служила угощением. Изрядно захмелев, друзья стали состязаться, кто больше съест этих самых бычков. Один из них сгоряча запихнул в рот рыбу целиком и в тот же миг почувствовал ужасную боль в горле. «В чем дело?» — всполошились остальные.

Оказалось, что в брюхе рыбы находился рыболовный крючок вместе с обрывком нити длиною около двух сунов. Этот крючок и вонзился бедняге в горло. Как ни пытались вытащить его, ничего не получалось. А поскольку помочь страдальцу не было никакой возможности, в лодке стихли звуки барабана и сямисэна и наступило смятение в точности такое же, как в эпизоде из «Цурэдзурэ-гуса», где рассказывается о монахе, который в подпитии надел на голову сосуд канаэ, а потом не мог его снять.[301] «…в эпизоде из «Цурэдзурэ-гуса», где рассказывается о монахе, который в подпитии надел на голову сосуд канаэ, а потом не мог его снять» — Имеется в виду 53-й дан книги Кэнко-хоси «Записки от скуки» (XIV в.).

Когда несчастного привели домой, он был почти что при смерти. К нему тотчас позвали врача, но и тот ничем не сумел ему помочь. Пока домочадцы метались, не зная, что бы еще предпринять, мимо дома пострадавшего проходил уже известный нам мастер давать советы. Узнав, в чем дело, он сказал: «Не беспокойтесь, в один миг вытащу!»

С этими словами он достал четки с мелкими бусинками, распустил их и стал одну за другой нанизывать на торчащий обрывок нити. Потом связал концы нити между собой и стал потихоньку двигать ее то вверх, то вниз. Не успели домочадцы и глазом моргнуть, как крючок был уже снаружи. Что и говорить, от этакой смекалки все пришли в восторг.

В это время в доме находился некий человек, который всякий разговор норовил перевести на себя.

— Позвольте и мне испросить вашего совета, — обратился он к чудодею. — В последнее время дела мои идут из рук вон плохо. За что ни возьмусь — одни убытки. Об этом узнали другие торговцы и теперь не хотят ничего отпускать мне в долг, так что я нахожусь в весьма стесненных обстоятельствах. К тому же день выплаты долгов уже не за горами, а мне, как ни считай, недостает более двадцати каммэ. Посоветуйте, что делать.

— Нет ли у вас богатых родственников? Скажем, зажиточного тестя? Или, на худой конец, брата-монаха? У монахов часто водятся деньги.

— Нет, — ответил тот.

— Очень сожалею, но в таком случае ничем помочь вам не смогу, — сказал советчик и пошел прочь.

Своенравная камеристка

Некий человек, поднаторевший в мирских делах, говаривал так: «Всякому, у кого водятся деньги, надобно постоянно быть начеку, ибо воров среди бела дня в нашем мире не меньше, чем мышей темной ночью».

Но если, следуя такому совету, остерегаться всего без разбору, побоишься, пожалуй, разжечь в доме очаг, а уж о том, чтобы сесть на корабль, плавающий по открытому морю, и говорить не приходится. Между тем судьбы людские вершатся на Небе, и если кто-то погибает от молнии, значит, так ему было на роду написано.

Впрочем, каждый в меру сил своих старается избежать опасности, и в большинстве случаев люди все-таки доживают до старости и умирают в своей постели.

В замках князей и домах придворных есть особое помещение — на случай землетрясения или грозы. Крышу трехэтажного дома выкладывают медными пластинами, на потолки натягивают завесу, в углах подвешивают мальвы, какие можно увидеть в изобилии на празднике храма Камо,[302] Храм Камо — синтоистский храм в городе Киото, посвященный божеству грома. В дни праздника помещение храма, одежды служителей, священный ковчег и т. п. украшаются листьями мальвы — растения, которое, согласно поверью, предохраняет от молнии. плотные шторы пропитывают особыми благовониями, предохраняющими от молнии.

Как только сверкнет молния, госпожа входит в это помещение, вокруг нее располагаются прислужницы и принимаются читать «Сутру Каннон».[303] «Сутра Каннон» — иное название одной из частей «Сутры Лотоса», в которой содержится заклинание от грозы. Так много раз кряду они уберегаются от беды.

Однако избежать смерти не в силах даже самые богатые и знатные, те, что восседают на парчовых подушках. В положенный срок, хотят они того или нет, за ними приплывает корабль, перевозящий души умерших на тот берег. Вот и выходит, что человек не властен над смертью и не может ничего изменить, никакие предосторожности здесь не помогут. И все же люди, как правило, забывают о смерти и помышляют только об удовольствиях.

В одном знатном доме служила камеристка по прозванию Угуису, что значит «Соловей». Была она особо приближена к своей госпоже. И вот однажды, — а случилось это двадцать четвертого дня первой луны, когда зацвели сливовые деревья, — госпожа отправила ее вместо себя на богомолье в храм в Китано.

На возвратном пути Угуису все время глядела в окошко паланкина, с любопытством наблюдая за тем, что происходит вокруг. Когда миновали окрестности квартала Нисидзин,[304] Нисидзин — место, славящееся производством дорогих шелковых тканей. сопровождавший ее челядинец вдруг спохватился, что заплатив за представление кагура, забыл принести полагающиеся храму пожертвования. «Подождите меня, я скоро вернусь», — пробормотал он и поспешил обратно в храм.

Угуису приказала поставить паланкин у ворот одного дома, а сама решила отдохнуть поблизости. Из дома доносился шум ткацкого станка и слышно было, как что-то толкут в ступке; около ступки хлопотала служанка. Хозяйка, еще молодая женщина, расположившись на галерее, перебирала своими красивыми руками свежую зелень. Судя по всему, она намеревалась приготовить дзони из остатков «зеркальных» моти[305] «Зеркальные» моти (катами моги) — пара круглых, напоминающих формой зеркало, рисовых лепешек, которые использовались для приношения богам во время новогоднего праздника. и попотчевать мужа.

Муж ее с довольным видом растянулся поблизости, положив голову на порожек, точно на изголовье.

— Ну вот, — заговорил он, — под Новый год мы благополучно расплатились по счетам. Да и вообще житью нашему только позавидовать можно. К примеру, придворные вынуждены носить на голове столько украшений, что и шею свернуть недолго. Князьям тоже не легче: хочешь не хочешь, а носи меч да таскай на себе парадные одежды. Куда привольнее горожанину! Вспомни старинное стихотворение: «Ради любимого вышла я в вешнее поле и свежую зелень рву». Это написал какой-то аристократ. А у нас в доме женушка насобирала молодой зелени, чтобы угодить своему муженьку, который любит поесть вволю.

«Вот это и есть счастье», — с завистью подумала Угуису. Слова горожанина так глубоко запали ей в душу, что, воротившись в замок, она сказалась больной и упросила госпожу ее отпустить.

Очутившись на свободе, Угуису, не теряя времени, вышла замуж за некоего горожанина. Все было бы хорошо, не находи бывшая камеристка забавной саму мысль о том, что рисовые лепешки не растут прямо в поле, а светильник не горит потому лишь, что в него не налили масла. Поскольку в житейских делах Угуису оказалась до крайности бестолковой, муж решил, что одной красоты для хозяйства мало, и в конце концов отправил ее обратно в родительский дом.

После этого она еще несколько раз выходила замуж, но столь же неудачно.

Наконец к ней посватался владелец одной косметической лавки с Четвертого проспекта в надежде, что ее холеное личико послужит хорошей приманкой для покупателей. Но не тут-то было: Угуису нашла, что сидеть в лавке и целыми днями расточать посетителям улыбки ниже ее достоинства. Кончилось тем, что и отсюда ее прогнали.

Испытав одно унижение за другим, Угуису вовсе утратила стыд и стала женой шута, потешавшего посетителей злачных заведений в квартале Хигаси-кавара. Поначалу супруги еще могли держать служанку, но затем впали в горькую нужду, а поскольку весь доход шута состоял лишь из чаевых, которые давали ему гости, выбраться из нищеты им никак не удавалось. Не было случая, чтобы они вовремя заплатили по счетам. В каждый из пяти праздников муж Угуису уходил из дому и вынужден был скрываться, дабы избежать встречи с заимодавцами.

Теперь уже Угуису и не вспоминала о своем благородном происхождении, а от былой ее красоты не осталось и следа. Ходила она в своем старом, залатанном авасэ бледно-голубого цвета, которое не спасало от ветров в месяц инея, а поясом ей служила простая бумажная веревка.

Нечесаные волосы торчали в разные стороны; чуть ли не по месяцу она не мылась, и прикоснуться к ней было так же неприятно, как взять в руки гусеницу. Ногтей Угуису не стригла, зубы давно перестала чернить. Речь ее сделалась грубой, а голос — сиплым. Вот до чего она опустилась!

А уж на что диким стал ее нрав! Теперь она не видела ничего предосудительного в том, чтобы в одиночку бродить по ночным улицам. Стоило же какому-нибудь незнакомцу дотронуться до нее, как она принималась клянчить у него деньги. Сборщиков долгов она морочила столь искусно, что в скором времени снискала славу мошенницы.

Едва ли честнее обходилась она с теми, для кого мастерила на заказ саси-таби,[306] Саси-таби — Таби с вышитым на них мелким узором; были модными во времена Сайкаку. крученые бумажные шнурки для подвязывания волос, плетеные пояса или обертки для благовонных свечей. Получив за них плату, она, вместо того чтобы отдать эти вещи заказчикам, продавала их и вырученные деньги забирала себе. «С этой женщиной опасно иметь дело», — предупреждали друг друга люди, однако столица велика, и все сходило обманщице с рук.

— Наверное, сам бог Удзигами не мог предположить, что жизнь этой женщины сложится таким образом. Обстоятельства меняют людей, и пока человек благоденствует, трудно угадать, что станет с ним потом. Подобная участь постигла ее потому, что она позавидовала жалкому счастью простолюдинов и отказалась от благодатной службы в замке. В нашем мире и мужчинам, и женщинам надлежит иметь лишь такого покровителя, который понимает обычаи их рода. — Так говорил человек, хорошо знавший Угуису.