Онлайн чтение книги Расстаемся ненадолго
VIII

В тот день так и не пришлось Вере наговориться с мужем. Не успела высыпать все свои вопросы Евдокия, как в квартиру вошел директор школы Юрий Павлович Жарский. Евдокия посмотрела на него подозрительно, но, поняв, что он пришел не к ней, пересела поближе к кровати и принялась перечитывать мужнино письмо.

Жарский на миг остановился у порога, широко улыбнулся и размашисто, насколько позволяли его короткие, не очень ровные ноги, шагнул к Андрею. Сокольный встал.

Перед отходом Андрея в армию директор тоже ожидал повестки. Прождал с месяц, а потом перестал и надеяться. Уже на службе Сокольный узнал, что Жарский все же был призван. О дальнейшей его судьбе Андрею не писали. Вот почему, увидев директора в гражданской одежде, Андрей удивился, хотя и не подал виду. Как неизбежного, стал ожидать вопросов о себе.

Юрий Павлович, однако, совсем не докучал вопросами. Узнав, как здоровье, и мимоходом, из вежливости, бросив еще несколько вопросительных фраз, он принялся рассказывать о себе. Говорил с воодушевлением, быстро и так образно, с таким множеством интересных и острых эпизодов из своей военной службы, что его рассказом заслушались и Евдокия, и Вера. Далекие, чуть ли не героические походы чередовались в его рассказе с необычными скачками на лошадях, с описаниями оружия, какого и свет не видывал, с воспоминаниями о разных военных, рядовых и командирах, одинаково близких ему и совершенно необыкновенных.

Слушая директора, Андрей мысленно переносился в свое подразделение и чувствовал, что его служба не так уж богата подобными приключениями. А может быть, сам он не обращал внимания на такое?

Тем не менее Жарский представал перед ним как человек широких возможностей, способный везде проявить себя, везде найти соответствующее своему характеру место. И как-то сам собой всплыл в памяти рассказ о том, как один солдат царской армии двенадцать лет прослужил в Петербурге, а Петербурга не видал.

Мелькнула мысль об обидной, хотя и довольно далекой аналогии… В самом деле, срок приближался к концу, а пришлось бы ему вот так, как сегодня Жарскому, вспомнить весь свой воинский путь, и, пожалуй, не нашел бы и пятой доли того, о чем рассказывает директор. Его, Андрея, служба, как и вся жизнь, проходила в каждодневном напряженном труде. Она требовала затраты большой энергии, силы, часто сопрягалась с немалыми трудностями. Преодоление этих трудностей приносило удовлетворение, сохранялось в памяти, однако казалось, что другим не очень-то интересно слушать обо всем этом…

Сокольный и прежде не раз ловил себя на мысли, что у других всегда получается лучше, чем у него. Он словно бы идет по краю жизни, а не самой серединой ее. Военная служба сначала импонировала его натуре, вызывала стремление стать сильным, волевым человеком. Но потом заболела нога, и все пошло прахом…

Сейчас он остро чувствовал, что, видно, не быть уже ему в строю, не быть в армии таким, как все, и это болью отзывалось в сердце. Даже неловко стало ощущать на себе красивую военную форму, смотреть на блестящую планшетку. Казалось, будто все это на время лишь одолжил у кого-то, чтобы вот так, в военных атрибутах, показаться дома.

А у Жарского все по-иному. Вот он сейчас в обычном гражданском костюме, кажется, в том же самом, какой носил до армейской службы: темно-серый, уже не новый пиджак, синие брюки-клеш. И все же выглядит настоящим военным, не хуже любого кадрового! Почему? Возможно, окончил военное училище и пришел на побывку, а может, по какой-нибудь другой причине отпустили, – ну, например, как отличника боевой и политической подготовки. Из рассказа Жарского этого не узнать. Андрею хотелось спросить, почему человек дома, но стоило заикнуться, как Жарский сразу поднимал обе руки, повышал голос и принимал такой вид, будто его собирались обидеть. «Раз человек хочет, чтобы его не перебивали, – подумал Андрей, – пускай говорит». Мало ли на свете людей, которые не любят слушать других, а сами готовы рассказывать хоть двое суток подряд. Над такими людьми часто посмеиваются, однако их не презирают. Возможно, Жарский не такой, – Андрей мало знал его.

Рассказ директора затянулся до того, что Евдокия, прикрывая рот платком, начала позевывать. У Веры тоже притупилось внимание, она все чаще и чаще выражала свое нетерпение. Андрей слушал хотя и внимательно, но было видно, что он устал, и эта усталость отражалась в его глазах, ощущалась в односложных фразах, которые иногда удавалось ему вставлять в почти бесконечный словесный поток Жарского.

Наконец директор привстал, будто собираясь уходить, и Евдокия сразу подхватилась, чтобы проводить его. Однако вместо этого он придвинул свой стул поближе к Андрею и вспомнил новый эпизод. Евдокия не выдержала и вышла в сени. Там лежало несколько охапок мелко порубленных сучьев тополя. Тихо и быстро стала она складывать их в темный угол и прикрывать разным домашним хламом.

Жарский в конце концов заметил, что стал уже надоедать своими рассказами, и вскоре попрощался, пригласив Андрея на школьный выпускной вечер. Едва он стукнул дверной щеколдой, как Евдокия выпрямилась над кучей сучьев, растерянно опустив руки. Директор посмотрел на нее, наклонил голову, прощаясь, и только теперь заметил дрова.

– Почему же вы не посидели? – опередила женщина его вопрос. – У нас сегодня такая радость…

– Насиделся уже, надурил людям голову.

– Ой, что вы! Я так все слушала…

– Скажите, Евдокия Филипповна… Знаете…

– Что?

– Нехорошо, что вы все эти сухие сучья к себе перетаскали. Учителя жалуются! – в голосе директора слышался упрек.

– Жалуются?

– Ну конечно.

– А мне только и беды, что они жалуются!

– Все же нужно было поделиться, раз так вышло…

– А с кем мне делиться? – сразу переменив тон, набросилась Евдокия. – Может, с вашей женой? И не подумаю! Ее муж прослужил три дня – и дома, а мой!..

Жарский махнул рукой и поспешил выйти из сеней.

Андрей удивленно посмотрел на Веру.

– Лучше ее не трогать, – тихо сказала та, – никому не уступит.

– Нет, но ты слышала? Неужели правда то, что она сказала?

– Про Жарского? О его службе?

– Да.

– Правда. Он только месяц прослужил в армии и вернулся домой по состоянию здоровья. Еще и директора нового не успели подобрать. Разве я тебе не писала об этом?

– Нет, не писала. – Андрей задумался. – Смотри ты, как выходит. А я было… Вот так говорун!

– Говорить он умеет, – улыбнулась Вера, – особенно перед новыми слушателями.

Резко открыв дверь, вошла Евдокия.

– Делиться с ними! – все еще бушевала она. – Сухой сучок принесла со двора, и тем делись. А со мною они делятся? Лучшие огороды позахватывали, школу хлевами, как те ласточки гнездами, облепили. И везде заводилой Жарский со своей кралей!

Андрей, прихрамывая, прошелся по комнате, сделал медленный, но все же, как заметила Вера, правильный военный поворот и остановился у окна. Вокруг школы на самом деле выросли за это время хлевушки. Были они разных размеров, разной формы, беспорядочно разместились тут и там и этим очень портили как внешний вид школы, так и окрестный пейзаж, когда-то пышный, молодой и веселый.

Навещали Андрея и многие другие люди. Стоило ему показаться на школьном дворе, как и там здоровались, расспрашивали о службе, о здоровье, приглашали в гости. Так прошла большая часть дня, а потом они с Верой и Евдокией отправились на школьный выпускной вечер.

В тот год школа впервые выпускала десятиклассников. Выпускников было немного: семеро девушек и восемь парней. Не мудрено, что это были теперь самые уважаемые люди как в школе, так и во всем Красном Озере. Учителя смотрели на них, как на свое счастье, – на первый, такой наглядный результат собственной работы. А колхозникам было приятно, что школа помогает вывести в люди их детей. Приезжает из города студент – ему уважение, но все же не такое: многие в городе учатся. А идет по улице свой десятиклассник – и женщины проводят его теплым материнским взглядом, мужчины здороваются за руку, как с равным, подростки стараются уступить дорогу. Где-нибудь в тенечке, во время перерыва на полевых работах, начнется разговор, и сразу все чуть ли не в спор: куда кому из выпускников идти учиться дальше, где работать, как жить. И чего только не наговорят женщины! Им легче судить, они знают все черточки не только учеников, но и родителей их, и родичей. Ничего не утаить от людского ока в деревне. Если, к примеру, Ваня Трутиков, сын председателя колхоза, часто забегает в МТС посмотреть интересную машину, а потом часами рассказывает о ней, его и метят в механики, в инженеры. Если Маханьков-старший и Глинский-младший не могут дойти до школы, чтобы не остановиться на колхозной пасеке, а дела колхозного садовода интересуют их больше, чем членов правления, значит, про них и говорят: «Агрономы!»

Девушкам пророчат разное: кому – медицину, кому – педагогику, кому – бухгалтерство в колхозе. А о Варе Ладутьке, дочери председателя сельсовета, у всех одно мнение: эта скоро замуж выскочит, еще в девятом классе засматривалась на парней.

Десятиклассники знают, что о них только теперь и разговору, что следит за ними много доброжелательных глаз, и стараются быть уважительными к людям, скромными, держатся группками, поближе к учителям. Близкое расставание со школой, со своими воспитателями и беспокоит их, и радует. Хорошо, конечно, что школу окончили, но жаль все же покидать тех, с кем вместе прожиты многие годы, с кем делились лучшими мыслями и светлыми мечтами.

Когда выпускники вошли в самый большой класс, используемый для собраний и вечеров, все, кто уже сидел за партами, повернулись к ним. Несколько младших школьников встали, стуча крышками парт, но смутились и снова сели, растерянно глядя на старших товарищей и родителей. Директор школы озабоченно посмотрел на столики, составленные в длинный ряд для президиума: скоро ли там все закончат? Анна Степановна, заменявшая заведующего учебной частью, и с нею еще две школьницы торопливо накрывали эти столики отрезами зеленого сукна, расставляли на них букеты свежих цветов.

Выпускники тихонько разместились поодаль от президиума. Ваня Трутиков, круглолицый, белоголовый, исподлобья посматривал на всех так, будто чувствовал за собой какую-то вину. Миша Глинский с подчеркнутой внимательностью начал перелистывать недавно купленную книжку. Варя Ладутька то и дело окидывала зал блестящими глазами и, казалось, искала лишь повода, чтобы рассмеяться. Остальные десятиклассники с уважением следили за тем, что происходит в президиуме, и с любопытством наблюдали за беготней озабоченных членов комиссии, готовивших неофициальную и для многих, конечно, самую интересную часть вечера.

Когда стол президиума был наконец подготовлен, к нему подошла дежурная, тетя Фрося, и поставила сначала большой графин с водой, а потом школьный звонок. Ставя звонок, тетя Фрося громко дзинькнула им, наверное, нарочно, однако тотчас же приняла суровый вид.

– Теперь уже все готово, – шепнула Варя Ладутька своей соседке, – можно начинать.

– Какой большой графин! – удивилась подружка. – Ведро целое!

– Выпьют, – рассмеялась Варя.

В класс входили новые и новые люди: старшеклассники, свои учителя и из окрестных начальных школ. Две молоденькие девушки, как видно, тоже учительницы, долго стояли возле двери, высматривая, где бы удобней устроиться. Глаза их как будто и безразлично блуждали по лицам людей, однако не трудно было догадаться, что обе кого-то искали. Девушки были в ярких цветастых платьях, с пышными прическами. На руке у одной – маленькие, с пуговицу, часики. Они у девушки, наверное, совсем недавно: очень уж часто она посматривала на циферблат.

В дверях показались Вера и Андрей. Девушки смерили их испытующими взглядами и пошли между партами к середине класса. Вера сделала за ними несколько шагов, потом свернула в проход между рядами парт и заняла два первых свободных места. Осторожно, стараясь не хромать, к жене подошел Андрей.

В классе было шумно, как перед началом урока. Больше всех шумели, конечно, школьники, но изредка переговаривались и взрослые. К столу важно подошел Жарский. Вид у него был официальный, торжественно-суровый, точно сам он придавал невероятно большое значение своему появлению. Но шум продолжался. Директор взял звонок, и постепенно установилась тишина.

Жарский задумчиво потер рукою лоб и начал вступительное слово. Едва он заговорил, как в классе опять возник легкий шумок. Юрий Павлович позвонил еще и еще раз потер лоб. Шумок утих, – кто с интересом, а кто просто сочувствуя смотрели в лицо директору. Две молодые учительницы, сидевшие неподалеку от выпускников, тоже с минуту не отрывали глаз от гладкого, слегка красноватого лба директора, а потом наклонили друг к дружке головы с пышными прическами и зашептались.

Андрей старался внимательно слушать Жарского, мысленно прощая ему некоторую шероховатость речи, только это частое потирание лба вызывало ненужное сочувствие. Удивляла та странная перемена, которая произошла теперь с директором. Несколько часов назад, при их первой встрече, Жарский говорил естественным, своим голосом, со своими жестами и широкой улыбкой. А сейчас и голос у него стал другим, напыщенным, и жесты совсем иными, и на лице окаменело-официальное выражение. Все это казалось очень несвойственным веселому, немного суетливому Юрию Павловичу, а потому и смотреть на него, и слушать его было не совсем приятно.

Андрей отвел взгляд, стал медленно осматривать класс. На стенах – лозунги, в углу – школьный флаг. Щедро уставлен цветами стол президиума. Все как нужно, и все же бросается в глаза одна маленькая примечательная деталь, от которой школа сразу предстает в ином свете: на столе президиума в разной посуде много свежих букетов, а на крайнем от левого угла окне ютится небольшой вазон с молоденькой пальмочкой. Очень выносливое это растение, много всяких невзгод может перенести, но, наверное, те испытания, которые выпали на его долю в классе, оказались не под силу. Пальмочка не росла, а хирела, против свежих цветов на столе президиума выглядела такой осиротелой, что на нее больно было смотреть. Хотелось встать и, нарушая торжественность, взять со стола большой графин с водой и полить полуувядший цветок.

Директор закончил вступительную речь и пригласил членов президиума занять свои места. Стало веселее: именно теперь начнется то, ради чего все собрались. Выпускники, чувствуя, что вот-вот наступит самый волнующий для них момент, заметно притихли. Даже Варя Ладутька перестала шептаться с подружками.

Первыми сели за стол президиума инспектор районо, молодой остроносый человек в зеленом пиджаке нараспашку, и представитель показательной школы в районном центре Илья Ильич Переход. За ними пошли председатель Красноозерского сельсовета Кондрат Ладутька, учителя, представители от родительского комитета и от выпускников. Самым последним направился к столу президиума председатель колхоза Никита Минович Трутиков. Он шел медленно, слегка помахивая чуть отставленной в сторону левой рукой. В этот торжественный день он был одет в новый темно-синий костюм, свежевыглаженную белую рубашку, воротник которой почти целиком закрывала широкая черная борода.

Вместе с Никитой Миновичем в президиум были приглашены его жена, завуч Анна Степановна, и двое их сыновей: старший Николай, летчик (он гостил в это время дома), и один из младших, Ваня, сегодняшний именинник. У Трутиковых много сыновей: один учился еще в девятом классе, двое в техникумах. Если бы всех избрали в президиум, они бы заняли половину мест. Но и так было приятно, что большая часть семьи приглашена, и притом с полным правом, по выбору присутствующих. Поэтому и аплодировали Трутиковым дольше, чем другим.

Как только Анна Степановна подошла к столу, директор предоставил ей слово для зачтения приказа о выпуске десятиклассников. Бережно держа в руках гладкий лист бумаги, завуч подошла к самому краю стола и начала читать. Голос у нее был ровный, слегка торжественный, как на уроке ботаники, когда она рассказывала о чем-то новом и очень важном в природе и когда тема урока захватывала и волновала ее самую. Высокая, белолицая, с седыми прядями волос, она казалась одной из тех учительниц, которой больше, чем кому бы то ни было, обязаны и сегодняшние выпускники, и участники вечера.

Директор тоже подошел к краю стола, в руках он держал папку с разложенными в определенном порядке аттестатами зрелости. По всем правилам первым нужно было назвать Анне Степановне своего сына: у него и оценки лучшие, и первым он шел по приказу. Но неудобно начинать со своей фамилии, – все равно, как с самой себя. И Анна Степановна начала с Миши Глинского. Миша тоже был отличником (сейчас он сидел в президиуме). Услышав свою фамилию, Миша нерешительно встал, подошел к директору и густо-густо покраснел. Директор протянул было ему первый, лежавший сверху, аттестат, но тут же, опомнившись, сунул обратно в папку и начал поспешно перебирать другие, отыскивая нужные. Миша увидел это и покраснел еще больше.

Анна Степановна терпеливо наблюдала за этой заминкой, потом не выдержала, наклонилась к директору и глазами указала нужный аттестат. Жарский неловко, чуть ли не двумя руками протянул его Мише Глинскому. Раздались аплодисменты. Выпускник взял аттестат, смущенно и растерянно посмотрел на него, опустил вниз сначала в правой руке, потом перехватил в левую, помахал упругим листом, словно высушивая на нем чернила, и дальше уже не знал, что делать с только что полученной драгоценностью, куда ее девать. Целый день он готовил выступление в ответ на вручение аттестата зрелости. С утра написал прямо-таки целый доклад, долго зубрил его, выучил почти наизусть. Думалось – выступление всем понравится, некоторых даже удивит своей искренностью. А пришло время выступить – все мысли вдруг улетучились и слова показались совсем неинтересными: наверное, уже раньше его кто-то сказал обо всем этом, и тот первый был, конечно, умнее и сказал лучше, обстоятельнее. В памяти промелькнула подготовленная речь, но почему-то язык не поворачивался произнести ее. Не вызывали сомнения только самые последние слова, в которых высказывалась благодарность учителям и всему коллективу школы. Об этом Миша и сказал, а усевшись на место в президиуме, старался вспомнить – и не смог: все ли он сказал так, как нужно?

Анна Степановна назвала фамилию своего сына и на мгновение почувствовала себя неловко, подумала, что лучше было вызвать и на этот раз кого-нибудь другого. Обвела глазами класс, – все внимательно слушают, ни у кого на лице нет ни тени удивления или осуждения. Посмотрела на директора – тот уже нашел в папке нужный аттестат и держал его в левой руке. И только после этого Анна Степановна перевела взгляд на сына. Он поднялся из-за стола и, казалось, слишком смело и независимо подходил к директору. «Что значит – мать рядом», – подумала Анна Степановна. Однако, когда Ваня подошел ближе, она заметила, что сын волнуется не меньше Миши Глинского: вон как заметно дрожит аттестат в его руках. Анна Степановна знала, что и Ваня готовил выступление, но теперь подумала – лучше бы он не говорил. Начнет, а потом собьется, стушуется, – стыда не оберешься.

Ваня будто понял желание матери, в нерешительности постоял полминуты, поклонился директору, всем присутствующим и вернулся на место. Сел за стол, положил перед собой аттестат и только хотел хорошенько рассмотреть его, как вдруг заветный документ потянул к себе Николай. Ваня улыбнулся, опустил розовый подбородок на локоть брата.

Прищурив глаза, наклонился к сыновьям и Никита Минович. Трое мужчин из одной семьи долго рассматривали аттестат: Ваня – с веселым любопытством и радостью, Николай – с гордостью за младшего брата, отец – со сдержанной торжественностью.

Тем временем Анна Степановна назвала фамилию следующего выпускника и, пока тот вылезал из-за парты и подходил к столу, тоже смотрела на своих, пытаясь угадать, что думает в эту минуту Никита Минович, как он оценивает успехи сына. Будь сейчас возможность, и сама она подошла бы к этим своим мужчинам, так же, как они, склонилась над аттестатом, разделила бы с ними тихую семейную радость.

Выпускники один за другим получали долгожданные документы. Кто произносил речи, а кто, по примеру первых, молчал. И не в одной только семье Трутиковых был сегодня большой праздник. Каждого выпускника, возвращавшегося с аттестатом, встречали родные счастливые глаза: или отец с матерью сидели тут же, готовые подняться навстречу взволнованному, на редкость возбужденному сыну, дочери, или сестра ждала брата, или брат сестру.

Но были, нечего греха таить, и другие глаза, с другим блеском, с молодыми огоньками. Счастливые эти выпускники! Ведь получение аттестатов узаконивало их настоящую зрелость. Если раньше интимные отношения прикрывались весенним туманчиком, если, стоя у классной доски или географической карты, неудобно было повести взглядом в ту сторону, где сидел или сидела тот или та, – теперь все изменилось. Варя Ладутька с минуты на минуту ожидала вызова, а сама то и дело многозначительно поглядывала на Мишу Глинского. Правда, говорили, что она и раньше не очень робко посматривала на парней, но сегодня Варя смотрела по-особенному, будто нарочно показывала, что имеет на это право.

Анна Степановна прочла фамилию девушки, и та вскочила, откинула назад светло-русые пушистые косы, еще раз своенравно взглянула на Мишу, потом перевела взгляд на отца. Председатель сельсовета в этот момент не смотрел на дочь, – следил за руками директора, достававшего из папки аттестат. Ладутька видел, как долго директор искал в папке аттестат Глинского, а сейчас думал, что он опять замешкается. Однако Варин аттестат в папке был последним, и Жарский, конечно же, сразу нашел его.

К столу президиума Варя подошла бойко, без тени растерянности, точно готовилась по вызову учителя отвечать отлично выученный урок. Подошла, остановилась, тряхнула длинными косами. Директор протянул ей аттестат, девушка не торопясь взяла его, краем глаза глянула на оценки, будто надеясь, что они изменились. И, повернувшись лицом к классу, часто моргая глазами, начала говорить. Речь ее лилась гладко, звонко, – отец только улыбался от удовольствия: не сбилась ни разу, слова не проглотила, – не всякий оратор сказал бы лучше!

– Вот так она и оценки заслуживала, – шепнула молоденькая учительница подружке с часами на руке. – Как начнет сыпать, учитель слушает, слушает и хотя ничего не разберет, а «плохо» не поставит.

– На тройках, верно, выехала? – предположила учительница с часиками и шепнула что-то смешное, отчего обе они беззвучно рассмеялись.

Варя тем временем громко выкрикнула несколько подходящих к случаю лозунгов и под аплодисменты вернулась на место. Когда проходила между партами, учительница с часиками все же успела краем глаза заглянуть в аттестат и, делано удивившись, закрыла лицо руками:

– Мамочки! – со смехом прошептала подруге. – Одни тройки! Так рядышком и стоят.

Подойдя к своим, Варя хотела положить аттестат в портфель, но одна из подружек перехватила ее руку:

– Покажи!

– Да что там смотреть!

Но показать пришлось, и Варя, будто оправдываясь, будто заранее зная мысли подруг, опередила их:

– И то хлеб, девочки! Пойду работать, так на черта мне эти тангенсы и котангенсы!

А минуту спустя, поманив пальцем подруг, она задорно и игриво зашептала:

– На неофициальной части долго не будем, вот и все! Что нам тут со стариками? Немножко посидим и пойдем. У меня там все подготовлено, хоть разок повеселимся. Приглашайте своих кавалеров!

Склонившись над школьным портфелем, Варя немного покопалась в нем, нашла какой-то конспект, вырвала из него наполовину чистый лист и написала: «Миша! Сегодня в десять вечера будь у меня! Все!»

Сложила, сверху написала: «Мише Глинскому» – и передала в президиум.

Прочитав записку, парень покраснел, не зная, куда девать глаза, что делать с руками, которым и на столе было неудобно и под столом неспокойно. В эту минуту он проклинал себя за то, что сидит в президиуме, на глазах у всех.

К счастью для Миши слово взял инспектор районо, и взгляды всех обратились к нему. Учителя, старшеклассники и кое-кто из родителей знали, что инспектор любит поговорить. Многим учителям – виноваты они или не виноваты – достается от него. Он часто бывал в школах, проводил собрания, заседания и очень любил давать авторитетные советы, подчас носившие форму приказов.

Первой же фразой инспектор приковал к себе внимание всех. Фраза была гладкая, рассчитанная на эффект, и брошена в зал с такой легкостью, с такой уверенностью, что все действительно стали ждать чего-то необычного. Вначале так как будто и получалось: хотя инспектор и не хватал звезд с неба, но говорил интересно, факты подавал так, что они действовали на аудиторию и заставляли соответствующим образом реагировать на каждое слово. Учительница с часиками на руках просто глаз с инспектора не сводила: для нее это был очень авторитетный человек, его советы воспринимались ею как закон.

– А знаешь что? – вдруг прошептала подруга. – Я уже слышала эту речь.

– Как это? – не поверила та.

– Очень просто. Слушаю его, а в голове крутится что-то знакомое. Вначале не могла догадаться – что? А теперь вспомнила.

– Ну?

– Была я в одной семилетней школе недели две тому назад, тоже на выпускном вечере. Он и там выступал и, поверишь ли, говорил то же самое, слово в слово!

– Не выдумывай, тебе показалось.

– Не выдумываю и не показалось. Спорить могу!

– Ну и спорь!

– Ну и поспорю!

Учительницы надулись, умолкли, стали смотреть в разные стороны.

А инспектор между тем дошел до вершины своего красноречия: голос его звенел, жесты становились все более энергичными, хотя особой выразительностью и не отличались. В зале стояла тишина. Некоторых интересовало существо речи: как нужно учиться, как нужно учить? Некоторые восхищались ораторством приезжего и рассуждали просто: «У нас в сельсовете так никто не скажет, значит, нужно послушать». Только Илья Ильич Переход почему-то не обращал внимания на докладчика и спокойно поглаживал отвисший подбородок.

После инспектора слово взял председатель сельсовета Кондрат Ладутька. Встал, налил почти полный стакан воды, выпил и тогда приступил к делу.

В зале начали посмеиваться: ох, и говорун! Председатель сельсовета всегда любил впутывать в свои речи какие-нибудь не совсем приличные шутки, а главное – смешил людей своеобразным отношением к слову. В обычном разговоре находились у него и хорошие слова, и меткие пословицы, поговорки. Но стоило выйти на трибуну, и все исчезало. Ладутька старался говорить как можно политичнее, – так, как пишут в газетах. А газету он читал в основном районную. Понравившиеся выражения вставлял куда надо и не надо. Очень любил слово «боевой», заменявшее ему множество самых различных эпитетов: «хороший», «крепкий», «отличный».

Вот и теперь Ладутька начал свое выступление так:

– Товарищи ученики! Сегодня вы получили, можно сказать, действительно боевой и политически важный аттестат вашей зрелости!

Иных газетных слов он не понимал, но уважал их за новизну. Некоторые же раз и навсегда усвоил неправильно и перекручивал на свой манер, переставляя или добавляя в них буквы. В слове «перспектива», например, он всегда вставлял буквы «е» и «к» и говорил «перекспектива», а выражение «в ближайшее время» переделал на «в ближающее время».

Нередко бывало так, что выступления Ладутьки прерывались репликами с мест и поправками, но он никогда не слушал их, зная заранее, что стоит поправиться – и скажешь еще хуже. Не помогали и обидные насмешки дочери, которая иногда доводила отца до бешенства. Пока злился, – понимал, где и как нужно поправиться, а проходила злость, и опять забывал обо всем.

Инспектор, подчеркнуто незаметно, – а поэтому особенно заметно влиявший на ход вечера, – понял, что Ладутька затягивает выступление и подал знак директору. Тот протянул руку к звонку, потом передумал и постучал карандашом по пустому уже графину. Ладутька остановился на полуслове, глянул на круглую лысинку директора и недовольно буркнул:

– Сейчас кончаю.

И все же заканчивать, судя по всему, не собирался. Широкое, слегка вспотевшее лицо его снова приняло воодушевленно-смешливое выражение, еще энергичней стали работать руки, резкими взмахами подчеркивая слово «боевой».

Варя вначале скрепя сердце терпела выступление отца, но после звонка директора, будь на то ее право, совсем лишила бы его слова! Поймав мимолетный взгляд отца, девушка сделала руками кружок, – мол, пора закругляться. Заметив это, отец сразу стал смотреть на тех, кто все еще смеялся, и продолжал в том же духе.

– Вот горе мое! – чуть ли не вслух пожаловалась Варя.

– Чего ты? – спросили сидевшие рядом девушки.

– Да вот, оратор: никак закруглиться не может!

– Не волнуйся: закруглится…

Варя снова нажала на замок своего портфеля, на этот раз нетерпеливо, со злостью вырвала из конспекта кусок бумаги и торопливо написала: «Президиуму. Передайте оратору, чтоб закруглялся».

Директор, получив записку, прочитал ее и, хитровато улыбаясь, положил перед Ладутькой. Тот глянул, узнал руку дочери и заторопился, с горем пополам закончил свою речь.

В зале еще некоторое время улыбались, потом установилась абсолютная тишина: все ждали, кто выступит следующим. В президиуме посматривали на Никиту Миновича. Тот сидел неподвижно, опустив руки на колени.

Сквозь листву тополей в окно прорвалась тонкая полоска заходящего солнца. Она сбоку падала на лицо Никиты Миновича, освещая густые седые брови, глубоко сидящие прищуренные глаза. Трутиков не прятался от солнца, глаза его давно привыкли и к яркому солнцу, и к густой тьме. Не отвернулся он и тогда, когда солнце, попав в просеку, всей своей прощальной силой заглянуло в окно. Прижмурив глаза, Никита Минович смотрел на низкое, уже не жаркое солнце и о чем-то думал. Анна Степановна не раз с ласковым ожиданием посматривала на мужа. Ей хотелось, чтобы он выступил. Его здесь все уважали, а главное – Анне Степановне казалось, будто выпускникам чего-то не хватает, что они не слышали еще сегодня такого слова, которое могло бы запомниться надолго. А Никита Минович мог сказать такое очень нужное слово. Выступал он, как правило, редко и только тогда, когда считал, что нельзя не выступить. Даже на заседаниях правления говорил мало, старался перепоручить это другим, а сам подытоживал и делал окончательные выводы.

– Ты скажешь что-нибудь? – шепнула Анна Степановна.

Минович повернул к ней голову, будто спрашивая, нужно ли это, пробежал глазами по аудитории и, поймав на себе светлые счастливые глаза выпускников, решил, что нужно.

Директор предоставил ему слово. Трутиков встал, подошел к ближайшему краю стола, помолчал немного, собираясь с мыслями, и заговорил медленно, негромко.

– Еще вчера вы были, – он глянул на выпускников и дружески, по-отцовски улыбнулся им, – вчера вы были, если можно так сказать, не совсем взрослыми. Такими же самыми, только не совсем: аттестатов у вас не было. Сегодня их вам вручили. А паспорта у вас уже есть или нет? У моего-то пока нет…

– И у нас нет, – послышались голоса.

– Ну, так это и есть ваши паспорта. Настоящие, советские. Те самые, о которых когда-то Маяковский писал. Помните?

Школьники засмеялись: как не помнить, ведь об этом даже старики знают. Никита Минович тоже засмеялся: конечно же, он был уверен, что школьники назубок знают Маяковского.

– С таким паспортом, – продолжал Трутиков, – любую дорогу можете выбирать, идти по ней смело и уверенно, преград не будет. Трудности – другое дело: трудности могут быть, а преград – нет. Будете идти, будете ехать – все шлагбаумы перед вами поднимутся!

Школьники, а за ними и все в зале, зааплодировали. Сыновья Трутикова переглянулись, тоже захлопали. Только Анна Степановна сидела спокойно, хотя по глазам ее было видно, как радовалась она за своего старика.

Никита Минович, улыбаясь, переждал аплодисменты, положил правую руку на уголок стола и повысил голос:

– Радостно видеть, – продолжал он, – что вы, наши дети, получили аттестаты зрелости именно в нашей школе, построенной нашими руками. Вы выйдете сегодня из этого обсаженного тополями двора счастливыми людьми, хозяевами своей жизни. А ведь мы тоже когда-то, в ваши годы и еще раньше, выходили из этого двора. Правда, не таким он был тогда красивым, и тополя были не такими… Выходили мы отсюда панскими батраками, панскими пастухами, потому что на этом месте было имение пана. Я сам пятнадцать лет на него батрачил. Панщина съела мое детство, съела и молодость мою. Вы все уже со средним образованием, а много ли пожили на свете. По каких-нибудь полтора десятка лет…

– Ой, больше! – крикнула Варя Ладутька.

– Ну, пусть немного больше. А я, считай, почти до тридцаци лет не знал, что такое грамота. Читать кое-как умел, умел буквы сложить, а писать – одну только букву и писал – «Т». И то лишь, когда приходилось где-нибудь расписаться. Сначала ставил крестик: палочку вдоль, палочку поперек. А потом подсказали люди, что можно поперечную палочку поднять немного выше, вот и получится первая буква моей фамилии.

Дальше моя наука не пошла.

Только в гражданскую войну, на фронте, сдал я свой первый экзамен: три раза был ранен, три раза лежал в госпитале. Там сестры милосердия да однополчане и научили меня читать и писать.

Помню, написал я домой первое письмо… – Никита Минович остановился, неуверенно посмотрел на Анну Степановну. Та опустила глаза, смущенно улыбнулась. Трутиков махнул рукой:

– Ладно, об этом расскажу как-нибудь в другой раз…

– Расскажите теперь, Никита Минович, – послышалось сразу несколько голосов. – Интересно послушать!

– Да ничего особенного и не было, – пожал плечами Трутиков, – просто взбрело на ум… Написал, помню, письмо, – дня три я его писал, положил в конверт, заклеил, надписал адрес и бросил в почтовый ящик. Проходит день, два, слышу – спрашивает сестра, проходя по палатам: кто посылал это письмо? Не разобрать – ни кому, ни куда, ни от кого… Почта не приняла!

Посмотрел я – мое письмо. Взял другой конверт, попросил соседа по койке надписать адрес и опять бросил в ящик.

Проходит недели две, может, больше, и приносят мне письмо из моей деревни, отсюда, значит, из Красного Озера, – Никита Минович снова с теплой улыбкой посмотрел на жену. – Вскрываю и вижу: одно письмо – не мое, написано большими буквами, а другое – мое…

– Будет тебе! – запротестовала Анна Степановна. – Кому это интересно!

– Нет, раз начал, – не согласился Никита Минович, – скажу, пусть люди судят, интересно это или нет.

– Рассказывайте, Никита Минович!

– Пишет мне Анна Степановна, – продолжал Трутиков, – тогда она здесь по хатам детей учила, школы еще не было, – пишет, что читала-читала мое письмо, да так ничего и не смогла прочитать. Что это, говорит, за письмо, где одна буква должна обозначать целое слово? Перепиши, говорит, наново, и обязательно слово в слово, чтобы все было ясно. Хочу, говорит, знать, что ты написал. А ты можешь написать лучше, потому что ты уже грамотный! Вот каким образом наша сельская учительница давала мне уроки на расстоянии в тысячу километров.

В классе сдержанно засмеялись.

– Позднее, – продолжал Трутиков, – когда стал командиром взвода и вступил в нашу Коммунистическую партию, я считался уже действительно грамотным по тому времени и, возвратясь домой, начал помогать Анне Степановне организовывать народное просвещение.

Вот как завоевывали мы, люди старшего поколения, свои аттестаты зрелости. Выходит, нам было трудней, чем вам.

Но и на вашем пути, как я уже говорил, могут встретиться трудности. Вы только начинаете жизненный путь, дорожка ваша не короткая и не менее ответственная, чем была наша. И идти по ней вы должны намного лучше нас, своих отцов. Вот чего мы желаем и требуем от вас!

Никита Минович глянул на группу выпускников, что сидели на трех средних партах, дружески кивнул им и медленно возвратился на свое место. Все стали опять аплодировать ему, а сыновья смотрели на отца с гордостью, с искренней благодарностью.

Выступлением Трутикова официальная часть вечера закончилась. В зале сразу стало шумно, вошли члены комиссии, стали приглашать гостей к ужину. Пригласили и Веру с Андреем. Вере, как члену коллектива, надо было присутствовать на вечере, но сесть за стол, значит, не выбраться до ночи. Андрей же почти не отдыхал после дороги, да и настоящего разговора с ним, можно сказать, еще и не было.

– Останемся? – одними глазами спросила Вера мужа.

Андрей ласково посмотрел на нее и отрицательно покачал головой.

Десятиклассники веселой гурьбой направились в тот класс, где были накрыты столы. Только Варя Ладутька отстала от них, делая вид, будто что-то потеряла под партой. На самом же деле она ожидала Мишу Глинского, почему-то задержавшегося в президиуме.

Андрей с Верой вышли в школьный сад, сливавшийся немного дальше, над рекой, с колхозным. Смеркалось. И в саду, и на реке стояла удивительная тишина, словно все вокруг, накрытое голубым вечерним шатром, замерло, застыло. Неожиданно за рекой послышался выстрел, и, вспугнутые им, в березовой роще и в саду зашевелились птицы, недавно было притихшие на ночь. Вороны дружно взнялись над рощей, покружились, обиженно каркая, и опять опустились на деревья. Дымок от выстрела расстелился по траве густо-голубой скатертью да так и застыл в безветрии. Вдоль реки со свистом пролетела запоздавшая утка, и хотя ее не было видно за камышами, свист крыльев слышался долго.

Андрей и Вера пошли через сад к реке. Вот и тропинка по которой они бродили когда-то… Как изменилась она, как не похожа на ту, какой была поздней осенью! И не только потому, что пора теперь другая. Андрею казалось, что и яблони стали чуть ли не в два раза больше, и кроны их гуще, – глазом не пронижешь, и кусты появились по обе стороны тропинки. Кусты, правда, могли вырасти, да и деревья тоже, но главное, – это роскошная зеленая листва на них, в самой силе, сочная, свежая-свежая, ни одного жухлого листка не было на земле.

Вера положила на плечи мужа теплые ласковые руки, порывисто прижалась к нему и почувствовала себя счастливой, как никогда раньше. Все в этот миг отошло, развеялось: острая боль расставания, дни одиночества, бесконечных мечтаний, долгого ожидания встречи. Казалось, ради такой минуты можно было пережить и большее. Тяжелое, выстраданное – все забудется, а такие мгновения останутся в памяти на всю жизнь.

– Как тут хорошо! – гладя волосы жены, тихо сказал Андрей. – Хочется обнять все это, приголубить, слиться воедино с этой красотой.

– Ты, может быть, не хотел идти на вечер? – спросила Вера. – Из-за меня пошел?

– Нет, почему же. Я никогда не бывал на таких вечерах. А там много интересного… С людьми познакомился. Смотри ты – Трутиков! Я не знал, что он такой крепкий человек. Слушал его и удивлялся… Видишь, какой тополь? Вот!

Андрей подошел к молодому тополю, погладил рукой ствол, слегка встряхнул. Несколько мелких капелек росы скатилось ему на лицо, Вере на волосы.

– По-моему, его тогда не было? – нежно глянув на Веру, спросил он.

Вера знала, о каком «тогда», о каких минутах говорит муж.

– Не было, – подтвердила она, – это мы с детьми посадили после твоего ухода в армию. Вдоль реки теперь много таких…

Им не хотелось уходить от деревца, такое оно привлекательное, молодое, такой тихий и ласковый вид у него в этот летний вечер. Тонкий и стройный тополек будто на глазах поднимался выше и выше, жадно тянулся к небу. Блеснула звездочка в темно-синей голубизне и остановилась как раз над густой кроной дерева. Казалось, листва по краям немножко посветлела.

Несколько шагов прошли молча, потом Андрей начал тихо, задумчиво рассказывать:

– Когда мы стояли в Староконстантинове, там тоже была небольшая тополиная аллейка. С год назад, а то и больше, одним словом, задолго до нашего приезда протянули над молодыми тополями электрические провода. Со временем деревья разрослись, сплелись над аллеей кронами, и провода спрятались в листве. Вечером, когда зажигался свет, листья становились необыкновенно красивыми, а какие удивительные тени падали от них на исхоженную, утрамбованную армейскими сапогами дорожку! Днем там не очень было красиво: аллея совсем небольшая. Зато вечером казалось, что ничего более прекрасного нет на свете. Тянуло погулять там, посмотреть на искрящуюся листву, послушать ее чуть слышный шепоток.

Как только выпадала свободная минута, я всегда шел на эту аллейку… Иной раз потихоньку ходил, любуясь свежеблестящей полосой в листве, иной раз стоял под молодым тополем и слушал этот едва уловимый его шелест. И всегда мне казалось, что я или с тобой в Минске, на вишневой улице, или мы вместе вот здесь, в этом саду, на этой аллее…

Вера крепче прижалась к плечу мужа. Пышные темно-каштановые волосы ее мягкими завитками спадали на гимнастерку Андрея.

Сокольный продолжал:

– Мало мы прожили здесь, а все здешнее глубоко запало мне в душу… Сколько лесов, сколько пущ видел во время военных походов, а все они почему-то напоминали наш сад, нашу рощу за рекой. Сколько видел рек – всегда казалось, что это наша река. Раньше я не любил воды: не жил при реке, плавать не умею. А теперь, как увижу такое же тихое, прозрачное течение, как тут, у нас, так и отойти не могу. Хочется присесть на берегу, послушать воркование воды, зачерпнуть ладонями свежей, холодноватой и напиться… Что-то близкое сердцу, родное вызывает у меня теперь всякая река с зелеными берегами и с чистой проточной водой.

– А я люблю вон там сидеть, – вздохнула Вера и указала на берег, где на фоне темно-синего неба виднелись силуэты двух ветвистых деревьев.

– Между теми вербами? – спросил Андрей, ласково привлекая жену к себе.

– Ты помнишь их?

– А как же…

И Андрею вспомнилось, как после приезда в школу они часто сидели здесь тихими сентябрьскими вечерами. Между двумя старыми вербами когда-то росла еще одна, но ее спилили. Гладкий широкий пень, видимо, служил скамейкой влюбленным, а когда начал подгнивать, чьи-то догадливые руки положили на него доску и укрепили между вербами. Выше была прибита перекладинка. Бывало, не раз сидели они на этой не совсем обычной скамье и говорили о самых близких сердцу вещах. Вот и вздохнула сейчас Вера, вспомнив об этом.

Подошли к вербам. Скамья между стволами была та же. В ночной тени листвы показалось, что и цвет ее не изменился. Та же перекладина – спинка прибита к деревьям. Вербы росли, отклонясь друг от друга, а перекладина как бы соединяла их в неразлучную пару.

Когда сели на скамью, Андрей ощутил знакомый запах вербы, увидел тот же знакомый блеск воды, по-прежнему молодое и красивое лицо жены, и вдруг показалось ему, что не около двух лет не был он здесь, а, может, неделю, две – не больше. И перед глазами снова поплыли дни военной службы. Сколько пережито, сколько всяких впечатлений и событий отложилось в памяти. Нет, этого в две недели не уложишь, не перескажешь и за месяц…

Положив руку на перекладину и радостно заглядывая в глаза жены, Андрей снова начал вспоминать:

– Прошлым летом мы около месяца стояли под Белой Церковью. Невдалеке был полустанок. Идет, бывало, поезд, а меня так и подмывает выскочить навстречу, посмотреть, не приехал ли кто. Поезд приходил ежедневно, под вечер, и каждый раз у меня возникало такое желание. Чем дальше, тем оно становилось сильнее. Представлялось, что не сегодня-завтра, а все же должна ты приехать этим поездом. И не писала ты мне ничего, и я ни словом не обмолвился в письмах, потому что знал, нельзя тебе приехать, однако ждал. Проходили дни, постепенно это стало моей радостной необходимостью, и я начинал ожидать поезда уже с самого утра. Ожидал, как чего-то особенного, бесконечно желанного. Приближался вечер, я старался на минутку освободиться, чтобы сбегать на полустанок, и так – каждый день. Прибывал поезд, я с волнением стоял на перроне, жадно всматривался в каждого, выходящего из вагона. Незнакомые люди на мгновение впивались в меня глазами, потому что и я смотрел на них…

Помню, один раз опоздал к поезду: выбежал из городка, а пассажиры уже вышли из вагонов. Смотрю – недалеко стоит девушка. Чемоданчик в одной руке, плащ – в другой. Посматривает в разные стороны, наверное, не знает куда идти. Увидела она, что летит к ней какой-то военный, и – навстречу. Я бегу, а она ко мне, на бегу волосы поправляет. Вижу – твои волосы, твоя походка, даже рост твой! Приблизился, и боязно голову поднять: вдруг не ты?

Подбежали, глянули друг другу в глаза. У меня внутри все похолодело, а она стоит и смущенно улыбается:

– Не скажете, как пройти в такую-то часть?

Оказалось, она даже не в наш городок приехала…

Из-за реки, из-за густого ивняка набежала на вербы короткая волна ветра, перелетела в сад, поиграла с листвой и исчезла где-то за деревней. Снова стало так тихо, что, казалось, произнеси вслух слово, – в соседней деревне услышат.

Плеснула в реке рыба. Днем на этот плеск никто не обратил бы внимания, а теперь и он мог прервать разговор, даже испугать. Вера и Андрей взглянули на реку, ожидая увидеть что-то большое, может быть, сома или пудовую щуку, но круги по освещенной луной воде пошли совсем небольшие. Так иной раз ночью в лесу треск сухой веточки может показаться пистолетным выстрелом.

Кто-то весело заговорил возле школы, потом разговор послышался и в деревне. Видимо, молодежь, вернувшись с поля и поужинав, вышла на улицу. Чей-то звонкий грудной голос завел «И кто его знает». Дружный и слаженный хор подхватил песню, понес по улице.

Андрей прислушался, в глазах его загорелись живые огоньки.

– Как хорошо! – с искренним восхищением сказал он. – Сколько раз слушал эту песню, а все мало, хочется слушать и слушать. Ее начали петь, помнишь, когда я только собирался в армию. Запала она мне в душу, так и увез с собою. Долго ехал, а песня эта все звучала в ушах. На новом месте с месяц не слыхал ее, а потом, помню, сменился как-то с ночного поста, лег спать, и вдруг на улице, из рупора – песня! Проснулся я сразу, вслушался, и так тепло стало на душе, так грустно… Всплыло в памяти все домашнее, казалось, будто приблизилось ко мне, стало рядом, вроде никуда я и не уезжал, а живу в родных местах…

– Ты, бывало, и сам пел ее, – сказала Вера. – Помнишь?

– Помню, – кивнул Андрей. – И теперь люблю. Вот и наш Игнат Прокофьевич… Есть у нас там еще один, тоже бывший учитель, некто Донской. Родом из Саратова. Соберемся, бывало, и запоем… Или на дежурстве встретимся, или так где-нибудь. Игнат Прокофьевич берет высоко-высоко, под девичий голос. Закинет голову, прищурит глаза да как затянет! Только голос дрожит, переливается. А Донской баском подпевает. Уставится глазами в одну точку, надует губы и ведет спокойно, размеренно, будто о чем-то думает:

Иной раз Игнат Прокофьевич достанет из кармана увесистое письмо жены. И хочется ему прочесть, – рад, что Евдокия пишет горячие и длинные письма, – и стесняется нас с Донским, потому что наши жены, хотя и моложе, а пишут короче и сдержаннее… Повертит конверт в руках – и опять в карман. Вздохнет, покачает головой и все же не вытерпит, перескажет содержание. Потом, улучив минутку, исчезает. А мы знаем: пошел наш Игнат отвечать жене на письмо и, если дела не помешают, два часа будет писать, напакует конверт не меньше, чем четырьмя листами, исписанными с обеих сторон. Если не может ответить сегодня, допишет завтра. Пройдет два-три дня, ну, самое большее неделя, он опять получает письмо и садится за ответ. Хлопцы даже шутят, что ему в армии больше мороки с женой, чем дома…

– Смотри – звездочка! – вскрикнула Вера, указывая рукой на близкий темно-голубой небосвод. Звезда наискосок полоснула мягкую негустую тьму, отразилась в реке и исчезла…

– От наших институтских никаких вестей не было? – спросил Сокольный.

– Аня и Ольга пишут, – ответила Вера. – Недавно письма от них получила. Ольга замужем, муж у нее военный. Сама учительствует где-то в военном городке. А у Ани уже двое деток-близнецов. Живет хорошо.

Возле школы разговор стал громче. Видно, многие уже встали из-за столов. Девичьи песни на улице тоже плыли по направлению к школе. Заиграла гармонь на школьном дворе, и девушки сразу защебетали, заойкали, наверное, со всех ног бросились к школе.

– Посмотрим, как танцуют? – предложил Андрей.

– Посмотрим.

– А может, и мы осмелимся?

Вера взглянула на мужа с грустной улыбкой, помолчала, не зная, что ответить. Она бы не прочь потанцевать, как прежде: когда-то очень любила танцы, редкую вечеринку пропускала. И в студенческие годы так было и позже. А призвали мужа в армию, и все переменилось: музыка, песни нагоняли только грусть.

Они вышли на ту же тропинку, медленно направились к школе. Две тени бесшумно промелькнули впереди и исчезли в кустах.

– Кто это? – без особого любопытства спросил Андрей.

– Я не узнала, – неуверенно ответила Вера.

Андрей почувствовал только, как дрогнула ее рука.

– Что ты? – удивился он.

– Так, просто, ветерком потянуло…

И пока не дошли до школы, Вера не смогла больше вымолвить ни слова. Что-то незнакомое, обидное, не то боль, не то испуг сжало ей сердце: узнала она, кто пересек им дорогу, да только сказать об этом Андрею не могла. Узнала и Евдокию, узнала и Кондрата Ладутьку…

До слез стало тяжело смотреть Андрею в глаза.