Онлайн чтение книги Расстаемся ненадолго
VI

Рана Андрея заживала быстро, и все-таки проваляться пришлось больше месяца. Вержбицкий и Мария держали его все время при себе, и что горше всего, не разрешали ходить, в иные дни – даже вставать.

А лежать уже невмоготу. Партизанское соединение вело почти беспрерывные бои с карателями, наседавшими на отряды то с одной стороны, то с другой. Случалось, за день штаб отряда менял несколько стоянок. Никита Минович, бывало, заскочит на минуту, не успеет присесть, перекинуться словом с Андреем, как уже мчатся посыльные от командиров с передовой линии. Лошади санитарной повозки почти не выпрягались, да и скакун Сокольного редко когда бывал не под седлом.

Иной раз Андрею казалось, что за всю войну ему не было так тяжело, как сейчас. В более или менее спокойные минуты, когда Мария молча, не больно, вроде бы даже не слышно перевязывала рану, его одолевали мысли – чаще всего грустные, печальные. Жизнь его вообще была не очень-то гладкой. Теперь же и вовсе посложнела… Но Андрей видел самую-самую даль пути, и это не могло не радовать, воодушевляло, прибавляло сил, уверенности.

За день до этой паскудной засады Андрей побывал в подпольном обкоме, где Клим Филиппович вручил ему временный партбилет. Каким счастливым, окрыленным возвращался он в свой отряд, как пело, ликовало все вокруг, хоть ночь выдалась дождливой, темной. Никита Минович вышел встречать его, а с ним почти все коммунисты отряда. Отказаться бы от сна, отдыха, отдать все, что можешь, борьбе… И вдруг – рана! Обидно, что выбыл из строя в бою, который и боем-то не назовешь.

Как-то поздним вечером, когда оккупанты, как правило, затихают и на боевых заставах, если нет никаких операций, наступает передышка, в санчасть пришел Никита Минович. Андрей располагался в небольшой, человек на пять, землянке – не зимней, не летней: траншейку копали глубиной по колено. На столике со скрещенными ножками стояла сплющенная пушечная гильза небольшого калибра – лампа самой последней фронтовой конструкции, светильники пока что считались принадлежностью лишь землянок командиров да штабов.

Андрей сидел на земляных парах, густо устланных сеном, и читал сводку Совинформбюро, только что доставленную Мишей Глинским. «Наши войска, – говорилось в ней, – вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На остальных фронтах никаких изменений…» Дальше шел рассказ об отдельных боевых эпизодах под Сталинградом.

Никита Минович сел на противоположные нары, тоже к столику, коротко познакомился со сводкой и тотчас заговорил, предчувствуя, что такое удобное для разговора время едва ли протянется долго.

– Вот что я хотел тебе сказать… Передавала мне Мария, что ты спрашивал об этом самом примаке. Намедни его судили в нашем соединении.

– И что суд? – спросил Андрей.

– Вынес суровый приговор. Послали на трудное задание. Не выполнил, сбежал. Поймали…

– И что?

– Расстреляли!

Андрей оперся локтями на столик, опустил голову на руки. Тихо в землянке… За оконцем, у которого сидел Никита Минович, расхаживал часовой, напевая какую-то бесконечную песенку без слов. Слышно было, как пожухлая трава шуршала под его сапогами. Ветра не было, и погода для поздней осени пока что стояла совсем не плохая. Правда, густые тучи словно придавили лес. Комиссар побаивался их: польет дождь – трудно будет с передислокацией, без которой, видно, не обойтись.

Андрей встал, сделал шаг, другой – первые самостоятельные шаги после ранения.

– Я был бы неоткровенен, – заговорил он, остановившись у столика, – если бы сказал, что мне легко услышать это. Вы понимаете, о чем я говорю. Ранили в этой дурацкой операции только меня, если не считать царапины у Шведа. К тому же, как забыть, что встречались мы с этим человеком… И не раз. Учились в одном городе. Вот почему и не мог я отдать раньше сурового приказа: жалко было. И потом… это могло выглядеть как личная месть, а значит, тяжелым камнем легло бы на мою совесть. Но теперь я не каюсь, я согласен с решением суда. Полностью согласен! Полицаев всех осудили?

– Нет, не всех, – ответил Никита Минович. – Некоторых силой затянули в полицию, поэтому мы послали их на задания с испытанием. А один, лихо на него, помешался в ожидании приговора. Наш, красноозерский. Очень уж заядлый был, пес, а здоровьем совсем плюгавенький…

– Не Ладутькин ли «крестник»?

– Он самый! Привели на суд, а он как затянет голосом блаженного «Маруся отравилась», так хоть разбегайся! Навели экспертизу – и впрямь с ума сошел, бандит. Отпустили, бродит теперь по селам, поет чертям отходную. Ну да пропади он пропадом, только и разговора о нем! Человек слова доброго не стоит… У меня к тебе еще дела есть: хочу сразу все, может, потом и не удастся поговорить как следует. Сегодня вечером пришел ко мне Зайцев и начал проситься за линию фронта.

– Что-о? – Андрей только что сел перед этим, а тут снова подхватился. – Как это – проситься?

– Ты не волнуйся, Андрей Иванович, – попросил комиссар, – сиди и слушай. Говорит, под Сталинград пойду, на большой фронт, свой город защищать. Накричал я на него, а сам вот… Надо бы нам подумать об этом хлопце.

– На большой фронт, – задумчиво повторил Андрей. – И раньше замечал я, вроде как тоскует он в отряде, будто тесно ему у нас. Спокойный с виду, с ленцой даже, а какая силища в человеке! Покричать на него надо, Никита Минович, надо, однако должны признать: есть доля истины в рассуждениях Зайцева. Меня самого, правду сказать, редко оставляет мысль, что мало мы делаем, можем и должны делать значительно больше. Сколько времени уже ведем преимущественно оборонительные бои, а разве это правильно? Так мы сузимся, нарушим связь с массами, ослабим свой авторитет среди населения. Наконец, могут и вовсе зажать нас фашисты. Наступать надо, проводить операции крупного масштаба, держать инициативу в своих руках, а не прислушиваться каждый раз к намерениям оккупантов. Мы здесь хозяева, а не они!

– Верно, – согласился Никита Минович, – это и есть третья часть моего сегодняшнего разговора с тобой. Недавно был у нас представитель штаба соединения. Тот самый, что приходил тогда, перед засадой. В обкоме, передал он, есть очень важные задания Центрального Комитета Компартии Белоруссии и Штаба партизанского движения. Сегодня начинаются работы по организации партизанского аэродрома. Срок дали самый минимальный. Будем принимать самолеты с Большой земли. Подбросят оружия, боеприпасов, а главное – тола. Ладутька аж запрыгал от радости, как узнал об этом. Задача: не пропускать ни одного вражеского эшелона по нашим магистралям. В обкоме разрабатывают планы широких наступательных операций. Вот пополнимся оружием – станем расширять свои зоны, чтоб целые районы превратить в партизанские. Наш район намечается освободить в самые ближайшие месяцы. Полностью освободить! Затем – охрана населения. Надо всеми силами оберегать наших людей от всяких людоедских поползновений оккупантов, от угона в полон. Уже сейчас немец, слышно, гонит наш народ, особенно молодежь, к себе в неволю. А нам надо отбить у немца охоту гоняться за нашими людьми! Надо, чтоб нос боялся сунуть туда, где живут наши люди, чтоб пятки горели у него, пока стоит на нашей земле! А для этого – пополняться нам, расти, чтоб партизанское движение в тылу врага стало массовым, всенародным!

Андрей еще раз прошелся по землянке, в глазах его светилась жажда действия.

– Сообщите Зайцеву, – сказал он Никите Миновичу, – что он назначается командиром роты. И передайте всем, что я сегодня приступаю к исполнению своих обязанностей!

– Варенька, и я пойду с тобой! – Миша Глинский стоял в углу женской землянки и покорно смотрел на девушку.

– Что, опять захотел на гауптвахту?

– Так я же и тогда не сидел на гауптвахте!

– Теперь посидишь, коль пойдешь.

– Я попрошусь у Андрея Ивановича…

Варя рассмеялась:

– Он разрешит – я не разрешу. Я для тебя еще большее начальство!

– Ну, товарищ начальник, разреши!

– Молчать! – шутливо прикрикнула Варя. – Кругом, марш!

Миша дважды повернулся на месте и шагнул строевым шагом, но не к двери, а к Варе, ласково обнял ее:

– Начальник ты мой милый, я же каждую минутку буду волноваться за тебя.

– Сядь, Миша, посиди! – попросила Варя. – Не метай мне собираться.

Она собиралась на весьма ответственное и срочное задание. В штабе соединения разрабатывали план разгрома вражеских гарнизонов в Красном Озере и районном центре. В городке скопились большие силы оккупантов, возведены довольно сложные укрепления. Чтобы разорить это фашистское гнездо, требовались усилия всех отрядов соединения, и потому Андрей попросил разрешения идти на Красное Озеро только своим отрядом. Вот и понадобились дополнительные, самые подробные разведданные.

Когда уже стемнело, Миша обратился к Андрею с неожиданной для него просьбой:

– Разрешите, товарищ командир, пойти в разведку и мне.

– Почему это тебе в разведку? – удивился Андрей. – Ты мой адъютант, считай, начальник штаба. И без тебя уже пошли…

– Разрешите, Андрей Иванович! Мне очень, очень нужно, прошу вас, разрешите!

– Ах, вот оно что! – догадался Андрей и улыбнулся. – Теперь понимаю… Тревожишься за нее? Ну, что ж, иди. О задании пусть расскажет по дороге сама. Пришли ко мне Ваню Трутикова!

Миша схватил маскировочный халат, добавил обойм к парабеллуму и бросился догонять Варю. В лесу уже было много снега, намело за последние дни, а до этого мороз просушивал, сковывал после осенних дождей голую землю.

Бежал Миша долго, ибо Варя с места взяла быстрый темп и зашла уже далеко. Услышав, что ее догоняют, по привычке разведчицы она сошла с тропинки, укрылась за деревом. Мимо прошел Миша… Узнав его, обрадовалась, озорно помахала вслед кулачком в легкой рукавице, но не окликнула: пусть бежит, догоняет, кого догонит!

Однако жаль стало неугомонного парня, бросилась сама догонять.

В Красное Озеро они добрались чуточку позже, чем рассчитывали, но без особых помех. Было часа два ночи. От ближайшего кустарника до загумений проползли в маскхалатах, а потом Миша постучался в оконце какой-то постройки. Не зная, так и не разберешь – какой. Стояла она на дворе Глинских, служила когда-то баней доброй половине красноозерцев. Только она и уцелела на дворе, все остальное фашисты сожгли. Мать давно покинула дом, чтоб не попасть коршунам в когти, отец как погнал в тыл колхозное стадо, так с той поры – ни слуху ни духу…

Дверь открыл дед, Мишин дед, до того старенький, согбенный, что даже в халупке этой выглядел маленьким. Летом кое-как он перебивался ягодами, грибами, зимой – рыбой. После большого пожара в деревне старик оглох: спасая детишек, сам чуть не сгорел. С чем бы ни обращались к нему – из ненадежных людей, он лишь беспомощно махал рукой – не слышу, мол! – и шел своей дорогой. Но если наведывались свои из лесу, дед слышал каждое слово и делал все, что ему поручали.

Не успели разведчики присесть в халупке, передохнуть, как с улицы донесся противный, жуткий вой. Прислушались – не то ругань, не то пение, не то просто скулеж бешеной собаки. Миша тронул оружие.

– Не бойся, – спокойно сказал дед. – Это свихнувшийся Балыбчик голосит. Нету ему, злодею, ни дня ни ночи…

– Разве он тут сейчас? – удивилась Варя.

– Тут, а где ж ему… Забрали в жандармерию, подержали да выпустили, дурницу. Вот плетется, верно, к директору. Будет скрестись под окном, пока не впустят на ночь… Ну, что вы мне скажете, внуки мои, правнуки?

…Старик помог Варе и Мише раздобыть необходимые данные, а перед рассветом провел разведчиков за огороды. Прощаясь, снял с головы обшарпанный треух:

– Дай боже вам счастья, внуки мои, правнуки.

Неподалеку от кустарника разведчиков заметили с полицейской заставы, и хоть наугад, было еще темно, обстреляли из ручных пулеметов. Разведчики попадали в снег, за какой-то бугор, и пули прошелестели выше.

Варю ранило уже возле самого кустарника: пуля попала в левое плечо. Несколько метров девушка еще пробежала, потом застонала, упала.

Миша подхватил ее на руки:

– Бежим, Варенька, бежим! Нас могут догнать!..

Ему стало жарко: удастся ли спасти девушку, хватит ли сил доставить в отряд разведданные? Бежал, не разбирая дороги, только бы подальше от выстрелов, поглубже в лес! Варя держалась правой рукой за его шею…

Наконец он остановился за толстой разлапистой елью, осторожно, придерживая Варю на колене, снял с себя маскхалат и полушубок, усадил на них девушку. Пока сделал перевязку, начало светать.

– Что же нам делать, Варенька?

Вопрос вырвался невольно, об этом только подумать хотел.

Рана оказалась тяжелой, девушка совсем ослабла. Идти, даже медленно, не могла. А нести на руках – опоздаешь в отряд, да и вряд ли сил хватит на полтора десятка километров. Но и оставить ее, беспомощную, нельзя.

– Беги, Миша, – настаивала Варя. – Надень на меня свой маскхалат и беги. Я тут побуду… Добежишь до первых постов, скажешь, чтоб пришли за мной.

– Не могу я так, Варя!

– Делай, что тебе говорит начальник! – попробовала она перейти на шутливый тон, но голос прозвучал далеко не шутливо.

– Не могу… Берись за шею!

Миша снова пошел, все чаще и чаще спотыкаясь о кочки, пни, на присыпанных снегом ямках. Все это отдавалось страшной болью, но Варя крепилась, не стонала, чтоб не терзать хлопца, не подрезать его сил… Не знала она, что Миша, на вид еще подросток, может быть таким выносливым, и в душе радовалась за него, родного, гордилась им.

– Хватит, Мишенька, – благодарно просила она. – Пусти, теперь, может, сама смогу.

– Я только передохну немного, вон на том пеньке, – шел на уступки хлопец, – и ты передохнешь. И не говори ничего, не волнуйся. Мы дойдем, мы должны дойти!..

И Миша дошел. Уже в зоне отряда, в трех-четырех километрах от штаба опустил он Варю на снег и сам свалился рядом. На его сигнал прибежали партизаны.

Отряд Сокольного выступил спустя несколько часов. До наступления темноты надо было занять исходные позиции. В ту же ночь вышли на свои боевые рубежи все отряды партизанского соединения.

Красное Озеро непросто было атаковать. Только одним концом примыкало оно к кустарнику, редколесью, а так вся огромная деревня, дворов на триста, лежала в поле. За речкой прежде был березняк, но немцы вырубили его. Теперь от речки до деревни – совсем открытое место.

С учетом всего этого и создавалась фашистская оборона. Напротив леса, откуда подход партизан был бы наиболее легким, чернели амбразуры двух дзотов. Здесь же была расквартирована основная часть полицаев. Немцы оставались в школе, а другим сильным участком обороны был высокий берег реки, напротив колхозного сада, где тоже торчали два дзота. Вообще за последние месяцы оккупанты сильно укрепили этот гарнизон, служивший заслоном для основного скопища немцев в районном центре.

Андрей с двумя ротами пошел со стороны реки. Партизанам удалось подползти довольно близко: при штурме не до трудностей и сложностей. Что может быть страшнее смерти? Однако партизаны и об этом научились не думать.

Все трудное, сложное, даже трагическое, что довелось пережить в атаке, осмысливалось лишь после боя. Андрей каким-то чудом остался жив. Когда взбежал на берег с вражескими дзотами, отметил: полушубок его и даже ремень посечены осколками разрывных пуль. Ладонь правой руки в крови, но боли не было. Повел левой рукой по щекам – лицо окровавлено, но где рана, не мог ощутить. И еще отметил: один дзот поставлен как раз между тех двух верб, где когда-то была скамеечка, та, заветная, на которой любили они с Верой проводить вечера. Видать, из этого дзота и били немцы по партизанам.

Под этим дзотом была тяжело ранена Мария. Ей показалось в шуме боя, что немцы берут перевес, что среда наших штурмовиков много раненых, и она просилась под пули, на помощь друзьям. Вержбицкий поднял Марию на руки, растерянно глядя на командира: куда нести?

– В школьный домик! – приказал Андрей.

Вержбицкий понес Марию через колхозный сад, через школьный двор… Нес осторожно, бережно, а сердце стучало, стучало в отчаянии, в неизбывном горе. Навстречу, посвечивая электрическими фонариками, бежали партизаны группы Никиты Миновича, гнали перед собой пленных полицаев со связанными за спиной руками.

Вержбицкого нагнал Ладутька. Он тоже бежал к школьному домику.

Вдруг кто-то пальнул из-под тополевой колоды.

– Гранатами! – крикнул Ладутька, и сразу несколько партизан упали на снег, поползли к колоде.

– Дай я помогу тебе, брат, – предложил Ладутька, узнав Вержбицкого. – Кто это у тебя? Мария? А брат ты мой!..

На двери домика висел огромный замок.

– Сбежала! – зло выругался Кондрат и так саданул плечом в дверь, что пробой вылетел из косяка. – Сюда, брат, сюда! – он осветил фонариком сени, заваленные всякой всячиной, распахнул дверь в комнату. Оттуда пахнуло теплом. «Значит, недалеко сбежала», – подумал Кондрат.

Марию уложили на кровать. Ладутька, как свойский тут человек, быстро нашел лампу, зажег. Вержбицкий приступил к перевязке, а Кондрат побежал в школу.

Там же были Андрей, Зайцев, Ничипор, а также Миша Глинский, Ваня Трутиков и еще несколько бывших десятиклассников. Вернулись в школу – не учителями, не учениками. В коридорах и классах стоял смрад порохового дыма, гари. Ни одной парты уцелевшей, все, конечно, пошли на дрова. На полу валялись пустые котелки, противогазные коробки, узлы одежды, одеяла, подушки; звякали, перекатываясь под ногами, стреляные гильзы.

…Квартира Жарского тоже оказалась запертой. Ладутька хотел и здесь приложиться плечом, но Андрей не позволил. Кондрат посоветовал тогда осмотреть большой цементированный погреб – главный объект директорского вдохновения в годы войны. За узкими дверцами пристройки слышалось хриплое стенание, что-то вроде собачьего лая. Стукнули в дверцы – стенание усилилось, стало похоже уже на какое-то безалаберное пение.

– Все ясно! – сказал Ничипор и, подняв из-под ног большущий камень, грохнул им в дверцы. Они распахнулись. В пристройку сразу засветило несколько фонариков. Толстая, кудлатая, как баран, собака забилась в дальний угол и, повизгивая, угодливо виляла хвостом. На широкой доске, что закрывала лаз в погреб, сидел, скорчившись от холода, Юстик Балыбчик и тоже по-собачьи скулил, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Пшел вон! – крикнул на него Ладутька.

Балыбчик скоренько сполз с доски, шмыгнул в угол, к собаке.

Первой показалась из погреба Евдокия, но, увидев Ладутьку, тотчас подалась назад.

– Вылезай, вылезай! – крикнул ей Ладутька и, нагнувшись, посветил в погреб. Там увидел и Жарского с женой. Жмурились от света, боясь шелохнуться.

– Вылезайте и вы! – приказал Кондрат. – Поговорим чуток, трясца вашей матери!..

…Когда Андрей пришел в школьный домик, там уже был Никита Минович. Мария лежала тихо, но по лицу ее видно было, что девушке очень тяжело.

– Как? – скорее взглядом, чем словом, спросил Сокольный у Вержбицкого.

Врач горестно понурился. А Никита Минович шепотом объяснил: у Марии перебита ключица, верно, легкое задето.

– Обе наши девушки вышли из строя, – вздохнув, добавил он. – Ну, та быстро поправится, а эта…

Комиссар не договорил.

Прилетел на взмыленном коне посланец из штаба соединения и передал приказ Васильева срочно выделить в его распоряжение группу конных автоматчиков.

Андрей глянул на Мишу Глинского, и тот вихрем вылетел из хаты.

Спустя несколько минут конники поскакали к районному центру. Впереди группы галопом мчался Андрей.

– Опять повел сам! – возмутился Никита Минович.

…Андрей с группой автоматчиков вернулся только к полудню, к «квартире» Никиты Миновича подскакал прямо на коне. Он сообщил, что и районный центр находится в руках партизан. Клим Филиппович провел летучку-совещание командиров и комиссаров. Перед каждым отрядом поставлены новые конкретные боевые задачи. Красноозерскому отряду приказано удерживать деревню, оборонять подходы к районному центру с юго-запада.

– Что это у тебя? – спросил Никита Минович, увидав в руках командира что-то похожее на конверт.

– Письмо! – с гордостью проговорил Андрей.

– Неужто?.. – Никита Минович поднялся. – Откуда?

– От брата. По партизанской почте пришло. Один передал.

– Интересно… Покажи! А я думал, может, оттуда, – кивнул комиссар на восток. – Дождемся ли мы с тобой весточки оттуда, командир?

– Дождемся, Никита Минович. Уверен!

– Хорошо, что уверен. И я верю… Так что же тебе брат пишет?

Никита Минович вынул из самодельного конверта исписанные листки. С ними выпала маленькая фотокарточка.

– Ага, тут, стало быть, всего понемногу. – Он поднял с пола карточку, подошел к единственному оконцу. С мутноватого любительского снимка пытливо смотрел на него мальчишка с двумя гранатами на поясе. Лицо его было до того живым, открытым, что казалось, вот-вот заморгает паренек.

Поднялся, подошел к оконцу и Мишин дед.

– На моего младшенького похож, – глянув, довольно проговорил он, – на внука.

Глянул бы еще кто-нибудь на юного партизана и тоже сказал бы наверняка, что это его сын или внук…

Это был Саша. Андрей рассказал, что узнал от брата о партизанских подвигах мальчишки. Оба старика долго, задумчиво молчали, а потом комиссар коротко заметил:

– Растут люди-соколы!..

Костя сообщал в письме, что, хоть и с большими трудностями, ему удалось встретиться с Сашей, что хлопчик теперь лучший разведчик в отряде.

Были в конверте письма и от Устина Марковича, от матери Андрея. Маркович писал, что он, бывший красногвардеец, командует сейчас партизанским взводом. Почерк его, как острый частокол, еще можно было разобрать, а вот над письмом матери Андрей изрядно покорпел, пока прочел, по догадкам, каждое слово. На двух сторонах листка, смоченного слезами, мать желала сыну счастья, здоровья, всякой радости, а о самой себе написать забыла, да и местечка на листке не хватило. Только из письма брата Андрей узнал, что живет она при нем, в отряде.

…Марии под вечер стало хуже, и Андрей, переговорив утром с Вержбицким, отдал распоряжение связаться с партизанским аэродромом, узнать, когда прилетит первый транспортник. Видать по всему, Марию придется эвакуировать на Большую землю. Некоторое время Сокольный таил эту мысль, ни с кем не делился ею. Понимал: нелегко будет эвакуировать Марию.

Никита Минович, как выяснилось позже, думал так же, как и Андрей. Решили заказать место в самолете, а сообщить об этом Марии командир пошел сам.

Шведиха открыла дверь и предостерегающе приложила к губам пальцы:

– Тише, товарищ командир, она спит…

Подле Марии сидела Варя. Завидев командира, хотела встать, что-то сказать, но Сокольный остановил ее. Неслышно прошел к небольшому топчану рядом с кроватью, снял ушанку, сел.

– Ну, как? – одними губами спросил у Вари.

– Чуть лучше, – шепотом ответила девушка. – Ночью спала, а утречком выпила теплой водицы с медом.

– Температура высокая?

Варя горестно кивнула головой.

Мария дышала часто, прерывисто. Глаза закрыты, ресницы кажутся неестественно длинными и густыми, лоб – от зачесанных назад волос – высоким, не в меру ухоженным. Вместо былых морщинок – чуть заметные тонюсенькие лиловые черточки.

Веки чуть дрогнули, Мария открыла глаза. Будто слышала, что Андрей здесь, повернула голову, глянула на него, улыбнулась через силу. Во взгляде – горесть и боль, но Андрей уловил в нем и радость, и что-то ласковое…

– Как вы себя чувствуете? – едва сдерживая душевное волнение, спросил он.

– Скоро поправлюсь, – слабым голосом ответила Мария, и ресницы ее неестественно задрожали. Видно было, что и сама не верит тому, что говорит.

– Мы все не сомневаемся в этом, Мария, – твердо произнес Андрей. – Только бы вот подлечить вас хорошенько.

– Может, покушаете? – подошла Шведиха. – Или выпьете чего-нибудь?

– Не хочется, – отказалась Мария, – спасибо. Почему ты все время сидишь возле меня? – спросила она у Вари. – Тебе самой еще надо лежать.

– Я уже здорова, – улыбнулась Варя, приподняв забинтованную руку. – Днями в отряд уйду.

– И меня здесь вылечат, – промолчав минуту, сказала Мария, доверчиво и вместе с тем вопросительно глянула на Андрея.

– Вылечат, – осторожно начал он, радуясь, что разговор завязался не так уж трудно, – только нет у нас необходимых лекарств. И условий…

– Вы были не в лучших, – заметила Мария.

– У меня рана была не такой, – решил не отступать Андрей, – да и выхода тогда другого не было.

Мария отвернулась к стенке.

– Окончательного решения еще нет, – попытался смягчить Андрей, хоть чувствовал, что не надо бы говорить неправду. – Еще, может, знаете… Вот приедут врачи из штаба соединения, посоветуемся, подумаем… Вы только не волнуйтесь, Мария… Я вас очень прошу!..

– Чего же тут думать, советоваться? – чуть слышно проговорила девушка. – Если надо лететь, я готова…

В уголках ее глаз собирались слезы.

Варя склонилась над подругой, легонько погладила.

– Не плачь, Машенька, – зашептала она. – Никуда ты не полетишь, мы не пустим! Здесь поправишься, как и я, как другие. Не плачь, родненькая!

– Разве я плачу? – сдерживая дрожь в голосе, сказала Мария. – Что ты, Варенька, я не плачу. Это так…

– Мария, – глухо заговорил Андрей и поднялся. – Мне нелегко было сказать вам об этом, поверьте! Но ваше здоровье очень дорого всем нам. Не мог я иначе. Не обижайтесь на меня, и не надо так волноваться…

– Я не обижаюсь, Андрей Иванович, – вроде бы спокойно ответила девушка. Но вдруг обхватила одной рукой Варю за шею, стала горячо целовать ее.

Обе залились слезами.

– Посидите еще чуток, товарищ командир, – попросила Шведиха.

Андрей сел, но через минуту снова поднялся. Как же тут быть?.. И дела неотложные ждут, и людей неловко оставить в таком положении.

– Я не обижаюсь на вас, Андрей Иванович, – повторила Мария, уже не стыдясь своих слез.

Сокольный тихонько вышел. Но не успел отойти от дома, как его догнала Варя.

– Что это вы? – удивился Андрей. – Раздевшись… Мороз вон какой!

– Андрей Иванович, – прижав руку к сердцу, возбужденно заговорила она. – Не отсылайте Марию в тыл, Андрей Иванович! Она здесь вылечится, как и мы все с вами! Не отсылайте!..

Еще не просохшие от слез глаза девушки смотрели на командира с надеждой, мольбою.

– Не могу, Варя, – твердо сказал Андрей. – Не могу! Нельзя рисковать ее здоровьем.

– Товарищ командир, – уже в отчаянии зашептала Варя, – милый, хороший! Я прошу вас! – Заплакала, уткнулась лицом ему в грудь. – Она же вас любит, Андрей Иванович! Любит! Только я одна об этом знаю…

– Что ты, что ты, Варя! – растерялся Андрей.

– Правду я говорю, Андрей Иванович, правду!

– Иди в хату, Варенька, простудишься…

– А вы послушаетесь меня, а? Послушаетесь?

– Иди в хату, Варя!

Андрей медленно зашагал через дворик. И так хотелось ему, чтобы сейчас никто не встретился по пути, чтобы этот пустынный дворик растянулся на километры…

Чуть не половина отряда Сокольного пришла провожать ее. Марию привезли на санях, перенесли в землянку.

Самолет должен был прибыть в два часа ночи, однако шел уже третий, а в небе – ни звука. Начальник аэродрома, бывший летчик, волнуясь, то и дело выбегал из землянки, слушал небо. Его волнение невольно передалось Андрею, Никите Миновичу, Зайцеву, Ладутьке, Варе, которая вырвалась-таки на аэродром. В нетерпении выбегал к посадочной площадке и Вержбицкий. Его трудно было узнать, похудел, даже как-то сгорбился за эти дни.

На последних минутах третьего часа начальник аэродрома выскочил чуть ли не на середину площадки. Еще никто ничего не слышал, а он уже отдал команду готовиться к приему самолета. Вскоре глухой заоблачный гул дошел до всех. Начальник, опять-таки только он один, заметил издали сигнализацию, и тотчас на площадке были зажжены огни.

Большой двухмоторный самолет садился плавно, точно, хоть всем казалось, что он вот-вот зацепится хвостом за высоченный дуб на восточном краю аэродрома.

Заглохли моторы, а из самолета никто не выходил, лишь чуть-чуть приоткрылись боковые двери. Но вот спущена лестница, и по ней сходят на землю командир экипажа, штурман. Оружие у них наготове…

Начальник аэродрома назвал пароль, и командир спрятал пистолет в кобуру, улыбнулся, протянул руку. С такой же откровенной радостью начал он здороваться со всеми подошедшими к самолету. Увидел Никиту Миновича, замер, будто не веря глазам своим, и вдруг бросился к нему, обнял за плечи.

– Отец! Родной ты мой!! Как я рад!..

– Здоров, Микола, здоров! – вроде бы и сдержанно ответил Никита Минович, а сам так заволновался, что хоть разревись на людях. – Прилетел? К нам?.. Ну, хорошо, очень хорошо!..

– Товарищ капитан! – обратился к Николаю один из членов экипажа. – Самолет разгружать?

– Разгружайте! – приказал Николай. – И побыстрее, мы опаздываем. Ну, как вы здесь? – повернулся он к отцу. – Где мама? Где наши мальчики?

– Старушки дома нету, вот что, – стараясь говорить спокойно, ответил Никита Минович. – А меньшие тут, при мне. Ваня сегодня на дежурстве, а Леня… – Голос комиссара дрогнул. – Леню вечером послали на задание… Да ты что, не видишь? Вот же наши! Командир отряда, начальник подрывной группы…

Николай поздоровался с ними.

– И Варя здесь, – продолжал Никита Минович. – Вержбицкий тоже. Они в землянке. Тут у нас, видишь ли, раненая есть, медсестра наша. Надо, чтобы ты ее туда, на Большую землю доставил… Вот что…

– Но где же мама? – забеспокоился Николай. – Может, что-нибудь…

– Она эвакуирована, – перебил его Никита Минович. – Правда, адреса ее у меня нет. Тебе там ближе, напиши, куда надо, пусть ответят, куда направили. Мы вот и медсестру свою хотим попросить, чтобы поискала наших, как поправится.

– Я напишу, – задумчиво проговорил Николай, – все сделаю, что надо. Но я думал…

– Да ты не волнуйся, – снова перебил его Никита Минович. – Тебе же лететь еще. Все будет хорошо. Скоро освободимся от фашиста и всех разыщем, со всеми встретимся… А как там старшие, не пишут тебе?

– Были треугольнички – с месяц назад. Воюют! На Сталинградском фронте оба.

– Ну, будешь писать – напиши, что встречался с батькой, поклон от меня… Смотри же, не волнуйся там, в небе. Не на земле ведь… Ну, давай, сынок, поцелую тебя. Думаю, теперь уж чаще будем видеться.

К самолету подносили и подвозили тяжело раненных партизан из разных отрядов. Пронесли на носилках и Марлю. Следом молча шли Варя и Вержбицкий.

– Все готово? – спросил Николай у стоявшего рядом летчика.

– Все, товарищ капитан!

– Начинайте посадку!

– Есть!

– Может, и меня с собой прихватите? Товарищ капитан!..

Николай обернулся. Перед ним стоял и смущенно улыбался Зайцев.

– Это куда вам? – поняв шутку, спросил капитан.

– Да вот, до Сталинграда довезли бы, а там я дома. Это мой родной город.

– Думаю, вам и тут работы хватает, – добродушно заметил Николай.

– Да хватать-то хватает, – согласился Зайцев, – только бы хоть в полглаза глянуть, что сейчас в городе моем делается.

– Геройски стоит ваш город. И выстоит!..

Никита Минович подошел к носилкам Марии. Подле стоял Андрей и тихо, с чувством говорил, склонившись:

– Это все для здоровья вашего, понимаете?.. Иначе мы не могли… Поправляйтесь и возвращайтесь. Думаю, скоро не только самолетом – поездом можно будет сюда приехать. Не поминайте лихом нас, Мария. Мы будем ждать вас и всей душой верить, что встретимся, обязательно встретимся!

…Когда самолет, сделав круг над аэродромом, взял курс на восток, красноозерцы направились в чащу, туда, где стоял их санный транспорт. В это время из аэродромной землянки выскочил паренек в одной гимнастерке, без шапки и с радостным криком: «Товарищи, товарищи!» – побежал на площадку, где возле доставленных самолетом грузов толпились партизаны.

– Что такое, Петров? – окликнул его начальник аэродрома.

– Товарищи, сводка! – еще громче заорал парень и повернул к красноозерцам. – Победа под Сталинградом! Большая победа!..

Он подал начальнику аэродрома листок. Андрей включил фонарик, и все сгрудились вокруг.

«В последний час… – было написано на листке спешным почерком. – Наши войска полностью завершили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда… Раздавлен последний очаг сопротивления противника в районе Сталинграда».

Взгляды всех встретились, и не было сил отвести их… Обнялись мужчины в великой радости, поздравили друг друга с огромным, неизбывным счастьем.

А потом по какой-то необъяснимой логике повернулись к востоку, в ту сторону, куда только что улетел самолет. Там, над густым стройным лесом, разрасталась широкая, светло-лиловая, с далекими и уже не яркими звездами полоса.

Занималась заря.