Онлайн чтение книги Разгневанная земля
Часть вторая

Глава первая

В паутине интриг

Новогодний приём у австрийского канцлера князя Кле́менса Ло́тара Ве́нцеля Меттерниха на этот раз был особенно пышный.

Как и всегда, среди приглашённых были не только члены иностранных посольств, но и австрийские магнаты, владельцы богатых поместий. Присутствовали важные чиновники министерств, промышленники и банкиры.

Те, кто из года в год бывал на приёмах у Меттерниха, отметили, что на этот раз убранство гостиных отличалось особой пышностью, а выбор яств и вин поражал изысканностью. На столах красовались хрустальные вазы со свежей земляникой. За каждую ягоду в это время года платили двадцать пять гульденов. Точно такую сумму получал подросток за двенадцать месяцев тяжёлой работы на венских фабриках.

Казалось, и гости, встречая 1848 год, пожелали отличиться друг перед другом изысканными туалетами. Среди блестящих военных мундиров мелькали фраки штатских гостей и парижские наряды придворных дам.

Недавно приехавший из Парижа французский дипломат Анри́ де Мире́й впервые присутствовал на торжественном приёме у министра иностранных дел и фактического главы австрийского правительства.

По сравнению с Меттернихом Мирей был ещё молодой дипломат.

В 1830 году он приобрёл известность своими выступлениями в печати и публичными лекциями, в которых пропагандировал идеи утопического социализма, почерпнутые у Сен-Симона и Фурье. Мирей волновал слушателей горячими словами протеста против эксплуатации человека человеком, говорил о необходимости улучшения жизненных условий для неимущих. Однако он не призывал бедняков к борьбе против богачей, а увещевал богатых прийти на помощь «бездомным братьям».

Вспыхнувшее в 1831 году первое рабочее восстание в Лионе ошеломило Мирея. Для него было неожиданностью, что рабочие не хотят ждать, пока он и его единомышленники — утопические социалисты — уговорят капиталистов поделиться с бедняками захваченными благами. Растерянный и удивлённый, Мирей писал в газете крупных промышленников «Журна́ль де деба́»:

«Лионское восстание открыло важную тайну: в обществе между классом имущих и классом, который ничего не имеет, происходит внутренняя борьба. Этому населению пролетариев плохо… Оно пытается найти самостоятельный выход из своих затруднений. Вот где опасность для современного общества».

С этой поры Мирей отказался от участия во внутренней политической жизни страны и охотно принял предложение министра иностранных дел Франции Гизо́ посвятить себя внешней политике, наивно полагая, что одно не связано с другим.

На дипломатическом поприще Мирей преуспевал, и ему поручали неофициальные ответственные переговоры с иностранными представителями. В Вену Мирей приехал также неофициально, в качестве знатного путешественника.

Законодательница мод мадам Жозефина немало потрудилась над туалетом его жены. Это было сложное сооружение из шёлка, кружев, цветов и тюля. И госпожа Мирей не сомневалась, что на её платье будет обращено всеобщее внимание.

Но, когда на балу показалась княгиня Мелани́ Меттерних под руку со своим величественным мужем, госпожа Мирей с грустью констатировала, что та затмила её своим туалетом. Белое атласное платье жены канцлера было расшито крупным жемчугом; гладко зачёсанные и спускавшиеся на лоб чёрные волосы перерезала нитка такого же крупного жемчуга.

На несколько минут настроение жены дипломата было испорчено. Но блеск и пышность приёма и чарующие звуки вальса быстро вернули ей утраченное было радостное возбуждение. Она поделилась с мужем своими впечатлениями.

— Эта расточительность и изобилие, — язвительно заметил в ответ де Мирей, — напоминают мне пир вовремя чумы!

— О нет! — заявила мадам Мирей. Глаза её блестели от неподдельного удовольствия. — Я буквально отдыхаю здесь после Парижа. Теперь я понимаю, почему Вену называют городом вальсов!

— Для столицы Австрии очень лестно услышать такой отзыв от парижанки! Однако сами австрийцы прекрасно знают, что, в то время как в одной части Вены танцуют вальсы, в другой раздаются стоны голодающих. К тому же в Вену приходят беспокойные вести из провинции. Крестьяне теряют терпение, участились бунты.

— Как всё это скучно! Чего же хотят эти крестьяне?

Снисходительная улыбка скользнула по губам де Мирея.

— Того же, что и крестьяне во Франции. Они утверждают и не без основания, что голодны…

Мирей умолк. К ним приближался князь Меттерних, всё ещё статный, несмотря на годы — ему было за семьдесят. Голубые, слегка навыкате глаза, удлинённое лицо с правильными чертами, прямая, немного суховатая фигура не выражали ничего, кроме обычного радушия воспитанного светского человека, привыкшего скрывать свои мысли и чувства.

Меттерних подошёл к чете Мирей.

— Что слышно в Париже? — спросил он, и его губы сложились в улыбку, точь-в-точь такую, какой следовало одарить прибывших из Парижа путешественников, чья роль была ещё не вполне ясна старому дипломату.

— Не знаю. Уже третий день, как я оттуда, а по нынешним временам для Парижа это большой срок… А что слышно в Вене? — в тон Меттерниху спросил, в свою очередь, Мирей.

— О Вене вы имеете возможность судить лично…

Меттерних обвёл равнодушными, ставшими совсем непроницаемыми глазами гостей, группировавшихся в роскошно обставленной гостиной. Одни сидели в креслах и на диванах, за круглыми и овальными столиками, другие парами гуляли по залу или оживлённо беседовали, стоя у белых мраморных колонн.

— Должен сказать, что на взгляд приезжего и Париж кажется самым весёлым и беспечным городом в мире, — сказал Мирей, чуть приметно наклонив голову в знак почтения.

— А на самом деле? — спросил Меттерних. Он понял намёк посла и принял вызов.

— На самом деле, если хорошо прислушаться, можно услышать гул под почвой французской столицы.

— Такова Франция! С некоторых пор ваши короли только и делают, что примеряют красные колпаки…

— Фригийский колпак[26]Фригийский колпак (головной убор древних фригийцев) во времена французской буржуазной революции 1789–1794 годов стал символом свободы., так полюбившийся французам, не их изобретение. Когда-то в Греции и Риме его надевали на рабов в знак их освобождения. А представьте, совсем недавно мне показали карикатуру, которая будто бы была расклеена на улицах Кракова в прошлом году. На ней изображён венский купец, который кроит из красного сукна фригийские колпаки. Под карикатурой подпись: «Единственное средство распродать залежавшийся товар».

На холёном, всё ещё красивом лице Меттерниха не отразилось ни недовольства, ни удивления, хотя слова французского дипломата попали прямо в цель.

Карикатура, о которой упомянул французский дипломат, намекала на патриотическое движение галицийских поляков, бойкотировавших товары австрийского происхождения.

Продолжая беседу в том же непринуждённом, светском тоне, Меттерних ответил:

— Карикатура не лишена остроумия, но обнаруживает невежество автора. Он плохо знает Австрию, которая не похожа на Францию. Сто́ит пожару вспыхнуть в Париже, как дым от него окутывает все французские города. Если Париж охвачен лихорадкой, то лихорадка охватывает и всех вас. А народы Австрии чужды друг другу и не заболевают одновременно одной и той же болезнью. Они не понимают и ненавидят друг друга. От их взаимного нерасположения рождается порядок, из их вражды — общий мир. В Вене, благодарение богу, всё прочно стоит на своём месте. И вы, господа, имеете возможность преспокойно наслаждаться здесь всеми радостями жизни.

— Благодарю вас, князь. Мы охотно воспользуемся вашим любезным советом.

— Вы долго намерены у нас погостить?

— Нет, послезавтра мы уже собираемся покинуть Вену. Не без сожаления, признаюсь.

— Что так скоро?

— Я должен вернуться во Францию, но перед тем хочу показать жене Рим, где она ни разу не была и куда давно стремится.

— Италия сейчас прельщает многих иностранцев, — заметил князь. — На всё своя мода…

Мирей понял, что скрывалось за этими словами.

Австрия владела самыми богатыми, наиболее плодородными и промышленно развитыми частями Италии — Ломбардией и Венецией — и подчинила своему влиянию экономическую и политическую жизнь страны. Итальянцы были преисполнены ненависти к чужеземным угнетателям, и освободительное движение против австрийского ига крепло с каждым днём.

Меттерних принимал свои «меры», усиливая австрийские гарнизоны в принадлежащих Австрии итальянских владениях. Однако его тревожило отношение французского правительства к австрийской политике в Италии. Он знал, что общественное мнение Франции высказывается за вооружённую помощь итальянцам против австрийского гнёта. Неустойчивое положение в Италии заставляло Меттерниха быть всегда настороже. Поэтому поездка французского дипломата в Рим его интриговала. Меттерних решил дать понять Мирею, что Россия заинтересована в сохранении того положения, какое создалось в Европе, и что царь внимательно следит за итальянскими делами.

— Граф Ме́дем с супругой также решили совершить путешествие по Италии, — добавил Меттерних.

— Мы будем очень рады встретиться с русским послом в Венеции на карнавале, если только он состоится в нынешнем году.

— Отчего же? Конечно, состоится. Впрочем, если он будет отменён, то, надо полагать, и супруги Медем отменят своё путешествие в Италию.

— Нам хотелось бы увидеть эту солнечную страну в её нынешнем состоянии полного спокойствия.

— Можете ехать не раздумывая! Со своей стороны, полагаю, что ваши случайные встречи с русскими могут оказать большую услугу всей Европе. Уверен, что ваша задушевность и искренность рассеют подозрительность России в отношении Франции.

— Подозрительность России? Уверяю вас, что слышу впервые о недоверии императора Николая к миролюбивой политике Франции.

— Как часто о вещах, которые нас ближе всех касаются, мы узнаём последними.

Меттерних отвесил любезный поклон мадам де Мирей и отошёл к другим гостям. Он был доволен беседой с французом. Мирей дал ему понять, что Франция в ближайшее время не собирается мешать Австрии хозяйничать в Италии. Со своей стороны, князь не упустил случая посеять семена раздора между Францией и Россией.

Обмахиваясь веером, мадам Мирей продолжала следить глазами за Меттернихом, который приветливо обменивался шутками с приглашёнными.

— Глядя на князя, я не могу поверить, что в Австрии как ты уверяешь, неспокойно, — сказала она.

— Не одну тебя обманывают его манеры. Невозмутимость и выдержка этого дипломата поразительны. Сорок лет назад, ещё в начале своей карьеры, когда Меттерних был австрийским посланником в Париже, он заставил говорить о себе весь дипломатический мир. Вскоре после неудачного испанского похода Наполеон устроил приём по случаю своих именин. Наполеон был зол на Австрию за её вероломную политику и, увидев у себя в доме посла Австрии, в ярости устремился к нему, схватил его за жилет и закричал: «Чего хочет ваш император?» Меттерних не тронулся с места, не переменился в лице и ответил спокойно и твёрдо: «Он хочет прежде всего, чтобы вы уважали его посланника». Наполеон опустил руку и от неожиданности замер на месте. Потом, опомнившись, он с новым приступом ярости стал упрекать австрийского императора в лицемерии, пересыпая упрёки угрозами. Во время этой бури Меттерних оставался спокоен, и с его лица не сходила почтительная улыбка.

Мадам Мирей всматривалась теперь с ещё большим интересом в лицо князя, который предложил русском послу партию в шахматы. Князь воспользовался этим предлогом, чтобы уединиться с послом в одной из маленьких гостиных.

— Франция представляет сейчас наибольшую опасность, — внушал старый интриган барону Медему, желая во что бы то ни стало добиться ссоры России и Франции. — Только та страна достойна доверия, которая умеет чтить собственные законы. А во Франции вы не можете быть уверены в их устойчивости. Поверьте, это вызывает, у меня отвращение.

— Только ли отвращение? Не внушает ли это вам и тревогу? — шутливо спросил Медем. — Мой государь опасается, что в западноевропейских государствах можно ожидать в ближайшем будущем событий, которые сильно повлияют на обстановку в Европе.

— Император не ошибается. Струны слишком натянуты. На юге Европы неспокойно, и если Австрия, Россия и Пруссия вовремя не примут совместных мер, то Италия при поддержке Франции…

— Вы сказали: Австрия, Россия и Пруссия, но не назвали Англию. Ведь и она заинтересована в сохранении мира, — сказал русский посол.

— Ах, Англия! Англия всегда не прочь столкнуть между собой государства серединной Европы и будет всемерно содействовать Италии, если там, не дай бог, вспыхнет революция.

— Однако Пальмерстон обещает приложить все усилия к тому, чтобы сохранить установившееся в Европе равновесие.

— Пальмерстон! Разве вы не знаете политики Пальмерстона! Вашего императора он заверяет, что признаёт за Россией права на Константинополь, а султан уверен, что английский флот появится близ турецких вод, как только Россия будет угрожать столице Турции. Главарям революции во всех странах Пальмерстон выражает свои симпатии и в то же время втайне подготавливает вооружённое вмешательство для подавления революции там, где у этих бунтарей появляются шансы на успех. Теперь то же происходит и с Италией. Несомненно, Пальмерстон будет рекомендовать мятежно настроенным французам поддерживать итальянских бунтовщиков, но в то же время предпримет самые энергичные шаги в Петербурге, чтобы добиться вмешательства царя для подавления итальянского бунта.

Пока дипломаты продолжали вести свою тонкую игру, их жёны и остальные гости с увлечением танцевали.

Разъезд гостей начался поздно ночью. Последним оставался граф Фения. Он приехал незадолго до конца бала, был неразговорчив. Да и другие гости обменивались с ним ничего не значащими словами, избегая злободневных тем, чтобы не коснуться результатов выборов в Государственное собрание.

Провал на выборах нанёс сильный удар самолюбию могущественного графа. Фении было обеспечено место в верхней палате Государственного собрания, потому что все магнаты Венгрии пользовались правом участия в управлении страной. Поэтому верхняя палата и носила название «стола магнатов». Однако графу хотелось сидеть на скамьях нижней палаты и попасть туда депутатом от широких кругов населения. Вот почему он и вступил в соперничество с Кошутом. Но его противник одержал блестящую победу, получив значительно больше голосов, чем он.

Сидя в непринуждённой позе в одной из гостиных, он ожидал Меттерниха, занятого проводами гостей. Граф Фения задержался дольше всех.

В доме Меттерниха он был своим человеком, так как состоял в родстве с графиней Мелани Зи́чи, происходившей из знатного венгерского рода. Но не одно только кровное родство сближало этих двух людей — их объединяли одинаковые политические взгляды. Фения преклонялся перед непревзойдённым искусством политических интриг, прославивших Меттерниха на весь мир: Меттерних держал в своих руках нити международных интриг и политических авантюр.

Для Меттерниха граф Фения, как и большинство других венгерских магнатов, служил орудием угнетения мадьяр, которые тревожили австрийское правительство больше всех других национальностей, составлявших пёструю габсбургскую империю. По настоянию канцлера и решился граф на злополучное состязание с Кошутом на выборах в Государственное собрание.

Вернувшись в гостиную, Меттерних устало опустился на диван возле графа и сказал:

— Русский высказался сегодня достаточно ясно: Россия будет по-прежнему поддерживать целостность Австрийской империи. Вот что должны понять все сидящие на левых скамьях в прессбургском Государственном собрании. Венгры должны помнить, что всякая попытка отделиться будет подавлена. Если для этого не хватит австрийских солдат, поможет царь Николай.

— Но либералы надеются, что французское и английское правительства повлияют на русского царя и не допустят его вмешательства во внутренние дела Австрии. На это и рассчитывает Кошут.

— Пусть питает такие иллюзии! Тем скорее он даст нам повод посадить его за решётку. Если он начнёт переговоры в Париже и Лондоне, появятся основания предать его суду, обвинив в измене. На министерство Гизо и на Пальмерстона мы можем вполне рассчитывать.

— Кошут, однако, очень осторожен. Нам пришлось бы долго ждать. У меня созрел другой, более верный план, как обезвредить этого опасного противника.

— Какой же? — оживился Меттерних.

— Установлены факты, которые подтверждают связь Кошута с преступными элементами.

Фения победоносно взглянул на князя. Однако Меттерних, улыбаясь, спокойно произнёс:

— Мне нравится игра, которую ты затеваешь. Но нужны очень веские доказательства.

— Они имеются.

— Вот как? — В тоне канцлера чувствовалось сомнение.

— Да, да, да! Это совершенно достоверно. Тебе, конечно, известно, что Михай Танчич скрывался под именем Ференца Бобора в замке графа Баттиани, приютившего его у себя по просьбе Кошута.

— Конечно. Интересно, сам-то граф знал подлинное имя своего гостя?

— Неизвестно.

— Ну, дальше. Дал Баттиани согласие на арест, когда полиция обнаружила настоящее имя его гостя?

— Графу ничего не сообщали о подозрении. Во-первых, могла произойти ошибка, а во-вторых, не было уверенности, что граф позволит арестовать гостя в своём доме. Прокурор поступил иначе. Он один явился к Бобору и поставил перед ним вопрос в лоб. Расчёт был верный. На прямой вопрос был получен прямой ответ. Не желая причинять неприятности приютившему его графу, Танчич добровольно вышел из замка и дал себя арестовать.

— Ну хорошо. Танчич обезврежен. Но не рассчитывай впутать Кошута в это дело, поскольку оно всё же связано с именем Баттиани. Граф — давнишний друг Кошута и сумеет его вызволить…

— Да, это верно. Об этом я не подумал… Но есть ещё одна важная улика против Кошута. Полиция напала на след сына того негодяя, который дерзнул поднять на меня руку!

— Кстати, что стало с самим бунтовщиком?

— Есть подозрение, что Иштван Мартош вожак целой банды бетьяр, скрывающихся в лесах и болотах. Однако они неуловимы. Население тайно помогает им укрываться от преследования. Полиция сожгла целиком три деревни, но этим ничего не достигла. Следователь, который ведёт тайное наблюдение за деятельностью Кошута, надеется установить связь между ним и бетьярами. Я никогда не сомневался в том, что нападение на меня было подготовлено по наущению Кошута, с целью уменьшить мои шансы на выборах в Государственное собрание. Теперь же точно установлено, что Кошут помог преступному сыну Мартоша скрыться от заслуженной кары.

Меттерних оживился:

— Если удастся установить, что Кошут связан с бетьярами, это нанесёт сильный удар по либеральной оппозиции. Не забывай, однако, что Кошут ловкий адвокат в борьбу с ним надо вступать с сильным оружием. Нужны убедительные факты.

— Знаю, и такие факты уже в руках следственных властей. Кучер Гуваша, моего соседа по имению, проболтался в трактире, что вёз Кошута в карете вместе с моим человеком, бежавшим из «Журавлиных полей». Он привёз их в Пешт. На Портовой улице Кошут приказал карете остановиться, высадил беглеца, а сам поехал к себе домой. Больше никаких следов беглеца пока не удалось разыскать.

— В хороших руках такая ниточка может привести к цели, — заметил Меттерних. — Надо послать в Пешт на помощь Секренеши умелых людей… Но это долгий и не очень надёжный путь. Действуй решительнее! Кошута надо убрать с дороги. Для этого имеется старый, испытанный способ. Кошут выступает против тебя достаточно резко, и любая его речь даёт повод для поединка.

— Дуэль? — Граф поморщился. — Не подобает мне, представителю рода Фении, решать спор дуэлью с таким худородным дворянином, как этот пресловутый Кошут!

— Боюсь, что перед тобой ловкий и умный противник. Не скрестив шпаги, ты, пожалуй, с ним не справишься. Если не решаешься сам, у тебя есть сын, офицер. И, как мне хорошо известно, он бьёт без промаха! — Меттерних рассмеялся. Заметив, что гость сидит в мрачном раздумье, он добавил: — Не хмурься. Я вижу, Кошут лишает тебя покоя. Но я полагаю, что его влияние преувеличено — в Прессбурге за ним стоит незначительная группа. Состав Государственного собрания по-прежнему обеспечивает главенство графа Сечени, а Сечени предан Вене.

— Сегодня это, пожалуй, ещё так.

— Конечно, всегда так продолжаться не может. Сечени настолько богат, что позволяет себе роскошь одновременно служить двум господам. Он крепко держится за габсбургскую колесницу и в то же время хочет, чтобы Венгрия стала просвещённой опекуншей наций, входящих в её состав.

Подумав, Фения заметил:

— В этих вопросах расхождения у Сечени с Кошутом невелики.

— Это на первый взгляд. Но увидишь, очень скоро они потянут в разные стороны, и борьба кончится падением их обоих. Тогда и наступит твой черёд, и вожжи парламентской политики попадут в надёжные руки… — Меттерних встал. — У меня сегодня хорошее настроение. Однако пора и отдохнуть. Надо выспаться, чтобы весёлыми и бодрыми встретить первый день Нового года!

Глава вторая

Зори 48-го

Неурожайный 1847 год ушёл, унося с собой проклятья отчаявшихся народов. Новый год начался заревом восстаний, разлившихся по разгневанной земле.

В январе поднялись итальянцы. Революционные зори Месси́ны, Палермо, Неаполя засветились и над австрийской землёй, вселяя надежду в сердца народов, страх — в души правителей. В деревнях участились крестьянские мятежи, поголовные отказы от выполнения феодальных повинностей.

В прессбургском Государственном собрании дебаты становились горячее, слева осуждения смелее. Популярность Кошута после его триумфальной победы на выборах ещё больше возросла.

Аристократы забеспокоились. Призрак восстаний преследовал их по ночам. Либеральная парламентская оппозиция стала внимательнее прислушиваться к предостережениям пештской радикальной демократии. Имя вождя революционной молодёжи Шандора Петёфи всё чаще произносилось в кулуарах с нескрываемым раздражением.

В своё время австрийское правительство неспроста выбрало местопребыванием Государственного собрания город Прессбург. Там, вблизи от Вены и вдали от Пешта, оно надеялось уберечь депутатов от влияния «мятежно» настроенной части пештских жителей. Однако, несмотря на все ухищрения правительства, голос пештской революционной молодёжи проникал через стены национального собрания.

Однажды на депутатских креслах появились рукописные листки. В них правым депутатам напоминали слова Петёфи, сказанные перед началом сессии Государственного собрания:

Неожиданное появление прокламации дерзко нарушило чинную атмосферу, в которой обычно протекали заседания. Один такой листок в запечатанном конверте был адресован лично графу Иштвану Сечени. Глава консерваторов был задет за живое. Он не закрывал глаза на то, что его популярность, заслуженная прежней деятельностью, падает. Многие нововведения, направленные на улучшение культурной и экономической жизни Венгрии в 20-е, 30-е и 40-е годы, были связаны с именем «великого мадьяра», как называл его тогда Кошут. На средства графа в 1825 году была учреждена Академия наук; ему Пешт был обязан постройкой цепного моста, соединявшего Пешт и Буду. Усилиями Сечени по всей стране возникли просветительные читательские общества, ставшие очагами культурного развития венгерского народа. По почину Сечени, в Государственном собрании депутаты начали говорить на национальном венгерском языке. Но шли годы, и, по мере того как пробуждалось самосознание народа, а дальнейшее развитие национальной культуры приходило в противоречие с интересами правящей верхушки империи, Сечени из сторонника реформ превращался в их противника. И сам же подал пример того, как можно пренебречь родным языком. Он создал крупную венгерскую пароходную компанию, в которой официальным языком объявил немецкий. Более того: центральное управление этим венгерским предприятием граф Сечени перенёс в Вену. Тот факт, что народ перестал удовлетворяться подачками сверху, испугал графа: растущее стремление мадьяр к независимости грозило магнатам потерей влияния. Поэтому-то так остро воспринял Сечени письмо с цитатой из стихотворения Петёфи.

Возмущённый Сечени взошёл на трибуну и обрушился на оппозицию. Радикальная оппозиция толкает страну к анархии, сеет вражду между аристократами и простыми людьми, в то время как нация нуждается в единении, говорил он и закончил словами:

— Кому на пользу этот разброд в стране? Кому, как не нашим врагам! Ведь в конечном счёте мы хотим того же, что и вы: процветания Венгрии.

Сечени умолк, а граф Фения, сидевший в первых рядах, продолжил его мысль:

— И, так же как и вы, мы зовём нацию вперёд!

По затихшему залу прошёл шёпот.

Не вставая со своего места, Лайош Кошут бросил:

— Да! Только мы зовём Венгрию в Пешт, а граф Фения — в Вену!

Эта реплика вызвала одобрительные аплодисменты на скамьях оппозиции, а по адресу Фении послышались недвусмысленные возгласы осуждения.

Граф демонстративно поднялся и покинул зал. Кто-то из гостей бросил ему вслед:

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ!

С тех пор как Кошут победоносно прошёл в Государственное собрание и стрелы его красноречия стали беспощадно разить противников с трибуны, стычки на заседаниях были не редкостью. Но на этот раз словесный поединок вызвал в прессбургском обществе особенно большой интерес. Метко брошенное Кошутом обвинение в том, что глава консерваторов, заявляя о патриотизме своей партии, противится стремлению Венгрии к независимости, вызвало оживлённые толки. Не имеет ли в виду Кошут своими вызывающими словами обострить отношения консервативной и либеральной партий?

Граф Фения редко бывал в палате, и его присутствие там во время речи Сечени сочли не случайным. И оно действительно было не случайным. Сечени, видимо, рассматривал своё заявление как декларативное и потому пригласил на заседание наиболее крупных магнатов. Но Фения воспринял брошенное Кошутом замечание не только как выпад против своей партии, но и как личную обиду. Может быть, в иное время граф пропустил бы его мимо ушей, но теперь, когда и среди крестьян популярность Кошута возрастала с каждым днём, он не мог оставить безнаказанным нанесённое ему оскорбление. Тут-то и пригодился коварный совет Меттерниха — совет, поначалу показавшийся графу неуместным.

На следующий день Кошут получил от графа письмо с требованием публично извиниться. Кошут не замедлил ответить, разъясняя, что его слова ни прямо, ни скрыто не оскорбляют личного достоинства графа. «Если я выразился неточно, я готов в следующем же заседании пояснить, что я имел в виду политику низкопоклонства, которой придерживаются вместе с вашим сиятельством и многие другие магнаты».

Граф, разумеется, не был удовлетворён таким непочтительным ответом и на следующий день через своего приятеля, барона Не́метти, послал вызов Кошуту.

Выслушав секунданта графа, Кошут ответил:

— Я к услугам его сиятельства, но не ранее окончания сессии. Нация послала меня в Государственное собрание, чтобы я боролся за её благополучие, и, пока сессия продолжается, весь я принадлежу нации, и только она может распоряжаться моей жизнью.

— Позвольте! — воскликнул барон, который был тоже депутатом. — Значит, вы откладываете поединок на год?

— Да, дуэль с графом Фенией откладывается на год. Но с его друзьями мы ещё не один раз скрестим мечи на трибуне Государственного собрания.

Фения пребывал в крайнем смущении. Такого оборота он не ожидал. Он предвидел только два случая: либо Кошут извинится, либо укажет своих секундантов. Но противник уклонился от поединка в небывалой форме: вызов принят, но дуэль переносится на неопределённое, во всяком случае продолжительное, время. Граф понимал, что дело складывается не в его пользу, что собственной оплошностью он только увеличил популярность противника. Не зная, как поступить, он поспешил за советом к Меттерниху, в Вену.

Но на этот раз, к великому удивлению графа, Меттерних его не принял. Сегодня канцлер был занят более важными делами. К нему только что прибыл курьер со спешными сообщениями из Франции.

* * *

Дипломатический курьер, прибывший из Парижа, докладывал Меттерниху:

— Власть в руках восставших, король бежал.

— Какие вам известны подробности? — сдерживая волнение, спросил князь.

— Всё совершилось так быстро и неожиданно, что мой рассказ может показаться вашему сиятельству неправдоподобным. Поводом послужил, казалось бы, пустяк — правительство запретило публичные политические собрания. Тогда толпы стали собираться прямо на улицах. Двадцать третьего февраля я шёл как раз по Елисейским полям, и вдруг, откуда ни возьмись, возникла целая колонна студентов. Вскоре к ним примкнули служащие, торговцы, ремесленники, рабочие. Студенты затянули «Марсельезу», толпа подхватила, и с пением все направились к бурбонскому дворцу. Эскадрон драгун с саблями наголо вылетел навстречу. Тут один студент отделился от толпы, разорвал рубашку, обнажил грудь и крикнул стоящим перед ним драгунам: «Рубите!» Это произвело такое впечатление на офицера, что он не только приказал растерявшимся солдатам вложить сабли в ножны, но ещё и ответил генералу, приказавшему рассеять толпу: «Вы велите убивать мирных граждан. А в чём их вина? В том, что они требуют своих прав? Но и мы их требуем тоже!» Однако не во всех районах столицы восстание прошло так бескровно. Кое-где были стычки. Жертв, разумеется, больше у восставших. Но везде солдаты отступали. Я был потрясён тем, что увидел. «Дела короля совсем плохи, если безоружная толпа оказалась сильнее вооружённых драгун», — подумал я.

— Меня нисколько не интересует, что вы подумали! — закричал канцлер. — Ступайте, изложите письменно всё, что видели и слышали.

Оставшись один, Меттерних застыл в кресле, устремив глаза в одну точку. Парижские события застали его врасплох.

Он понял, что ошибся в расчётах. Он ждал революционных вспышек во Франции, но был уверен, что на стороне «порядка» там достаточно сил, чтобы вовремя подавить любое восстание. Он считал правительство Гизо более прочным, чем оно оказалось на деле.

В том, что в самой Австрии порядок незыблем, Меттерних не сомневался, но теперь французские мятежники захотят освободить Италию от австрийского владычества, которое он так старательно поддерживал режимом виселиц и каторжных работ. «Неужели этому владычеству пришёл конец? Не может быть! Не может быть!..»

Меттерних несколько раз повторил эти слова, стремясь освободиться от сковавшего его страха.

И в самом деле, искусный дипломат постепенно выходил из охватившего его оцепенения. В голове замелькали новые комбинации международных интриг, перед глазами встали партнёры по игре, вместе с ним стоявшие на страже старого порядка в Европе.

Он взял перо и написал три послания: королю Пруссии Фридриху-Вильгельму, английскому министру иностранных дел Пальмерстону и русскому царю Николаю I.

Не жалея красок, Меттерних нарисовал последнему страшную картину смуты, которая распространится из республиканской Франции, «если здравые, благомыслящие люди не задушат революционную гидру раньше, чем её щупальца проникнут во все уголки Европы… Россия не найдёт более верного союзника, чем нынешняя Австрия, — убеждал Меттерних царя. — И только совместными силами двух наших держав можно спасти порядок в Европе. Англия хочет того же, но всегда уклоняется от жертв…»

По мере того как Меттерних излагал свои мысли, к нему возвращалось спокойствие.

Заканчивая послание к царю, Меттерних был уверен в том, что могущественный восточный сосед внемлет его призыву. Меттерних имел основания ожидать, что закоснелый крепостник, палач декабристов Николай I не останется безучастным, когда узнает, что над миром нависла угроза революции.

Глава третья

Кафе «Пильвакс»

Кафе «Пи́львакс» на углу улиц Ури и Херренга́ссе всегда было излюбленным местом встреч пештской передовой интеллигенции, а после февральской революции во Франции оно превратилось в революционный клуб. Здесь постоянно происходили схватки между либеральными дворянами и молодёжью, объединившейся ещё в 1847 году в союз «Молодая Венгрия» во главе с революционным демократом Шандором Петёфи.

Даже наиболее радикально настроенные либералы, во главе которых стоял Лайош Кошут, ограничивали свои требования для Венгрии национальной автономией внутри Австрийской монархии, отменой крепостного права, наделением крестьян землёй за выкуп. Реформы, за которые боролась «Молодая Венгрия», были значительно шире. Они требовали полной национальной независимости Венгрии, отмены феодальных привилегий, бесплатного распределения части помещичьих земель между крестьянами.

4 марта в «Пильваксе» царило необычное оживление. По городу распространились смутные слухи о каких-то чрезвычайных событиях, которые произошли 3 марта на заседании Государственного собрания. Сенсацию связывали с именем Лайоша Кошута; говорили, что он произнёс речь, которая потрясла всё прессбургское общество. Однако никто не мог сообщить ничего определённого. В утренних газетах об этом не упоминалось: газеты не могли получать в тот же день иногородние сведения, так как в Венгрии ещё не было телеграфа. Источником сведений служили сбивчивые рассказы людей, прибывших в Пешт 4 марта и уехавших из Прессбурга 3 марта, когда заседание в Государственном собрании ещё продолжалось.

«Пильвакс» быстро заполнялся посетителями, хотя мест в кафе уже не было. Только столик, за которым всегда сидел Петёфи и его друзья и который был прозван поэтому «столиком общественного мнения», оставался незанятым. Завсегдатаи кафе с недоумением переводили взгляды с пустующего столика на портрет Марата, висевший над ним на стене, словно искали у «Друга народа» объяснения загадочному отсутствию поэта.

Возбуждение росло с каждой минутой, и нетерпеливая молодёжь решила уже отправиться на квартиру поэта, когда Петёфи появился в сопровождении Вашвари, в последнее время ставшего любимым оратором пештской молодёжи. Встреченные бурными овациями, оба прошли к «столику общественного мнения». В зале стало тихо.

Пал Вашвари вскочил на стол. Он был выше среднего роста, совсем молод, казался не старше двадцати лет. Вьющиеся каштановые волосы обрамляли его лицо, на котором выделялись блестящие молодым задором синие глаза. Внешность Вашвари была очень привлекательна.

— Господа! — начал он. — Свершилось великое событие. Прессбургская оппозиция наконец заговорила полным голосом. Лайош Кошут бесповоротно осудил правительство Меттерниха и всю систему австрийского абсолютизма, предрекая ей неминуемую гибель. Под влиянием речи Лайоша Кошута нижняя палата приняла обращение к императору, в котором требует самостоятельного министерства для Венгрии, конституционного правления для всей империи. Нельзя не признать всей важности такого решения сословного собрания. Правда, петиции писали не раз, немало потратили на них бумаги, но им не давали хода, и они оставались в архивах правительственных канцелярий. Все просьбы оказывались до сих пор холостым выстрелом, потому что никто никогда не поддерживал их действием. Сейчас ещё нет подробных сведений о том, как выступала оппозиция, но уже стал известно, что магнаты верхней палаты отказались присоединиться к решениям нижней и письмо к императору лежит без движения. Кто знает, не схвачен ли мужественный Кошут меттерниховской полицией и не брошен ли за тюремную решётку! Свободолюбивый Пешт не может остаться равнодушным к тому, что происходит сейчас в Прессбурге; мы предлагаем выбрать и послать туда делегацию, чтобы приветствовать Кошута и обещать ему нашу действенную поддержку!

Оратор вдруг умолк. Его прервал шум, поднятый группой аристократов, находившихся сегодня в «Пильваксе».

Ещё раньше появление этих незнакомцев показалось подозрительным завсегдатаям кафе. Случалось изредка, что в «Пильвакс» заходили сынки крупных магнатов. Обычно они вели себя вызывающе, глумились над официантами и требовали от них и от хозяина кафе особого к себе внимания. Но гневное перешёптывание и угрожающие взгляды постоянных посетителей заставляли непрошеных гостей ретироваться.

На этот раз ватага молодчиков с увесистыми набалдашниками на палках поначалу вела себя пристойно. Они тихо уселись в отдалённом углу. Никто, впрочем, не сомневался, что внешнее спокойствие этой группы аристократов — не более чем заранее обдуманный вызов. И на них перестали обращать внимание.

Однако молодчики вскоре напомнили о себе.

— Кто уполномочил вашего Кошута выступать от имени народа? — вызывающе обратился один из них к Петёфи. — Не случайностью ли надо объяснить то, что столица выбрала своим депутатом трусливого адвоката, а не прославленного графа?

Зал замер от неожиданности: такого наглого выпада здесь ещё никто себе не позволял. Выступивший аристократ по-своему понял водворившуюся тишину. Он решил, что это самая подходящая минута для скандальной затеи, ради которой его компания пришла в «Пильвакс». Он быстро развернул большой картон, который лежал до этого свёрнутым на столе, и все увидели непристойную карикатуру. Она изображала несостоявшийся поединок: дворянин со шпорой на одном только сапоге трусливо бежит от блестящей шпаги противника. Первому были приданы черты Кошута, второму — графа Фении.

Подняв карикатуру высоко над головой, молодой аристократ громко спросил:

— Кто же из них поистине достойный представитель венгерской нации?

Петёфи направился к столику, за которым сидела дерзкая компания. Движения его были непринуждённы, но глаза сверкали, выдавая сильное волнение.

Приблизившись к человеку, державшему карикатуру, он спокойно спросил:

— Как видно, почтенные господа преданы графу Фении?

— Вы угадали, милостивый государь, — надменно ответил аристократ. — Я полагаю, что и вы тоже?

— О нет! Мне-то известно, что прадед Фении был изменником своей отчизны. Он предал стяг свободы, поднятый Ракоци, и в награду за это получил его имения, а вдобавок и графский титул.

Заметив гневное возбуждение за столиком аристократов, Петёфи выдержал паузу, а затем продолжал с тем же спокойствием:

— Я уверен, что вы этого не знали, почтенные господа. Ибо только псы могут преклоняться перед изменником. Вы же, если глаза меня не обманывают, — поэт внимательно посмотрел под стол, — ходите на двух ногах, а не бегаете на четвереньках, как это положено псам!

Аристократы вскочили с мест.

— За такую дерзость ты заплатишь нам головой! — зарычал один из них и с силой ударил по столу золотым набалдашником увесистой палки.

За ним и остальные угрожающе двинулись к поэту.

Глядя в упор на потерявших самообладание дворян, Петёфи хладнокровно произнёс:

— Вы, господа, по-видимому, не знаете ни ценности головы, на которую покушаетесь, ни того, что она крепко сидит на плечах.

Слова эти были произнесены спокойно, но злые огоньки в глазах и гордая осанка поэта подействовали на разгорячённых аристократов охлаждающе.

— Да кто вы такой?

В голосе дворянских молодчиков прозвучало опасение — не связались ли они с человеком, занимающим в обществе более высокое положение, чем они сами.

— Я Шандор Петёфи! — ответил поэт, продолжая глядеть в упор на ошеломлённых противников.

Вызывающий ли тон Петёфи, который был готов отразить нападение целой ватаги противников, или враждебные взгляды посетителей кафе повлияли на аристократов, только они окончательно отрезвели и были прочь убраться восвояси. Однако они считали для неудобным сдаться сразу.

— Ага! Значит, вы и есть тот самый поэт, который с таким восторгом воспевает навозную вонь мужицкой хаты! — воскликнул один из аристократов, поддержанный дружным хохотом других.

Петёфи не смутился. С заметной издёвкой он ответил:

— Очень сожалею, что почтенные господа не находят времени получше ознакомиться с отечественной поэзией. Поэтому-то вы и не знаете, что моя лира не чуждается благовонного алькова дворянской усадьбы.

— Я и в самом деле об этом не слыхал! В таком чае, не примете ли вы от меня заказ: напишите для меня любовное послание к одной прекрасной девице! Поверьте, я не буду скупиться, если вы мне угодите.

— Купить мой труд вам не по средствам. Просьбу вашу я исполню даром. На это понадобится не много времени и мало труда… Хозяин! Подайте почтенным господам перо и чернила!

Когда хозяин кафе выполнил просьбу поэта, Петёфи с подчёркнутой церемонностью сказал:

— Послание для девушки готово. Как в зеркале, предстанет перед ней ваш пленительный образ. Пишите или, если угодно, запоминайте:

С каждой строфой поэту приходилось повышать голос К этому его вынуждали всё нарастающий шум, хохот публики и злобные выкрики аристократов. Последние слова были покрыты аплодисментами по адресу поэта и свистом, провожавшим молодых бездельников, спешивших исчезнуть, пока насмешки публики не перешли в более активные действия. Только один Петёфи не улыбнулся. Печальными глазами обвёл он развеселившихся посетителей кафе. Заметив на столе карикатуру, впопыхах забытую беглецами, поэт перевернул лист, присел к столу, взял перо и написал крупными буквами:

Петёфи бросил перо, встал из-за стола, поднял лист и нацепил его на острую завитушку бронзового кронштейна, к которому была подвешена стенная керосиновая лампа.

Посетители тотчас столпились у лампы, молча читая эти гневные строки.

Вашвари шепнул поэту, который снова сел за столик:

— Негодяи всё же сделали своё дело — сорвали моё выступление. Но ещё не всё потеряно, Шандор! Зал в твоей власти. Действуй!..

Петёфи вышел на середину зала:

— Друзья мои! Вот уже многие годы моим единственным чтением, утренней и вечерней молитвой, хлебом насущным стала история французских революций, это новое евангелие мира, в котором второй спаситель человечества — свобода — глаголет свои истины. Каждое слово его, каждую букву его я начертал в своём сердце, и в нём ожили мёртвые знаки; им, обретшим жизнь, стало тесно. Бушевать и реветь начали они во мне!.. Я замкнулся в себя, как звездочёт в своей башне, и с земли бросал взоры в небо — из настоящего в будущее. Нежданно небо низверглось на землю, грядущее настоящим стало… Полыхает небо Италии, разразилась революция во Франции! А мы…. Мы всё ещё просим, когда знамение времени — требовать, а не просить… Лайош Кошут — мужественный и верный патриот, но он не знает — скажу: пока ещё не знает, — что его союзники всего лишь декораторы и статисты, задёргивающие занавес и выносящие на сцену столы и стулья, а не те великие актёры, которым суждено разыграть грандиозную драму возрождения на сцене мира. Но вот на арену выходят миллионы обездоленных, но всё ещё верящих в справедливость людей. Они верят, но они слепы, ощупью ищут дорогу. Не мы ли с вами обязаны вложить в их руки светильник, не мы ли обязаны указать им дорогу к освобождению? Так не будем же терять драгоценное время, выйдем на улицу к народу и, заручившись его поддержкой, заявим власть имущим, чего хочет венгерский народ!..

Возбуждение в зале росло с каждым словом оратора, а когда он кончил, энтузиазм слушателей достиг высшей точки. Поэта подхватили на руки и вынесли на улицу, где его восторженно встретила толпа пештской молодёжи. Здесь были студенты, художники, писатели; к ним присоединились купцы, ремесленники, рабочие, крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки.

Никогда не терявший головы, рассудительный Вашвари обратился к толпе, призывая её прекратить шум, который может вызвать нежелательные последствия. Он помог Петёфи освободиться из объятий почитателей и взял его под руку:

— Надо сперва подготовиться. Выходить на улицы можно, лишь когда за тобой идут тысячи людей. И мы их соберём!..

Глава четвёртая

За железной решёткой

В замурованном окне тюремной камеры была оставлена только узкая зарешечённая полоска, скупо пропускавшая дневной свет.

Вставая на ветхую табуретку, составлявшую вместе с дощатой койкой всю меблировку камеры, и цепляясь руками за железную решётку, Михай Танчич подтягивался кверху и глядел через крохотное окошечко. От этих упражнений у него болели шейные позвонки и мускулы на руках и ногах. Ему за это грозил карцер, но Танчич всё же упорно стремился к окну.

Он всматривался в лица прохожих, пытаясь прочесть на них отражение того, что делается в столице.

Но дни медленно сменяли друг друга, а лица прохожих оставались всё такими же угрюмыми. Тщетно искал Танчич среди людей, шагавших мимо мрачного каземата, стройную фигуру Терезы. Не зная о строгом запрещении допускать к нему кого-либо, он ждал и удивлялся, что жена не приходит… Известно ли ей, что он здесь? Сдержал ли слово Видович, обещавший её уведомить?..

Уже зазеленели высокие акации. Верхушки деревьев, покачиваясь, приветливо встречали узника, когда лицо его появлялось в окне. «Скоро, скоро, скоро!..» — слышалось Михаю в их весёлом шёпоте, и снова вера в собственные силы и в завтрашний день человечества наполняла его душу.

Вслед за весёлым, ласковым летом пришла задумчивая осень, а Танчич всё сидел взаперти, и ему не предъявляли обвинения.

Кроме двух-трёх слов, с которыми к нему обращался тюремщик, когда приносил пищу, узник в течение нескольких месяцев не слышал человеческой речи. Попытки втянуть тюремщика в разговор были безуспешны: с арестантами не разрешалось никакого общения. Михай стал отвыкать от звука человеческого голоса, но зато днём и ночью он слышал грохот въезжавших в тюремные ворота повозок с арестованными, лязг цепей, бряцание оружия.

Весна снова сменила зиму, и настал день, когда в камере Танчича появился наконец следователь.

Танчич заговорил первый, как только тот переступил порог камеры:

— По какому праву меня держат здесь, не предъявляя никакого обвинения?

— Не торопитесь, — невозмутимо ответил следователь. И лишь после короткого, сухого опроса — имя, возраст, профессия — добавил: — Я думаю, вы догадываетесь, в чём вас обвиняют.

— Я не знаю за собой никакого преступления!

— Так зачем же вам понадобилось скрываться в Броде под вымышленным именем?

— Я не обязан перед вами отчитываться, где я предпочитаю уединяться для работы и какой псевдоним избираю…

— Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что написал книгу «Рассуждения раба о свободе печати», во-вторых, что издали её за границей, в-третьих, что распространял её. В этом сочинении содержится клевета на существующие порядки. Тем самым вы возводите хулу на императора и возмущаете народ против целостности империи.

— А на каком основании вы считаете автором книги меня?

— Я предъявлю вам неопровержимые доказательства.

Следователь разыскал среди документов, которые держал, лист бумаги и, не выпуская из рук, показал узнику:

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что это написано вашей рукой?

Танчич взглянул на листок и сказал:

— Да, это писал я. И теперь я сожалею о том, что слишком мягко тогда выражался. Не такими словами надо звать на борьбу против предательства, измены и человеконенавистничества! Народ, для блага которого живу, во имя которого пишу…

— Вы заблуждаетесь! — насмешливо прервал следователь. — Народ не ценит ваших усилий. Один из тех, за кого вы боретесь, сам предал вас…

— Вы лжёте!

— Напрасно вы так думаете. Вас выдал столяр…

— Ложь!

— А кто же иной? Вы часто беседовали с рабочим чинившими мебель в замке графа Баттиани. И капитан Вейль в своём донесении сообщает, что один из них помог ему раскрыть псевдоним господина Бобора.

Взволнованный Танчич стал мрачно ходить из угла в угол — три шага в одну и три шага в другую сторону.

«Один из трёх рабочих… Если это правда, кто и них? Янош с его детскими глазами и детской преданностью? Нет, нет!.. Но он мог доверить тайну Герману или Никколо… Нет, лжёт следователь! Ни тот, ни другой, ни третий… Скорее Магда. — Танчич сжал виски руками. — Пусть уж лучше она, чем любой из тех трёх. Но как попал в руки полиции лист рукописи? Видович вне всяких подозрений. Кто же? Кто?» Задавать этот вопрос следователю было бесполезно, но Михай всё же спросил:

— Как попала к вам эта страница рукописи?

Следователь ответил с напускной серьёзностью:

— Я мог бы удовлетворить ваше любопытство, но зачем? Вам это уже не принесёт пользы.

Следователь достал портсигар, закурил и предложил арестанту. Не принимая папиросы, Танчич сказал:

— Что вам ещё нужно? Оставьте меня!

Следователь медленно выпустил дым изо рта.

— Всё, что нам было известно раньше, и всё, что я услышал от вас здесь, подтверждает справедливость выдвинутого против вас обвинения в заговоре против религии и государства… Но если…

Танчич не дал ему закончить:

— Заговор против религии? То, что я считаю всех людей равными в правах, вы называете заговором против религии? А моё требование снять цепи и ярмо барщины с крепостных крестьян вы именуете призывом к ниспровержению государства? Если только целостность государства зиждется на крови народа, так пусть, в таком случае, оно рухнет!.. И пусть из его развалин возникнет новое, где освобождённые народы…

— Довольно! — прервал его следователь. — Согласны вы подтвердить письменно то, что сейчас произнесли?

— Да, да, я всё это напишу! Дайте только бумагу!

Следователь протянул Михаю несколько листков.

Танчич жадно схватил бумагу, которой был лишён в течение долгого времени.

— Мало! Дайте мне ещё! Здесь, — он ударил себя в грудь, — здесь всё клокочет, а мыслям тесно в голове!

Следователь бросил на койку ещё несколько листов бумаги и карандаш.

— Теперь уходите! Оставьте меня одного! — повелительно сказал узник.

Следователь предпочёл как можно скорее покинуть разгневанного арестанта.

Танчич подвинул к койке табурет, заменявший ему стол, положил на него бумагу и приготовился писать, но дверь снова заскрипела. Вошёл солдат. Михай поднял голову и вопросительно взглянул на вошедшего.

Солдат не сразу заговорил. Растерянный взгляд слегка прищуренных карих глаз из-под густых чёрных бровей, втянутая в плечи шея и опущенные по швам руки выражали нерешительность, даже робость.

Раздражение, вызванное появлением солдата, сменилось у Танчича удивлением. Узник ждал молча, не сводя глаз с лица стражника.

— Меня послал господин следователь…

— Что ему ещё от меня нужно?

— Он приказал сообщить вам… — Солдат запнулся. — Уж и не знаю, как выговорить такие слова отцу…

— Отцу?.. Моя дочь…

— Да, господин, дочка ваша преставилась…

Михай низко опустил голову.

Солдат потоптался на месте, потом направился к выходу.

Прошёл час, другой, а Танчич всё сидел, будто замер, опустив плечи. Застыли слёзы, наполнившие глаза. Многое вспомнилось… Бедная, мужественная Тереза! Сколько стойкости надо было ей иметь, чтобы поддерживать его во все трудные минуты жизни! А теперь, когда он был так нужен жене в её горьком сиротстве и одиночестве, он ничем не может ей помочь! Танчич горячо любил семью, но даже ради любви к ней не пошёл на уступки и не захотел отказаться от своих идей, приведших его в тюремную камеру. Перед глазами встала первая встреча с Терезой. Михай встретил свою будущую жену в семье бондаря, у которого он нанимал домик. И с первой встречи Михай безоговорочно отдал своё сердце Терезе, бедной крестнице бондаря, которая то работала в прислугах, то добывала себе хлеб шитьём и стиркой. Тереза, выросшая в нищете и лишениях, ничего не принесла в приданое мужу, но она отдала Михаю лучшее, что у неё было: своё большое, великодушное, полное любви к нему и к людям сердце. А что он дал ей взамен, кроме такой же беспредельной любви и уважения? Тереза всегда с благодарностью говорила, что он раскрыл ей глаза, что без него она продолжала бы расти как сорная трава в поле… В свою очередь, Тереза с первого дня их знакомства стала его ангелом-хранителем. Ни тяжёлая работа, ни лишения, ни преследования не пугали её. С Михаем, для Михая, во имя Михая любая жертва была ей по плечу. Много несчастий и злоключений пришлось им пережить, но Танчич твёрдо знал: в Терезе всегда говорил дух народной мудрости, а он никогда не мог ни обмануть, ни подвести.

Тут Танчич снова вспомнил о предательстве людей, которым доверял. Неужели тот резчик по дереву, молодой, со светлым взглядом?.. Как всё это ужасно!

Танчич вскочил с койки. Проклятие! Негде даже повернуться. Раз, два, три! Три шага — и упёрся в стенку. Он вернулся к койке, провёл рукой по горячему лбу.

На табурете белел лист бумаги, на котором уже был написано: «Протокол дознания». Всё ещё дрожащей рукой Танчич его расправил и начал писать:

«Немало людей попали на плаху за то, что любил родину больше всего остального. Пред лицом судей, которые стращают меня казнью, я торжественно клянусь, что никогда не изменю этой священной любви. Я счастлив, что моё перо разит врагов отчизны в самое сердце. Я счастлив тем, что правда, которая встаёт со страниц написанных мной книг, зовёт соотечественников к борьбе против рабства, против жестоких порядков, когда дети умирают, протягивая руки к своим родителям, молят о помощи, а они не могут им помочь…»

Воспоминание о дочери мучительно сжало сердце Танчича. Рука его дрогнула, слёзы опять заволокли глаза. Образ Жужуны стоял перед глазами. Встрепенувшись, Михай продолжал писать:

«… Мне доставляло счастье сознание, что я трудился, как внушали мне любовь к родине, истина и совесть; что семена добра, посеянные моими трудами, взойдут и принесут сладкие плоды. Если не я сам и не моя семья — моя любимая отчизна насладится ими!»

Танчич услыхал звук открываемой двери и поднял голову. Вернулся тот же солдат.

— Господин, — произнёс он тихо, — напишите жёне что-нибудь и скажите, как её разыскать. Нынче у нас среда. В следующий понедельник меня отпустят домой на пять дней. Вот тогда я разыщу вашу жену.

— Солдат, — спросил Танчич, — у тебя есть дочь?

— Была…

— Была?

— Ныне вот как раз ей было бы одиннадцать годочков. Третьего марта она родилась. Прошлой зимой померла… Корой питались, как угнали меня в казарму, а хлеб погорел на корню. Лето было сами знаете, какое..

— Вот и моей шёл двенадцатый годок… Одинаковые мы с тобой горемыки. Одними кандалами скованы мы с тобой, хоть ты и сторожишь меня с ружьём.

— Эх, господин, господин… И жаль мне тебя, и слушать нельзя, что ты говоришь. Прощай!

— Иди, солдат, да вспоминай почаще, как умерла твоя дочь. Почаще вспоминай да не прощай тем, кто виноват в её ранней гибели!..

Танчича глубоко взволновала мелькнувшая вдруг возможность послать весточку любимой осиротевшей жене. Так хотелось выразить ей любовь, нежность, тоску отца, мужа, друга… Теперь представлялась и возможность сообщить друзьям о ходе следствия, о том, что в руках следователя каким-то образом оказалась страница рукописи, и о том, что непрочной становится стена, которой власти стараются отгородить узника от всего остального мира. Ещё месяц назад этот же солдат не отвечал ни на один даже самый невинный вопрос, а вот теперь он уже преисполнен сочувствия к арестанту, обвиняемому в покушении на существующий государственный порядок. Сострадание проникло в сердце этого человека, которого в течение долгих лет казарменной муштры одурманивали и обманывали. А через сердце можно найти путь и к его разуму. Разве это не значит, что, даже сидя в тюрьме, он, Танчич, продолжает своё дело, которое так страшно тиранам?

Среда… четверг… Медленно сменялись дни. Томительно тянется время ожидания. Бесконечно долго оно для узника, когда по утрам мартовское солнце, заглянув в крохотное окно, манит, ласково зовёт на волю…

В пятницу, в полдень, когда сменялся караул, Михай не отводил взгляда от двери. По его расчётам, сегодня должен был вернуться доброжелательный солдат. Но у зловещей щели, через которую страж следил за поведением узника, долго никто не появлялся. Такие случаи бывали и раньше. Каждый раз это давало заключённому возможность подтянуться к оконцу и поглядеть, что делается на воле. Так поступил Михай и сейчас. Держась за решётку оконца, он с удивлением заметил необычное оживление на улице. Газетчики бойко выкрикивали какие-то чрезвычайные новости, прохожие жадно вчитывались в газеты, возбуждённо делились между собой впечатлениями.

Окрик часового заставил узника спуститься на пол. На этот раз Танчич повиновался без пререканий. В камеру вошёл долгожданный страж.

— Всё сделал, господин, как обещал, — шепнул он. — Только не в тот день, как вышел. В первый раз я не застал госпожи Танчич. А нынче, как вернулся из деревни, я ранёхонько снёс. Но никому об этом ни слова, не то меня погубите.

— Не беспокойся, добрый человек, никогда не забуду, что ты для меня сделал… Просила жена что-нибудь передать?

— Тише, тише, господин… Письма я взять не посмел — нас часто обыскивают, когда мы возвращаемся из города: иные приносят с собой водку для арестантов, другие письма или ещё что… А на словах она наказывала: скажи, говорит, мужу, что листок, про который спрашивает, оставался у переписчика:

— У переписчика?.. Вспомнил, братец ты мой, вспомнил теперь и я!

— Ну вот, смотрите же, не погубите меня! Никому ни слова!

— Не сомневайся! Я не из тех, кто за добро платит злом! Великое тебе спасибо. Скажи только, почему газетчики сегодня так бойко торгуют?

— Да я и сам второпях не разобрал толком. Кричат. «Кошут в Государственном собрании волю потребовал»! А какую волю, кому?..

— Кошут? В Государственном собрании? Повтори, повтори…

— Господи помилуй, что слыхал, то и сказал. И чего это я тут с вами разболтался! — встрепенулся вдруг солдат. — Нельзя мне разговаривать с арестантами. С меня за это строго взыщут, если узнают, и вам будет худо… Начальник сказывал, будто через месяц начнут выводить арестованных во двор на прогулку, да только тех, кто до той поры ни в чём не провинится.

— Через месяц, говоришь? Ну, тогда меня уже здесь не будет!

— Это отчего же?

— И сам объяснить не могу, но чувствую!

Солдат ушёл обеспокоенный. Его смутило необычное возбуждение, охватившее вдруг этого странного арестанта.

Глава пятая

«Седлайте коней!»

Для простого народа масленица в Санкт-Петербурге началась тем, что на Адмиралтейской площади возвели балаганы, качели, карусели, панорамы. Для высшего общества масленичная неделя ознаменовалась традиционными блинами, балами и маскарадами. Знать готовилась к предстоящему балу в Аничковом дворце.

Однако в столице распространились тревожные слухи, будто государь повелел отменить назначенный на воскресенье масленичный бал. К тому были серьёзные причины. Царь получил тревожное донесение от витебского губернатора: четырнадцать тысяч голодающих крестьян возмутились против своих господ, вооружились ружьями, косами, вилами, топорами и дубинами и двинулись к Петербургу искать у царя защиты против помещичьего произвола. Произошли настоящие сражения крестьян с высланными им навстречу войсками, которые не могли справиться с бунтовщиками. Их обозы растянулись на полторы версты. Губернатор просил усиленной военной помощи.

Столица пребывала несколько дней в неведении, пока не стало известно, что Николай присутствовал, как обычно, на воскресной обедне, а потом и на разводе гвардии. И в самом деле, на параде царь находился в хорошем настроении: накануне ему доложили, что взбунтовавшиеся крестьяне усмирены и примерно наказаны. Царь был очень оживлён, придирчиво следил за выполнением церемониала развода, остался доволен, объявил благодарность командиру и пригласил гвардейских офицеров во дворец к обеду и на вечерний бал.

Бал в Аничковом дворце был в полном разгаре, шёл двенадцатый час, но, ко всеобщему удивлению, царь всё не появлялся. Впрочем, молодёжь была довольна. Непринуждённее становились шутки, веселее танцы, оживлённее разговоры. Можно было беспечно развлекаться, не опасаясь попасться в недобрую минуту на глаза венценосного монарха.

В бурной мазурке гвардейцы лихо неслись со своими дамами по скользкому паркету, как вдруг по залу пронёсся шёпот: «Государь! Государь!»

Танцующие пары, ещё весёлые и возбуждённые, поспешили выстроиться в два ряда, образуя проход для императора. Но при первом взгляде на быстро шагавшего Николая гости насторожились в тревожном ожидании.

Не отвечая на глубокие поклоны и приседания да бледный, с рассеянным взглядом, Николай прошёл на середину зала и подал знак остановить музыку.

Потрясая зажатыми в кулаке депешами, царь громко произнёс:

— Господа офицеры! Седлайте коней! — Он обвёл помутневшим взором стоявших навытяжку гвардейских офицеров. — Во Франции объявлена республика! Королевская семья бежала неизвестно куда! Францией управляет Национальное собрание!

Николай старался говорить твёрдо, но голос плохо ему повиновался. Расшитые золотом мундиры, фраки, роскошные туалеты дам внезапно вытеснило страшное видение: призраки повешенных на Кронверкской куртине[31]Пять декабристов: Рылеев, Пестель, Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский были повещены в Петербурге, на Кронверкской куртине. встали перед его глазами. Сперва их было только пять, затем становилось всё больше, больше… Они надвигались на него, давили со всех сторон…

Николай резко повернулся и направился к выходу Министр двора князь Волконский последовал за ним. Зал замер в зловещей тишине. Первыми опомнились молодые офицеры. Откланиваясь дамам, они стали покидать зал.

* * *

В своих апартаментах Николай I сидел, запершись вдвоём с князем Волконским. Семидесятилетний министр двора пользовался особым доверием государя. Николай посвящал князя в свои самые сокровенные тайны и терпеливо выслушивал его возражения, если старому придворному намерения государя казались губительными для престижа и благополучия российского императора. Так и сегодня между царём и князем велась откровенная беседа.

— Гидру революции мы должны раздавить прежде, чем она успеет протянуть свои щупальца к Берлину, Вене и… станет приближаться к нашим границам. — Николай порывисто шагал по кабинету, не скрывая от министра своего смятения.

— Ваше величество, — решительно возразил Волконский, — Пруссия соседит с Францией, и ей первой надлежит позаботиться, чтобы зараза не переползла во владения прусского короля.

— Фридрих труслив, и его легко могут склонить на уступки. Я уже уведомил его. Пусть он не создаёт себе иллюзий и уразумеет наконец, что нашему общему существованию грозит неминуемая опасность. Мы погибли, если допустим малейший ложный шаг, если обнаружим малейшую нерешительность. Наш первый долг — единодушно отказаться на этот раз признать новый французский строй. Необходимо также порвать сношения с Францией, немедленно отозвав нашу миссию. И одновременно надо готовить сильную объединённую армию. Прусский король должен стать во главе военных сил всех германских государств. Я, в свою очередь, быстро приду ему на помощь с тремястами тысяч человек, готовых вступить в общий строй…

Николай остановился и, глядя в упор на князя, спросил:

— Понятен тебе мой план?

— Намерения вашего величества мне ясны, но… где взять столько войска и денег?

— За войском дело не станет! Я уже подписал приказ. Деньги? Да разве был недостаток в деньгах, когда наши войска, преследуя Бонапарта, вступили в Париж?

— Государь!.. — Старый вельможа умоляюще сложил руки. — Времена-то ныне другие. Дело сейчас не столько в деньгах, сколько в солдатах. Мобилизация вызовет ропот среди бессрочноотпускных. Придётся отправить в поход огромную армию, а разве можем мы вывести войска за пределы страны, оставив незащищёнными основы нашего государственного строя? Разве не важнее в первую очередь позаботиться о спокойствии у себя дома, государь? Своя рубаха ближе к телу!

— Да, своя рубаха ближе к телу! — с возмущением закричал Николай. — Потому-то я и поднимаю оружие, не о французах пекусь я! Все эти скоты вместе взятые не стоят жизни самого захудалого моего солдата. Свои границы хочу охранить, чтобы к нам не проникла зараза! — Переведя дух, он добавил: — Позови графа.

Вошедший канцлер Нессельро́де был в высшей степени взволнован. Из дрожащих рук выпали листочки докладной записки, которую он срочно заготовил. Неуклюже нагнувшись, первый министр поднял с пола бумаги и растерянно смотрел на царя, ожидая вопросов.

— На тебе лица нет! Чем ты так напуган? — спросил царь.

— Как не быть напуганным, ваше величество, когда на горизонте для нас видна одна кровь! Дурные сведения отовсюду из Европы. Если враги внутренние протянут руки врагам иноземным… Господи! Храни твою святую Русь! — зашептал канцлер, устремив взгляд в угол царского кабинета, где висела икона, утопавшая в сиянии золота и драгоценных камней.

— Аминь! — поддержал молитву царь и перекрестился. — Какие новости? Говори!

— Тревожное известие из Лондона.

— Говори! Говори!

— Посол пишет, что английское правительство не намерено вмешиваться во внутренние дела Франции и, вероятно, призна́ет новый строй…

— Не весьма утешительно! Пальмерстон интригует. Эта лисица никогда не прочь полакомиться за чужой счёт… Прискорбно, однако мы своего решения не изменим… Ещё что у тебя?

— Ваше величество, сегодня получены донесения; о том, что титулярный советник Буташевич-Петрашевский, служащий в департаменте внутренних сношений министерства иностранных дел, обнаруживает большую наклонность к коммунизму и с дерзостью провозглашает свои правила. Он роздал петербургским дворянам литографированную записку, названную им «О способах увеличения ценности дворянских или населённых имений…»

— Заглавие дельное, а что под ним скрывается? — насторожился Николай.

Министр протянул царю брошюрку, которую держал наготове:

— Осмелюсь представить вам один экземпляр этого возмутительного документа. Под деловым заглавием, возбуждающим любопытство помещиков, на самом деле скрывается приглашение их к освобождению крестьян. Автор сей записки выходит из пределов, допускаемых законом, считает гибельным для общественного благосостояния предоставление права владения населёнными землями исключительно одному классу; хочет улучшения форм судопроизводства, надзора за исполнительными властями…

— Познакомлюсь сам с этими бреднями! Брошюру отбирать, где бы ни оказалась. Петрашевского предупредить, что запрещаю распространять его записку. Какой установлен надзор за этим человеком?

— Дубельт выделил для этого специальных и весьма надёжных людей.

— Следить неуклонно, установить всех лиц, с коими Петрашевский имеет связи, соблюдая крайнюю осторожность, чтобы не дать обнаружить тайного надзора. Быть зорким, но не спешить в этом деле, а потом, когда наступит время, одним ударом снять головы всем заговорщикам… Что ещё доносит граф Орлов? Какие разговоры насчёт мобилизации?

Нессельроде со страхом поднял глаза на царя. Николай требовал сообщать ему о всех случаях «крамолы», о которых доносили шефу жандармов Орлову его тайные агенты. На этот раз факты были особенно неприятны. Канцлер выпалил одним духом:

— Отпускной из гренадерского князя Суворова полка рядовой Александр Филиппов, будучи в питейном доме, где присутствовали и другие отпускные, сказал во всеуслышание: «Хотя государь и просит нас подраться в штыки, но мы с ним сыграем штуку», на что другие отвечали: «Так ему и надо», произнося при этом ругательные слова.

Царь нахмурился:

— Схвачены ли преступники?

— Арестованы Филиппов и ещё трое, выражавшие сочувствие его словам. Все содержатся в крепости.

— В арестантские роты всех четверых, бессрочно!.. — приказал Николай. — Дальше!

— Второго морского экипажа Семён Ракитин трактовал с разными классами народа, собравшимися в толпе на рынке, что государь не так-де распоряжается, много на крестьян кладёт налогов. На эти его дерзкие слова один из слушателей, студент Никитин, заметил: «Когда гвардия выступит в поход, вот тут-то и время устроить бунт, как сделали французы». — Переведя дыхание, Несельроде добавил: — Упомянутый Ракитин арестован, за студентом установлено неусыпное наблюдение, дабы выяснить, не входит ли он в какую-либо преступную организацию.

— Дельно! Докладывать впредь обо всём ежедневно. Ракитина судить военным судом. Усилить надзор за печатью. Особливо за «Современником» и за «Отечественными записками». На таможнях и почтах изымать заграничные издания. Пусть Булгарин печатает сведения о европейских делах.

Оставшись один, озабоченный государь долго шагал из угла в угол. Было от чего встревожиться! Министры правы: надо сперва навести порядок в собственном доме. Не до вмешательства теперь во французские дела!..

* * *

Главный начальник Третьего отделения и шеф жандармов граф Алексей Фёдорович Орлов беседовал с издателем и редактором «Северной пчелы» Фаддеем Булгариным в таком тоне, в каком обычно он вёл разговор со своими тайными агентами.

— Государь в высшей степени обеспокоен последними депешами наших послов. В Вене весьма тревожно. В венгерском собрании Кошут требует всеобщей конституции и автономии для Венгрии. Болезненный Фердинанд склонен на безумные уступки. Между тем ваша газет застыла на одном месте. Уже нельзя долее замалчивать европейские беспорядки, предоставляя населению питаться слухами и, что ещё хуже, искать нелегальных путей для получения заграничных сведений. Как мы ни боремся с этим, иностранная печать проникает к нам. Вот, смотрите! — Граф взял со стола несколько номеров «Журналь де деба», «Конститюсионель» и брошюру на немецком языке. — Это найдено у инженера Птицына, вчера возвратившегося из Парижа.

Булгарин впился глазами в обложку брошюры. Прочёл вслух:

— «Manifest der Kommunistischen Partei. Veröffentlicht im Februar 1848». — Потом тревожно уставился на собеседника. — Надеюсь, это не пройдёт ему безнаказанно?

— Разумеется. Преступник проявил себя не только тем, что скрытно привёз газеты и эту брошюру, но также и тем, что устно пропагандировал преимущества республики против самодержавия. Мне сообщили слова этого негодяя, утверждавшего, что «сто умов лучше одного».

— Арестован?

— Задержан в ту минуту, когда входил в подъезд, где живёт его приятель Белинский.

— Вот кто главный источник крамолы! Но дни его сочтены. Чахотка разрушила весь организм…

— Знаю. Да не о нём сейчас речь. Ваша «Пчела» больше принесёт пользы, когда будет не замалчивать европейские события, а освещать их как надобно, писать об анархии, которая царит во Франции, о том, что республиканцы разладили жизнь страны, закрывают фабрики и мастерские, о стонах безработных, выброшенных на улицу, о кровавой междоусобице… Не мне учить вас, Фаддей Бенедиктович…

Булгарин встал. Почтительно изогнувшись в поклоне, пробормотал:

— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, тотчас приму меры…

Глава шестая

Вешние бури

Речь Кошута, произнесённая 3 марта с трибуны прессбургского Государственного собрания, с новой силой всколыхнула общественную жизнь столицы Австрийской империи, взбудораженную революцией во Франции. В пламенных словах Кошута был выражен суровый приговор отмирающему меттерниховскому режиму:

«От разлагающегося трупа венской правительственной системы на нас веет зачумлённый ветер, который леденит нервы и сковывает полёт нашего духа… Политика застывшего бюрократизма, которую воплощает венский Государственный совет, угрожает монархии беспорядками, а нашей родине — истощающими жертвами и бесконечными страданиями. Противоестественные политические системы могут удерживаться в течение известного времени потому, что между выносливостью наций и их отчаянием лежит долгий путь. Но наконец на наступает момент, когда становится в высшей степени опасным дальше поддерживать такие системы, потому что они изжили себя и смерть их неизбежна. И если есть в Вене человек, который, стремясь сохранить власть на небольшой остаток своих дней, ведёт опасную игру, рассчитывая на союз с другими абсолютистскими державами, то пусть он знает, что канцелярия и штык — плохие связующие средства… Я знаю, как больно видеть, когда часть за частью разрушается здание, создаваемое долгими годами. Но рок неумолим: если фундамент плох, здание должно рухнуть…»

Актовый зал Венского университета первый отозвался на набат, прозвучавший в прессбургском Государственном собрании. Среди студентов давно назревало недовольство. Полицейский надзор закрывал доступ в университет научной истине и свободной мысли. Студенты образовали «Союз борьбы за свободу». 12 марта на многочисленном собрании в актовом зале университета студенты различных национальностей — немцы, итальянцы, венгры, поляки, чехи, — объединённые стремлением свергнуть режим Меттерниха, приняли обращение к императору с требованием восстановить свободу преподавания и отменить цензуру. Вслед за студентами рабочие Глогницкого машиностроительного завод организовали собрание, на котором ораторы призывали выступить против феодально-абсолютистского гнёта. «Пусть, — говорили рабочие, — лозунг наших парижских братьев — свобода, равенство и братство — станет лозунгом и венских рабочих».

В районах, населённых студентами, в пивных и в частных квартирах постоянным явлением теперь стали собрания студенческих кружков. В отличие от прежнего времени, на этих сходках стали появляться рабочие и ремесленники, приглашённые студентами. На отдельных членов кружков возлагалась обязанность проникать в гущу народной массы, где идеи свободы и борьбы за освобождение находили плодородную почву.

Было далеко за полночь, когда Франц Калиш, медленно шагая по притихшей уже к этому времени Мариагильфской улице, направлялся в Фюнфгаузский район, где снимал комнату у безработного ткача Карла Мюллера. Впрочем, жилище Франца мало походило на комнату. Карл Мюллер уступил студенту маленький, сырой, неотапливаемый чулан. От жилья большинства венских студентов он выгодно отличался тем, что сюда проникал свет через небольшое, выходившее во двор окно. Правда, на зиму окно тщательно заделывалось досками. Это в некоторой степени служило защитой от беспрестанных ветров, свирепствовавших здесь больше, чем в других районах Вены, которая вообще не может похвалиться своим климатом.

Отсыревшие спички, распространяя запах серы, долго не загорались, и Франц потратил немало усилий, чтобы зажечь керосиновую лампу. Не раздеваясь, он сел на единственный стул и протянул под стол ноги. Франц был одет тепло. Бельё, платье да ещё пуховое одеяло — вот всё, что унёс с собой Франц, покидая богатый родительский дом. Только эти роскошные предметы и отличали его быт от быта полуголодной венской студенческой голытьбы.

Пользуясь любой оказией, фрау Калиш не раз посылала сыну то крупные, то небольшие суммы, умоляя его пожалеть любящую, страдающую мать и не отказываться от её помощи хотя бы до той поры, когда он окончит университет и станет сам зарабатывать. Франц неизменно возвращал эти подарки и, в свою очередь, в длинных письмах умолял мать не обижаться на него за то, что причиняет ей огорчения. В который раз он объяснял матери, почему не может поступить иначе, почему разрыв с родительским домом был для него единственным выходом.

«Пойми же, дорогая мама, что я не могу принимать деньги, которые ты так заботливо мне пересылаешь. Я знаю, как ты страдаешь, очутившись между двух огней, но верю, что сочувствие твоё на моей стороне и в сердце своём ты осуждаешь отца, хотя никогда не скажешь.

Я не могу от тебя требовать большего… пока. Я говорю “пока”, ибо убеждён, что ты скоро станешь на мою сторону хотя бы в той борьбе, которую я веду внутри нашей семьи. Не беспокойся обо мне. Я живу не хуже, а лучше большинства венских студентов, я даю уроки, делаю переводы. Как и все мои товарищи, я уверен, что скоро наступит время, когда бедному человеку жить станет легче».

… Раздумья о разладе с родителями, так тревожившие его прежде, редко посещали Франца в последние дни. Он был целиком захвачен бурными революционными настроениями, которые охватили венских рабочих и студентов под влиянием известий о свержении монарха Луи-Филиппа.

Страстная убеждённость и самоотверженность Франца, поверившего, что его назначение — бороться с жестокой несправедливостью, выдвинули юношу в первые ряды венского студенчества. Но Францу пришлось проделать нелёгкий путь. Постепенно он освобождался от веры в то, что богатые добровольно поделятся своими благами с обездоленными. Одновременно в нём крепла уверенность, что обездоленные могут завоевать свои права только борьбой.

«Только лишь в бурях взрывается страстно с криком: “Живи!” — молодая весна», — мысленно повторял сейчас Франц слова поэта. Возбуждённая мысль всё настойчивее требовала ответа на ещё не решённые вопросы, которых становилось с каждым днём всё больше и больше. «Да подлинно ли только в бурях?» — вновь и вновь задавал себе Франц всё тот же вопрос. И вдруг в памяти всплыли минуты расставания с родительским домом. «Разве помогли слова убеждения? Тот, кто стоит у власти, скорее согласится разрушить семью, разбить счастье детей, чем откажется от права распоряжаться чужими судьбами. Неравенство создавалось и закреплялось столетиями. Веками надо ждать, чтобы человечество исцелилось от этой страшной язвы. Но почему надо ждать?»

Франц поднялся и громко произнёс:

— Довольно ждать!

Снаружи ветер порывисто штурмовал дощатые стены чулана.

«Ого! — подумал Франц. — Пожалуй, если ветер не стихнет, я рискую остаться без квартиры. Ну что ж, тем лучше! Пусть рушится всё, что сгнило, что отжило свой век, пусть освободит место свежим росткам!»

Несмотря на поздний час, Францу не хотелось ложиться. На завтра, 13 марта, студенты назначили манифестацию, и он с волнением думал об этом.

Франц вышел на улицу, полную тревожных звуков. Скрипели и срывались проржавевшие железные листы кровли, беспомощно хлопали разболтанные временем ставни. Франц жадно прислушивался к грозному шуму, искал в нём приметы надвигающейся грозы.

Сильный треск прервал размышления Франца. Срезанная ветром верхушка тополя упала у его ног.

Он вздрогнул, рванулся в сторону. Опомнившись, рассмеялся: «Провидение вовремя напомнило мне о буреломе. Буря “рушит неволю холодного сна” и одновременно валит живые леса… Не предзнаменование ли это? Не напоминание ли о том, что завтра мы выйдем безоружными? Но с каким оружием встретят нас там?»

* * *

К утру ветер стих, погода изменилась. Повеяло весенним теплом.

Ещё не было семи, когда Франц постучался в квартиру Карла Мюллера.

Карл был уволен с фабрики «Корона», когда там установили машину, заменившую несколько квалифицированных рабочих. Хозяин предпочёл оставить на фабрике женщин и детей, чей труд оплачивался дешевле труда мужчин. Таким образом, старый ткач стал безработным, а его жена и дочь вдвоём зарабатывали теперь меньше, чем получал он один. Семья Мюллера не была исключением. Развитие текстильной промышленности сопровождалось беспощадной, безжалостной эксплуатацией женского и детского труда. Неудивительно, что рабочие текстильной фабрики «Корона» первыми откликнулись на призыв принять участие в мирных демонстрациях, которые решили провести венские студенты.

Дверь открыла фрау Эрна, а за ней стоял Карл, приветливо встретивший Калиша.

— Вам придётся, господин Калиш, чуть-чуть подождать, — сказала Эрна. — Девушки там принаряжаются, ещё не готовы. Погуляйте минуточку, мы сейчас их поторопим…

Франц удивился. О каких девушках говорит Эрна? С ними собиралась пойти на демонстрацию шестнадцатилетняя дочь Мюллеров — Берта. Кто же ещё?

В ожидании Франц прохаживался около дома. Услышав скрип двери, он оглянулся и остановился в изумлении. На пороге стояла Каталина.

Франц закрыл глаза и снова их открыл. Перед ним в самом деле была дочь кузнеца из «Журавлиных полей».

— Фрейлейн Като! Лина! Нет, нет, это только сон! Благодатный сон!

— Господин Калиш, вы узнали меня? — воскликну Каталина. — Но ведь мы виделись с вами всего один раз!

Да, это была она, та прекрасная девушка, которая с первой, единственной встречи властно вошла в его сердце и безраздельно там утвердилась. Она повзрослела и казалась ещё стройнее в городском платье. Чёрные длинные косы были теперь несколько раз обёрнуты вокруг головы. От тяжёлой работы в спёртом воздух фабрики поблёк румянец, но глаза по-прежнему казались омытыми росой и не утратили своего влажного блеска.

— Да, мы встретились только один раз. Но эта встреча, фрейлейн Каталина, сделала чудо, о котором я читал только в сказках. — Франц не выпускал руки Каталины, заглядывал ей в глаза. — Судьба послала мне вас, когда меня терзали сомнения; теперь вы появились вновь, когда я полон решимости.

Смущённая девушка молчала, догадываясь о чувствах, волновавших молодого Калиша.

Он заметил её замешательство:

— Скоро вы всё поймёте, фрейлейн Каталина. Я знаю, я убеждён, что это будет очень скоро… Но боже, я даже не спросил, как вы попали сюда!

— Я уже второй месяц работаю на фабрике «Крона».

— Подумать только: мы живём рядом и ни разу не встретились!

— Ничего мудрёного. Я ухожу на рассвете, а возвращаюсь, когда уже темно. От Эрны я не раз слышала, что рядом живёт студент. Ещё чаще рассказывала мне о нём Берта. Но Эрна говорила мне, — лукаво добавила Каталина, — что он малообщителен и ведёт замкнутый образ жизни… Где же мне было догадаться, что это господин Калиш!

— И, если б не счастливая случайность, вы не попытались бы отыскать меня?

— Разумеется. Разве я решилась бы это сделать? «Вот нашла себе ровню!» — сказали бы вы, заявись я к вам вдруг.

— А разве нетопленный чулан не сделал меня «ровней»?.. Признайтесь: тогда, в саду, вы не поверили мне?

— Не знаю, как вам сказать: хотелось поверить и сомневалась я, что вы и впрямь из тех, кто может пострадать ради блага других и даже отказаться для этого от родного отца…

— Значит, вы запомнили всё, что я тогда говорил в вашем чудном саду! А как поживает без вас милая Белянка?

— Живёт, что ей делается! — весело ответила Като. — Вы и её не забыли?

— Забыть?.. Да разве это возможно! Это она в один миг разрушила разделявшую нас стену, воздвигнутую веками предрассудков.

— Я тоже хорошо помню, как она проглотила бусинку, и я чуть не прибила её, чтобы вернуть пропажу.

— Ай-ай, как страшно! Я и не подозревал в вас такой жестокости! Неужели вы способны и человека прибить, если обнаружите, что он похитил вашу бусинку?

— Не шутите: я и в самом деле готова была поколотить Белянку, если б не Янош… — Каталина запнулась.

— Вы оговорились, фрейлейн: «мираж» хотели вы сказать, не правда ли?

Каталина посмотрела на Франца, увидела открытый взгляд его добрых глаз, и её смущение сняло как рукой.

— Так вы, оказывается, способны притворяться и обманывать? — рассмеялась девушка.

— Так же, как и вы! — живо ответил Франц.

Неожиданная встреча с Каталиной на мгновение вернула Франца к миру его личных чувств.

И, когда с порога дома их вдруг окликнула Берта Мюллер, Франц как будто проснулся от мимолётного счастливого сна.

А Берта уже в течение нескольких минут наблюдала за Францем и Каталиной, не решаясь прервать их беседу. Внутренним женским чутьём Берта угадала, какое значение эта неожиданная встреча имеет для Франца Калиша. Это открытие было для неё горьким разочарованием.

В сердце девушки уже давно занял прочное место всегда ровный, простой в обращении студент. И, хоть он держался дружески с её родителями и интересовался повседневными заботами, Берте он казался существо иного мира.

Глава седьмая

Разгневанная Вена

Улицы и переулки Вены, прилегавшие к Дому сословий, были запружены толпами людей разных классов и состояний. Сегодня в этом большом здании должны были собраться депутаты сейма, чтобы составить обращение к императору. Сейм не был собранием подлинных народных представителей, состоял преимущественно из депутатов от привилегированного дворянского и духовного сословия, не представлял интересов городской и деревенской бедноты и целиком подчинялся воле монарха. Хотя городские самоуправления и даже университеты посылали в сейм своих представителей, но они были там в меньшинстве и далеко не все пользовались правом голоса. К тому же среди депутатов было много государственных чиновников, и правительство могло в любое время их сместить. Несмотря на всё это, венцы рассчитывали, что теперь, под влиянием парижских событий, депутаты сейма обратятся к императору с подробной программой реформ, которых давно ждала страна.

В разношёрстной толпе, обступившей Дом сословий, выделялись инициаторы манифестации — студенты. Они пробрались к самому зданию, и на них были сейчас обращены взгляды венских граждан, которые не знали, что предпринять, как воздействовать на депутатов сейма.

Но студенты сами были в нерешительности и питали наивную надежду, что депутаты выйдут к собравшимся и пожелают от них узнать, каких реформ ждёт народ.

Венцы пришли сюда спозаранку в ожидании праздничной церемонии, которой обычно сопровождалось открытие заседаний сейма, созываемого императором. Торжественный выезд депутатов на сейм совершался в роскошных шестиупряжных каретах, отделанных золотом и всевозможными украшениями. Впереди и по бокам шли специально отобранные высокие, представительные слуги в богатых ливреях, сохранявшихся из года в год только для этого дня. Празднично выглядели и депутаты в своих парадных мундирах: на их шляпах развевались перья, в руках сверкало оружие. В день церемонии на улицах раздавался грохот барабанов, громко звучала музыка. Перед экипажами депутатов склонялись знамёна, а гражданская милиция салютовала оружием. Впереди процессии на наёмных извозчичьих лошадях обычно шествовала специально собранная для этого случая гражданская кавалерия. Шталмейстеры[33]Шталме́йстер — один из придворных чинов. следовали в осыпанных золотом мундирах. Кареты медленно продвигались к залу заседаний.

Однако на этот раз ожидания венцев не оправдались. Время шло, часы пробили десять, пора было начинать заседание, но толпа тщетно искала глазами людей в парадных мундирах. Скоро прошёл слух, что депутаты уже собрались, но явились они без торжественной церемонии, в штатской одежде, проникнув в здание окольными путями, минуя главный вход на Херренгассе. Это известие сразу привело в возбуждение людей, собравшихся для мирной, безоружной демонстрации.

Несколько студентов отделились от толпы и решительно двинулись ко входу в Дом сословий. Но двери оказались запертыми.

В толпе поднялся шум: со стороны Беккерштра́ссе и Штраухга́ссе показался небольшой отряд. Его появление привело толпу в ярость.

Зачем сюда пришли, солдаты? Вы хотите применить силу? Но мы миролюбивые граждане, у нас нет никаких враждебных намерений, мы безоружны. Отправляйтесь домой! — кричали им.

Толпа угрожающе двинулась навстречу солдатам, и те поспешили удалиться. Неожиданное появление солдат положило конец пассивному ожиданию. Всё забурлило, задвигалось, зашумело.

— Граждане, время не ждёт! Быть может, в нашем распоряжении один только этот момент. Так не упустим же его!

Все взоры обратились к высокому, худощавому студенту в летнем пальто, с шарфом на шее. Его голубые глаза блестели от возбуждения, в голосе звучала решимость. Два человека, не сговариваясь, отделились от толпы, бросились к нему, подняли его и поставили на свои плечи. С этой импровизированной трибуны студент продолжал свою речь:

— В великий, знаменательный день, когда сословия собрались после длительного времени, мы пришли сюда, чтобы у ступеней трона заявить о желаниях народа и о новых идеях нашего времени. Мы должны быть мужественными и твёрдыми! У кого нет мужества в такой день, тому место в детской!

Слова студента вызвали всеобщий восторг. Со всех сторон только и слышалось: «Кто это говорит? Имя, им оратора!»

— Меня зовут Франц Калиш! — крикнул студент, не думая об опасности, которая таилась в этой откровенности.

Можно было не сомневаться, что в памяти полицейских ищеек запечатлеется это имя.

— Итак, заявим быстро и энергично, прямо и коротко, чего мы ждём от правительства, — продолжал он. — Пусть до людей, заседающих там, наверху, донесутся наши желания:

Да здравствует свобода!

Да здравствует свобода печати!

Да здравствует равенство всех наций!

Да здравствует свободная Австрия!

Толпа с энтузиазмом повторяла за Францем эти слова, впервые прозвучавшие громко.

Франц продолжал стоять на плечах незнакомцев, переводя взгляд с окон второго этажа, где собрались представители сословий, на входную дверь.

Все замерли в ожидании. Но никто не появлялся ни в окнах, ни у портала.

Стоявший у самого входа низкорослый, мускулистый мужчина с большими тёмными усами, торчавшими из-под широкополой шляпы, закричал, потрясая кулаком:

— Сословия не идут к нам, так мы пойдём к сословиям!

С криком: «Дорогу свободе!» — толпа двинулась во двор здания. Но вдруг перед нею возникла фигура ландмаршала[34]Ландма́ршал — председатель сословного сейма. графа Монтекуко́ли, неизвестно откуда взявшегося.

— Остановитесь! Чего вы хотите?!

Подоспевший вовремя Франц ответил:

— Мы пришли, чтобы засвидетельствовать свои симпатии сословиям и решительно поддержать их в борьбе за восстановление так долго попиравшихся прав народа.

— Я передам ваши пожелания депутатам… А вы разойдитесь и не мешайте им выполнять свой долг.

Толпа недоверчиво встретила слова ландмаршала, требуя впустить её в зал заседаний.

— Что же ты молчишь? — обратился рослый мужчина к Францу. — Веди нас, и мы штурмом возьмём двери!

Франц стоял в раздумье. Потом снова взобрался на плечи тех же двух человек, которые повсюду за ним следовали, и сказал:

— Друзья, не будем совершать насилия! Я уверен, что депутаты проявят не меньше мужества, чем мы. Будем же спокойно ожидать решения отцов отечества.

Кончив говорить, он спрыгнул на землю. Несколько человек окружили его и стали громко упрекать.

— Кому ты доверил нашу судьбу? — гневно вопрошал Франца щуплый, плохо одетый студент с горящими глазами. — Или, может, ты вообразил, что сословия сами предъявят императору решительные требования? Как бы не так! Они осмелятся лишь на то, чтобы спросить монарха, какие милости он соблаговолит даровать обнищавшему, измученному народу, и только после этого, в соответствии с волей своего господина, отважатся просить его об этих милостях.

Франц ничего не отвечал. Да и что мог он ответить! Он не понимал, чего от него хотят. Люди собрались сюда для мирной манифестации. Поэтому он и предложил сказать во всеуслышание сословиям, каких реформ ждёт народ. Ландмаршал явился неожиданным препятствием на его пути, и теперь он не знал, что делать дальше.

Толпа наступала на Франца. Кто-то крикнул:

— Как ты посмел согласиться с ландмаршалом?

— Я выразил только своё мнение, — недоуменно объяснял Франц.

— Ты стоял на наших плечах! Мы подняли тебя над всей толпой, потому что ты первый громко выразил то, что таилось у всех в душе! Мы доверились тебе, и ты говорил от нашего имени…

Лишь сейчас до сознания Франца дошло всё значение его внезапного порыва — он сделал то, чего ещё не знала Вена: произнёс первую публичную речь в Австрии. Он вдруг испугался ответственности, которую принял на себя. Ему захотелось признаться в этом окружавшим его людям, объяснить им, что произошла ошибка, что его приняли не за того, кто он есть на самом деле, что он сам нуждается ещё в опоре, а не ему вести за собой людей. Но, оглянувшись, Франц убедился, что на него уже никто не обращает внимания. Взгляды всех были прикованы теперь к другому оратору, который так же как перед тем Франц, стоял на плечах двух человек и бросал в толпу горячие слова:

— Пусть сословия последуют примеру прессбургских депутатов. Пусть повторят приговор мертвящему режим Меттерниха — осуждение, прозвучавшее уже в венгерском собрании!

Оратор развернул листок, который держал в руке, и, обратившись лицом к Дому сословий, стал читать петицию императору Фердинанду, принятую прессбургским собранием и требующую введения для всей монархи конституции, а для Венгрии — самостоятельного ответственного министерства.

Толпа слушала оратора с напряжённым вниманием Если у кого-нибудь срывался с губ возглас одобрения, его останавливали:

— Слушайте!.. Слушайте!..

Перечислив все преобразования в стране, о которых ходатайствует венгерское собрание, оратор привёл в заключение слова Кошута:

— «Полное успокоение у нас не может наступить до тех пор, пока король не будет ограничен во всех государственных отношениях конституционными формами правления. Только на основе конституции, связующей общими братскими чувствами разные народы Австрийской империи, можно примирить сложные и противоречивые интересы венгерской нации и других наций монархии».

— Конституцию! Конституцию! — раздались среди бурных аплодисментов восторженные голоса. — Долой Меттерниха!

Вдруг толпа затихла. В открытом окне Дома сословии появился человек и закричал зычным голосом:

— Перестаньте читать, вы, там, на трибуне!

Все умолкли в ожидании, что скажет человек, уполномоченный сословиями. А он злобно добавил:

— Чего вы шумите? Сословия уже обратились к его величеству с просьбой созвать представителей всех провинций для обсуждения реформ, соответствующих духу времени.

Это был вызов. Депутаты не захотели прислушаться к голосу народа, требовавшего немедленных реформ.

— Долой сословия!..

— Сословия изменили!.. — кричала, свистала, угрожала разгневанная толпа.

И настойчиво, гневно зазвучал клич:

— Долой Меттерниха!..

Один оратор сменял другого. Они взбирались кто на уличную тумбу, кто на груду кирпича, кто на плечи соседей. В своих речах ораторы призывали к немедленным действиям:

— Конституцию!..

— Идём во дворец!..

— Свободу!..

— К императору! Сегодня же! Довольно мы ждали!

— Конституцию! Конституцию!

С каждой минутой толпа всё больше возбуждалась, не теряя притом надежды, что император услышит голос народа, пойдёт навстречу его требованиям. Но Фердинанд давно уже передоверил Меттерниху заботы о судьбе своей монархии.

В этот решительный для всей страны час канцлер остался верен себе. Знамение времени он принял за дерзость кучки бунтарей. Меттерних ещё накануне распорядился об усилении венского гарнизона солдатами из ближайших городов. Войска держали наготове: приказ к выступлению ожидался каждую минуту. Солдатам было роздано по шестидесяти боевых патронов. Однако до одиннадцати утра войска оставались в казармах. Только гарнизон дворца был на рассвете усилен двумя батальонами гренадеров и одной батареей. В полдень, когда Меттерниху доложили о возбуждении, царившем вокруг Дома сословий, и о том, что рабочие движутся из предместий в город, он приказал немедленно ликвидировать «беспорядки» силой. Тотчас были выставлены вооружённые заслоны, чтобы помешать рабочим проникнуть из предместий во внутренний город. В то же время войска стали занимать позиции, охраняющие доступ во дворец. Ведущие от Краснобашенных и Каринтинских ворот улицы и примыкающие к ним переулки были перегорожены. Это были главные пути сообщения с центром рода. Повсюду толпились люди, и навстречу войскам неслись шумные, негодующие возгласы, издевательства, насмешки, свистки и шиканье… Сквозь толпу с трудом протискивались солдаты, расставляя караулы. Налицо были представители всех родов войск. Бастион и главные караулы вокруг дворца были заняты артиллерией, около орудий выстроилась прислуга с зажжёнными фитилями. Сообщение между отдельными частями войска поддерживали патрули и ординарцы. Город сразу преобразился, принял зловещий вид.

По распоряжению полиции спешно закрывали магазины, запирали и заколачивали ворота и двери домов. Фиакры[35]Фиа́кр — наёмный экипаж., перегоняя друг друга, торопливо покидали места стоянок.

Возбуждение росло с каждой минутой. Одного вид этих военных приготовлений было достаточно для того, чтобы вызвать безграничное возмущение населения.

Однако народ не помышлял о вооружённом столкновении, до тех пор пока войскам не был отдан приказ очистить от манифестантов двор Дома сословий и прилегающие к нему улицы.

В начале второго часа через Малые Францевские ворота и площадь Миноритов на Херренгассе двинула рота итальянских гренадеров. Их встретили улюлюканье и свистом. Перед Домом сословий им пришлось остановиться: толпа не расступилась перед ними. Задние ряды манифестантов нажимали на передние, подступившие к солдатам плотным кольцом. Началась такая давка, что солдатам едва удавалось удерживаться на месте. О сохранении строя нечего было и думать.

— Штыки вниз! — крикнули из толпы.

Испуганный настроением толпы, боясь, что она его раздавит и сметёт, молодой офицер послушно приказал своим солдатам повернуть ружья прикладом вверх.

Этот первый успех ободрил манифестантов. Многие из них не слыхали приказа офицера, истолковали поведение гренадеров как их солидарность с народом и бросились к ним с братскими приветствиями. Но гренадеры растерянно молчали, не выражая ни сочувствия, ни враждебности. Тогда их стали осмеивать, осыпали ругательствами. Итальянские солдаты не понимали, когда к ним обращались немцы, венгры, поляки или чехи на своём родном языке. Они недоумевающе посматривали на командира, который думал только о том, как удержать на месте свой отряд. Офицер не решился пустить в ход оружие и после некоторого колебания предпочёл увести солдат. С трудом они выбрались из толпы и отошли в беспорядке на Штраухгассе. Это беспорядочное отступление гренадеров сопровождалось победными кликами толпы.

Франц стоял, прижатый толпой к стене здания на Херренгассе, озадаченный неожиданным для него поворотом событий. Он силился понять причины, превратившие безоружную манифестацию в грозное волнение. Кто в этом повинен? Исчерпаны ли были мирные пути, в которые он верил? И как случилось, что сам он, вначале принявший такое горячее участие в движении, вдруг оказался стоящим в стороне пассивным созерцателем, одним из тех венских обывателей, которые тысячами высыпали на улицы поглазеть на манифестацию?

«На чьей же я стороне? — спрашивал себя Франц. — Оставаясь безучастным, не оказываю ли я моральную поддержку тем, кто охраняет старый порядок?.. Нет, нет, только не это!» Мелькнувшая мысль привела его в трепет.

Вдруг Франц услышал ружейный залп со стороны Ландгаузгассе. В неясном предчувствии надвигающейся катастрофы он ринулся вперёд, стремительно прокладывая себе путь. Вскоре он очутился у площади Миноритов. Зрелище, представшее перед ним, потрясло его: батальон сапёров со штыками наперевес, заняв всю ширину улицы, медленно, но неудержимо продвигался вперёд, а толпа, рассыпавшаяся в разные стороны, оглашала воздух отчаянными криками. Безоружные люди старались найти спасение в бегстве, но сапёры накидывались на них, рубили и кололи бегущих. Тела убитых лежали на булыжной мостовой.

Ошеломлённый Франц уцепился за фонарный столб и стоял как вкопанный. Его толкали, ему наступали на ноги, но он видел перед собой только трупы, разбросанные там и сям на очищенной теперь от людей улице.

А поодаль, окружённый свитой, неподвижный, подобно статуе, восседал на коне эрцгерцог Альбрехт. Вся фигура его выражала непоколебимую уверенность в незыблемости габсбургского дома. Ветер тихо колебал зелёные перья на его шляпе-треуголке.

Франц переводил растерянный взгляд с надменного лица эрцгерцога на бездыханные жертвы его злодеяний. Внезапно в воздух взвился клетчатый платок, порывом ветра сорванный с мёртвой головы. Распущенные пряди седеющих женских волос всколыхнулись и упали, прикрыв побелевшее лицо.

Франц задрожал. Смутное воспоминание промелькнуло вдруг в памяти. Он рванулся вперёд. Его неудержимо манили знакомые, но не узнанные черты. Ещё шаг — и Франц замер: распростёртая лежала на мостовой мёртвая Эрна…

Взгляд Франца остановился на самодовольном лице эрцгерцога. И юноша вдруг весь преобразился: вмиг исчезли расслабленность и сомнения. Он рывком подался вперёд, схватил с земли деревянный обломок, выпрямился во весь рост, размахнулся и швырнул… Деревяшка, задев зелёное перо, сбила с головы эрцгерцога генеральскую треуголку.

Всё это продолжалось лишь короткие секунды, но на толпу гонимых и расстреливаемых людей произвело неописуемое впечатление. Крики: «К оружию!», «Месть!», «Смерть палачам!» — неслись теперь со всех сторон. И люди, только что бежавшие в панике, остановились и стали вооружаться всем, что попадало под руку.

Несколько человек подняли полицейскую будку и с такой силой швырнули её на землю, что она с треском разбилась на мелкие части, подняв облако пыли. С криками: «Ура!» — люди подбирали обломки. Рядом разбивали пожарную лестницу: штанги с заострёнными концами оказались в руках возбуждённых людей грозными пиками. Люди хватали железные прутья лестницы и устремлялись навстречу солдатам. Те же, не подчиняясь более приказам начальников, поворачивали ружья прикладами вверх.

Взбешённый эрцгерцог приказал драгунам врезаться в толпу и во что бы то ни стало её рассеять. Но и перед драгунами не расступилась толпа. Люди падали под копыта коней, но не хотели отступать… Драгун стаскивали с сёдел и на их лошадей сажали раненых. Сметая солдат, толпа устремилась к дворцу. Ворваться туда и говорить с самим императором — такова была сейчас цель, и едва ли кто ясно представлял себе, что ожидает их во дворце, как встретят там требования народа.

— Долой эрцгерцога! Долой Меттерниха! Долой палачей!..

Поднятый народной волной, Франц вместе со всеми стремился туда, где рассчитывали найти сочувствие и помощь народному горю. Ещё не рассеялось заблуждение, что сам император милостив, но злы его слуги, не допускающие к нему народ.

Войска больше не показывались на пути манифестантов. Но о них напоминали мертвецы — немые свидетели кровавого злодейства: их несли, чтобы вместе с живыми они склонились к стопам его величества.

Впереди шествия девушка с чёрными волосами, заботливо уложенными вокруг головы, вела под уздцы вороного коня. К седлу было привязано бездыханное тело ткачихи Эрны. Привычные к работе руки были подтянуты клетчатым платком. Безжизненные ноги, свисавшие с крупа лошади, поддерживал Карл Мюллер. Рядом с ним шла Берта. Обгонявшие процессию люди благоговейно склоняли головы перед первой жертвой священной борьбы.

Неожиданно в передних рядах началось замешательство. Люди замедляли шаг, недоуменно обмениваясь тревожными взглядами. Франц пробрался вперёд и увидел орудия, выставленные перед дворцом. Жерла пушек зловеще глядели на приближающуюся толпу. Из дворцов ворот выехал всадник в генеральской форме и остановился позади орудий. Знакомая треуголка с зелёным перо не предвещала ничего хорошего. Франц узнал эрцгерцога Альбрехта.

Первым движением Франца было охранить мёртвую всадницу от внезапно возникшей вокруг суеты. Он протянул руку к поводьям и только теперь узнал печальное лицо девушки, которая вела под уздцы коня. Это была Каталина. Смущённый взгляд её выражал тот же вопрос, с которым обращались к нему люди с той минуты, как пролилась первая кровь: «Кто виноват?» Для самого Франца этот вопрос больше не существовал. Он уже знал, что манифестация не была ошибкой, он горячо верил в победу.

Исполненный решимости, Франц перевёл взгляд с Каталины на Карла:

— Разве славная смерть в борьбе со злом не лучше, чем беспросветная жизнь под игом?

Осиротевший старый текстильщик с укоризной бросил в ответ:

— Ты нас не уговаривай! Скажи, что делать? Так и пойдём с голыми руками против пушек?

— Да, так и пойдём вперёд! Неустрашимость и мужество — вот наше оружие!.. — Повернувшись к толпе, Франц воскликнул: — Венцы! Они не осмелятся расстреливать безоружный народ! Бросайте же на землю палки и всё, чем можно защищаться! Вперёд, друзья!

В напряжённом молчании люди двинулись к воротам, бросая всё, что могло служить оружием.

Франц шёл рядом с Каталиной, не сводя глаз с неподвижно восседавшего на коне Альбрехта.

Эрцгерцог пришпорил коня и рысью направился навстречу манифестантам. Люди, не замедляя шага, шли вперёд. Эрцгерцог остановился и повернул обратно. Подскакав галопом к орудиям, он громко приказал старшему фейерверкеру открыть огонь.

Франц отделился от толпы, быстро пошёл вперёд и, в свою очередь, крикнул канонирам:

— Солдаты! Мы безоружны, мы идём просить монарха о реформах! За что же вы хотите расстреливать нас?

— Огонь! — повторил эрцгерцог.

Но старший фейерверкер, подойдя к сиятельной особе ближе, чем это полагалось, сказал решительно:

— Ваше высочество! Народ безоружен и настроен миролюбиво. Зачем пускать в ход картечь?

Эрцгерцог побагровел от злости:

— Народу, который требует, не дают ничего, кроме свинца!

— Но, ваше высочество…

— Не рассуждать! Выполняйте приказ!

— Ваше высочество! Я могу открыть огонь только по приказу самого императора.

Эрцгерцог повернулся к орудийной прислуге:

— Приказываю открыть огонь!

Но старший фейерверкер заслонил грудью жерло ближайшей к нему пушки и крикнул артиллеристам:

— Ваш прямой начальник — я! И я запрещаю вам открывать огонь!

Толпа встретила эти слова криками одобрения.

Эрцгерцогу не оставалось ничего иного, как скрыться в воротах, откуда он только что появился.

От толпы отделилась высокая, полная молодая женщина. К удивлению манифестантов, она бросилась на шею фейерверкеру.

— Молодчина, Ризель! Я и не знала, что ты такой честный человек… Не верила твоим словам… Приходи же, когда тут управимся, — она весело кивнула в сторону дворца, — поговорить о наших делах!

Ризель, бравый фейерверкер, проявивший минутой раньше столько мужества и смелости, стоял перед молодой женщиной смущённый, и на её пылкое поощрение ответил растерянной улыбкой. Повернувшись к орудийной прислуге, он с напускной строгостью приказал:

— Надеть чехлы!

Переглядываясь между собой, пряча улыбку, артиллеристы с готовностью выполняли приказание своего начальника.

Между тем толпа уже была в нескольких шагах от дворца. Увидев перед собой закрытые, охраняемые гренадерами ворота, а над воротами пушки, люди бросил к другим воротам, но и их охраняли с бастионов грозные жерла орудий.

Тем временем бедный люд предместий, узнав о жертвах королевских палачей, двинулся в город. Рабочие бросили работу, вооружились чем попало, взяли штурм ворота, ведущие в город, и направились к дворцу. На полпути они узнали от встречных людей, что войска, охраняющие ворота дворца, готовятся пустить в ход оружие; тогда они ринулись к арсеналу и, опрокинув заградительные отряды солдат, ворвались в хранилище военного снаряжения.

При виде вооружённых рабочих собравшиеся у дворца стали действовать смелее и решительнее. Несколько дюжих мужчин вырвали из земли газовый канделябр[36]Канделя́бр — подставка с разветвлениями для нескольких горелок. и зажгли газ, вытекавший из него широкой струёй. Бьющее высоко вверх пламя вызвало восторг толпы, готовой начать штурм ворот. Но в это время огласили приказ императора пропустить во дворец делегацию.

Никто не мог сказать, кто выбирал делегацию и как многочисленна она была. Но группа в тридцать — сорок человек прошла в открывшиеся перед ними ворота. Франц и Карл шли впереди.

Народ больше не рвался во дворец, но, оставаясь на страже, громкими возгласами ободрял делегатов:

— Долой Меттерниха!..

— Меттерниха прочь!..

— Конституцию! Конституцию!..

— Свободу печати!..

— Барщину, барщину долой!..

Рослый парень с оттопыренными карманами, наполненными камнями, размахнулся и запустил одним из них во дворец. Грохот камня, упавшего на дворцовую крышу, вызвал восторг зрителей. Парень держал себя как доверенный народа и кричал, зычным голосом перекрывая шум толпы:

— Эй вы, делегаты, держитесь смелей, ничего не бойтесь! Мы вас не дадим в обиду!

Глава восьмая

Если фундамент плох, здание должно рухнуть

В противоположность толпе, спаянной одним желанием добиться свободы, императорские особы, укрывшиеся во дворце, министры и генералы, охранявшие монархические устои, в этот грозный для них час не были связаны единой волей.

При дворе уже давно обозначились две скрыто враждующие партии. Одна, во главе с императором Фердинандом, слепо шла за Меттернихом. Другую представляла невестка императора — эрцгерцогиня София. Она добивалась отставки Меттерниха и отказа болезненного Фердинанда от престола в пользу её сына, наследника престола.

Софию поддерживал брат Фердинанда — эрцгерцог Франц-Карл.

Сегодня Меттерних, вопреки своим ожиданиям, впервые встретил упорное сопротивление со стороны императора.

— Всё зависит от решительности вашего величества, — почтительно произнёс он. — Ещё ничего не потеряно.

— Ничего? Нет, друг мой, потеряно много! Не все, но очень много. И, чтобы не потерять всего, мы должны пойти на уступки.

— Уступки?

— Да, и притом немедленно. Завтра будет уже поздно.

— Но, ваше величество, всякая мера, внушённая страхом, никогда не приводит ко благу. Уступки, сделанные под дикий вой толпы, принесут неисчислимые бедствия династии. Да, согласен, действительно необходимы улучшения, но вашему величеству следует их провести при полном спокойствии в стране… Положитесь на меня, ваше величество, и через день в Вене воцарится тишина..

— Нет, князь, больше я не могу полагаться на те средства, к которым вы прибегали до сих пор. Одним штыками да пулями теперь уж не продержаться… Нельзя пренебрегать уроками всей остальной Европы, а там, как вам известно, короли не уверены в завтрашнем дне. Да, стране нужны реформы. Их надо дать, пока ещё можно ограничиться умеренными уступками.

— Ваше величество, умоляю вас не делать этого! Мы не одни, у нас есть союзники, чтобы бороться с безумием, охватившим Европу. Русский царь готовит войска. Он не простит нам…

Фердинанд нетерпеливо перебил канцлера:

— Царь? Чувство предвидения начинает изменять вам, князь. Вы же знаете, что Николай колеблется. Да и понятно: в его собственном доме становится неспокойно… Нельзя медлить ни часу! Вы слышите? — Император кивнул в сторону окон.

Неясный, но тревожный гул снаружи проникал и сюда, хотя покои императора были тщательно изолированы от уличного шума.

— Но это потому, ваше величество, что ещё не приняты энергичные меры. Прикажите войскам. Князь Виндишгре́ц во всём со мной согласен…

— Нет! Князь Виндишгрец способный военачальник, но сейчас здесь, в Вене, он не поможет. На улицах уж пролилась кровь, и от этого не стало спокойнее. Напротив, возбуждение растёт, и гарнизону города не справиться: на ноги встала вся Вена!.. Довольно! Пиши манифест, да поскорей! Там ожидает депутация. Торопитесь! Не дождавшись депутатов, народ ворвётся сюда. Не доводите до этого…

Меттерних больше не возражал: он видел, что, крайней мере, в данную минуту это бесполезно.

Канцлер уединился, чтобы выполнить волю Фердинанда.

Меттерних сидел, уставившись в чистый лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Мысль его лихорадочно работала. «Может ли быть, — думал он, — что всё кончено? Я и мой кабинет — мы представляем для внешнего мира могущество Австрии, так неужели здесь, внутри самой Австрии, я вдруг стал пустым местом, сделался фантасмагорией, существом воображаемым, духом без тела?! Нет, тысячу раз нет! Я не фантасмагория, которая исчезает от первого дуновения ветра… Я реальная сила. Мы ещё поборемся!»

Однако доносившиеся через стены требования народа, к которым ещё час назад он оставался глух, теперь поколебали его уверенность. Он понял, что надо торопиться, и стал писать обращение от имени императора к народу. И вдруг отчётливо услышал:

— Меттерниха в отставку! Долой Меттерниха! Конституцию!

Князь бросил перо, приказал позвать военного министра.

— Чего ждёт войско? Почему вы не прекращаете это безумие? — резко обратился к нему Меттерних.

— Офицеры отказываются отдать приказ.

— Так прикажите их расстрелять!

— Кому приказать, ваше сиятельство? — В тоне министра звучала скрытая ирония.

Сдержав гнев, Меттерних воскликнул:

— Чего же хотят ваши офицеры?

— Того, что требуют там… — Министр кивнул в сторону окна. — Вашей отставки, князь.

— Как? С чего вы это взяли? Или вы полагаете, что император пожертвует ради народной прихоти человеком, который в течение тридцати лет трудился над укреплением мощи империи?

— Этого я не знаю, ваше сиятельство. Мой долг повелевал мне сказать вам всю правду. Народ единодушно требует вашей отставки, и без этого не удастся прекратить беспорядки.

— Ступайте! Я выполню желание императора!

Меттерних принялся за составление манифеста. Он решил не скупиться на обещания, продолжая верить, что ещё не всё потеряно.

Канцлер писал, прислушиваясь. Народ там, за окнами, как бы диктовал князю, что надо писать на чистом листе веленевой бумаги. Но князь подыскивал более расплывчатые слова, чтобы не называть вещи своими именами.

— Национальную гвардию! — кричали с улицы.

И князь писал: «Гражданскую милицию».

— Свободу печати! — требовал взволнованный народ.

«Уничтожение цензуры», — записывал князь.

С готовым обращением в руках Меттерних снова предстал перед императором.

Фердинанд пробежал его и, глядя в лицо своему первому министру, сказал:

— Здесь недостаёт ещё одного пункта, одной уступки…

— Что вы имеете в виду, ваше величество?

— … уступки, без которой я не могу показаться моему народу.

Меттерних с наигранным недоумением смотрел на императора.

— Вашей отставки! — пояснил император твёрдо.

— И вы, ваше величество, приказываете мне подать в отставку? — спросил Меттерних, всё ещё не веря, что император решился им пожертвовать.

— Да! И не медлите!

— Но это безумие! Значит, вы больше не верите в возможность сохранить империю?

Фердинанд молчал. Он вдруг снова заколебался. Меттерних верил сам и давно внушил императору, что судьба Австрийской империи и судьба старого канцлера неразрывно связаны. Император задумался.

Дверь раскрылась, и Фердинанд увидел эрцгерцогиню Софию и эрцгерцога Франца-Карла. Не переступая порога, невестка императора с укором смотрела на него.

Войдя в комнату, Франц-Карл сказал:

— Рабочие из предместий прорвались в город и штурмом взяли арсенал. В пригородах пожары. Загородный дом князя в огне.

Фердинанд очнулся.

— Поздно, князь, — промолвил он, обращаясь к Меттерниху, и безнадёжно махнул рукой. — Торопитесь! В приёмной ждёт делегация от народа. Поспешите объявить ей, что вы уходите в отставку.

Меттерних и тут не потерял самообладания.

«Ещё не всё погибло!» — подумал он, направляясь в приёмную.

Его появление в зале, где ожидали делегаты от народа, было встречено настороженной тишиной.

Меттерних по-своему расценил её значение. Он решил, что страх перед его личностью ещё живёт в сердцах людей.

Канцлер подошёл к офицеру, который выделялся своим блестящим мундиром среди рабочих блуз, студенческих курток и разношёрстной одежды горожан.

— Вена не простит вам, если вы не разгоните уличных буянов!

— Ваша светлость, — смущённо возразил офицер, — дело не в случайных буянах. В городе происходит революция, все сословия принимают в ней участие…

— Неправда! — перебил Меттерних. — Это бунтуют иностранные революционеры да кучка подкупленных ими венцев.

Офицер удивлённо развёл руками, ища поддержки у окружающих. Понуро стоявший в стороне Карл Мюллер медленно приблизился к Меттерниху. Левой рукой он нервно сжимал свой картуз. Отстранив офицера, безработный ткач сказал князю:

— Выйдите к народу, ваше сиятельство, и повторите то, что вы сейчас говорили офицеру.

Меттерних со страхом посмотрел в тёмные, глубоко запавшие глаза рабочего и не двинулся с места.

Карл подошёл к балконной двери и распахнул обе широкие створки. Вместе с холодным ветром в комнату ворвались угрожающие возгласы.

Меттерних не двинулся с места. Ноги впервые свела старческая судорога.

— Идите же! Иначе толпа ворвётся сюда и принесёт с собой труп моей жены, которую вы убили. — Глаза Карла горели ненавистью.

Канцлер окинул взглядом всех присутствующих. Он увидел придворных сановников, которые доселе всецело его поддерживали. Ни одного слова сочувствия, ни одного ободряющего взгляда не встретил он у своих вчерашних союзников.

Меттерних вдруг почувствовал полное одиночество. В эту минуту перед ним встала во всей своей наготе истина, которая до сих пор скрывалась за пышностью внешнего могущества.

Почти полвека он старался укрепить ложную идею о неизменяемости основ человеческого общества, и эти противоестественные представления об окружающем мире привели его теперь к неизбежной пустоте, которая одна и осталась от всего его могущества.

Стараясь скрыть охватившую его злобу, Меттерних обратился к делегатам:

— Милостивые государи! Нет такой жертвы, которую я не согласился бы принести ради Австрии… Если вы полагаете, что, отказавшись от своей должности, я могу принести пользу государству, то с радостью соглашусь на это. Но…

Франц Калиш сурово прервал его:

— Народ не терпит криводушия и не поверит вашему смирению. Откажитесь от дипломатического лицемерия хотя бы в этот великий час истории нашей родины. Торопитесь убраться восвояси. Да советуем вам не пользоваться сегодня вашей пышной каретой. Проберитесь незаметно по тёмным переулкам, иначе вам несдобровать!

На этот раз самообладание изменило Меттерниху. Он пытался изобразить на лице ироническое удивление и сохранить спокойствие, но вместо этого бледные губы болезненно искривились, обнаружив его растерянность. Меттерних никак не ожидал смертельного удара здесь в Вене, где доселе он был некоронованным королём и где всегда чувствовал себя в полной безопасности.

Князь медленной походкой направился к выходу. Пылавшим ненавистью взглядом проводил его Франц. В зале стало тихо. Когда дворцовая дверь в последний раз захлопнулась за канцлером, Франц вышел на балкон и обратился к народу. Толпа, шумно выражавшая своё нетерпение, замолкла при его появлении.

— Ненавистный Меттерних ушёл. Теперь настал черёд и старой Австрии. Подгнившее здание империи рушится, и на его развалинах родится новая, могучая Австрия, страна свободы, права и просвещения!

Восторженно подхваченная народом, радостная весть быстро разнеслась по улицам Вены и дальше — по все стране.

Глава девятая

Загадочное поведение Терезы Танчич

К дому, в котором помещалось кафе «Пильвакс», прилепилось небольшое низкое строение, происхождение которого было трудно определить. Вероятно, оно служило когда-то торговой палаткой, может быть, складом. Обвалившаяся штукатурка, покосившаяся рама единственного окна и неровная черепица крыши наводили на мысли о долгих годах хозяйского нерадения и о непритязательности жильцов этого невзрачного домика. Жители Херренгассе, привыкшие к контрасту роскошного, шумного «Пильвакса» и уныло дремавшего, запущенного строеньица, однажды с удивлением заметили, что домик этот ожил, в нём поселились люди. Навешена новая дверь, украшенная замысловатой резьбой, вставлены и чисто вымыты оконные стёкла, на крыше красуется и дымит заново выложенная труба.

Герман Шредер, закончив работы в замке графа Баттиани в Броде, вернулся в Пешт и облюбовал это строеньице для мастерской. Его привлекла близость кафе, которое посещалось пештской интеллигенцией — писателями, учёными, художниками. Герман знал по собственному опыту, что среди этих людей чаще всего встречаются хорошие заказчики, любители старинной мебели, требующей для реставрации отменных мастеров. Такие клиенты приятны в обращении с рабочим человеком и, хотя сами небогаты, всегда щедро расплачиваются за оказанные им услуги.

Янош Мартош, взобравшись на стремянку, укреплял над дверью мастерской вывеску — небольшую, но с претензией на изящество. На светло-голубом фоне броско выделялось красочное изображение двух кресел: одного, облупленного, со сломанной ножкой, и другого, тщательно отлакированного, гордо стоящего на всех четырёх ножках. Текст в жёлтой рамке, написанный по-венгерски и повторённый по-немецки, гласил:

Юноша заколачивал тяжёлым молотком гвозди, мысленно был далеко от мастерской, на улице Керпеши, около двухэтажного дома Беницкого, куда он ходил по совету Петёфи. Янош во всех подробностях восстанавливал встречу с Терезой Танчич.

Долго он не решался пойти к Терезе, стесняясь и не зная, что сказать ей в утешение. И только теперь, когда в городе из уст в уста стали передаваться смутные, но сулившие какие-то перемены слухи, Янош не мог удержаться от искушения и не повидать ту, о ком с такой нежностью вспоминал Танчич. Всю дорогу юноша подбирал слова, какими расскажет ей о подробностях своего сближения с писателем и о том, как увозили Михая с кандалами на руках. Отвергая одну фразу за другой, Янош не заметил, как очутился у двухэтажного дома Беницкого. Он остановился в нерешительности: на каком этаже искать нужную квартиру? Он уже решил постучаться в нижние двери, когда из окна второго этажа высунулась женская голова.

— Кого вы ищете?

— Где живёт госпожа Тереза Танчич?

— Я Тереза Танчич. Что вам угодно?

От неожиданности Янош не мог вспомнить ни слова из тех, что готовил для встречи с женой своего друга.

— Я видел вашего мужа в Броде, — начал он, улыбнувшись. И вдруг запнулся. Улыбка исчезла с его лица.

Тереза откинула голову назад, потом помрачнела снова наклонилась.

— Вы столяр? — спросила она.

— Да. — Янош всё так же непонимающе смотрел на женщину.

— Я очень занята. Мне некогда с вами разговаривать! — Тереза скрылась, хлопнув створками окна.

Юноша удивлённо смотрел ей вслед. Почему она с ним так обошлась? Объяснения он не находил.

Часто после этого мысль о странном поведении Терезы Танчич возвращалась к Яношу. Беспокоило, не сказал ли, не сделал ли он невзначай что-нибудь такое, что могло показаться ей оскорбительным. Дни проходили, и беспокойство притуплялось. Но вчера Янош неожиданно встретил госпожу Танчич. Яношу довелось присутствовать на многолюдном собрании, устроенном «оппозиционным клубом», на которое мог прийти каждый желающий.

Впервые в помещении клуба смешались цилиндры дворян со шляпами и кепками студентов, купцов, ремесленников, рабочих. И впервые Янош услышал громко сказанные слова осуждения австрийскому правительству. Но особенно его взбудоражили требования, оглашённые с трибуны и принятые затем собранием. Незаметно для самого себя Янош стал активным участником движения, которое нарастало с каждым днём в Пеште. Янош рукоплескал ораторам, вместе с другими кричал: «Эльен!», захваченный общим подъёмом. И вместе со всем народом он поднял руку, когда голосовали за «12 пунктов свободы», как назвали требования, перечисленные в принятой собранием петиции. За последние дни Янош не раз слыхал такие слова, как «свобода печати», «национальная гвардия», «равенство всех перед законом», «уничтожение барщины», «освобождение политических заключённых». Но на собрании в устах Петёфи эти слова прозвучали по-иному, они уже не казались сказочно-несбыточными, — люди заговорили о близком их осуществлении… В таком приподнятом настроении Янош вместе с Германом по окончании собрания не без труда протискивался к двери и внезапно лицом к лицу столкнулся с Терезой Танчич. Женщина отвернулась, и Янош успел только заметить недобрый блеск в её глазах… Так тревога вспыхнула вновь, и настойчивее стала потребность найти разгадку непонятной неприязни жены его любимого учителя и друга.

Янош укрепил вывеску, сложил стремянку и направился с ней в ворота — вход в мастерскую был со двора. Молодого столяра манил шум, долетавший из кафе. Там, как и вчера в «оппозиционном клубе», были слышны аплодисменты, крики: «Эльен, Петёфи!»

«Пильвакс» привлёк внимание молодого столяра с того дня, как он увидел Шандора Петёфи у подъезда кафе.

Когда Танчич рассказывал о Петёфи и читал его стихотворения, Янош пытался вообразить, как выглядит поэт. И, когда он увидел его сначала мимолётно у Вашвари, а затем в кафе, он удивился, что Петёфи совсем ещё молодой, задорный человек, с весёлым голосом и озорным смехом.

Янош пользовался каждым удобным поводом, чтобы и заглянуть в чудесный мир «Пильвакса»: то надо было исправить стулья или стол, поломанные не в меру пылким спорщиком, то Герману требовалась бутылка вина.

И сейчас, оставив стремянку у дверей мастерской, Янош присоединился к толпившимся около раскрытых окон «Пильвакса» людям, для которых было недоступно дорогое кафе, но которых волновали происходившие там споры. Вскоре, однако, предусмотрительный хозяин кафе Га́шпар Да́рвай закрыл окна, не желая, чтобы за стенами «Пильвакса» услыхали гневные речи. Разочарованный Янош уныло поплёлся в столярную мастерскую, но, уж дойдя до самой двери, неожиданно повеселел. Он вспомнил о невыполненном заказе хозяина «Пильвакса»: надо было исправить и отполировать буковую рамку, в которой красовалась цветная панорама Пешта. Вот и повод пробраться в кафе!

Глава десятая

Перед грозой

Пешт ещё не знал о революции в Вене, но весь день 14 марта венгерская столица бурлила. Злобой дня было вчерашнее народное собрание и принятая им петиция, которая начиналась словами: «Да будет мир, свобода, согласие!» Наряду с Петёфи, который отстаивал интерес беднейших слоёв, в выработке «12 пунктов свободы» принимали также участие многие писатели и публицисты, выражавшие интересы разорившихся дворян. Накануне в «оппозиционном клубе» не было достигнуто соглашения о том, кому следует направить петицию. Либералы адресовали её императору, в то время как Петёфи хотел представить петицию прессбургскому Государственному собранию и именем народа принудить депутатов к энергичным действиям. На следующий день споры продолжались в различных политических клубах.

Революционная молодёжь тем временем готовилась к празднеству, посвящённому французской революции, возлагая большие надежды на это собрание, где должны были встретиться десятки тысяч людей. Опираясь на поддержку, можно было включить в петицию требование бесплатно наделить безземельных крестьян землёй, отобрав её для этого у помещиков.

Вечером в «Пильваксе» собрались представители различных оппозиционных группировок и многочисленные представители сочувствующей реформам интеллигенции. Надо было разработать программу готовящегося празднества.

После двухчасовых горячих схваток страсти несколько улеглись. Все сошлись на том, что согласованные «12 пунктов свободы», включающие такие основные требования, как свобода печати, создание национальной гвардии, отмена барщины и обеспечение национальной независимости, являются для начала весьма радикальными реформами.

Боевым вопросом дня стала подготовка к празднеству на поле Ракоци. Ещё до назначенного часа кафе было переполнено. Всех облетела новость, что Петёфи прочтёт «Национальную песню», написанную им специально к этому дню.

Как всегда, с появлением Петёфи накал страстей достиг высшей точки. Но поэт был сосредоточен и дал понять, что шумные овации излишни. Зал притих.

Пал Вашвари предложил первым делом выбрать комитет и поручить ему проведение празднества на поле Ракоци, назначенного на 19 марта. Вашвари хотел прочитать список кандидатов в комитет, но его остановил писатель Мор Йока́и, пришедший в кафе вместе с Петёфи. С напускной серьёзностью Йокаи стал упрекать Вашвари:

— Да где же это видно, чтобы манёвры начинались не с боевого приказа по войскам, а с перечня имён командиров? От тебя, милый Пал, я не ожидал такой оплошности. Но мы это поправим, господа!.. Сейчас Шандор Петёфи прочтёт свою «Национальную песню».

Петёфи вышел на середину зала и в глубокой тишине начал негромко:

Теперь голос поэта звенел, как призывный колокол. Люди вставали со своих кресел, и весь зал стоя повторял слова священной клятвы:

Петёфи умолк. Зал загудел от рукоплесканий, словно буря сотрясла стены кафе. Йокаи и Вашвари первые бросились обнимать поэта. Петёфи, бледный, сам чрезвычайно взволнованный, едва успевал отвечать на приветствия друзей, выражавших своё бурное одобрение… Он сразу заметил, что среди других протянувшихся к нему рук была и рука переписчика Риварди.

— Окажите мне великую честь: позвольте мне переписать во многих и многих экземплярах вашу великолепную песню…

— Господа! — вскричал Петёфи в ярости. — Господа! Вы слышали, какая честь мне ниспослана судьбою? Господин Риварди соблаговолил включить меня в свою драгоценную коллекцию автографов! Он заточил в тюрьму Михая Танчича, раскрыв полиции имя автора «Рассуждений раба о свободе печати». Теперь он удостоил и меня своим вниманием…

После короткой паузы, не сводя глаз с оторопевшего переписчика, Петёфи отчеканил:

— Вы включили меня в список знаменитых людей, а не останусь перед вами в долгу, негодяй!

— Вы меня оскорбляете! — глухо произнёс побледневший Риварди. Голос изменил ему.

— Оскорбляю? — засмеялся Петёфи. — Оскорбить можно только достойного, а шпиона я приравниваю к собаке. Но, если ты желаешь удовлетворения, я могу его дать.

Петёфи бросил на стол трость, которую держал, и засучил рукава, обнажившие его тонкие, с прожилками руки.

— Доставай свой нож, который прячешь за пазухой!

Кафе загудело. Риварди стоял неподвижно, растерянно оглядываясь по сторонам.

— У меня так и чешутся руки вышвырнуть тебя из окна!

Петёфи шагнул ближе к ненавистному доносчику, но обернулся, услышав позади:

— Не марай рук, Шандор! — Рослый, мускулистый мужчина лет тридцати, плохо одетый, обросший бородой, стоял на пороге у входа. — Я грузчик, — продолжал он, направляясь к Риварди, — дай-ка я выкину этот вонючий куль за борт!

Сильными руками он сгрёб смешно и беспомощно барахтавшегося переписчика, вскинув его на плечи, и под общий гул потащил к выходу. Молодой человек в карбонарском[38]Карбона́рий (итал.)  — угольщик. Так называли членов революционной организации, основанной в Италии в начале XIX столетия. Карбонарии обычно носили плащи. плаще на плечах услужливо распахнул дверь, и грузчик швырнул свою ношу на мостовую.

Вернувшись, силач в смущении остановился у порога:

— Не взыщите, почтенные господа! Осмелился я сюда прийти потому, что нужное слово должен сказать Шандору. — Обращаясь к Петёфи, грузчик продолжал: — Не узнаёшь меня, Шандор? — и, видя недоумение на лице поэта, добавил всё так же простодушно: — Где тебе помнить всех, кого счастливая судьба столкнула с тобой!.. О я не забуду Петёфи, пока жив! Да и ты никогда не забудешь австрийской казармы… Не встаёт она ночью перед твоими глазами?

— Аро́нфи! — крикнул Шандор, просияв.

В памяти промелькнуло широкое доброе скуластое лицо крестьянского парня Аронфи Бе́рени, обряженного в тесную солдатскую форму. Тосковал, тосковал Аронфи, страдая больше всех от издевательств и зуботычин, и полез в петлю… Вспомнил поэт и про свои собственные казарменные мытарства.

А Берени, широко улыбаясь, продолжал:

— Ты меня из петли вынул да ещё накричал как дует: «Жалкий трус! Уйти из жизни без борьбы! Да разве так делает человек! Какой же ты мадьяр!» С тех пор прошло целых семь лет. Я отбыл каторгу австрийской казармы полностью. А потом стал грузчиком. Прибыл я только что на пароходе «Вена» и пришёл сказать тебе: коль время приспело, веди куда знаешь. За тобой пойду без оглядки. Так больше жить нельзя! Вена поднялась! Скажи, Шандор, не настал ли и наш черёд?

— Аронфи, друг мой! Повтори! Ты сказал: «Вена поднялась!..»

Аронфи посмотрел по сторонам:

— Как же это? Да неужели вам неизвестно? В Вене революция! Меттерниха прогнали. Народ добыл оружие, на улицах — баррикады…

Петёфи одним прыжком вскочил на стол. Лицо его горело, глаза искрились.

— Земля разгневалась! За Луи-Филиппом в преисподнюю последовал Меттерних! Чей черёд сейчас?

Кафе загудело от радостных, восторженных криков.

— Довольно! — Петёфи нетерпеливо замахал руками. — Довольно! Мы долго и без устали восторгались. Пора переходить к действиям! И завтра же! Послезавтра может оказаться слишком поздно!

— Скажи, с чего начинать, Шандор? — спросил Вашвари со спокойной деловитостью, точно речь шла о будничной программе.

— Свобода печати — вот первый шаг революции, ответил Петёфи в тон Вашвари, как будто перед ним лежал готовый план. Поэт обвёл всех глазами, но никто не произнёс ни слова. — Или есть ещё глупцы, которые воображают, что без свободы печати народ может быть свободен?

— Среди нас нет таких глупцов! Я предлагаю немедленно обойти университетские факультеты, договориться с медиками, юристами, историками. Пусть завтра рано утром все соберутся здесь.

* * *

Вся прислуга кафе собралась в зале. Белые поварские колпаки мелькали среди чёрных цилиндров. Яноша повар впустил в кухню, и молодой столяр незаметно для себя тоже перешагнул запретную черту и теперь не спускал восторженных глаз с Аронфи.

Петёфи говорил грузчику:

— Тебе, надеюсь, не надо подсказывать, чем ты должен заняться с утра?

— Надо бы, Шандор! Дело-то начинается для меня непривычное!

— И для меня непривычное! Только я уже давно и много о нём думал… Ступай с рассветом на ярмарку и зови крестьян, ремесленников, подмастерьев в город. Чем больше соберётся народу, тем вернее будет дело. Ну, а там видно будет: утро вечера мудренее.

— Расходитесь, господа! — Вернувшийся из разведки хозяин был встревожен. — Риварди пожаловался. Сюда идут полицейские.

— Много ли их? — спросил Петёфи, рассмеявшись. — Ты, Гашпар, верен себе. Для тебя сильнее кошки зверя нет… С такими, как ты, революции не сделаешь!

— Не шутите, господин Петёфи! Не вам, а вашему приятелю Аронфи грозит опасность…

— Послушай, Шандор, — вмешался Вашвари, — а ведь Гашпар прав. «Пильвакс» может окружить полиция. Город спит, и никто не придёт к нам на помощь. Завтра предстоит решительная схватка. Нельзя терять голову.

Петёфи улыбнулся другу:

— Эх, чешутся у меня руки, но должен подчиниться твоей несокрушимой мудрости!.. Быть тебе первым министром свободной Венгрии! Но как же Аронфи? Ему и впрямь сейчас нельзя попадаться на глаза полиции.

— Я знаю, где он может провести ночь… — сказал Вашвари. — Слушайте, Аронфи! Рядом с «Пильваксом» находится мастерская краснодеревца Германа. Там работают хорошие люди. Они встретят вас радушно. Я провожу вас. Германа я знаю давно, он смастерил мне уже не одну превосходную вещицу.

И Вашвари повёл грузчика на кухню; но тут увидел Яноша, которого немало обрадовали слова Вашвари.

— Вот это кстати! Знакомься, Янош, с добрым вестником из Вены… Да ты, наверно, слыхал всё, что здесь говорилось?

Янош подтвердил кивком головы:

— Знаю всё… Я сам провожу. Не трудитесь.

Вашвари вернулся к Петёфи, который собирался уходить вместе с Йокаи.

— Мы ждали тебя, — сказал Петёфи. — Идём с нами! Надо хорошенько обсудить завтрашнюю программу. Идём! Пусть квартира Петёфи станет штабом революции!

Герман встал навстречу Аронфи, достал из шкафчика бутылку сливовицы, два стакана и поставил их на стол.

— Что ж только два? — Аронфи подмигнул Яношу, расплывшемуся в улыбке.

— Он не пьёт, — объяснил Герман.

— Ну, для такого дня стаканчик за компанию! — настаивал Аронфи.

Янош заколебался. Заманчиво было на равной ноге с таким силачом потягивать пьянящий напиток. Однако, поборов искушение, он отказался.

— Здоровый парень, — не отступался Аронфи, — а вроде красной девицы!

Яношу стало неловко, но он отмалчивался. Вступился я за него Герман:

— Видишь, тут какое дело… Отец его на этот счёт больно строг. Сам никогда не пил.

— Что, помер?

— Жив, да в бегах. Вот сын и совестится. Я не раз предлагал — ни-ни!

— Тогда другое дело. Выпьем за отца-бетьяра! Авось скоро дома будет… К тому дело идёт!

— Как сказать… — Недоверчивый Герман не много надежд возлагал на предстоящее выступление, которое готовили друзья Петёфи. — Вот ты, к примеру, рассказал что было в Вене. Ну, положим, прогнали Меттерниха, одним лихом меньше стало. А вот насчёт земли как? Говорили, барщину отменят — это бы хорошо! Насчёт барщины слыхал я и на вчерашнем собрании, ну, а насчёт земли-то как? Вчера записали эти «Двенадцать пунктов свободы». Так ведь там насчёт земли ни слова. А что крестьянину свобода без земли? Что ему с ней, с такой свободой, делать? Гуляш из неё не сготовишь!

— Погоди ты! — Аронфи с досадой отставил стакан. — Кто же этого не знает. А ты в толк возьми другое. Дом-то не сразу строится… Разве не так? — обратился Аронфи за поддержкой к Яношу.

Тот улыбнулся, но промолчал. Аронфи настаивал:

— Нет, ты скажи, как ты своим молодым разумом понимаешь?

Покраснев, Янош решился:

— Я так полагаю: рубить надо под корень. Михай Танчич не раз говорил мне ещё до своего ареста: отобрать у господ землю и даром раздать её крестьянам!

Ответ юноши понравился Аронфи.

— Правильно! Завтра мы с тобой это дело и предложим мужикам на ярмарке.

— Этак-то вы действительно нагоните народу немало! — Герман поднял стакан. — Ну, помогай вам бог!

Аронфи чокнулся с ним и сказал:

— А ты разве не пойдёшь с нами?

— Как не пойти! Я ведь мать свою в неурожайный год в деревне схоронил… Не забыл про это, хоть и стал краснодеревцем и в городе живу.

Глава одиннадцатая

«Шей, жена, скорее знамя!»

Шандор Петёфи и его друг Мор Йокаи были так стеснены в средствах, что снимали совместно небольшую квартирку на Табачной улице.

Скромное жилище было обставлено очень скудно. Выходя замуж за бедняка поэта, Юлия Сендрей не взяла с собой ничего из богатой обстановки, с которой легко рассталась, не привезла даже любимого пианино. В квартире почти совсем отсутствовала мягкая мебель, картины.

Зато стены украшали портреты деятелей французской Революции 1789 года, поэтов Беранже и Гейне, Байрона и Шекспира.

14 марта в квартире поэта было тихо. Петёфи ушёл с утра. Тишина нарушалась только шуршанием шёлковой ткани, позвякиванием ножниц и быстрыми движениями иглы, втыкаемой в упругий шёлк. Юлия Петёфи сосредоточенно работала, склонившись над столом, на котором лежали наваленные в беспорядке кружева, ленты, кучки бисера, цветные лоскуты. Сделав несколько стежков, она отводила руку с недошитым корсажем в сторону, поочерёдно прикладывала к нему ту или иную отделку, что-то обдумывала, хмуря брови, морща высокий белый лоб. Так повторялось несколько раз, пока она наконец не находила то, что ей нравилось: тогда на лице вновь появлялось беззаботное выражение.

Перед Юлией стояла нелёгкая задача: в её распоряжении было всего несколько дней до празднества, которое пештская молодёжь решила устроить на поле Рако в ознаменование революции, совершившейся во Франции. Юлия работала не покладая рук. Несомненно, женщины столицы не преминут воспользоваться этим случаем и наденут национальные мадьярские костюмы. Юлия знала, что и там, среди тысяч собравшихся, её встретят как жену и друга самого любимого поэта Венгрии, и она хотела в своём наряде отразить мысли и чувства, которыми жил Шандор Петёфи, и тем самым заявить, что она их разделяет…

Петёфи восхищался деятелями французской революции 1789 года. Стоило Юлии поднять голову от работы, на неё глядели со стен их суровые лица. Беззаветно любя отчизну и воспевая её в стихах, Петёфи мечтал увидеть Венгрию свободной, озарённой теми же идеями, какие всколыхнули сейчас Францию. Любовь питала его творчество; Юлия была постоянным источником его поэтического вдохновения. Петёфи сам говорил об этом, не таясь от других. В письме к другу он объяснял: «Ты просишь описать Юлию… Но для того, чтобы изобразить её душу во всём блеске и пламени, я должен был бы обмакнуть перо в солнце». Однажды в ответ на восторженный отзыв Юлии о его стихах, родился экспромт:

Юлия сама была натурой одарённой, и страсти в её кипели с не меньшей силой, чем у мужа. Но источник их был несколько иной: Юлия была честолюбива. Она не сомневалась, что войдёт в историю вместе с Петёфи. Петрарка имел свою Лауру, Данте — Беатриче. Рядом с Шандором будет стоять Юлия.

До того, как она соединила свою судьбу с поэтом-скитальцем, богатые щёголи искали её внимания. Успех кружил ей голову. И вот на её пути встал Петёфи. Трудный путь прошёл он, пока не стал наконец признанным поэтом. Терпел холод, нужду, унижения. Трудности не только не сломили его духа, но ещё больше закалили. Сыну мясника Петёфи было нелегко получить право на учение, но он его завоевал и стал настолько знающим человеком, что мог поспорить с любым аристократом, кичащимся своим образованием, приобретённым с детских лет в лучших школах. Кем только не был Петёфи, прошедший пешком по всей стране!.. Пробовал свои силы и на актёрском поприще, с отчаяния ушёл добровольно в солдаты, но скоро покинул военную службу из-за слабого здоровья.

Все эти невзгоды остались позади. Долго не хотело венгерское общество признать пришедшего из низов поэта: уж очень мятежной была его душа, неуёмными — стремления, дерзким — язык.

Ещё до встречи с Шандором Юлия знала о его бесстрашии, о резких обличениях, которые он бросал в лицо своим политическим противникам. Не раз слыхала она из уст окружавших её аристократов слова ненависти по адресу любимого народом поэта. Обладавшая изящным литературным вкусом, Юлия не могла остаться равнодушной ни к нежно-лирической, ни к страстно-взволнованной гражданской поэзии Петёфи, но всеми силами противилась её чарам, так как в воображении девушки их автор был грубый, неотёсанный человек. Так настроенная, она встретила Шандора сдержанно и настороженно. И сразу же заняла оборонительную позицию. Но лёд вскоре растаял. Мало слов сказал ей Шандор в их первую стречу, но за каждым словом, говорил ли он о природе и о любимых литературных героях, Юлия чувствовала скрытое признание: «Люблю!»

Девушка не ошиблась. Поэт глядел на неё и думал: «С этой минуты считаю, что я живу, что существует мир!»

Юлия втыкала иглу в упругий шёлк, и вдруг в воздухе застыла её тонкая рука с иголкой — она придумала! Соблюдая традиции, замужние мадьярки надевают на волосы косынку, а те, кто побогаче, прячут их под чепец. Но свои волосы на празднестве Юлия покроет оригинальным сочетанием фригийского колпака — символа свободы — с украшениями венгерских национальных цветов…

Юлия задумалась. Снова и снова она вспоминала недолгую историю своего знакомства с Шандором. Петефи нравился ей, но как далека она была от мысли, что этот неукротимый человек властно войдёт в её жизнь Однажды при свидании в парке Шандор увидел в её руках букет, перевязанный трёхцветной национальной лентой. «Значит, вы любите родину! — вскричал поэт. — Как хороши её цвета и как много они могут выразить! Пусть они скажут вам и обо мне: зелёный — цвет моей надежды, белый — чистота моих чувств, красный — моё пылающее сердце!»

Только Шандор умел найти такие слова!

Быстро двигалась иголка, быстро проносились мысли в склонённой голове… Позже, когда они уже были женаты, Шандор говорил: «Вот я проезжаю, прохожу по моей стране, по Венгрии, и вся она как флаг: красна земля, белы скалы, зелен лес»… Всюду, во всём видел он национальные цвета своей родины, её трёхцветное знамя… И вот теперь она готовит ему сюрприз: фригийский колпак с национальной кокардой!

Перебирая лоскутки, Юлия запела:

Она пела, не заботясь ни о ритме, ни о напевности мелодии. Улыбка не сходила с лица. Да, она была не единственной страстью поэта. Но соперницей её была Свобода. «За вольность я пожертвую тобою, любовь!» Таков Шандор, и таким она его принимает. Иным он не может быть!

Каждый раз, когда Шандор и Юлия встречались хотя бы после самой короткой разлуки, у них всегда находилось многое, о чём не терпелось поведать друг другу. Сегодня Шандор ушёл рано. Он торопился в «Пильвакс». Юлия не удивлялась, что муж долго не возвращается, но ждала его с большим нетерпением. Придёт разгорячённый спорами, живой, восприимчивый и весь раскроется; вслед за нежными признаниями последует вдруг бурный поток непримиримых обвинений по адресу тех, кто не разделяет его идей. Как любила Юлия этот поэтический каскад эпитетов, сравнений!

Вот почему Юлия была разочарована, когда услышала в прихожей оживлённый разговор. Шандор вернулся не один: она узнала голоса Пала Вашвари и Мора Йокаи. Опять не состоится беседа без посторонних, о которой она мечтала!

Она не ошиблась. Шандор с порога встретил её словами:

И тут же заключил обескураженную Юлию в объятия.

Вашвари пояснил:

— Только что получено известие: в Вене революция! Меттерних свергнут!..

Едва поняв смысл происходящего, Юлия машинально взглянула на лоскутья, которые держала в руке, потом вскинула глаза на улыбавшегося ей Шандора, но тут же нашлась:

— О, я знала, что время не терпит! Смотри, знамя готово! — Юлия взяла три лоскута, приготовленных для наряда: красный, белый, зелёный.

Шандор был в восхищении:

— Обожаемая моя, отважная маленькая вдохновительница! Ты всегда ободряешь меня, всегда опережаешь мои мысли, мои мечтания! Ты — как знамя, реющее впереди армии!

И, обнявшись, закружились по комнате. Устали. Сели.

— Теперь рассказывай всё по порядку, — сказала, едва переводя дух, Юлия.

— Про Вену пока больше ничего не известно. Но предчувствую революцию, как собака чует грозу! Я ждал грядущего, ждал мгновения, когда узники моего сердца — вольнолюбивые мысли и чувства — вырвутся на волю! Я не только надеялся — я твёрдо верил, что это мгновение придёт! Инстинкт поэта подсказал мне, что Европа с каждым днём приближается к насильственному, но прекрасному потрясению. Никто не верил моим прорицаниям, многие высмеивали меня, называли глупым мечтателем, но я неизменно верил, я пребывал в том состоянии, какое охватывает зверей перед землетрясением или затмением солнца!

Петёфи задумался, потом взял из рук Юлии три лоскута, расположил их в том порядке, как они размещены в национальном флаге, и заговорил:

— Постой! — прервала его Юлия. — Скажите, что вы собираетесь делать?

— Затем и пришли, чтобы посвятить тебя во все наши планы… Рассказывай, Пал, — обратился он к Вашвари. — Ты учёный, тебе, знатоку капризов истории, виднее, как ей полагается шествовать вперёд.

— По крайней мере, на завтрашний день мне виден её путь: собрав внушительную толпу, мы двинемся к цензору и заставим его подписать воззвание с «Двенадцатью пунктами» и твою «Национальную песню»…

— К чёрту цензора! — вскричал Шандор. — Больше мы не хотим знать никаких цензоров! Пойдём прямо в типографию и займём её именем народа!

— Ура! Как я сам до этого не додумался! — восторженно воскликнул Вашвари.

Юлия рассмеялась:

— А пока будете набирать, Секренеши явится с сотней немецких гренадеров!

— Милая! — Шандор взял жену за руку. — Если нас расстреляют, что ж! Кто может пожелать лучшей смерти!

Юлия обняла мужа за плечи:

— Никто, Шандор! И я думаю, как ты! Я пойду с вами!

— Любимая! Я никогда в тебе не сомневался!

Глава двенадцатая

Пятнадцатое марта

Подходя к Пешту, Марика Мартош увидела скопление гружёных телег и сотни пеших крестьян, препиравшихся с конными стражниками и жандармами.

Прислушавшись, Марика поняла только одно: в город не пропускают. Без удивления и без страха встретила Иштванне это неожиданное препятствие на своём пути.

Покидая родные «Журавлиные поля», с которыми она расставалась впервые за всю свою жизнь, она была заранее готова к трудностям и опасным испытаниям, ожидавшим её впереди. Они её не пугали. Марика непоколебимо верила в то, что непременно найдёт сына и облегчит ему жизнь в чужих краях. Мечта эта владела ею страстно и неотступно.

С тех пор как сын покинул отчий дом, Марика о нём ничего не слыхала. Только раз дошла до неё весточка, что он живёт в Пеште, но на какой улице и в каком доме, ей было неизвестно. Тщетно расспрашивала Марика каждого, кто приезжал в «Журавлиные поля» из чужих краёв, — никто не мог ей ничего рассказать о Яноше. Много горя приносили ей мытарства мужа, но за его странствиями по болотам и лесам она мысленно следила, а главное, знала, что он жив. Не часто, но всё же случалось, что в тёмную морозную ночь отодвигала она засов с двери, заслышав негромкое дребезжание оконного стекла. Без помех наговорятся досыта разлучённые супруги, а потом Иштван исчезнет так же бесшумно, как и появился.

Тоска сковала душу матери. Больше ждать она не могла. И наконец Иштванне решилась отправиться на поиски сына.

День 15 марта, когда Марика подошла к Пешту, был облачный, холодный. Влажный ветер забирался под одежду, но Марика не чувствовала ни холода, ни усталости. Она подошла ближе к возбуждённой толпе, теснившейся около полицейского заслона. Крестьяне окрестных деревень торопились на ярмарку, куда на этот раз влекла их не только обычная цель: обменять зерно, шерсть, яйца, масло, птицу или скот на одежду, обувь и хозяйственный инвентарь. Сегодня Пешт манил слухами о воле, будто бы дарованной императором. Люди спешили узнать правду и теперь были смущены, встретив у заставы стражников, не пропускавших в город.

Никто не знал ничего определённого, но воображение превращало желаемое в существующее, мечту — в действительность. Речь, произнесённая Кошутом 3 марта в Прессбурге, передавалась из уст в уста в самых фантастических пересказах и в сознании крестьян превращалась в манифест, сулящий землю и долгожданное освобождение от феодальных повинностей. Купцы, торговавшие скотом, шерстью и пшеницей, толковали это события в прессбургском Государственном собрании как освобождение от австрийского экономического гнёта, как осуществление давнишних ожиданий свободного вывоза венгерских товаров за пределы Венгрии. Мартовские события, в особенности пештские собрания, где обсуждались «12 пунктов свободы», всколыхнули и тех среднепоместных дворян, которые не принимали раньше участия в общественном движении страны. Национальные ограничения вынуждали помещиков продавать сельскохозяйственные продукты австрийским экспортёрам по низким ценам, разоряли средние и мелкие хозяйства. Это, в свою очередь, делало нестерпимым положение крестьян. Участились крестьянские бунты, и помещики надеялись, что спасение придёт от австрийских властей, которые, одумавшись, раскрепостят Венгрию от национального гнёта. «Тлеющая лава», как называли тогда либералы теряющее терпение крестьянство, была не менее опасна и для Австрии.

Вот почему утром 15 марта у закрытой заставы можно было увидеть представителей разных слоёв обитателей окрестных селений. В город не пропускали крестьян и безработных бродяг, но перед помещичьими и купеческими повозками кордон расступался, и они следовали без задержки.

Озабоченная Марика терпеливо стояла, прислушиваясь ко всё возраставшему ропоту. Вновь прибывавшие крестьяне, ещё не истомлённые длительным ожиданием, вступали в перебранку со стражниками, получившими подкрепление. На заставу прибыл внушительный отряд богемского полка, расквартированного в Пеште.

Стражники от объяснений уклонялись: им ничего не известно, начальство не велело пускать в город. Но богемцы оказались словоохотливее. Они не понимали венгерской речи, но слово «бунт», произнесённое на любом языке и подкреплённое выразительным жестом, было в те тревожные дни понятным каждому, к какой бы национальности он ни принадлежал. Толпа пришла тотчас в сильное возбуждение и стала напирать на стражу. Кое-где стали извлекать из телег топоры, вилы.

Никто не знал, был ли получен приказ из города или дело решили предусмотрительные офицеры охраны, но заслон был вдруг снят.

Вслед за обозами двинулись в город и пешие.

Столица встретила Марику очень шумно. Повсюду шли толпы людей. Люди громко разговаривали, спорили… Но Марика ничему не изумлялась: ни бурлящему городу, ни большим зданиям, ни городским лавкам. Её глаза, не замечая всего этого, скользили по лицам прохожих, искали среди них родные черты. Усталый взгляд вдруг оживится на миг, но тотчас потухнет, снова и снова обманутый сходством широких юношеских плеч или знакомой посадкой головы. На проспекте Юллёи, около большого дома, Марике пришлось остановиться. Здесь собралась толпа, и, как можно было понять из взволнованных разговоров, кого-то ждали.

Не переставая лил дождь, но толпа не уменьшалась, а всё возрастала.

Марика стала расспрашивать, по какому поводу здесь скопился народ, чего дожидается. Однако ответы ничуть не рассеяли её недоумения.

— Печатают «Двенадцать пунктов свободы», — пояснили ей.

— Чему радуется народ-то, вот что скажи, хороший мой! — просительно тронула Марика бородатого маляра, не смывшего с лица пятна белил.

— Чему радуются? — Маляр искал подходящего выражения. — Ну, коротко сказать, в том суть, что печатаются эти самые пункты без дозволения начальства. Шандор Петёфи нынче сам себе цензура. Одним словом, свобода! Понятно тебе, тётушка?

Ничего не поняла Марика, но почувствовала, что за неясными словами скрывается какой-то важный, ей недоступный смысл. Оттого ещё горестнее ей показалось одиночество среди этого моря людей, которым нет дела до забот. Как найти сына? Как отыскать песчинку в необъятной пустыне? И вдруг ей почудилось, что в толпе, промелькнул Янош. Она рванулась вслед ему, но тут всё кругом пришло в движение, ещё плотнее стала стена людей у здания типографии.

На балконе появился Пал Вашвари. Он снял шляпу и высоко поднял её над головой:

— Братья! Обнажим наши головы: в это величественное мгновение рождается венгерская свобода. С типографского станка сходят листы, напечатанные без цензуры. С этой минуты цензуры больше нет. Печать свободна!

Толпа встретила это сообщение бурными рукоплесканиями.

— Нас спрашивают, — продолжал Вашвари, — почему мы начали с освобождения печати, когда миллионы голодных людей скованы цепями рабства. Да потому, что хозяева Австрии больше всего боятся свободной печати, яростно преследуют каждое свободное слово. Они боятся, что печать раскроет секрет угнетения, которым в совершенстве владеет австрийское правительство. Политический лозунг Австрии — «Разделяй и властвуй!» Поэтому она с такой заботливостью раздувает вражду между отдельными народами, населяющими империю, используя одни народы для подавления других. Австрия будет сильна только до тех пор, пока народы не разгадали этой тайны, пока они не поняли, для чего сделали их братоубийцами. Только свободная печать сможет раскрыть народам эту тайну!.. Мы все братские национальности. Поодиночке мы слабы, но, объединившись, станем сильными, могучими, несокрушимыми. Если мадьярский, итальянский, чешский, польский и австрийский народы объединятся, то хотел бы я знать, кого пошлют против них венские правители! Если народы братски обнимут друг друга, то хотел бы я посмотреть на власть, которая сумеет их унизить, сломать! Да здравствует братство между народами!

Самые различные люди, собравшиеся в этот час на площади, были охвачены единым порывом и встретили торжественный призыв Вашвари радостными приветствиями, которые превратились в бурю восторга, когда на балконе появился Петёфи.

Поэт величаво простёр над толпой руку с двумя бумажными листками. Дождь мягкими каплями ложился на белый пергамент. Воцарилась торжественная тишина.

— Окропим первенцев свободы священной водой природы! Венгерская печать сбросила с себя оковы!

Вслед за этими словами с балкона посыпались плотные листы двух первых выпущенных без цензуры произведений печати: «12 пунктов свободы» и «Национальной песни» Петёфи.

В радостном возбуждении люди ловили листы, разлетавшиеся по площади. По знаку Петёфи толпа опять затихла, и он продолжал свою речь:

— Печать свободна! Если бы я убедился, что больше не нужен родине, я взял бы саблю, обмакнул бы её в кровь своего сердца и, умирая, начертал эти слова, чтобы алые буквы засияли рассветными лучами свободы! Сегодня народ только начал освобождаться от пут, но начало это прекрасно, доблестно! Ребёнку труднее сделать первые шаги, чем взрослому пройти долгий путь…

Слова, слетавшие с уст оратора, доносили до толпы внутренний огонь, сжигавший поэта, пламя его чувств и мыслей.

Примостившийся на цоколе газового фонаря Янош был захвачен величием событий и жадно ловил каждое слово. Он слушал, и мысль оратора доходила до его сознания в живых образах: на руках Танчича разваливаются кандалы, звон которых стойко держался в памяти юноши. Наклонившись к стоявшему рядом Аронфи, Ян шепнул:

— Печать свободна. А с Танчичем как же?

— Погоди, всему свой черёд… — с напускной степенностью ответил грузчик. И тут же, как только Петёфи кончил свою речь, закричал что было сил: — Танчича на волю!

— На Буду! На Буду! Освободить заключённых! Свободу Танчичу! — поддержали грузчика окружающие.

Призыв переливался из рядов в ряды, и взбудораженная масса людей загудела и двинулась в Буду.

Внезапно со стороны Варзаварской улицы раздалась барабанная дробь. Показалась рота гренадеров, впереди которых на гнедом коне ехал капитан Вейль, только недавно переведённый в Пешт.

Увидев солдат, люди пришли в ярость:

— Солдаты! Да как они смеют!

Вейль пытался что-то сказать, но вынужден был умолкнуть. Со всех сторон неслись угрожающие окрики:

— Убирайтесь туда, откуда пришли!

— Да передайте привет князю Меттерниху! — крикнул кто-то задорно.

От толпы отделилась рослая фигура грузчика. Аронфи подошёл вплотную к офицерскому коню:

— Ваше благородие, уведите своих солдат подобру-поздорову, а то как бы не получилось неприятное. Слыхали вы, как одного такого ретивого вояку вчера в Вене на фонарь вздёрнули?

Увидев вокруг насмешливые и вызывающие взгляды, офицер не решился вступать в пререкания с толпой. К тому же на лицах солдат он заметил сочувствие словам грузчика и поспешил отдать команду: «Отставить!» При восторженном одобрении толпы солдаты опустили ружья к ноге и начали отходить в сторону.

Петёфи, наблюдавший с балкона первое столкновение толпы с войском, воскликнул:

— Смотри, Пал! Ни одного испуганного лица!

А внизу упоённые первым успехом люди требовали:

— Оружия! Добыть оружия!

— К Наместническому совету![42]Наместнический совет в Буде — высшая исполнительная власть в Венгрии до революции 15 марта 1848 года. Председательствовал в Наместническом совете, как и в Государственном собрании, наместник, назначенный австрийским императором (он же и король Венгрии). Откроем тюрьму, освободим Танчича! На Буду!

— Слышишь, Пал? Венгерец вновь венгерцем стал!

— Слышу, Шандор. Надо ковать железо, пока горячо! Поведём людей к Наместническому совету!

Наместнический совет представлял собой высший орган исполнительной власти, назначенный австрийским правительством и крепко державшийся австрийской рутины. Члены совета уже знали, что происходит в Пеште, и в волнении ждали, как будут дальше развёртываться события.

Когда на длинном цепном мосту показалась толпа, сопровождавшая делегацию, члены Наместнического совета испугались. Процессия показалась им угрожающей. С утра в тот день лил не переставая дождь и по всему мосту и дальше на улицах, близких к совету, виднелось целое море мокрых, блестящих от дождевых струй раскрытых зонтов. И за этим волнующимся морем членам совета почудились спрятанные вилы и косы, которых они опасались с тех самых пор, как за это оружие взялись крестьяне Моравии, Чехии, Силезии.

Делегации не пришлось ждать. Она была принята немедленно, и так же немедленно были приняты советом все её требования.

Люди тесным кольцом окружили здание, готовые ринуться на поддержку своих уполномоченных.

Янош стоял, не отводя глаз от тяжёлых дубовых дверей, за которыми скрылась депутация. Сердце его билось, звало скорей вперёд, на помощь к Михаю Танчичу. Тогда, в Броде, он ничем не мог помочь пленнику жандармов. А сейчас? Сейчас он не останется в стороне, если кто-нибудь вздумает помешать освобождению Танчича.

Ждать пришлось недолго. Спустя несколько минут депутация снова предстала перед народом.

Петёфи торжественно объявил:

— Наместнический совет подчинился требованию народа: войскам приказано не вмешиваться в наши дела, цензура уничтожена. Комитет общественной безопасности постановил: «Гражданина Михая Танчича, заключённого в тюрьму за его свободолюбивые произведения, немедленно освободить и в сопровождении народа вернуть в его семью!» Сейчас перед Михаем Танчичем раскроются двери тюрьмы!

Дружное «ура» и крики «Свободу Танчичу!» покатились по улицам.

Не всем было знакомо имя крестьянского писателя, томившегося в тюремной камере, немногие читали его книги, но каждому стало известно, что Танчич был заточён в каземат за то, что звал народ к свободе.

В камеру Михая Танчича ещё с утра стал проникать необычный шум. В тихую днём и ночью будайскую крепость ворвалась какая-то свежая струя, и по-иному теперь звучали в коридорах голоса.

Узнику казалось, что веселее стало и чириканье птиц за окном. Вместе с тем во дворе всё чаще стал слышен лязг оружия; до заключённых долетали неясные отголоски военной команды. Было похоже, что войска приводятся в боевую готовность.

Пренебрегая строгим запретом, Михай подтянулся к оконной решётке и повис, уцепившись за железные прутья. По оживлённому гомону молодёжи, торопливым шагам прохожих, недостаточно отчётливым, но возбуждённым восклицаниям, доносившимся с улицы Бечикапу, чувствовалось, что назревают какие-то события.

В обеденный час в камеру вошёл тюремный инспектор. Вопреки обычаю, он сам принёс узнику еду. Удивлённый Танчич спустился на пол, чтобы расспросить, что происходит на воле. Но тюремщик безмолвно удалился.

Танчич снова повис на оконной решётке.

Движение на улице с каждым часом росло. Прохожие останавливались, группировались, о чём-то спорили, оживлённо жестикулируя.

Время от времени тюремщик заглядывал в камеру, но не требовал спуститься с решётки. Он смотрел на Танчича заискивающе и ждал, чтобы тот с ним заговорил. Но теперь Михай не обращал на него внимания.

Шум на улице возрастал. Вскоре в камере снова появился тюремный инспектор и наконец заговорил. Речь его была вкрадчивая и робкая.

— Выслушайте меня, прошу вас.

Танчич спрыгнул на пол и устремил на тюремщика свои проницательные глаза. Несколько секунд оба молчали.

— Они идут в Буду!.. Сюда!.. — пролепетал тюремщик в замешательстве и страхе.

Танчич понял, что близок час освобождения. Жалкий вид представителя власти развеселил узника.

— Едва ли не мне первому довелось услышать из уст тюремщика столь отрадные слова!

Запинаясь и заикаясь, тюремный инспектор торопился сообщить подробности.

— Несметная толпа движется сюда из Пешта, чтобы вас освободить. Умоляю вас, — униженно просил инспектор, — пощадите, не возбуждайте против меня толпу. Она меня растерзает… Ведь я лицо подчинённое и действовал по приказу свыше, выполнял свой долг…

— Ступайте! — прервал его Танчич. — Не бойтесь расправы, но не вздумайте помешать народу сбить замки с тех казематов, где томятся друзья народа!

Инспектор поспешил удалиться.

Танчич схватил со стола ложку, подтянулся к оконной решётке и, размахнувшись, разбил стекло. В камеру ворвался требовательный возглас:

— Свободу Танчичу!

Вслед за тем коридор тюрьмы наполнился ликующими криками.

В трепетном ожидании уставился Танчич на дверь своей темницы.

Шаги приближались.

— Наконец-то!

— Да здравствует Михай Танчич!

Дверь открылась. На пороге стояла Тереза.

— Милый… ты свободен! — Она обняла Михая. — Ты свободен!.. Печать освобождена! Цензуры больше нет. — Глотая слёзы, она говорила шёпотом, боясь спугнуть обретённое счастье.

Танчич пытался ответить, но голос изменил ему. Влажные глаза выразительнее слов говорили о чувствах, переполнивших его душу…

У ворот тюрьмы, стоя на подножке кареты, Танчич говорил, обращаясь к собравшимся:

— Чистым пламенем бескорыстной любви к отечеству пылало моё сердце, когда я писал свои книги. Вы пришли сюда, и это доказывает, что природное чувство справедливости всегда помогает простым людям распознавать, кто их истинный друг…

Облепившая экипаж восторженная молодёжь выпрягла лошадей и сама повезла карету.

Экипаж двигался очень медленно, его то и дело останавливали люди, требовавшие для себя места у дышла экипажа. На берегу близ моста Михай и Тереза в хоре приветственных возгласов вдруг различили голоса газетчиков, которые в очередь с названиями газет громко выкрикивали: «Запрещённая книга Танчича: “Рассуждения раба о свободе печати”! Цена двадцать крейцеров!»[43]Кре́йцер — мелкая монета в Австрии. Газетчики едва успевали рассчитываться с нахлынувшими со всех сторон покупателями.

Супруги Танчич вышли из кареты и, растроганно всматривались в лица людей, нетерпеливо протягивавших руки за книгой.

Янош, счастливый тем, что увидит наконец Танчича, предвкушая встречу с ним, пробирался к экипажу. Первой его заметила Тереза. Их взоры встретились, и Яношу показалось, что в глазах госпожи Танчич он не видит прежней неприязни. Юноша вздохнул свободно. Он ждал, надеялся, что его заметят.

И в самом деле, Тереза указала на него мужу.

— Здесь тот рабочий, который приходил ко мне, — сказала она громко. — Это он выдал тебя.

Танчич, увидев юношу, заволновался:

— Погоди, ведь я тебе писал, что это сказал следователь! Он мог и солгать. Может быть, меня назвала Магда?

— Вот так я и знала, ты уже готов всё забыть! При чём здесь Магда? Когда неизвестно даже, узнала ли она тебя. А ему ты доверил свою тайну. Раз он её разболтал — значит, предатель. — В голосе Терезы прозвучала та же суровость, с какой она встретила Яноша на улице Керпеши.

Янош смотрел на Танчича полными отчаяния глазами. Удар был слишком ошеломляющий и последовал с той стороны, откуда его нельзя было ждать.

— Это неправда! — растерянно выкрикнул Янош. Самообладание, которое когда-то спасло его в минуту смертельной опасности, теперь ему изменило.

Тереза между тем объясняла недоумевающей толпе:

— Скрываясь под чужим именем от полиции, Михай доверил этому молодому человеку свою тайну, а он не уберёг её от других.

Потрясённый Янош умоляюще глядел на Танчича, который, в свою очередь, взывал к жене:

— Не спеши с выводами! Как ты ожесточилась, друг мой! Вспомни, какой сегодня великий день!

— Помню, поэтому и гоню жалость. Пусть он тут, при всём народе, расскажет, как это случилось!

— Нет! — воскликнул Танчич решительно. — Не сейчас! Все так возбуждены!.. Приходи ко мне домой, Янош. Поговорим с глазу на глаз.

Жалость и сочувствие, прозвучавшие в обращении Танчича, подействовали на юношу удручающе. Как же так? Значит, и Михай Танчич, светлый образ которого навсегда запечатлелся в его душе, способен поверить клевете! Земля уходила у Яноша из-под ног. «Никто не поможет… Один в этом большом городе. Надо бежать отсюда!»

— Янош, я буду тебя ждать!

Повторное обращение Танчича вывело Яноша из оцепенения.

— Не приду я, коли и вы мне не доверяете! — крикнул он, глядя прямо в лицо писателю. — Что я могу сделать один против всех?..

— Ты не один, сыночек! Не горюй, я с тобой!..

Марика, усталая, измученная, пробиралась к Яношу, протягивала к нему руки.

— Мама!.. — В этом вопле отчаяние слилось с радостью неожиданной встречи. — Мама! Клянусь тебе, ни в чём я не виновен. Клевета это! Совесть моя чиста перед господином Танчичем!

— Сыночек мой! Да разве я тебе не верю? Не знаю я тебя, что ли! Чуяло моё сердце, что нужна, вот и нашла тебя!.. Госпожа, — обратилась Марика к Терезе, — Янош мой не лжёт — ни за что не пойдёт он на бесчестье! По лицу вашему видать, что и вы материнского горя хлебнули. Стало быть, известно вам, что материнское сердце не обманешь!.. И другие матери тут есть, пусть они скажут…

Марика озиралась вокруг, ища сочувствия. Взгляд остановился на молодой, хорошо одетой женщине. По лицу было видно, что она глубоко потрясена случившимся. Выражение её глаз казалось страдальческим. Она нервно теребила рукой маленький кружевной платочек. Умоляюще протягивая к ней руки, Марика с трудом произнесла:

— Я вижу, вы поверили мне, красавица. Скажите тем господам… — Больше Марика ничего не могла произнести от волнения.

Но женщина, к которой она обратилась, вздрогнула, ничего не ответила, только низко спустила на лицо кружево косынки.

Тереза растерянно глядела на мужа, не зная, на что решиться.

— Как всё неожиданно! — заговорил Танчич. — Я сам никогда не поверил бы, что этот юноша способен на бесчестный поступок. Но в своём донесении пештской полиции капитан Вейль, не называя никого по имени, написал, что настоящую фамилию Бобора ему раскрыл столяр…

— Вейль? — закричал Янош, освобождаясь из объятий матери. Мужество и решимость вернулись к нему. — Он лжёт, этот Вейль! Я никогда и не говорил с ним про вас!

Танчич вздохнул свободнее:

— А кому-нибудь из своих товарищей ты говорил, что Бобор — это вымышленное имя?

— Никогда никому! Ни господину Вейлю, ни кому другому я этого не говорил!.. Да господин Вейль здесь, спросите у него самого!

Танчич растерянно развёл руками.

— Вот и хорошо! — сказала Тереза. — Позовём это Вейля!

— Что ты, что ты! — замахал руками Танчич. — Тереза, дорогая, я тебя не узнаю!.. Не время устраивать суд!

— Пойдём отсюда, мама! — Янош взял Марику под руку. — Нам здесь делать нечего!

Аронфи выступил вперёд, подошёл ближе к Танчичу:

— Господин хороший, так-то не годится! Надо узнать, в чём дело. Мы этого парня знаем. Не напутал ли здесь кто?

— Я и сам ему доверял и понять не могу, что произошло, — огорчённо сказал Танчич, взглянув на взволнованную Терезу. — Вы не думайте, моя Тереза добрая, душевная, но измучилась она. Как же сейчас быть? Посмотрите только, что делается кругом. — Михай показал на мост.

Теснимые со всех сторон разношёрстной толпой, из Пешта медленно двигались два экипажа, украшенные национальными лентами и алыми цветами. Впереди экипажей реяли два полотнища. На одном красными буквами было начертано: «Свобода, равенство, братство!», на другом — «Свободная, независимая Венгрия!»

Но ещё раньше, чем приблизились экипажи, передаваемая из уст в уста, докатилась радостная весть: это едут члены только что образовавшегося Комитета общественной безопасности с Шандором Петёфи во главе.

Аронфи смекнул: «Шандор не даст Яноша в обиду!» — и поспешил навстречу Петёфи.

Молодые люди подхватили Танчича на руки и понесли к мосту, но встречный поток заставил их остановиться. Выйдя из экипажа, Петёфи сам шёл навстречу Танчичу. Грузчик ни на шаг не отставал от него, скороговоркой рассказывая про беду, в какую попал Янош. Он отошёл в сторону только после того, как Танчич протянул обе руки Петёфи. Пока Танчич и Петёфи обменивались горячими словами приветствий, Аронфи поучал Яноша: ынче, брат, Петёфи в городе самый главный. Я уж ему всё рассказал. Он-то доищется, в чём суть. Идём!

Янош послушно последовал за Аронфи. За ними брела Марика.

Увидев их, Петёфи сказал Танчичу:

— Сегодня власть в Пеште перешла в руки Комитета общественной безопасности. Ваше освобождение было вторым государственным актом народной власти. Первым была отмена цензуры. Мы осуществили свободу печати явочным порядком. Давайте тем же порядком проведём и судебную реформу. Учиним народное разбирательство…

— Поступайте, как находите лучше, — ответил нерешительно Танчич.

Петёфи узнал Яноша и тотчас вспомнил его наивную и в то же время упорную конспирацию. А как загорелись глаза юноши, когда Петёфи невзначай рассказал о красивой землячке, отплывавшей в Вену! Нет, та чистая любовь, которую он прочёл тогда во взгляде юноши, могла повести человека куда угодно, только не к дурным поступкам… Вот офицер — это другое дело! Надо устроить очную ставку.

— Позовите сюда офицера! — распорядился Петёфи.

Несколько человек бросились исполнять поручение.

— Однажды, — рассказывал Вейль, — когда я увидел на берегу реки гостя графа с удочками в руках, оживлённо беседующего с молодым столяром, у меня мелькнул мысль: «Странно ведёт себя этот господин, с простыми рабочими держится запанибрата».

Вейль обвёл глазами окружавших его людей. Суровый вид Петёфи, напряжённое ожидание в глазах Терезы, устремлённый на него тяжёлый взгляд Танчича — всё подтверждало капитану, что от него требуют прямого, ясного и точного показания. И он решительно стал нанизывать одну подробность на другую.

— Прибавьте ещё и то, что меня осведомили из Вене о розысках писателя Танчича. У меня, естественно, шевельнулось подозрение: не скрывается ли Танчич за именем Бобора? Вероятно, мне и в голову не пришла бы мысль использовать молодого резчика для проверки родившегося подозрения. Но случайность помогла мне. Юноша тяжело заболел воспалением лёгких. Сам я одно время увлекался скульптурой, и мне захотелось помочь способному резчику. Я приказал перенести больного в военный пограничный лазарет. Тут, не особенно рассчитывая на успех, я однажды сказал юноше как бы невзначай: «А ты небось и не знаешь, что господин, который живёт в замке, вовсе не Бобор, а Танчич». Молодой человек весь зарделся и ответил: «Как же, знаю!»

— Неправда! Он лжёт! Не было такого разговора! — закричал Янош.

Марика стояла ни жива ни мертва. Сам господин Танчич, и этот капитан в блестящем мундире, и женщина с непримиримым взглядом — все показывают против Яноша. Но не обманывает её сердце — не врёт Янош! Но как же доказать, что он невиновен? Она почувствовала, как сильная рука сына охватила её плечи, потянула, повела прочь, дальше от всей этой возбуждённой толпы. Марика не посмела противиться. В решительности сына почудилась ей властность Иштвана. Она искоса, с невольным уважением взглянула на сына и впервые заметила, что он повзрослел и возмужал.

— Подождите! — попытался Танчич удержать мать и сына, но те даже не обернулись. — Тереза! Шандор! Надо вернуть их!..

Петёфи нахмурился:

— Не трогайте их… Кончайте, господин Вейль, да покороче.

— Очень возможно, что парень и в самом деле не помнит, как он мне подтвердил, что Бобор и Танчич — одно и то же лицо, — продолжал капитан, но в тоне его исчезла прежняя уверенность. — Дело в том, что я сделал вид, будто не придаю значения его словам. Вдобавок в тот день как раз парень выпил двойную порцию водки, которую я ему дал для подкрепления сил…

— Врёт, подлец! — Громовый голос Аронфи оглушил соседей.

Петёфи, приветливо улыбаясь, подозвал грузчика:

— Если хочешь высказаться, Аронфи, иди сюда, говори!

Фигура грузчика возвышалась над толпой, как маяк над бушующим морем. Не понижая голоса, он продолжал:

— Я говорить не горазд, только знаю одно: парень капли в рот не берёт… Вот и Герман, что с ним работает, то же самое подтвердит! Давай, Герман, рассказывай!

Шредер подался вперёд:

— Что верно, то верно: Янош так приучен с малых лет. Отец его очень строг. Мы с Аронфи хотели однажды с ним на радостях чокнуться, ну, а он ни за что! Янош почитает отца и не нарушает его воли. А насчёт вас, господин Танчич, скажу: парень любит и почитает вас всё равно как родного отца…

Танчич с укоризной взглянул на Терезу:

— Да я и сам полюбил его словно родного сына. Мне подумать страшно… — Танчич остановился: к нему пробиралась женщина в кружевной косынке; она с мольбой протянула к нему руки. — Магда! Так это вы…

— Умоляю вас, не презирайте меня… Я сделала это не со зла. Я не понимала, что может так обернуться. Молодой столяр не виноват…

Не в силах сдержать слёзы, женщина не договорила и бросилась бежать; все растерянно глядели ей вслед.

Танчич обрушился на Вейля:

— Так вот для чего вам понадобилось оклеветать молодого рабочего! Вы хотели отвести подозрение от вашей жены!

Жалкий, не смея поднять глаза, стоял Вейль.

Петёфи гневно смотрел на него:

— Трепещете, отважный капитан? Да, счастье штыка переменчиво! Уходите прочь отсюда! — Поэт взмахнул тростью, и скрытый в ней штык внезапно вылетел, прочертил в воздухе дугу и, никого не задев, упал на землю.

— Хорошая примета! — воскликнул Вашвари. — Штык сам направился на Вену!

Рукоплескания, восторженные крики «ура» выразили ликование толпы. Танчича подняли на руки и под несмолкаемые восторженные крики понесли. Взобравшись на верх кареты, Вашвари тщетно пытался призвать к тишине. Толпа затихла лишь тогда, когда Петёфи протянул Танчичу небольшой ларец, перевязанный национальными лентами.

— В этой шкатулке хранятся первые оттиски «Двенадцати пунктов свободы» и «Национальной песни», напечатанные свободно, без цензуры, — произнёс Петёфи. — Мы вручаем их вам для передачи на вечное хранение в Национальный музей. Эти первенцы венгерской свободы, знаменуя прекрасное начало освобождения нашей родины, станут для потомства священными реликвиями.

Танчич благоговейно принял ларец из рук Петёфи. Теперь толпа понесла его дальше, к музею.

Навстречу процессии показался первый отряд только что созданной национальной гвардии. Пёстрое вооружение — ружья старого образца, турецкие сабли с потемневшими клинками — и больше всего трёхцветные повязки вокруг левого рукава и такие же сделанные из лент розы на шляпах придавали ополченцам праздничный вид. Вашвари и Антал Та́кач, наборщик, снявший с типографской машины первый экземпляр «12 пунктов свободы», несли стяг со словами: «Да здравствует гражданское вооружение!» Следовавший за ними оркестр заиграл марш Ракоци. Кто-то затянул ставшие в этот день уже известными слова:

Многотысячная толпа остановилась. Подняв вверх руки, люди приносили священную клятву:

Громовое эхо священной клятвы разнеслось по всей стране.

Глава тринадцатая

Янош находит свою дорогу

Марика и Янош шли, избегая людных улиц.

Янош шагал быстро, и Марика еле поспевала за ним, но ничего не говорила. Время от времени он останавливался, брал её под руку и делал два-три шага вровень с ней. Потом она опять отставала.

— Он врёт! Всё врёт! Ничего этого не было!.. — злостью повторял Янош.

Только теперь Иштванне почувствовала, как она устала. «Это оттого, — подумала она, — что правый башмак сильно натирает!.. Верно, до крови, потому что чулок прилип к ноге и будто запёкся!» Она легонько прикоснулась к плечу сына и спросила:

— Далеко ещё?

— Устала, мама? Потерпи немного, уже совсем близко. Я живу у хозяина. Хороший он человек, душевный…

— Ну вот, значит, есть с кем посоветоваться, — обрадовалась Марика. И ей стало казаться, что не так уж она устала и башмак не очень жмёт.

Никогда, наверно, ни одна самая уютная и гостеприимная квартира не казалась никому столь желанным приютом, каким в этот день показалась Марике маленькая столярная мастерская.

Войдя, Янош засветил керосиновую лампочку.

Марика облегчённо вздохнула. Наконец-то она не на шумных улицах этого большого города! Достав из котомки хлеб, она передала его сыну.

Яношу кусок не лез в горло.

— Вот, кажется, хозяин идёт! — радостно встрепенулась Марика, заслышав тяжёлые шаги за дверью.

В самом деле, это был Герман, и не один. Вместе с ним шумно ворвался разъярённый Аронфи.

— Куда же тебя чёрт унёс! — накинулся грузчик на опешившего парня. — Чего ты по углам прячешься?

Герман выглядел не менее гневным:

— Не чикош ты после этого, а сопляк!

Янош, который до этого сидел подавленный, вдруг пришёл в ярость. Он схватил с верстака стамеску и, стоя в угрожающей позе, заговорил срывающимся от злобы голосом:

— И вы туда же? Заодно с господами? Нет у них веры мужику простому… Они заулюлюкали, и вы тут как тут, согласны навалиться, как псы на травле!.. Одевайся, мать! — И вдруг осёкся — он заметил трёхцветные повязки на рукавах Аронфи и Германа.

Марика совсем растерялась. Умоляюще она уставилась на грузчика. А тот стоял, глядя на молодого человека смеющимися глазами, и внезапно прыснул.

— Во-во! Этак-то в самый раз! — весело воскликнул Аронфи. — Теперь и взаправду видна мадьярская ухватка!

— Чудак! — Герман с трудом сдерживал смех. — Ты как понимаешь эту штуку? — Пальцем он приподнял ленту на рукаве. — Одевайся!

Янош всё ещё тупо озирался, но вот рука выпустила стамеску. Лезвие ударилось о сталь топора и тихо зазвенело. И этот мирный звон инструментов, улыбающиеся лица товарищей и добрые-добрые глаза матери сказали больше, чем длинная речь, которую начал было Герман.

— Вы не поверили офицеру?.. — воскликнул Янош.

Марика, сразу почувствовавшая дружеское участие за грубыми словами грузчика, теперь с надеждой смотрела на него. Аронфи обхватил её своими богатырскими руками, приподнял, расцеловал и осторожно опустил.

— С такой боевой мамашей — да в кусты! Сын твой мать, чист, как агнец! Так и велел передать сам Шандор Петёфи да ещё сказал: «Плохо только, если кроток он, как ягнёнок!» Ну, если бы Шандор увидел тебя со стамеской-то в руке, он догадался бы, что кротость твоя всё равно как у сторожевой овчарки!

Янош терпеливо ждал. Но хорошее предчувствие согревало душу.

Марика взмолилась:

— Не до шуток ему сейчас! Объясните всё, как есть!

— Возвели на него, мамаша, напраслину. В другой раз расскажу всё, как было, да не теперь. Есть дело поважнее. — Сняв повязку, Аронфи протянул её Яношу: — Петёфи велел тебе отдать ленту. «Это, — сказал он, — ему на память о пятнадцатом марта. Пусть делает с ней что хочет. Янош найдёт свою дорогу!» На́ вот, получай, мне другую выдадут!

Янош порывисто схватил повязку:

— Где записывают?

— В ратуше… Идём, нам всем по дороге. — Посмеиваясь в бороду, Аронфи подмигнул Герману.

Глава четырнадцатая

«Здравствуй, утро Венгрии!»

Яркий серп луны венчал поднимавшиеся к небу разноцветные огни иллюминации. Население Прессбурга праздновало рождение венгерской самостоятельности. 17 марта император принял петицию венгерского Государственного собрания и дал согласие на автономное управление Венгрии. Первое самостоятельное правительство Венгрии возглавил Людвиг Баттиани. Кошут стал министром финансов.

С утра весь город был на ногах.

День начался триумфальной встречей правительства, вернувшегося из Вены, а кончился он весёлым народным гуляньем.

Было уже далеко за полночь. Торжественное заседание Государственного собрания давно закончилось, депутаты разошлись по домам.

В уснувшем городе гулко отдавались шаги национальных гвардейцев. Сегодня они впервые стояли дозором, охраняя своих сограждан и их покой.

Только Лайош Кошут всё ещё не покидал своего министерского кабинета. Ему хотелось побыть одному. Начиналась новая страница истории венгерского народа. Сегодня Государственное собрание приняло законы о преобразовании Венгрии: закон об отмене крепостного права, о народном представительстве, об ответственности правительства перед Государственном собранием, о введении суда присяжных, о свободе печати, об упразднении налоговых привилегий дворянства, о самостоятельности Венгрии в военном и финансовом отношении.

«Сегодня эти законы — ещё листы бумаги, — думал Кошут, — завтра их надо ввести в действие. Борьба за них предстоит немалая. Австрийское правительство да и палата магнатов уступили, потрясённые революциями в Вене и Пеште. Но реакция не дремлет и готовится к реваншу. Перо, только что подписавшее закон об автономии Венгрии, уже строчит провокационные послания славянским народам; им обещают всевозможные блага, если они воспротивятся венгерской самостоятельности. Меттерниха не стало, но его испытанное оружие — “разделяй и властвуй” — ещё не выбито из рук венских правителей. Единство народа — вот сила, способная разрушить все замыслы врагов. Единство… Как примирить противоречия? Национальные, идейные. Особенно идейные. Кто союзники? С кем идти рука об руку? Против кого обороняться?»

Кошут взял со стола письмо, полученное ещё утром из Пешта.

Приветствие от Михая Танчича… Союзник? Да, конечно… Их союз скреплён гонениями, которым оба подверглись, и горячей верой в скорое возрождение Венгрии. Однако Танчич нетерпелив…

Кошут снова пробежал письмо.

Танчич просит амнистии для Иштвана Мартоша… Но крестьянин учинил самосуд над графом… «Я ненавижу этого чванливого графа, но в такой же мере мне противна и анархия. Танчич не знает золотой середины… Но что станет с Мартошем, пока я буду держаться это середины? Чёрт возьми! Не прав ли Сен-Жюст[44]Сен-Жюст, Луи-Антуан (1767–1794) — видный деятель буржуазной французской революции 1789 года. Член Комитета общественного спасения. Один из авторов конституции 1793 года. Казнён вместе с другими вождями якобинцев в термидоре 1794 года.: “Тот кто, совершая революцию, останавливается на полпути сам роет себе могилу”?»

На белый лист письма упал первый луч занимавшейся зари.

Кошут раскрыл окно, вдохнул полной грудью свежи воздух:

— Здравствуй, утро Венгрии!

Конец первой книги