Онлайн чтение книги Разорванный круг
Глава двенадцатая

Многое повидал на своем веку Карыгин. Внешне жизнь у него проходила стремительно и была насыщена событиями. Не успел проработать и года в прокатном цехе Златоустовского металлургического завода, как его послали в Промышленную академию, которая готовила инженеров из самой гущи производственников. Вернулся на завод и вскоре из рядового инженера вырос до директора завода. И на этом посту стаж работы не перевалил двух лет — как избрали вторым секретарем обкома партии, а затем и первым.

Его взлет никого не удивил. Он был молод, в уме и деловитости ему нельзя было отказать. Перед такими, как он, широко открывалось будущее, им предоставлялись все возможности проявить себя в полную меру.

Карыгин привык к власти, к беспрекословному подчинению, он окружил себя людьми, которые слушались безоговорочно. Человек по природе одаренный и самоуверенный, с недюжинными ораторскими способностями, он пользовался авторитетом. Сделать без всякой подготовки двухчасовой доклад, даже не заглянув в бумажку, где были обозначены тезисы выступления, для него не составляло труда. Опрокинуть в споре противников, да еще поглумиться над ними всласть, было для него легкой забавой.

Он рано научился ловчить, считал, что гораздо важнее рапортовать об окончании сева, чем закончить его, рапортовать об уборке хлеба, чем убрать его, и подписывал победные реляции о конце сева, когда он был еще в самом разгаре, об уборке урожая — когда хлеб еще стоял на корню. Подписывал, не моргнув глазом, людей же, которые поговаривали об очковтирательстве, вызывал к себе и, против всякого ожидания, не ругал, не кричал на них, а увещевал: «Эх, зелены вы, молодой человек, даже для внутрирайонной дипломатии зелены. А этот рапорт — дипломатия межобластная. Все равно мы сев закончим. Наш рапорт другие области подхлестнул, шевелиться заставил. Вот ведь в чем его политический смысл. Это понимать надо».

С особым удовольствием подписывал он обязательства, всегда смелые, громкие, всегда привлекающие внимание. Знал, что впечатление эти документы производят большое, а проверять их никто не проверяет. Если же паче чаяния и проверят, то ругнут один на один, без оглашения в печати. В общем — хвальба на миру, а срам с глазу на глаз. Беспроигрышная лотерея. И никогда не упускал случая изобрести какой-нибудь почин. Его устраивал любой почин: борьба за чистоту улиц, за сбор лома, за озеленение городов, то горизонтальное, то вертикальное. И не так важно было провести этот почин на деле, как выступить с ним в печати первым. Ему доставляло радость читать потом, что почин области взят на вооружение, подхвачен другими. И сколько раз бывало так: почин у него давно заглох, а в других областях его подхватывают, и все вспоминают о нем. В месте падения камня поверхность воды уже спокойная, а круги все идут и идут, все ширятся и ширятся.

Восстановление ленинских норм было сильнейшим ударом для Карыгина. Он почувствовал себя так, словно его раздели и выставили нагим всем на обозрение. Он затаил злобу, затаил глубоко в себе, потому что ни с кем не мог поделиться своими сокровенными мыслями. Эти мысли пригибали его к земле и угнетали невыносимо. Но еще сильнее мучал страх за свою судьбу. Не придется ли расплачиваться?

Предчувствие не обмануло его — он не досидел в своем кресле даже до перевыборов. Его попросту сняли и предоставили самому себе.

Куда может пойти человек в таком случае? Только на хозяйственную работу по своей основной специальности. Но в металлургическую промышленность Карыгин не вернулся. Даже выбрал город подальше от металлургических заводов и поглуше — Сибирск. Здесь долго думали, как его устроить, и направили на шинный завод. Уж чем-чем, а кадрами ведать сможет. Он и ведал ими. Несколько лет сидел тихо, выжидал, полагая, что произошло недоразумение. Жизнь вел замкнутую — сам ни к кому и к себе никого. Разговаривал только с женой, и то во хмелю. Он и трезвый мрачен. У него даже складки лица, даже губы не приспособлены к улыбке, не улыбка, а гримаса. А во хмелю просто-таки страшен. Он не буянит, не кричит. Уставится в одну точку и твердит:

— Меня еще позовут…

Но шли годы, а его не звали. Тогда он сам стал напоминать о себе, напоминать скромно, здесь, на месте. Выпросит лекцию прочитать, доклад сделать. Вступил в Общество по распространению научно-политических знаний. На заводе обрадовались — свой докладчик есть, когда ни попроси — не откажет. Красных уголков при цехах много, чуть ли не каждый день нужен докладчик либо лектор. Он стал желанным человеком в заводском партийном комитете — опыт-то у него большой, целой областью ворочал, не грех с ним посоветоваться.

Понемногу и в райкоме партии к нему привыкли. Солидный, рассудительный, начиненный мудростью человек. Кто разберется в причинах его падения? Он виноват, или обстоятельства виноваты?

Трудно сказать, какую силу приобрел бы Карыгин на заводе, если бы не Брянцев. Нет, Брянцев не вставлял палки в колеса своему заместителю по кадрам. Там, где было возможно, даже поддерживал его, укреплял его авторитет. Но он мешал Карыгину. Мешал своим присутствием на заводе, мешал тем, что контрастировал с ним. Во всем. И в большом и в малом. Допустим, делает Карыгин доклад. Ровно, приподнято, без единой закавычки, говорит — как пишет. Сначала слушатели сидят, будто завороженные, — умение говорить без сучка, без задоринки всегда восхищает. Но проходит полчаса — и гладкие, округлые, ритмичные фразы перестают задевать сознание, убаюкивают, катятся мимо. В зале начинается шумок, разговоры. Карыгин форсирует голос, но власть над аудиторией потеряна. А Брянцев даром красноречия не обладает. Вначале выступления долго подыскивает точные слова, иногда так близко лежащие на поверхности, что их даже подсказывают из аудитории, позволяет себе сделать паузу между фразами, поразмыслить. Речь Карыгина похожа на асфальтовое шоссе, по которому можно мчаться, не ощущая ни одной колдобины, Брянцев же говорит — словно едет по булыжнику. Но его слушают до конца, слушают, боясь проронить слово. Карыгин понимает, в чем тут дело: народ предпочитает форме содержание. Ему не важно, как говорят, важно — что говорят. Важно, видит ли человек то, что преподносит аудитории, или просто демонстрирует свою способность жонглировать словами.

Не любит Карыгин и сопровождать Брянцева по цехам. К директору то и дело подходят рабочие, говорят о делах, производственных и личных. Обращаются даже с теми просьбами, с которыми должны бы обращаться к нему, Карыгину. А он вынужден стоять рядом, переминаться с ноги на ногу и терпеливо ждать, когда кончатся эти нескончаемые разглагольствования.

«Не удивительно, что к Брянцеву тянутся люди, — анализирует потом Карыгин. — Он у кормила, в его руках вся власть. А какая власть у заместителя директора по кадрам? Какие он решает вопросы? Принять или не принять на работу?

И Карыгин начинает разыгрывать роль вершителя судеб. Подолгу выдерживает поступающих на работу в приемной, подолгу беседует с ними, исповедует по всем правилам. Обо всем расспросит — пьет или не пьет, как живет с женой, сколько человек в семье. И у посетителя создается впечатление, что Карыгин принимает его в виде исключения. Из сочувствия, из личного расположения. Он уходит, испытывая чувство благодарности. Хороший начальник попался, хоть и строгий с виду.

Особенно тщательному опросу подвергает Карыгин инженерно-технических работников. Для них, вопреки всяким правилам, особые вопросы подготовил.

Сидит человек, напрягает память, вспоминая, какое отчество у дедушки, которого никогда не видел, и в какой деревне родилась мать жены.

Крутит головой Карыгин, слушая нечеткие ответы, горестно вздыхает, долго думает, устремив на посетителя свой тяжелый взгляд. Потом бросит так, невзначай, загадочно:

— Вы понимаете, у нас не просто шинный завод…

Посетитель уже начинает чувствовать, как почва уходит из-под его ног, как рушится надежда работать на этом заводе.

И только когда Карыгин видит, что посетитель пал духом и готов уйти ни с чем, снисходит. Берет отложенные в сторону документы и нарочито размеренно говорит слова, которые дважды перевернут душу, пока человек дослушает их до конца:

— Что могу сделать? Наше дело — как у саперов: ошибиться можем только один раз. Объективные данные у вас неважные, по всем формальным признакам вы нам не подходите. Но, черт побери, в вас есть что-то внушающее доверие.

Никто о такой проработке не знал и узнать не мог — не станет же человек рассказывать, что принят на завод из милости, по доверию, лично ему оказанному.

Не раз пощипывали Карыгина на собраниях за барство, за секретаршу, которая держала людей по часу-другому в приемной. И он решил показать свои зубы. Воспользовался тем, что рабочий Удальцов, недавно всенародно на него накричавший, сделал прогул. За такой проступок с завода не увольняли. Но Карыгин умудрился подсунуть под горячую руку Лубану, предшественнику Брянцева, приказ об увольнении Удальцова. Пока дело пересматривали, обиженный рабочий ушел с завода. Карыгин добился своего: люди почувствовали, что с ним шутки плохи.

А другой раз, оставшись на неделю замещать Лубана, Карыгин роздал на премии половину директорского фонда — умею, мол, карать, умею и миловать. Это снова произвело впечатление.

Не просто разобраться в поступках такого человека. Попробуй, пойми, о чем он думал, когда давал квартиру Приданцеву, выполняя просьбу Таисии Устиновны. Хотел угодить Брянцеву или насолить ему, зная, какой резонанс это будет иметь? Ему не удалось восстановить коллектив завода против директора, предоставив квартиру Приданцеву, зато он настроил против Брянцева городское начальство.

Узнав, что семья Заварыкина перевезена на квартиру директора, — а весть об этом распространилась в быстротой молнии не только по заводу, но и по всему городу, — Карыгин предпринял контрмеры. Он ходил по кабинетам райкома, горкома, горисполкома, согласовывал какие-то свои малозначащие вопросы, а перед уходом говорил будто невзначай:

— Лихо товарищ Брянцев вставил фитиль всем городским руководителям, лучше и придумать невозможно: «Вот я какой сознательный! Ради благополучия рабочего человека в одну комнату переехал». И делал устрашающий прогноз: — Чего доброго, и до вас очередь дойдет.

А когда завязывался оживленный обмен мнениями, доказывал, что поступок Брянцева — логическое завершение его постоянной линии заигрывания с рабочими, игры в демократию, линии, которая началась еще со времен создания института рабочих-исследователей. Уж не чересчур ли большую роль отводит он общественности? Как бы не дошло дело до того, что завод перестанет быть управляемым.

Если Карыгину возражали, он вытаскивал из своей колоды еще один козырь:

— Такой факт уже был, когда коллектив завода вышел из повиновения. Отказались же люди выполнить требование Москвы перейти на гостовскую технологию.

В этой фразе все продумано, каждое слово отточено: «старая» заменено «гостовской»; «отказ от перехода на старую технологию» не звучит, а «отказ от гостовской» — звучит; «потребовал Хлебников» — маловато; «институт» — сильнее, а «отказались выполнить требование Москвы» — производит внушительное впечатление, настораживает.

Было над чем подумать после разговора с человеком, который прошел большую жизнь, который общается с заводскими работниками.

Особенно серьезно задумался над всем этим секретарь райкома Тулупов. Он молод, на партийной работе недавно, а Карыгин — старый зубр. Как к его сигналу не прислушаться? «Неуправляемый завод, — раздумывал Тулупов. — Ничего себе пилюлька может получиться. Как только этот случай безнаказанно прошел? И с квартирой на самом деле запрещенный прием: вот полюбуйтесь, какой я! А остальные, значит, холодные чиновники? Нет, надо вмешаться, пока не поздно, прибрать директора к рукам. Только как его приберешь, когда там слабый секретарь парткома? Подмял его директор. Что-то очень уж у них тихо, ни разу не поскандалили. Когда там перевыборы? Ага, скоро. Но кого? Кого рекомендовать секретарем?»

Вывод напрашивался сам собой: конечно же, Карыгина. Мало того, что у него опыт большой, у него еще хватка крепкая. Такой сможет обуздать Брянцева. Только он наверняка откажется. Для чего лишние хлопоты? Сидит на спокойной работе, оклад большой, дотягивает до пенсии.

И Тулупов решил так: даст Карыгин согласие — не пускать его на партийную работу, — значит, рвется к ней. А откажется — принять все меры, чтобы стал секретарем парткома.

Карыгин отказался. Он великолепно понимал: проявлять энтузиазм в подобной ситуации не рекомендуется.

А вечером, сидя дома и уставившись в одну точку, он вожделенно произносил:

— Мне бы только помогли приподняться. А там я уж сам встану во весь рост.