Как Ренар стал Рейнеке: Литературная биография одного пройдохи

Онлайн чтение книги Рейнеке-лис
Как Ренар стал Рейнеке: Литературная биография одного пройдохи

«Рейнеке – феодал второстепенный; он не взял ли огромным ростом, ни силою мышц. Но зато природа одарила его страшным умом и сангвиническим темпераментом… Он художник по своей натуре, и этот артистический элемент проявляется во всех его проказах и плутнях»[1]Михаил Михайлович Достоевский (1820–1864) – старший брат великого русского писателя – был критиком, драматургом и публицистом. Российские читатели познакомились с «Рейнеке-Лисом» Гете именно в его переводе, изданном в 1865-м году..

М. М. Достоевский.

Традиция выводить в качестве литературных героев «братьев наших меньших», наверно, не менее древняя, чем сама литература. Животные – дикие или домашние, полезные или представляющие угрозу – занимали мысли человека с того момента, как он начал осмыслять свое положение и роль во Вселенной, и понял, что на ступенях мировой иерархии он соседствует с другими живыми существами. Фантазия древних людей облекала образы божеств в зооморфные формы, а самим животным приписывала те черты, которые человек – с гордостью или разочарованием – открывал в себе: жадность, хитрость, трусость, или мудрость, отвага, благородство.

В фольклоре разных народов есть сказания о животных, наделенных человеческими чертами и способностями: они разговаривают, владеют различными ремеслами, подчиняются законам и требованиям морали (или нарушают их). Зоологический аспект в таких историях обычно отсутствует: образы зверей здесь не отражают процесс познания животного мира и его закономерностей, но позволяют человеку взглянуть в своего рода зеркало, которое раскрывает его собственную природу, и в очередной раз задаться вопросом, чего в ней больше – собственно человеческого, или звериного. В таком контексте зооморфные образы выступают воплощением определенных нравственных категорий.

Словарь аллегорических соответствий между образами животных и соотносимыми с ними моральными качествами сложился в европейской культуре довольно рано. Древнегреческий сочинитель Эзоп, живший в IV в. до н. э., оставил своим потомкам сборник прозаических басен, в которых мы встречаем немало сюжетов и персонажей, знакомых нам по более поздним переводам и переложениям – «Ворона и лисица», «Стрекоза[2]У Эзопа – Жук. и муравей», «Лиса и виноград». Хотя лиса у Эзопа и его латинских переводчиков хитра и находчива, постоянство этих качеств еще не дает основы для полноценного, емкого художественного характера; образ лисы здесь одномерен и схематичен, впрочем, в нем уже заметна его амбивалентная, нравственно неоднозначная природа. Лису из басен Эзопа и его древнеримских подражателей сложно отнести к отрицательным или к положительным персонажам: она изворотлива и льстива, однако ей нельзя отказать в наблюдательности, рассудительности и даже чувстве справедливости. Как и в знаменитой басне про ворону, потерявшую возможность полакомиться сыром, жертвы лисы в первую очередь страдают от собственных пороков – недальновидности («Лисица и козел»), вероломства («Орел и лисица»), глупости («Лисица и обезьяна»). В ряде текстов лиса вообще не получает выгоды от чьих-то промахов; она лишь выступает резонером, носителем здравого смысла и его рупором: ее устами в баснях остроумно обличаются недостатки других персонажей («Галка и лисица», «Собака и лисица»). При этом саму лису нельзя назвать неуязвимой и безупречной: подчас и ей приходится страдать от собственных просчетов («Зевс и лисица», «Осел, лисица и лев», «Лисица у Меандра», «Собака, лисица и петух»).

Бесспорно, изворотливость и острый ум – главные приметы Эзоповой лисы, ее неотъемлемые свойства. Но античный баснописец наделил рыжую плутовку еще одним качеством, которое унаследуют ее средневековые литературные потомки – «изощренной душой» (по ее собственному меткому выражению в «Барсе и лисице»). Именно эта черта делает «литературную» лису воплощением очень распространенного в мировой культуре архетипа[3]Теория архетипов является частью учения К. Г. Юнга о коллективном бессознательном. Под архетипами понимаются универсальные этнопсихологические шаблоны – праформы, или первообразы, проявляющие себя в искусстве, религии, культуре. В числе глубинных архетипов, передающихся из поколения в поколение, Юнг называл архетип культурного героя, матери, мудрого старца, «темного двойника» (тени) и т. д. Со временем его концепция стала проникать в методологию других гуманитарных дисциплин – искусствознания, литературоведения – где получила несколько расширительную трактовку и пополнилась новыми элементами, постепенно утрачивая прямую связь с юнгианством. – трикстера.

Исчерпывающей характеристики этого архетипа не существует, однако у всех его воплощений есть типичные, узнаваемые черты, несмотря на различие в происхождении и этнокультурной принадлежности[4]Как и все архетипы, образ трикстера универсален и наднационален, поэтому может проявляться в таких, на первый взгляд, несходных между собой культурах, как древнегреческая (Одиссей, Гермес), скандинавская (Локи, Один), арабская (Ходжа Насреддин), русская (Петрушка, Иванушка-дурачок).. Как правило, трикстер наделен неординарным умом, а также проницательностью, ловкостью и изворотливостью, но эти качества не гарантируют своему обладателю ни благополучия, ни успеха: он нередко становится жертвой собственных козней, хотя и окружающим причиняет немало ущерба, причем отнюдь не всегда из корыстных соображений. Выгода для него – второстепенный побудительный мотив, который уступает азарту участия в проделке или афере, которые он сам и затевает[5]Так, литературного трикстера более современного образца – Остапа Бендера – увлекает, в первую очередь, процесс поиска стульев, а не связанное с ними богатство. Он очарован самой идеей вечно ускользающей, недостижимой цели; бриллианты здесь – лишь ее символическое воплощение..

Трикстер наделен деятельной и энергичной натурой, подталкивающей его к разного рода авантюрам, как правило, составляющим сюжетную основу произведения. Персонаж с подобными характеристиками приводит в движение событийный механизм произведения и «расшатывает» заданную автором расстановку сил. На смену относительному порядку и статике приходят сумятица и хаос, которые позволяют трикстеру более эффективно добиваться цели и проявлять свои самые яркие качества. Его стихия – большой город (Панург из «Гаргантюа и Пантагрюэля»), базар или ярмарка (Петрушка, Али-Баба) и вообще торговля (Гермес/Меркурий), политика и дипломатия (Одиссей, Сатана из «Потерянного рая»), война и послевоенная разруха (барон Мюнхгаузен), а сам он является воплощением духа игры во всех ее формах – балагана, маскарада, шутовства, мистификации, переодевания и превращения. Персонажи-трикстеры часто наделены способностью принимать звериный или птичий облик (Мефистофель, Локи, Один), однако иногда зооморфное обличие является для героя не временным, а постоянным. В западноевропейской культуре самым ярким примером трикстера в образе животного является лиса, точнее, Лис[6]Еще до появления аналитической психологии Юнга М. М. Достоевский акцентировал те черты характера Лиса, которые впоследствии ассоциировались с архетипом трикстера: «…темперамент постоянно побуждает его к удали, к проказам, и он часто без всякой пользы для себя, даже по большей части во вред себе делает разные низости из одного только удовольствия делать зло. … Блеснуть, пустить пыль в глаза, рисоваться – его страсть… он любит лгать, но лгать по вдохновению, и во лжи своей становится истинным художником» (предисловие к поэме «Рейнеке-Лис», 1865)..

* * *

Традиция изображать лисицу изворотливой и наделенной острым умом, заложенная Эзопом[7]Или воспринятая им из более древних источников – возможно, восточных.и подхваченная его последователями[8]Например, поэт Федр, живший в первом веке, или Бабрий (II в.) – греческий баснописец, живший на территории Римской империи. Популярность сочинений Эзопа была так велика, что после его смерти корпус приписываемых ему текстов стал стремительно разрастаться, и популярные в Средние века «эзоповы сборники» включали в себя произведения самых разных эпох и авторов, объединенные лишь именем древнегреческого писателя., была очень понятна аллегорическому мышлению зрелого Средневековья[9]«Вкус к аллегории был общей чертой средневекового мировоззрения, мир осмыслялся как система соответствий, в которых за каждым единичным явлением стоял его религиозный и нравственный эквивалент; поэтому ничего не было естественнее, чем изобразить вместо носителей добродетелей и пороков сами эти добродетели и пороки в олицетворенном виде», – так описывал роль аллегорического мышления в средневековой культуре крупнейший отечественный медиевист М. Л. Гаспаров., поэтому получила свое развитие во многих памятниках словесности этого периода, начиная с XII века[10]Прологом к «лисьей эпопее» в западноевропейской литературе можно считать «Бегство узника» – аллегорическую поэму на латинском языке, написанную неизвестным автором из Лотарингии (вероятно, монахом) в середине XI вв. Сюжет поэмы восходит к басне Эзопа «Лев, волк и лисица», которая проливает свет на причины непримиримой вражды волка и лисы. Средневековый клирик, переложивший эту басню гекзаметром и наполнивший ее образы и мотивы аллегоризмом в христианском духе, превратил ее в развернутое эпическое повествование, которое оказало влияние на последующие переработки историй о Лисе.. В силу популярности сюжета о находчивом и коварном Лисе истории о его похождениях возникают и развиваются практически параллельно в нескольких странах – в первую очередь во Франции, Германии и Нидерландах, – постепенно разрастаясь до полноценных эпических произведений (или повествовательных циклов) с обаятельным рыжим плутом «в главной роли». Хотя в поэме Ниварда Гентского «Изенгрим» (1148 г), ставшей основополагающим текстом ренардической[11]Относящейся к животному эпосу, главным героем которого является лис Ренар (в некоторых вариантах текста – Рейнард). традиции, заглавным героем представлен волк, центральным персонажем является, по сути, Лис Ренар (Рей-нард). Здесь он впервые выступает в своем каноническом образе – в виде коварного, но обаятельного прохвоста, трикстера, который противостоит грубому и алчному Изенгриму. В этом сочинении на первое место выходит не влияние Эзопа, а живая связь с европейским фольклором; сатирические интонации, присущие животному эпосу в целом, уступают место живому, искрометному, хоть и нередко приземленному – во вкусе массовой аудитории – юмору. Поэма «Изенгрим» соединила черты средневековой народной литературы и ученой аллегорической традиции, ознаменовав собой важный этап в развитии европейского животного эпоса.

Прямыми наследниками Ниварда были авторы «Романа о Лисе» – цикла комических историй («браншей», или «ветвей»), по своей стилистике близких популярному жанру средневековой литературы – фаблио[12]Фаблио представляли собой небольшие по объему комические рассказы в стихах, сочетающие в себе назидательность и юмор, зачастую сниженного, непристойного характера. Фаблио были распространены во Франции, их аналогами в Германии были шванки, в Италии – фацеции и новеллы.. Как и фаблио, бранши, повествующие о проделках Ренара, имели ярко выраженный сатирический (а местами и пародийный) характер, и сочетали дидактизм и традиционный аллегоризм образов с новеллистическим, авантюрным, нередко пикантным сюжетом.

«Роман о Ренаре», как и многие другие памятники средневековой словесности, не имел единого автора[13]Лишь несколько поэтов, причастных к написанию «ветвей», известны поименно – например, Пьер де Сен-Клу., а состоял из разрозненных, сочиненных в разное время историй, собранных безвестным переписчиком. Родство «браншей», созданных разными сочинителями, строилось, в первую очередь, на общности системы персонажей и художественного мира этих произведений: в центре повествования неизменно оказывалась фигура ловкого и пронырливого Лиса, а в основе сюжета – его противостояние с кем-нибудь из представителей «новеллистической» фауны: волком Изенгримом, медведем Брюном, котом Тибером и т. д. Большинство его антагонистов так или иначе заслуживают тех напастей, которые навлекает на них рыжий плут: Ренар пользуется пороками и недостатками своих недоброжелателей, чтобы рассчитаться с ними; так, медведь Брюн (или Брен), который попал в ловушку и едва не лишился жизни, пострадал, в первую очередь, из-за собственной жадности, обжорства и недальновидности. Даже благородному льву Ноблю – властителю животного царства – приходится страдать от вероломства Ренара, что позволяет авторам подчеркнуть недальновидность монарха и его несовершенство как правителя. Завуалированной зооморфными аллегориями критике подвергаются все слои средневекового общества – от монархов до крестьян, не исключая, разумеется, духовенство.

Сатирический пафос подчеркивает тесную связь «Романа о Лисе» с породившей его городской культурой, формировавшейся в период зрелого Средневековья на территории Европы. Искусство и литература, развивавшиеся в стенах недавно возникших, но стремительно разраставшихся городов, отражала мировоззрение нового сословия – буржуазии. Его представители позиционировали себя антагонистично по отношению к своим «соседям» по социальной лестнице – дворянам и крестьянству, отсюда присущая городской литературе сатирическая и полемическая направленность. При этом самая едкая критика была обращена против представителей духовенства, крестьяне же чаще всего выступали объектами если не добродушного, то снисходительного высмеивания в образах неуклюжих простаков, которых ловко облапошивают городские пройдохи. Мировоззрение дворянства и отражавшая его куртуазная культура подвергалась еще и пародийному переосмыслению, поскольку буржуазия чутко реагировала на присущие аристократическому искусству (и шире, феодальной идеологии) проблемы – искусственность и вычурность стиля, снобизм, ханжество.

Куртуазное мировоззрение, лежащее в основе придворной литературы Высокого Средневековья, базировалось на идеалистических, оторванных от реальности принципах, которые представлялись нижестоящим общественным классам лицемерными, в силу вопиющего расхождения с практикой повседневной жизни. Так, в поэзии трубадуров, ставшей художественным выражением куртуазной этики, воспевалась совершенная красота «божественной донны», служение которой влюбленный поэт объявлял высшим счастьем для смертного человека. В реальности жизнь средневековой дамы (про крестьянок и говорить не стоило) была весьма далека от романтической идиллии, и подразумевала беспрекословное подчинение, бесправие, многочисленные ограничения – в свободе личности, пользовании имуществом, выборе партнера, воспитании детей, и выполнении репродуктивного долга, который по степени опасности для жизни и здоровья женщины в то время был практически сопоставим с походом на войну. Да и сам автор возвышенных виршей – влюбленный (или наделенный богатой фантазией) трубадур – в жизни мог оказаться грубым солдафоном или, наоборот, «анахоретом»-книжником, не державшим в руках ничего тяжелее гусиного пера или кубка с вином. Эти и другие противоречия неутомимо подмечали и беспощадно высмеивали представители городского сословия – бывшие крестьяне, которым, однако, хватило решимости и смекалки сбросить ярмо тяжелого, изматывающего труда и отправиться на поиски удачи в растущие по всей Европе города, обещавшие если не благополучие и процветание, то все-таки иной – более высокий – уровень жизни и относительную свободу.

Феодалы, наряду с представителями церкви, оставались для горожан главным источником проблем и, соответственно, служили основной мишенью для едкой и остроумной критики, чаще всего принимавшей форму сатиры. Животный эпос идеально подходил для этих целей: не называя напрямую объекты осмеяния, он позволял создать их узнаваемое, многогранное и, главное, действительно забавное изображение. Многие жанры городской литературы, особенно фаблио и фарсы, высмеивали напыщенность придворной культуры и искусственность куртуазного стиля, а также стоящую за ними систему ценностей, однако в «Романе о Лисе» эта пародийная составляющая выражена особенно ярко. Комическому переосмыслению здесь подвергаются не только традиции рыцарской литературы, но и эпический канон, диктовавший непонятные для буржуа ценности и идеалы (которым сами феодалы часто следовали лишь на словах): готовность отдать жизнь за родину, веру или короля; отказ от личных интересов ради общественного блага, идеализацию дамы сердца и беззаветную преданность ей.

В «Романе о Лисе» без внимания не остаются ни развращённые представители духовенства, ни безропотные и недалекие простолюдины, но больше всего сатирических «уколов» достается, конечно, феодалам. Во многих персонажах цикла можно узнать героев куртуазной литературы, изображенных в пародийном виде. Так, властитель животного царства, мудрый и всеми почитаемый, но подчас недальновидный лев Нобль очень напоминает своим характером короля Артура из французских рыцарских романов, чьи авторы позаимствовали этого знаменитого персонажа из англо-нормандских поэм и сказаний. Французские писатели превратили доблестного и отважного воина в прекраснодушного, подчас наивного и слишком доверчивого правителя (в некоторых версиях – еще и обманутого мужа), уступившего роль защитника родины и заступника обездоленных своим рыцарям – Ланселоту, Гавейну, Персевалю и т. д., и эта метаморфоза отразилась в браншах животного эпоса, развивающегося практически параллельно рыцарскому. В довершение сходства двух образов жена Нобля, королева-львица, проявляет благосклонность к самому Ренару, что пародийно отсылает к любовному треугольнику Артур-Гвиневра-Ланселот[14]Скорее даже, Артур-Гвиневра-Мордред, особенно в той «ветви», где король отправляется на войну и оставляет в качестве наместника Ренара, который не преминул воспользоваться ситуацией и соблазнил королеву., фигурирующему во многих рыцарских романах.

Ренар с легкостью соблазняет придворных дам, включая жену своего заклятого врага Изенгрима и королеву, в то время как его собственная супруга с не меньшей легкостью находит ему замену в эпизоде о мнимой смерти Лиса. Остальные придворные Нобля предстают в еще менее привлекательном свете: его вассалы стремятся извлечь максимум пользы из своего привилегированного положения, и не скупятся на лесть и славословия в адрес доверчивого короля. «Роман о Лисе» соединяет в себе художественный арсенал фаблио и фарсов с пародийно утрированной стилистикой эпических сказаний и рыцарских романов. Этот уникальный памятник средневековой словесности стал связующим звеном между противостоящими друг другу литературными течениями. Он пересказывал возвышенные, но зачастую шаблонные сюжеты куртуазных сказаний живым, выразительным языком базарной площади и ярмарочного балагана; он сам был таким балаганом, литературным эквивалентом народного гуляния – карнавала, безудержного и подчас циничного, лишенного сострадания к слабым и почтения к сильным.

Несмотря на то, что формальным правителем животного царства в «Романе о Лисе» является Нобль, смысловым и энергетическим центром этого мира выступает Ренар. Лис здесь не просто трикстер, зачинщик и исполнитель дерзких авантюр и жестоких проказ, – он полубог этого иллюзорно спокойного и благоустроенного мирка: в конечном счете, именно он решает судьбу своих недругов и вообще обитателей звериного сообщества – кого ждет виселица или тюрьма, а кого повышение по службе. Каким бы справедливым и милосердным ни рисовали сочинители короля Нобля, последнее слово в браншах всегда остается за Ренаром, который вершит правосудие по своему усмотрению.

Хотя заглавный персонаж средневекового «Романа о Лисе» весьма далек от канонического преставления о народном герое, освободителе и защитнике угнетенных[15]Одним из воплощений которого можно считать персонажа голландских и немецких народных легенд Тиля Уленшпигеля. Он также являет собой тип трикстера – бродяги, задиры и озорника, однако большинство его проделок направлено на искоренение социальных пороков средневекового общества, в отличие от плутней Ренара, который руководствуется, в первую очередь, личным интересом, пусть и не всегда материальным., его презрение к «чинам», отвага и острый ум импонировали городскому сословию, видевшему в Лисе обличителя пороков привилегированных классов – феодалов и духовенства. Это отчасти объясняет большую популярность животного эпоса как у средневековой читательской аудитории, так и среди сочинителей. Основной корпус «Романа о Лисе», насчитывавший чуть менее тридцати «ветвей», был завершен к середине XIII века, однако продолжал свое путешествие по странам Европы еще несколько столетий.

Титул второй литературной родины Лиса оспаривают друг у друга Нидерланды и Германия. Голландская версия похождений Ре-нара (превратившегося в Райнеке) появилась примерно в середине XIII века, немецкая – несколько раньше: около 1180 года поэт по прозвищу Генрих Лицемер выполнил перевод-переложение нескольких браншей старофранцузского эпоса, однако его поэма сохранилась лишь частично, и немцы знакомились с историей похождения Лиса по переводам с голландского, самый известный из которых появился в 1498-м году.

Неблагоприятные политические обстоятельства, в которых оказалась Германия в XVII–XVIII веках – войны, религиозные распри, феодальная раздробленность – привели к тому, что литература и культура этой страны существенно отставала в развитии от европейских соседей, что не могло не удручать немецких просветителей. В то время, как рафинированные читатели из числа аристократии и подражавшей ей зажиточной буржуазии предпочитали переводную литературу или не слишком искусные подражания французским и английским писателям, простая публика сохраняла пристрастие к полусредневековым, примитивным развлекательным жанрам – балаганным представлениям или непристойным побасенкам. Подлинно национальная литература на немецком языке практически не развивалась вплоть до середины XVIII столетия…

На этом фоне интерес к фольклорным сюжетам и местным героям – а Ренар за несколько веков успешно «натурализовался» в Германии – вполне объясним: просветители отчаянно пытались излечить отечественную литературу от болезни подражательства, напоминая ей о лучших образцах немецкой словесности прошедших веков. Нельзя отметить без иронии, что Иоганн Кристоф Готшед (1700–1766), способствовавший появлению Ренара на книжных прилавках и в библиотеках в середине XVIII века, заслужил не слишком лестную репутацию среди современников именно усиленной пропагандой французских канонов и образцов в литературе – за неимением отечественных. Его переиздание «Рейнеке-лиса» появилось в 1752-м году, и представляло собой подлинно филологическое произведение: Готшед добавил к собственноручно выполненному новому переводу предисловие с обзором источников и критическим комментарием. Это нельзя было назвать триумфальным возвращением Лиса, однако издание Готшеда, безусловно, способствовало возрождению интереса широкой публики к памятникам национальной литературы, а также создало своего рода творческий импульс, побудивший Гете – уже в расцвете его литературной славы – обратить внимание на этот колоритный литературный памятник, нуждавшийся в некоторой реставрации.

Гете, в отличие от многих других просветителей, проявлял живой интерес к родной культуре (что не мешало ему восхищаться, к примеру, искусством Италии) и народному творчеству – он хорошо знал немецкий фольклор, что отразилось в его балладах; национальное прошлое тоже привлекало и вдохновляло его. В своей знаменитой трагедии «Гец фон Берлихинген» (1773) он описывает эпизоды Крестьянской войны в Германии, для «Фауста» выбирает сюжет, берущий свое начало в Средние века. Однако обращение к «Рейнеке-лису» было продиктовано не столько «антикварными» или патриотическими настроениями поэта, сколько стремлением переосмыслить современные ему исторические события, которые радикальным образом повлияли на жизнь всей Европы и затронули самого Гете: в составе свиты герцога Карла-Августа поэт посетил охваченную революционным пламенем Францию и стал свидетелем нескольких важных сражений антифранцузской военной кампании, в частности, битвы при Вальми.

Хотя Гете был впечатлен величием и масштабностью происходящих у него на глазах политических катаклизмов, он не разделял энтузиазма некоторых своих прогрессивных соотечественников, с ликованием приветствовавших падение тиранического режима во Франции. По мнению великого писателя, Германия не была готова к таким радикальным политическим преобразованиям, и опыт мятежных соседей мог погубить его многострадальную родину, ослабленную неумелым правлением многочисленных князьков и внутренними раздорами. В одном из стихотворений, написанных по следам революционных событий, Гете призывает «сильных мира» «обдумать Франции горький удел». Однако полученные во время антифранцузской кампании впечатления подталкивают Гете к размышлениям об упадке монархии, предваренном длительным процессом нравственной деградации, охватившей феодальное общество. Сюжеты и образы поэмы про Лиса, привлекшие внимание поэта в этот период, позволяют ему облечь свои мысли в яркую и оригинальную художественную форму, превратив историю Рейнеке одновременно и в политический памфлет, и в злободневную сатиру, и в способ переосмыслить тягостные воспоминания об увиденном во Франции.

Гете был очень впечатлен судом над Людовиком XVI, и использовал воспоминания о нем для изображения суда над Рейнеке. Возможно, сцена суда в поэме также отражает впечатление Гете от знаменитого процесса по делу с ожерельем Марии-Антуанетты в 1765-м году – эта афера очень заинтересовала Гете, и он пристально следил за ее развитием, рассматривая этот скандал как симптом морального упадка французской монархии: «Еще в 1785 история с ожерельем произвела на меня неизгладимое впечатление. В разверзшейся бездне безнравственности этого города, двора и государства мне виделись призраки самых чудовищных последствий, от коих видений я еще долго не мог избавиться», пишет Гете в своих автобиографических «Анналах». Если выдвигать другие гипотезы о прототипах персонажей поэмы, то нельзя не упомянуть скандально знаменитого авантюриста и шарлатана, графа Калиостро (1743–1795). Гете был заинтригован этой фигурой, и с любопытством следил за ее перемещениями по охваченной политическими катаклизмами Европе. Во время пребывания в Италии Гете даже разыскал семью графа Калиостро (Джузеппе Бальзамо), о чем впоследствии подробно писал в своем «Итальянском путешествии». Судьбы прославленного афериста и вымышленного пройдохи Рейнеке весьма схожи: в обеих фигурируют драгоценности и мифические клады, благосклонность прекрасных дам и благоволение правителей, а главное – интриги, козни и мистификации.

Гете «присматривался» к Рейнеке не один год: еще в подростковом возрасте в одном из писем к сестре он упоминает Готшедов пересказ поэмы, а в 1783-м году на аукционе приобретает офорты с иллюстрациями к «Рейнеке-лису», выполненными Аллартом ван Эвердингеном еще в XVII веке и использованными Готшедом для оформления его издания. Таким образом, замысел написать свой поэтический пересказ известной, но слегка забытой читателями истории формировался у Гете постепенно, а революция и связанные с ней события лишь ускорили творческий процесс.

Гете практически ничего не изменил в сюжете своей поэмы (относительно предшествующих текстов): главная метаморфоза коснулась формы, а не содержания. Отталкиваясь в равной степени от суховатого прозаического пересказа Готшеда, и от «прыгающего», неровного ритма народного немецкого стиха – книттельферза – Гете обращается к величественному и плавному гекзаметру, тем самым решая сразу несколько задач. Первая из них – безусловно, пародийная[16]Об этой возможности гекзаметра – в сочетании со сниженной стилистикой или развлекательной фабулой создавать комический эффект – знал еще автор древнегреческой поэмы «Война мышей и лягушек» (пародии на «Илиаду»).: рассказ о проделках рыжего плута стихотворным размером, которым вещали древние аэды, создает эффект комического контраста в поэме. Кроме того, «Рейнеке-Лис» Гете отчасти заполняет литературную нишу, которая в Германии по ряду причин осталась пустующей: со времен «Песни о Нибелунгах» ни один по-настоящему значимый сочинитель не обращался к жанру эпической поэмы[17]Не считая поэмы Клопштока «Мессиада», которая была во многом ответом на «Потерянный рай» Милтона, и которую, по словам Лессинга, немцы хвалили, но не читали., хотя бы с пародийными целями (как это сделал Вольтер во Франции). Гете сделал несколько попыток[18]В жанре эпической поэмы также написано его сочинение «Герман и Доротея» (1796–97). восполнить этот досадный пробел, и «Рейнеке-Лис» – бесспорно, самая удачная. Хотя к концу XVIII эпическая поэма едва ли входила в число самых востребованных у читателей жанров, Гете – подобно мифическому царю Мидасу, своим прикосновением превращавшему все в золото – своим «Рейнеке-лисом» вернул популярность и жанру, и сюжету, и герою, который, впрочем, никогда не исчезал с литературных горизонтов окончательно, просто нуждался в эффектном напоминании о себе. Подобно тому, как Гете сделал легенду о Фаусте всемирно известной (хотя до него существовало немало версий этой истории), его «Рейнеке-лис» стал связующим звеном между литературой Средних веков и Нового времени и, возможно, открыл дорогу новым представителям литературной фауны, от мудрого Лиса из «Маленького принца» до трогательного Людвига Четырнадцатого Яна Улофа.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Как Ренар стал Рейнеке: Литературная биография одного пройдохи

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть