Онлайн чтение книги Ревущие сороковые
ПРИШЕЛЬЦЫ. ИЗ «ДРУГОГО МИРА»

На китобойную флотилию моряков подыскивали не только в Ленинграде. Их искали на Дальнем Востоке, среди зверобоев Севера и на южных морях. На флотилию большей частью подобрался народ холостой, тертый, немало переживший за войну. В общем — молодец к молодцу, каждый просолен от зюйдвестки до кованых каблуков.

Среди нас оказалось только несколько человек, знакомых с китобойным промыслом. Это были дальневосточники, охотившиеся до войны. В таком составе рискованно было отправляться на промысел в Антарктику. Флотилии надо было раздобыть хоть несколько хороших гарпунеров, раздельщиков китов и жироваров. Советское правительство обратилось за помощью к норвежцам. Во всем мире они считались непревзойденными китобоями. Те пошли нам навстречу, но, видно, для русской флотилии наскребли китобоев среди норвежцев, которые уже не рассчитывали попасть на работу в дальние моря, а собирались провести остаток дней на берегу, у фиордов. Моложе пятидесяти лет были лишь раздельщики да помощники гарпунеров, а гарпунерам и «техническим» консультантам давно перевалило за шестьдесят. Но они старались держаться браво.

В общем, из Норвегии прибыли к нам на флотилию китобои, умевшие набивать себе цену.

К пришельцам из «другого мира» мы, конечно, стали приглядываться: чем же они отличаются от нас? Каковы у них мысли, повадки и обычаи? Многие пытались завести разговоры, но сразу же осеклись, наткнувшись на непредвиденное препятствие: норвежцы говорили на такой смеси языков, что мало кто из наших разбирал их тарабарщину, выдаваемую за английскую речь.

По-русски объяснялись лишь престарелый вице-председатель Союза гарпунеров да семидесятилетний гарпунер Ула Ростад, который в молодые годы плавал у берегов Белого моря.

Норвежцы держались замкнуто, отсиживались в кают-компании, в кости играли лишь друг с другом. Иногда, повздорив с кем-нибудь из русских, они вдруг устраивали на верхней палубе соревнования на верность глаза и руки: с дальнего расстояния втыкали увесистые ножи в доску, поставленную у мачты. Этим они как бы предупреждали: «Не ввязывайтесь с нами в драку, мы народ опасный».

Разговорчивым по штату полагалось быть старику Уле Ростаду. Дело в том, что норвежцы по договору обязались обучать русских искусству охоты на китов. Правда, они не определили ни сроков обучения, ни количества учеников: все, мол, будет зависеть от их способностей, — и выделили в наставники старого китобоя, умевшего говорить по-русски. Но, как потом мы выяснили, не только эта способность выдвинула Улу Ростада на роль наставника: никто лучше его не умел водить людей за нос и запугивать сложностью и опасностью охоты на китов. Старик, казалось, был начинен устрашающими историями.

На первый его урок собралось столько учеников-добровольцев, что занятия пришлось проводить в столовой флагмана. Обучение будущих гарпунеров Ула Ростад начал с предупреждения:

— Ну, помидорчики мои, вам, конечно, невдомек, что охотой на китов не всякий может заниматься. Для этого надо родиться не только ромоглотателем, сквернословом и драчуном, но и с пометкой от бога: «врожденный моряк». Неспроста в Святом писании сказано: «И приуготовил господь большую рыбу, чтобы проглотить Иону». Человек с незапамятных времен опасался угодить киту в пасть. Только наши предки, древние норвежцы, отваживались нападать на чудовище, которое одним взмахом хвоста могло их прихлопнуть на веки вечные. Кит — великий приз! На суше такого не добудешь. Один блювал может дать жира столько, сколько получают с тысячи свиней или четырех тысяч овец. Где, если не в море, ты загарпунишь такое стадо?

Старик спросил это и, выждав некоторое время, сам ответил:

— Нигде! На то воля господня. С пеленок привыкает норвежец к морю, потому что наша земля плохо родит хлеб. С десяти лет норвежец плавает по морям, бороздит их вдоль и поперек, годами не видит суши. У нас сейчас столько кораблей, что, разразись опять всемирный потоп, мы смогли бы весь наш народ погрузить на свои суда и переправить в любое место. Кто еще может этим похвастаться? Британия, мнящая себя владычицей морей? Нет! Когда британцам нужны китобои, они обращаются к нам. А почему? Потому что со времен викингов норвежец, уходя в море, запасался терпением и отвагой на долгое время. Он не гонялся за опасностями. Упаси бог! Храбрость ему нужна была как солонина, сухари и пресная вода. Поэтому на двух третях земного шара, где разверзнуты хляби морские, он чувствовал себя как дома. Но даже такой моряк, который начинает плавать с церковной купели, не сразу становится гарпунером. Года два он смазывает амортизационную систему и блоки, столько же стоит то рулевым, то марсовым матросом, потом познает премудрости стрельбы, штурманское дело и поиск китов. В общем, учится не менее десяти лет. А вы, русские, ведь не считаете себя прирожденными моряками? Не так ли?

— Выходит, нам придется учиться больше десяти лет, — с грустью заключил один из слушателей.

— Выходит, — вздохнул Ула Ростад. — На то воля божья.

— Ну а если мы в бога не верим и по-большевистски возьмемся? — спросил демобилизованный комендор Трефолев.

— Я не знаю, что такое «по-большевистски», но без веры в бога и через двадцать лет хорошим гарпунером не станешь.

— Так вы что же — советуете нашему брату не браться за это дело?

— Зачем? Мы недурно проведем с вами время, — заверил норвежец. — Вы узнаете от меня такое, чего ни в каких книгах не отыщете. К тому же, у нас договор. Мы, норвежцы, никогда не нарушали своего слова. А все остальное будет зависеть от ваших способностей и милости божьей. Не гневите всевышнего.

После такого предупреждения моряки, записавшиеся в школу гарпунеров, кинулись, конечно, выражать свое недовольство в партийный комитет флотилии.

— Что же вы нам какого-то церковного мракобеса в учителя поставили? Да он двадцать лет учить будет, лишь бы валюта шла. Зачем же нам его молитвы? Неужто посознательнее не нашли?

Простецкий на вид, сухощавый и невысокий Михаил Демьянович Куренков, который на флотилии был первым заместителем капитан-директора и секретарем парткома, собрал возмущенных в Красном уголке и потребовал:

— Успокойтесь, товарищи! Я понимаю ваше волнение, но говорю: терпение! Других гарпунеров пока не предвидится. Приспосабливайтесь к таким, какие есть. Что вы от Ростада хотите? Он почти шестьдесят лет на капиталистов работал. Ему ничто даром не доставалось. Разве только дед да отец секреты раскрывали. А у других он все хитростью да подглядом исподтишка выведывал. Неужели он перед вами раскроется и все на блюде преподнесет? Да никогда! У него своя психология, он по крупице будет выдавать свои знания, чтобы побольше денег у нас получить и обеспечить себе старость. Но он, товарищи, сорок лет на китов ходит. Профессор китобойного дела. Нам надо не крик поднимать, а вопросами донимать, вытягивать из него все, что удастся.

— Сколько же на эту канитель времени уйдет?

— Не знаю. Обнадеживать не буду.

После такого объяснения у многих энтузиазм поостыл. Стали задумываться: а стоит ли убивать годы на китобойное дело? Если запастись терпением, то за пять лет можно высшее мореходное училище закончить, капитаном дальнего плавания сделаться. А гарпунер — специальность узкая. Вдруг всех китов перебьют, чем будешь заниматься? За салакой с гарпуном охотиться? Не верней ли будет за рейс освоить иную специальность?

В общем, энтузиастов в списке осталось немного. Больше всего учеников оказалось на «Пингвине». Руководство решило объявить наше судно учебным и перевести на него Улу Ро-стада.

Как решили, так и сделали. Ула Ростад поселился на «Пингвине», в каюте, расположенной рядом с капитанской. Своего помощника, Эрика Меллеби, он отправил жить в матросский кубрик и держал его в строгости. Каждое утро юноша должен был будить старика, убирать каюту, чистить ему обувь и одежду, приносить из камбуза еду и мыть посуду.

При встречах со стариком Эрик срывал с головы шапку и почтительно кланялся. Он держался как слуга, хотя числился помощником гарпунера. Нашим матросам, если они пытались ему что-либо объяснять, он отвечал одним норвежским словом «каньскье», что означало «возможно», и ни в какие разговоры не вдавался.

По судну Ула Ростад расхаживал с гордым видом, так как считал себя персоной поважней капитана. Здесь он был профессором, которого слушали «студенты». Нужно признаться, занятия проходили весело. Поэтому, кроме официальных учеников, на беседы к норвежцу ходили все, кто был свободен от вахты, и не жалели потраченного времени.

Где бы мы, например, узнали, что перед выходом в море нельзя чихать на левом борту? Что свистом в шторм можно вызвать ураган? Или более важное: оказывается, надо опасаться не понедельника и тринадцатого числа, как это делают суеверные чудаки-британцы, а двадцать шестого числа — в нем дважды по тринадцать — и пятницы. В пятницу был распят Христос. Этот день самый паршивый, он годится лишь для поста и молитвы.

Неведомо нам было и то, что у берегов Исландии ненароком можно наткнуться в тумане на шхуну «Королева Берта», команда которой состоит из усопших моряков. В лоциях, правда, об этом не пишут, но лучше не вглядываться в призрачную шхуну; оснащенную парусами из теней, и не окликать капитана. Обязательно навлечешь на себя беду. Ее отпугнуть можно только молитвой и петушиным криком, извещающим о рассвете. Вот почему в старые времена брали с собой в плавание петухов.

Опасней всего увидеть «Летучего голландца». Этот бродячий корабль, носимый по воле волн, как утверждают некоторые, построен из костей мертвецов, но Уле Ростаду доподлинно известно, что только шпангоуты сделаны из костей, а на корпус пошел полупрозрачный материал— ногти утопленников. Поэтому борта корабля словно чешуйчатые и отливают синеватым перламутром. Паруса «Летучего голландца» сшиты из саванов и закреплены веревками удавленников.

Этот корабль чаще всего появляется у мыса Доброй Надежды. Встреча с ним означает верную гибель, лучше не идти дальше, а поворачивать скорей к берегу и больше не плавать.

Один шкипер из Сандефиорда, по имени Эгил, в шторм натолкнулся на «Летучего голландца». В тот же день у него смыло за борт трех матросов, четвертый упал с мачты. Эгил, конечно, не стал охотиться на китов и сразу же повернул на норд. Но тут у него стали помирать люди от желтой лихорадки. Шкипер делал все, что мог, он даже пообрезал ногти у мертвецов и бросил их в бушующий океан, чтобы отсрочить свою гибель. И ничто ему не помогло. Он, правда, дошел до берега, но это уже был не человек. Эгил только успел рассказать о встрече с «Летучим голландцем» и отдал богу душу.

— А почему это произошло? — спрашивал Ула Ростад и отвечал: — Потому, что не верил он во всевышнего и хотел потакать нечистой силе. А за это бог крепко наказывает. Я знавал одного богохула, который, как пророк Иона, глубоко заглянул под шкуру живого кита… Пьянчуга Петер Снэрби был боцманом на «Торсхевди». Охотился он во времена, когда еще ценились кованые гарпуны и один раз стреляли из пушки, а потом команда садилась на вельботы и отправлялась добивать загарпуненного кита пиками. Дело было опасное. Бывало, Снэрби, чтобы подбодрить гребцов, сядет за руль и горланит: «А ну, пошли… пошли, черти рыжие! Раз-два! Поднавались! Попутного вам ветра в то место, откуда не растут крылышки. А ну, пошевеливайся! Впереди не чаша с причастием, а фонтан чистого виски. Не давай рукам покоя! От вас уходит мешок с золотом… Целый Тронхеймский банк, дьявол его раздери!»

Однажды пошел боцман добивать огромного кашалота, а тот от боли и злости линь на себя намотал и хвостом бьет так, что на полсотни метров не подойти. Тогда надумал Петер со стороны головы подобраться — знал, что из-за огромного, словно обрубленного, носа этот кит ничего впереди не видит. Только вельбот приблизился, кашалот вдруг и ринулся на него.

Цап в зубы — и переломил пополам суденышко, раскрошил в щепки. Гребцы, оставшиеся в живых, врассыпную кинулись спасатьсявплавь, а боцман замешкался. Все видели, как кашалот подкинул его своим огромным носом, прямо с воздуха поймал в пасть и проглотил со всеми потрохами…

— На этом месте Ула Ростад умолк и принялся раскуривать трубку, — видимо, для того, чтобы слушателей покрепче проняло морское происшествие.

— Ну и что же потом? — не вытерпев, спросил марсовый Семячкин.

— Что ж потом?.. Потом уж самого капитана «Торсхевди» разобрало. Вельбот пропал, да и боцмана жалко. Где такого в море найдешь? Замахал он своим красным шарфом и завопил: «Мальчики, детки мои! Спасайте живую душу… скорей добивайте спермуэла, а то он, проклятый, линь оборвет и уйдет. Вызволяйте Петера Снэрби! Ставлю бочонок вина и два бочонка пива». Разъяренные китобои прямо с ходу всадили кашалоту две пики в сердце да поворошили их, загоняя дальше. А кит, когда его сильно ранят, часто выблевывает пищу, думает, что ему легче станет. Ну и тот кашалот вместе с остатками разжеванного осьминога и каких-то рыб изверг Петера Снэрби, чуть помятого, но целого. Гребцы выудили своего боцмана из воды и, не мешкая, доставили на китобойное судно.

На «Торсхевди» кок славился умением лечить от простуды и запоев. Так вот этот кок первым делом вытряхнул из Снэрби всю воду, затем влил ему в глотку спирту и начал дыхание налаживать. И что же вы думаете, ожил боцман! Всхлипнул сперва и, как паровоз, травящий пар, засопел. Видно, горло и легкие прочищал. А когда перестало внутри клокотать и булькать, Петер выпустил такой фонтан ругательств, что даже у самых черствых людей слезы умиления выступили. И капитан раздобрился: велел одну кружку спирта внутрь боцману влить, а другую на наружное растирание потратить. Ну и другие перепились в этот день. А утром, когда протрезвели, видят — Петер стал не похож на себя: его кирпично-красная рожа сделалась зеленовато-желтой, а все тело покрылось крупными пятнами, словно кожа обесцветилась. Видно, китовым желудочным соком успело прихватить и чуточку обработать. Но переломов не было. Кашалот проглотил Снэрби, как устрицу. Правда, у боцмана от страха кое-какие клепки из головы повылете-ли — заговариваться стал, но сразу сам поднялся с койки и пошел своим ходом. Я его в кабачке «Китовый ус» видел. Старика не трудно было распознать: весь пятнистый, волосы островками растут — рыжие, с пегими вперемежку. Вот так всемогущий наказывает за богохульство!

* * *

Наша флотилия вышла на промысел в конце ноября. Нам предстояло почти месяц плыть по морям и океану, чтобы добраться до Антарктики.

В Гибралтаре флотилия сделала первую остановку. Китобойцам надо было заправиться горючим, пресной водой и свежей пищей. Для бункеровки по два судна подходили к «Салюту», как к матке, и через шланги сосали ее.

На бункеровку уходило не больше часа, но любому моряку этого времени достаточно, чтобы поделиться с приятелями новостями и позубоскалить. На «Пингвине» острословов и «травил» оказалось больше, чем полагается на небольшое судно. Они, конечно, со своими добавлениями, пересказали все, что услышали от Улы Ростада. И «китобайки», как их тут же окрестили, пошли гулять по всей флотилии.

До ушей политработников они дошли в океане. Инспектор по политработе Стайнов вызвал к радиотелефону капитана «Пингвина» и парторга.

— Что же это вы, товарищи, делаете? — грозно заговорил он. — Какие-то дурацкие «китобайки» придумали. От пингвиновцев чертовщина по флотилии гуляет. Вы нам не гарпунеров готовите, а каких-то суеверных переска-зывателей Библии.

— Мы предупреждали Михаила Демьяновича: Ула Ростад в учителя не годится. Он человек старого покроя. И держится не по-рабочему, а фон-барон какой-то: китобоя в слугу превратил и без бога ни шагу. Отзовите старика к себе на китобазу. Он скоро не только Ветхий завет будет пересказывать, а псалмы запоет.

— Но-но… не преувеличивайте, — остановил парторга Стайнов. — Отзывать Ростада мы никуда не будем, но вас обязываем обезврежи-вать старика. Заставьте коммунистов посещать его собеседования, а потом соберитесь отдельно и разоблачайте религиозные бредни. Отделяйте шелуху от полезного. Ясно?

Капитан «Пингвина» Павел Анисимович Сыретинский, услышав эти наставления, недовольно покрутил головой и обратился ко мне:

— Поняли, чего от нас требуют? С сего дня будьте любезны посещать беседы Ростада. Считайте это общественным поручением.

Сыретинский мог бы стать хорошим капитаном, если бы его не одолевали чрезмерная осторожность и непонятная робость перед начальством. Вышестоящим он всегда говорил только «есть» и «добро», даже когда следовало сказать твердое «нет». Вид у него при этом был какой-то виноватый, словно он не надеялся надлежащим образом выполнить то, что ему велели. За эту черту и какой-то запущенный вид мы втайне презирали Сыретинского, но не выказывали своего отношения — все же он был вдвое старше каждого из нас и годился нам в отцы.