Онлайн чтение книги Резидент
ГЛАВА 14

Мария Полтавченко ушла из дому утром 26 октября, то есть еще до взрыва на Сергинском мосту.

Накануне, когда она возвращалась от тюрьмы — ходила в надежде хоть краем глаза повидать мать, — в городском саду остановил ее бритый мужчина в казачьей шинели. Мария едва не ахнула: Харлампий! Переряженный, без бороды и такой молодой, оказывается. Дядей такого нипочем уж не назовешь.

Шли рядом почти до конца аллеи. Он говорил:

— Тебе надо к Степану в Воронеж уйти. До Черткова доедешь, дальше пешком. Барахла с собой не бери — самой бы спастись. Казаки старикам, да детям, да бабам переходить фронт не препятствуют. Считают даже, что этим урон красным наносят: голодных ртов прибавляется.

— Как же я маму брошу? — ответила она еле слышно. — Ее выпустят, а дома никого. Мне уйти нельзя.

Впереди показались какие-то люди.

— Делай так, — сказал Харлампий и свернул вбок, в кусты.

Мария тоже свернула, но только в другую сторону и по дорожке.

Ночью кто-то дворами прокрался к ее дому. Выбитое окно было заткнуто посеченным шашкой одеялом. Гость втолкнул одеяло в хату и вбросил записку. Все случилось так быстро, что Мария не успела даже испугаться. Записку подняла. Поднесла к лампадке. «Доченька! За меня не бойся. Меня в тюремный лазарет перевели. Ради всего святого, чтобы душа моя спокойна была, уйди к Степану. Останешься — и мне не поможешь, и сама пропадешь безвинно». Подписи не было, но материнские каракули Мария знала хорошо.

И тогда она решилась.

Утром она завернула в полотенце, расшитое на концах красными и синими петухами, кусок хлеба, замкнула дом на ключ и, никому ничего не говоря, ушла на станцию: если есть среди соседей добрые люди, они и так за домом посмотрят. А просить? Чем это поможет?

Когда она появилась на станции, толпа беженцев и мешочников в молчании штурмовала товарный состав. Она примкнула к этой толпе. Так ручей втягивает песчинку в свой поток.

Оказавшись частью этой толпы, наполовину состоящей из людей несчастных, все потерявших и потому отчаянных, она бесстрашно цеплялась за буфера, за ступеньки. Какие-то люди, задыхаясь в бессилии, размахивали наганами, ругались, просили не занимать вагонов, били по головам, рукам. Стихия была неодолима, и Мария наконец оказалась в черном чреве товарного вагона, на нарах из неструганных досок, притиснутая к стенке.

Тощий парень в солдатской шинели со впалыми бледными щеками сидел рядом с ней. Когда поезд, скрипя и переваливаясь на расшатанных стыках, тронулся, он толкнул ее под бок и захохотал в самое ухо:

— Третий раз ухожу… Из плена от германца бежал, из Одессы бежал, в Ростов приехал — и там германец. Видеть их — с души воротит. А уж тут, — он оглянулся и показал кулак.

* * *

Ехали ночь, день, ночь и еще день и ночь. Поезд тащился едва-едва, вагон скрипел, перекашиваясь, колеса, дребезжа, стучали на стрелках. От машиниста узнали, что состав идет к самому фронту за ранеными.

Останавливались часто, и каждый раз возле вагона раздавались голоса, кто-то стучал по стенкам, умоляя, а то и с бранью требуя открыть дверь. По крыше даже во время самой быстрой езды, грохоча сапогами, ходили и бегали.

На одной станции стояли особенно долго. Возле самого вагона кто-то кричал:

— Когда всех забастовщиков перевешаем, тогда и поедете дальше!

Потом несколько вагонов отцепили, погнали куда-то, а голос все надрывался:

— Из ремонта же только вышли вагоны! Из ремонта, а ни одной целой рессоры нет!

Ехали в их вагоне в основном женщины, некоторые с детьми. На стоянках все они не сводили глаз с узкой щели отодвинутой двери. Мария догадалась, что это едут жены и матери отступивших на север красногвардейцев либо же арестованных, расстрелянных.

Тощий парень, его звали Федоркой, стал вдруг о ней заботиться.

— Что ты, девка? С голоду помираешь? — он протянул ей жестяную кружку с кипятком. — Да пей, дуреха!

Он со всеми перезнакомился, с каждым был за своего, вмешивался в разговоры, кого-то опекал, против кого-то ополчался.

Потом поезд стал. Мария как-то сразу почувствовала, что уж это и есть последняя остановка. За стенками вагона было необычно тихо, и лишь в стороне паровоза слышались крики, но тоже какие-то необычные.

Мария вслушивалась в наступившую тишину растерянно, с тревогой. То, что ей теперь придется самой что-то делать, идти, просто двигаться, показалось вдруг невероятно трудным, тягостным. Она ослабела от дороги, у нее не было сил.

Видимо, такое ощущение пришло не только к ней. Весь вагон притих, насторожился, словно спрашивая: «А может, поезд пойдет дальше?».

Крики приблизились. Это был голос одного человека, зычно повторявшего:

— Вы-ходь! Очишшай вагоны! Не по-ойдет дальше…

Дверь с шумом отъехала. Свежий воздух ворвался в вагон, растекаясь между людьми, словно студеная вода.

А голос уже раздавался где-то впереди:

— Выходь! Очишшай вагоны!..

Женский крик вдруг заглушил его:

— Ах боже! Неметчина!

Федорка вскочил с нар и рванулся к выходу.

Весь вагон уже был на ногах, и все говорили между собой, но громче всего слышалось:

— Неметчина! В неметчину заихалы…

Все возились, собирая узлы, плакали дети. У Марии вещей не было, и она легко пробралась к двери. Вагон стоял напротив станционного здания. На нем была вывеска с названием, написанным нерусскими буквами. У входа в вокзал стояли два солдата в серо-зеленых мундирах, в касках с пиками наверху. За их спинами, словно продолжение касок, торчали плоские блестящие штыки. Мария глянула вниз, на пути, и вздрогнула: на земле — на носилках, на соломе, на шинелях и просто на пожухлой осенней траве — лежали и сидели раненые. Бинтовали их, видимо, наспех и скупо: на перевязках алыми и бурыми пятнами проступала кровь.

Она поглядела вдоль состава. Из всех вагонов как-то поспешно, виновато, чтобы только поскорее освободить место, выбирались люди и вдоль редкой цепи казачьих постов покорно тянулись к станционному зданию.

Мария пошла вместе со всеми.

На площади перед вокзалом к беженцам подошел высокий жилистый казак с нашивками урядника, добродушно усмехнулся:

— К большевикам идете? К совдеповским комиссарам?

Потом появился молодой офицер в золотых погонах, в застегнутом наглухо новом кителе с крестом солдатского Георгия на левом нагрудном кармане. Широкий черный платок, охватывая шею, поддерживал забинтованную руку с желтыми скрюченными пальцами. Офицер долго оглядывал беженцев, болезненно морщась, кивал казакам. Тех, на кого он указывал, отделяли от толпы и уводили.

Когда офицер ушел, конвоиры с живостью бросились к беженцам. Они снимали с них пальто, пиджаки, рвали с голов платки. Тех, кто пытался не отдавать, беззлобно толкали прикладами:

— Ну чего чипляешься? Большевики все равно отберут. Там же коммуния, все общее. Там у тебя даже ложки не будет, из котла ладонью станешь черпать…

Узелок Марии не привлек ничьего внимания. Правда, один молодой солдат загляделся было на нее и крикнул:

— Пойдем с нами! Кашу будешь варить!

Она не ответила. Она вдруг увидела Федорку. Он стоял у входа в вокзал и кричал на германского офицера. Солдат с винтовкой и в каске подбежал к Федорке и наставил острие штыка ему в грудь. Офицер что-то резко сказал. Держа винтовку наперевес, солдат повел Федорку вдоль железнодорожных путей.

Толпа рассыпалась. Казаки, тяжело нагруженные, пошли к вокзалу, беженцы — плача, причитая — потянулись в разные стороны. Мария побрела вслед за какими-то женщинами.

Миновали последние дома станционного поселка. Разбитая проселочная дорога вела в поля. За полями, где-то у самого горизонта, синел лес. «Это и все? Я перешла фронт?» — подумала Мария.

Быстрые шаги послышались за ее спиной.

— И что только в свете творится! — услышала она голос Федорки. — Слышь, глупыха? — он обратился к Марии. — Солдат меня за путя отвел. «Беги, рус, — говорит. — Комендант видеть нихт. Як война, рус?» — «Гут, — говорю, — самый гут. У нас, — говорю, — война с вами кончилась. Наш царь хотел воевать, мы его скинули. Ваш хочет, вот вы и воюйте», — Федорка довольно рассмеялся и повторил: — Совсем теперь не тот немец пошел!..

Их было теперь восемь человек, считая и пятилетнего мальчика, и у всех, видимо, была одна цель — перейти фронт, но все пока еще таились друг от друга и шли молча, будто неуместное слово могло накликать беду.

Лес кончился. Опять потянулись поля.

В середине дня неподалеку послышались взрывы и выстрелы. Беженцы метнулись с дороги в овраг и дальше шли тропинками, упрямо отыскивая из всех путей тот, который вел на север.

Ночевали в настороженно притихшей деревне. Сбившись в одну избу, тихонько переговаривались. Мария всем рассказывала, что идет под Воронеж, к родителям. Жила с мужем, да того убили еще в шестнадцатом году, вот и пошла на родину. Закутанная в черный платок, потемневшая, она казалась старше своих двадцати лет, и ей верили.

Впрочем, она почти не обманывала, говоря это. Ощущение потери все время не покидало ее. Скорее даже не потери, а полной опустошенности. Жизнь как-то потеряла для нее смысл. Да, она идет на родину. Да, у нее теперь там, на Дону, нет дома…

Местные жители вели себя странно. Света не зажигали, спать не ложились, и в домах шла суматоха, будто вся деревня собиралась куда-то ехать…

Мария пыталась понять: кто здесь? Красные? Белые? Кого ждут?.. Потом, слушая разговор Федорки с хозяином избы, узнала, что красные ушли отсюда с неделю назад. Перед этим в деревне два дня длился митинг: мужиков призывали вступить в Красную Армию и защищать село, но крестьяне лишь недавно обзавелись землей, разделив помещичий клин, теперь хотели заниматься своим хозяйством и в солдаты идти не согласились.

Белых встретили колокольным звоном. Все сельсоветские отступили с красными, никого поэтому не трогали, счетов ни с кем не сводили, и первые дни все шло мирно.

Но вот, накануне прихода беженцев, в селе был созван сход. На нем зачитали объявление: «Распоряжением Воронежского генерал-губернатора лица всех призывных возрастов объявляются мобилизованными. Означенным лицам прибыть на сборный пункт в село Нижнее 31 октября в 9 часов утра». Потом выступил пожилой полковник, представил себя начальником гражданского управления Воронежской губернии и сказал:

— У нас в Новочеркасске собрались лучшие люди, генералы, адвокаты, бывшие члены Государственной думы. Эти люди специально учились управлять государством. Только они могут дать вам покой и порядок. А о земле и прочем говорит еще рано, они еще не завоеваны. Может, к вам сюда завтра большевики нагрянут и все в коммунию заберут. О земле будет говорить Учредительное собрание.

Мужики зашумели: уж землю-то они считали своей окончательно. Кто-то набрался храбрости и спросил, почему мобилизует генерал-губернатор. Это царский генерал. В свободной республике их не должно быть.

Полковник покраснел от натуги:

— Молчать! Это у вас не при Советах, не с большевиками. Повыучились разговаривать, поразнуздались. О Советах у меня ни гу-гу. И думать забудь.

Произнеся эту речь, полковник и все, кто его сопровождали, уехали в соседнее село, и теперь во всех избах бабы снаряжали мужиков в леса. Побыть там, пока снова возвратятся красные.

* * *

На рассвете боковой тропкой выбрались из села и до темноты опять шли полями и лесом.

Ночевали в сарае на хуторе. Сюда ни белые, ни красные не приходили еще ни разу. Среди беженцев была одна женщина, совсем уже старая. Жители хутора приняли ее за холеру, которая бродит и ищет, где бы пристать да начать валить людей. Они устроили засаду и спутали женщину рыбачим неводом. Все это делали взрослые бородатые мужики, делали молча, серьезно, и когда Федорка заступился за нее, так же серьезно поднялись на него с кольями, а старуха, расстегнув ворот, показывала сквозь ячейки невода нательный крестик и кричала:

— Яка ж я холера? У меня ж хрест на шее! Холера ж любит рядиться во все белое, чистое, а на мне яка одежа?.. Штоб вона не прийшла, вы скорийше с окон занавески сымайте, скатерки сымайте да из ружий ее — в стены, в крышу…

Старуху отпустили, и до утра в домах грохали выстрелы: мужики «отгоняли холеру» пальбой в стены и потолки своих изб.

* * *

К полудню вышли в другое село. Оно как-то вдруг явилось им, раздвинув темный густой лес. И первое, что бросилось в глаза Марии, это было красное знамя над двухэтажным домом.

И она сразу поняла: здесь Советы.

Она оглянулась на спутников. Лишь Федорка шел твердо, глядя прямо на знамя, а женщины боязливо крестились и все оглядывались на лес, словно оценивая, смогут ли добежать до него, если придется возвращаться назад.

Женщина с мальчиком взяла его на руки и, как самое дорогое, со страхом, застывшим в глазах, прижала к себе, но тот захлопал в ладоши:

— Праздник? Это праздник, мамочка?..

У околицы их обступили бородатые грязные люди в старых солдатских шинелях.

— Откуда идете? Из каких мест? — спрашивали они.

Мужчина в кожаной куртке и с наганом в деревянной кобуре у пояса вдруг скорым шагом подошел к солдатам, и они, не обращая внимания на беженцев, заспешили к лесу.