Онлайн чтение книги Резинки
Глава первая

1

Валлас стоит, прислонившись спиной к ограждению у входа на мост. Это еще молодой человек, высокий, спокойный, с правильными чертами лица. То, как он одет, и сам его праздный вид слегка удивляют спешащих к порту последних рабочих: в это время, на этом месте не совсем в порядке вещей не быть в рабочей одежде, не катить на велосипеде, не иметь такого вида, что спешишь; во вторник, ранним утром, не гуляют, впрочем, в этом квартале вообще не гуляют. В такой независимости по отношению ко времени и месту есть что-то немного шокирующее.

Что же до Валласа, то он думает, что не жарко и что, наверное, приятно проехаться на велосипеде, когда ветер поддувает в спину, по ровному асфальту, чтобы немножко согреться; но он стоит на своем месте, опираясь на железные перила. Головы велосипедистов по очереди поворачиваются к нему. Он поправляет шарф и застегивает пальто на верхнюю пуговицу. Головы по очереди отворачиваются и пропадают. Ему не удалось утром позавтракать: в этом бистро, где он нашел комнату, до восьми кофе не бывает. Он машинально смотрит на часы и видит, что они не идут; остановились вчера вечером в половине восьмого; что было некстати и во время поездки, и в остальном. С ними такое бывает, они время от времени останавливаются, непонятно почему, — иной раз от удара, но не всегда, — а потом сами пойдут, тоже непонятно почему. Вроде ничего не сломано, могут ходить несколько недель подряд. Капризничают; вначале это немного мешает; потом привыкаешь. Сейчас, должно быть, половина седьмого. Захочет патрон подняться постучать ему, как обещал? Для пущей надежности Валлас завел маленький будильник, который взял за правило возить с собой, и в конечном итоге он встал чуть раньше: раз уж не спал, стоило сразу же начать. Теперь он один, как будто толпа велосипедистов потеряла его по дороге. Перед ним в неясном желтом свете простирается улица, по которой он только что вышел к бульвару; слева красивое шестиэтажное кирпичное здание, которое образует угол, напротив него кирпичный особняк, окруженный палисадником. Это там вчера выстрелом в грудь был убит Даниэль Дюпон. Больше Валласу пока ничего неизвестно.

Он приехал поздно прошлой ночью в этот город, который едва ему знаком. Он сюда уже однажды приезжал, правда, всего лишь на несколько часов, когда был ребенком, у него не сохранилось об этом отчетливых воспоминаний. Остался образ канала, завершающегося тупиком; возле набережной стоит старая посудина — каркас парусника? Очень низкий каменный мост перекрывает проход. Наверное, было не совсем так: судно не могло бы пройти под этим мостом. Валлас снова пускается в путь к центру города.

Перейдя через канал, он останавливается, чтобы пропустить возвращающийся из порта трамвай, сияющий новой покраской — желтый и красный с позолоченной эмблемой; он совершенно пустой: люди едут в противоположном направлении. Поравнявшись с Валласом, который ждет, чтобы перейти улицу, трамвай вдруг тоже останавливается, и Валлас оказывается прямо перед железной подножкой; тогда он замечает, что рядом с ним, на газовом фонаре, прикреплена круглая табличка: «Остановка» и цифра «6», указывающая номер маршрута. Дав звонок, трамвай медленно отходит, скрипя всем корпусом. У него такой вид, будто он на сегодня свое отработал. Вчера вечером, на выходе из вокзала трамваи были так забиты, что ему не удалось заплатить; кондуктору было не пролезть между чемоданами. Другие пассажиры подсказали ему, правда, не без труда, остановку, которая была ближе всего к улице Землемеров, о существовании которой, казалось, большинство из них и не подозревало; один даже сказал, что надо ехать в другую сторону. Ему пришлось довольно долго идти по плохо освещенному бульвару, и когда он наконец нашел эту улицу, то заметил это еще работавшее кафе, где для него нашлась комната, не очень, конечно, комфортабельная, но для него вполне подходящая. В общем даже повезло, потому что отыскать гостиницу в этом пустынном квартале было бы, наверное, нелегко. На стекле эмалевыми буквами было написано «Меблированные комнаты», но патрон еще подумал, прежде чем ответить; то ли ему что-то не понравилось, то ли он был не в духе. По другую сторону шоссе Валлас выходит на мощенную деревом улицу, которая, должно быть, ведет к центру; «Улица Брабанта», как можно прочесть на голубой табличке. До отъезда Валласу не удалось раздобыть себе плана города; он рассчитывает это сделать сегодня утром, как только откроются магазины, но он собирается воспользоваться отрезком свободного времени, которым он располагает, прежде чем направиться в полицейское управление, где, как правило, начинают работать с восьми, для того, чтобы самому попытаться освоиться на запутанных улицах города. Эта, хотя и узкая, кажется важной: будучи, вероятно, длинной, она тает в сером небе. Настоящем зимнем небе; того и гляди пойдет снег.

По обе стороны тянутся дома из декоративного кирпича, все как один без изысков, без балконов, без карнизов, без каких бы то ни было украшений. Только самое необходимое: ровные стены с пробитыми в них прямоугольными отверстиями; от этого веет не бедностью, а трудом и экономией. К тому же по большей части это коммерческие здания.

Строгие фасады, тщательная кладка небольшого темно-красного кирпича, прочная, монотонная, кропотливая: денежка прибыли, полученной компанией «Древесина хвойных пород», денежка, заработанная «Луи Швоб. Экспорт леса», «Марком и Ленглером» или акционерным обществом «Борэкс». Экспорт леса, древесина хвойных пород, промышленная древесина, экспортная древесина, экспорт древесины хвойных пород, квартал полностью отдан на откуп этому бизнесу; тысячи кубов соснового леса, сложенные кирпичик к кирпичику, чтобы стать убежищем для толстых бухгалтерских книг. Все дома построены по одному образцу: пять ступенек ведут к крепкой лакированной двери, по обе стороны которой черные вывески, где золотыми буквами выведен юридический статус фирмы; два окна слева, одно справа и сверху четыре этажа одинаковых окон. Может, среди контор есть и квартиры? Во всяком случае, внешне они ничем не выделяются. Не проснувшимся толком служащим, которые через час заполнят улицу, несмотря на привычку, придется немало потрудиться, чтобы узнать свою дверь; а может, они войдут в первую попавшуюся, чтобы экспортировать, как уж захочет случай, древесину Луи Швоба или Марка и Ленглера? Разве не важнее всего, чтобы они добросовестно делали свое дело, дабы кирпичи продолжали громоздиться, как и цифры в гроссбухах, подготавливая зданию еще один этаж денежек: несколько сотен тонн расчетов и писем установленной формы; «Господа! В ответ на ваше любезное…», оплачено наличными, одна ель против пяти кирпичей.

Парад завершается только на пересечении с перпендикулярными улицами, абсолютно идентичными, места хватает только на то, чтобы проскользнуть между кипами реестров и арифмометрами.

Но вот более глубокая выемка, которую сквозь эти терракотовые дни пробивает вода; вдоль набережной вздымается оборонительная линия островерхих крыш, где окна оказываются более слепыми — инстинктивно, — а защита более крепкой. Посередине этой поперечной улицы течет канал, с виду оставаясь в неподвижности, прямой коридор, оставленный людьми от первородного озера, для груженных деревом барж, медленно спускающихся к порту; к тому же последнее убежище, в духоте этих осушенных земель, для ночи, воды сна, бездонной, поднявшейся с моря и кишащей невидимыми чудовищами сине-зеленой воды.

За каналами и дамбами океан бушует свистящим круговоротом химер, завихрения которых забиваются здесь между двумя спасительными стенками. Все же следует их остерегаться и не наклоняться слишком низко, если не хочешь ощутить их дыхания…

Вскоре возобновляется анфилада кирпичных домов. «Улица Иосифа-Янека». На самом деле это та же самая улица, которая продолжается с другой стороны канала: та же строгость, то же самое расположение окон, те же двери, те же самые вывески из черного стекла, изборожденные теми же надписями. Зиберман и Сын, экспорт древесной массы, капитал миллион двести тысяч; центральный склад: 4–6 по набережной Сен-Виктора. Вдоль грузового причала, за стоящими в ряд кранами, сложенные ровными штабелями бревна, металлические ангары, запах мазута и смолы. Должно быть, набережная Сен-Виктора там, выше, к северо-западу.

После перекрестка пейзаж слегка меняется: ночной звонок в доме врача, несколько магазинчиков, архитектура чуть менее единообразная, придающая этому прибрежному району более жилой вид. Одна улица уходит направо, образуя более острый угол, чем предыдущие; может, пойти по ней? Нет, лучше идти по этой до самого конца, всегда будет время свернуть.

По земле стелется запах дыма. Вывеска сапожника; «Продукты» желтыми буквами на коричневом фоне. Несмотря на то что сцена остается пустынной, ощущение человечности постепенно усиливается. На окошке первого этажа занавески украшены расхожим аллегорическим сюжетом: пастухи, подбирающие брошенного мальчика, или еще что-то в этом духе. Молоко, бакалея, колбаса, еще одна бакалея; пока видны лишь опущенные железные ставни с вырезанной посреди серого железа кружевной звездой величиной с тарелку, наподобие тех, что дети делают из сложенной бумаги. Магазинчики маленькие, но чистые, отмытые, часто свежевыкрашенные; почти все продуктовые: охровая булочная, голубая молочная, белая рыба. Отличаются друг от друга только цветом и вывеской на фронтоне.

Снова открытые жалюзи и эта дешевая вышивка: под деревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца.

Один-одинешенек среди ставен, опущенных до самого подножья кирпичных стен, Валлас продолжает свой путь, все тем же упругим и твердым шагом. Он идет. Вокруг него жизнь еще не началась. Правда, только что на бульваре он столкнулся с первой волной рабочих, кативших к порту, но с тех пор он больше никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери, дети, которые ходят в школу, находятся еще внутри закрытых домов. Велосипеды исчезли, и день, что они торжественно открыли, отступил на несколько движений назад, подобно спящему человеку, который только что протянул руку, чтобы выключить будильник, и, прежде чем открыть глаза, дает себе несколько минут отсрочки. Через мгновение веки разомкнутся, город, выходя из своего ненастоящего сна, сразу присоединится к портовому ритму, и когда эта рассогласованность пропадет, снова для всех будет одно и то же время.

Валлас, необычайный фланер, продвигается вперед по этому зыбкому промежутку. (Так же тот, кто слишком долго засиделся ночью, зачастую уже не может понять, к какому дню относится это сомнительное время, в котором продолжается его существование; тщетно его мозг, утомленный работой и бодрствованием, пытается восстановить последовательность дней: ему необходимо было завершить к завтрашнему дню эту работу, начатую вчера вечером, настоящему уже не остается места между вчера и завтра. Наконец, совершенно измотанный, он бросается в свою кровать и засыпает. Позднее, когда проснется, он найдет свое естественное сегодня.) Валлас идет.

2

Валлас идет, не отклоняясь от своего пути и не замедляя своего шага. Перед ним женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам пустой мусорный бак, стоявший на краю тротуара. За стеклом стоят друг над другом три ряда прямоугольных блюд со всякого рода маринованными анчоусами, подкопченными шпротами и сельдью — свернутой и развернутой, соленой, пикантной, сырой и вареной, холодного копчения, жареной, в маринаде, разделанной и рубленой. Немного подальше какой-то господин, в плаще и шляпе, выходит из дома и идет ему навстречу; зрелых лет, солидного положения, часто бывают трудности с пищеварением; он делает всего лишь несколько шагов и сразу же заходит в кафе чрезвычайно опрятного вида, наверняка более уютное, чем то, где он сам провел ночь. Валлас вспоминает, что голоден, но он решил позавтракать в каком-нибудь современном приличном заведении на одной из этих площадей или проспектов, которые должны, как и везде, составлять сердце города.

Поперечные улицы, что встречаются впоследствии, пересекают ту, по которой он идет, под явно тупым углом, то есть они увели бы его назад — почти в том же самом направлении, откуда он идет.

Валласу нравится ходить. Ему нравится идти все время прямо по этому незнакомому городу, по холодному воздуху наступающей зимы. Он смотрит, слушает, чувствует; это постоянно обновляющееся соприкосновение создает в нем легкое ощущение преемственности: он идет и постепенно сматывает непрерывную линию своего собственного пути, но не как вереницу сумасбродных и бессвязных образов, но как единую ленту, на которой каждый элемент сразу же вплетается в ткань, даже самые случайные, даже те, что могут показаться абсурдными, или угрожающими, или анахроничными, или обманчивыми; все они благоразумно выстроятся один подле другого, и полотно растягивается, без единой прорехи и без всякой перегрузки, с равномерной скоростью его шагов. Ведь это он продвигается вперед; движение принадлежит его собственному телу, а не холсту декорации, передвигаемому рабочим сцены; он может проследить в своих конечностях за игрой суставов, за последовательным напряжением мышц, он сам регулирует частоту и длину своих шагов: полсекунды на один шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. По своей воле идет он к неизбежному и совершенному будущему. Некогда ему слишком часто случалось попадаться в круги сомнения и бессилия, теперь он идет; он обрел тем самым время своего существования.

На стене школьного двора висят три желтые афиши, три экземпляра какого-то политического обращения, напечатанного мелким шрифтом, но с огромным заголовком сверху: Граждане, внимание! Граждане, внимание! Граждане, внимание! Валласу известна эта афиша, развешенная по всей стране и уже старая, какой-нибудь призыв профсоюзов против трестов или либералов против таможенной политики, род литературы, которую никто никогда не читает, разве что время от времени остановится какой-нибудь старичок, наденет очки и станет старательно разбирать текст, водя глазами от начала строки до конца, отступит на шаг, чтобы окинуть взглядом весь текст, покачает головой, уберет очки в футляр, а футляр в карман, и пойдет озадаченно дальше, задаваясь вопросом, не упустил ли он самого главного. Посреди обычных слов то там, то здесь возникает, наподобие сигнала, какой-то необычный знак, и какое-то время кажется, что фраза, на которую он бросает столь подозрительный свет, скрывает в себе очень многое или совсем ничего. Подальше, метрах в тридцати, виднеется обратная сторона таблички, предупреждающей водителей, что здесь школа.

Улица пересекает еще один канал, не такой узкий, как предыдущий, по нему медленно приближается буксир, который тащит две баржи с углем. Мужчина в синем матросском френче и форменной фуражке только что закрыл вход на мост на том берегу набережной и направляется к свободной его стороне, на которую как раз вступает Валлас.

— Поспешите, мсье, сейчас будем разводить! — кричит ему мужчина.

Валлас, проходя мимо него, говорит, кивая:

— Не жарко сегодня утром!

— Начинается, — отвечает мужчина.

Буксир в знак приветствия издает негромкий стон; поверх металлических конструкций Валлас замечает рассеивающийся клуб пара. Он толкает дверцу. Электрический звонок предупреждает, что матрос на другом конце включает лебедку. В тот момент, когда Валлас прикрывает дверцу, поверхность моста позади него размыкается, в шуме мотора и шестерен настил начинает подниматься.

Валлас попадает, наконец, на очень широкую городскую артерию, она очень похожа на Циркулярный бульвар, который он покинул на рассвете, если не считать канала, вместо которого здесь тротуар, обсаженный совсем молодыми деревцами; стоящие вплотную шести- или семиэтажные дома, чередующиеся с более скромными, почти деревенского вида зданиями и строениями явно промышленного предназначения. Валлас удивлен такому скорее пригородному смешению. Перейдя через улицу, чтобы пойти направо в этом новом направлении, он читает с возрастающим удивлением на угловом доме название улицы: «Циркулярный бульвар». И озадаченно вертит головой.

Не может быть, чтобы он дал круга, поскольку начиная с улицы Землемеров все время шел прямо; наверное, взяв слишком к югу, он обошел целый район. Надо будет спросить дорогу.

Прохожие спешат по своим делам, Валлас предпочитает не смотреть на них. Он останавливает свой выбор на женщине в фартуке, которая на той стороне моет тротуар перед своим магазинчиком. Валлас подходит, но не знает, как спросить: на настоящий момент у него нет точной цели; что же до полицейского управления, куда он должен отправиться позже, ему не хочется упоминать о нем, не столько из профессиональной осторожности, сколько из желания остаться при удобном нейтралитете вместо того, чтобы легкомысленно пробудить страх или просто любопытство. То же самое и с Дворцом Правосудия: ему было сказано, что он находится напротив главного комиссариата, но он не обладает какой-то особой достопримечательностью, во всяком случае, ее недостаточно, чтобы мотивировать интерес, который он мог бы к нему выказать. Женщина, увидев его рядом с собой, выпрямляется; она останавливает движение своей швабры.

— Извините, мадам, скажите, пожалуйста, как пройти к центральной почте?

Немного подумав, она отвечает:

— Центральная почта; а что вы называете центральной почтой?

— Я хотел сказать «большая почта».

Вопрос, кажется, не очень удачный. Вполне может быть, что в городе несколько больших почтовых отделений и ни одно из них не расположено в центре. Женщина разглядывает свою щетку-швабру и говорит:

— Тут рядом есть почта, на бульваре. (Она указывает направление подбородком.) Мы туда обычно ходим. Но в это время она закрыта.

В его вопросе был все-таки смысл: тут есть только одна почта с круглосуточным телеграфом.

— Вот я и говорю, есть, должно быть, открытая почта, откуда можно отправить телеграмму.

Кажется, что, к несчастью, это сообщение пробудило у женщины симпатию.

— Так вам надо отправить телеграмму?

Она оглядывает свою швабру, тогда как он думает выйти из положения с помощью малоубедительного «да».

— Надеюсь, ничего страшного? — говорит дама.

Вопрос был поставлен не в собственно вопросительной форме, а скорее как немного недоверчивое вежливое пожелание; но затем она замолчала, и Валлас вынужден отвечать.

— Нет, нет, — говорит он, — благодарю вас.

Опять ложь, потому что сегодня ночью скончался человек. Следует ли ему говорить, что он ему не родственник?

— Ну если это не срочно, — говорит женщина, — вон там почтовое отделение, оно откроется в восемь часов.

Вот что значит придумывать истории. Кому посылать ему телеграмму, о чем сообщать? Каким изворотом вернуться назад? При виде неудовлетворенного выражения его лица дама в конце концов добавляет:

— Есть почта на авеню Кристиана-Шарля, но я не знаю, открывается ли она раньше других; и потом если вы отсюда пойдете…

Теперь она внимательно его рассматривает, как бы взвешивая его шансы достичь цели до восьми часов; затем отводит глаза и снова начинает наблюдать за кончиком своей щетки-швабры. Из одного пучка, наполовину растрепавшегося, торчит несколько травинок пырея. Наконец она сообщает о результатах осмотра:

— Мсье, вы не здешний?

— Нет, — признается Валлас с сожалением, — я недавно приехал. Покажите мне дорогу к центру, я там разберусь.

К центру? Женщина пытается сообразить, где же он; смотрит на свою швабру, затем на ведро с водой. Поворачивается к улице Янека и жестом указывает в том направлении, откуда идет Валлас.

— Вот по этой улице. После канала повернете налево, на Берлинскую улицу и дойдете до площади Префектуры. Потом пойдете по авеню; все время прямо.

Префектура: вот о чем нужно было спрашивать.

— Спасибо, мадам.

— Знаете, это совсем рядом. А еще лучше дойти до трамвая, вон там, видите…

— Нет, нет, я быстро, зато согреюсь! Спасибо, мадам.

— Не за что, мсье.

Она окунает швабру в ведро и снова принимается тереть тротуар. Валлас идет в обратном направлении.

Восстановился нормальный ход событий. В настоящий момент служащие выходят из своих домов, держа в руке портфель из искусственной кожи с тремя традиционными сандвичами, чтобы заморить червячка в обед. Переходя через порог, они поднимают глаза к небу и уходят, затягивая вокруг шеи вязаные коричневые шарфы.

Валлас ощущает холод на своем лице; еще не время для сильных морозов, из-за которых лицо застывает в болезненной маске, но уже ощущается, что в тканях начинается что-то вроде сужения: лоб стягивается, волосы наползают на брови, виски пытаются сомкнуться друг с другом, мозг хочет ужаться до ровной безобидной кучки между глаз, чуть повыше носа. Тем не менее чувства отнюдь не оцепенели: Валлас остается очень внимательным свидетелем спектакля, который нисколько не потерял упорядоченности и непрерывности; наоборот, быть может, линия становится более неукоснительной, отказываясь мало-помалу от прикрас и мягкости. Но так же, быть может, эта чертежная точность лишь иллюзия, вызванная пустым желудком.

Сзади Валласа слышен шум приближающегося дизельного двигателя… Шум в конце концов полностью заполняет его голову, и вскоре его обгоняет, таща за собой облако удушливого дыма, тяжелая грузовая машина.

У белого шлагбаума, при входе на разводной мост, который как раз заканчивают сводить, стоит, сойдя с велосипеда, какой-то человек. Валлас останавливается рядом с ним и они вместе наблюдают, как исчезает нижняя часть настила. Когда они снова видят поверхность моста, велосипедист приоткрывает дверцу и направляет в нее переднее колесо. Поворачивается к Валласу:

— Сегодня утром не жарко, — говорит он.

— Да, да, — отвечает Валлас, — начинается!

— Того и гляди пойдет снег.

— Все же в такое время года было бы странно.

— Меня-то это не удивило бы, — говорит велосипедист.

Они оба смотрят на железный бордюр настила, который потихоньку доходит до уровня улицы. В тот момент, когда это происходит, шум вдруг прекращается; тогда в тишине слышится звонок, который разрешает переход через мост. Проходя через дверцу, велосипедист повторяет:

— Меня бы это не удивило.

— Может, и так, — говорит Валлас. — Счастливо!

— Всего хорошего, мсье, — говорит велосипедист.

Он прыгает в седло и уезжает. Может, и правда пойдет снег? Вообще-то еще не так холодно; поражает внезапная перемена погоды. Посередине моста Валлас сталкивается с моряком, который идет, чтобы открыть шлагбаум.

— Уже возвращаемся, мсье?

— Ну да, — отвечает Валлас, — как раз хватило времени, пока мост был разведен. Префектура ведь там, не так ли?

Матрос поворачивает голову. «Хватило времени на что?» — думает он и произносит:

— Да, правильно, там. Идите по Берлинской улице: так быстрее всего.

— Спасибо, мсье.

— Счастливого пути, мсье.

Почему на том конце нет автоматического управления шлагбаумом? Теперь Валлас понимает, что улица Янека на самом деле не прямая: в действительности, через целый ряд незаметных изгибов, она уходит к югу. На диске предупреждающего знака, где стоят держась за руки два мальчика с ранцами за плечами, виднеются останки бабочки, прилепленной задом наперед и оборванной. За двойной дверью — «Школа для девочек». «Школа для мальчиков» — стена рекреационного двора скрывает от взглядов рыжие листья и расколотую скорлупу плодов под дикими каштанами; мальчики бережно собрали блестящие ядрышки, источник многих игр и поделок. Валлас переходит на другую сторону, чтобы видеть название уходящих налево улиц.

На одном перекрестке Валлас замечает прямо перед собой давешнего болезненного господина, тот переходит через улицу. После завтрака вид у него не улучшился; может, какая-нибудь забота, а не желудок, виновата в том, что у него такое лицо. (Он похож на Фабиуса!) Он в черном: идет на почту, чтобы отправить траурную телеграмму.

— Так вам надо отправить телеграмму? Надеюсь, ничего страшного?

— Известие о смерти, мадам.

Печальный господин проходит мимо Валласа и выходит на перпендикулярную улицу; «Берлинская улица», Валлас идет за ним следом.

Итак, если судить по направлению этой улицы, утром надо было свернуть намного раньше. Черная спина продвигается вперед явственно с той же скоростью, что и Валлас, и показывает ему дорогу.

3

Человек в черном плаще переходит на левую сторону и сворачивает на маленькую улочку; Валлас теряет его из виду. А жаль, это был хороший попутчик. То есть он не собирался отправлять телеграмму, если только он не знал короткого пути, ведущего прямо на авеню Кристиана-Шарля. Какая разница, Валласу больше нравится следовать по большим городским артериям, тем более ему незачем идти на эту почту.

Наверное, проще было бы сразу сказать этой женщине, что он хотел бы пройтись по главным улицам города; но не застеснялся ли он говорить о давней поездке? — залитые солнцем улочки, по которым он шел рядом с матерью, край канала между низкими домами, остов заброшенного судна, эта родственница (сестра матери или ее сводная сестра?), с которой они должны были встретиться, — могло бы показаться, что он гоняется за детскими воспоминаниями. Что же до того, чтобы выставить себя туристом, то помимо неправдоподобности предлога для пребывания в это время года в городке, начисто лишенном прелести для любителя искусства, это представляло еще более серьезную опасность: куда его завели бы тогда вопросы дамы, раз уж почты хватило на то, чтобы родилась телеграмма, совершенно естественно, для того, чтобы избежать дальнейших объяснений, а также из желания не противоречить ей. Захочешь быть любезным и скромным, а ввяжешься в такие авантюры воображения!

— Мсье, вы не здешний?

— Не здешний, я из полиции, приехал вчера вечером вести расследование политического убийства.

Это было бы невероятнее, чем все остальное. «Секретный агент, — любит повторять Фабиус, — должен оставлять как можно меньше следов в сознании людей; следовательно, при любых обстоятельствах его поведение не должно выходить за рамки обычного». На знаменитой в Отделе расследований и во всем Министерстве карикатуре Фабиус изображен «беззаботным гуляющим»: шляпа надвинута на самые глаза, огромные черные очки и более чем заметная накладная борода, волочащаяся по самой земле; согнувшись в три погибели, персонаж «незаметно» крадется в открытом поле среди озадаченного зверья.

На самом деле эта непочтительная картинка таит в себе искреннее восхищение сотрудников своим старым шефом. «Он сильно сдал», — медоточиво доверят вам его враги; но тем, кто работает с ним ежедневно, прекрасно известно, что, несмотря на отдельные необъяснимые причуды, славный Фабиус остается достойным своей легенды. Тем не менее, кроме приверженности несколько устаревшим методам, даже верные люди порой ставят ему в упрек нечто вроде нерешительности, болезненную осторожность, заставляющую его вечно сомневаться даже в самых достоверных данных. Нюх, с которым он выявлял в подозрительной ситуации малейший значимый момент, страстный порыв, увлекавший его к самому центру загадки, кроме того, его неутомимое терпение в распутывании обнаруженных нитей, все это, кажется, обращалось иногда бесплодным скептицизмом маньяка. Поговаривали, что он не доверял простым решениям, теперь шепчут, что он перестал верить в существование какого бы то ни было решения.

В теперешнем деле, например, в котором цель, как бы то ни было, ясна (разоблачить руководителей анархистской организации), он с самого начала обнаружил слишком много нерешительности, словно занимался им против своей воли. Он даже не постеснялся высказать перед своими подчиненными совершенно неуместные замечания, призывающие рассматривать заговор как ряд совпадений или как макиавеллическую выдумку правительства. Однажды он холодно заявил, что эти люди были филантропами и беспокоились лишь об общественном благе!

Валлас не любит этих шуток, которые лишь способствуют обвинениям Отдела в нерадении, а то и в тайном сговоре. Очевидно, он не может разделять слепого обожания Фабиуса со стороны некоторых своих коллег: он не знал его в славные времена борьбы с вражескими агентами, в годы войны. Валлас работает в Отделе расследований недавно, раньше он служил в другом отделе Министерства иностранных дел и случайно оказался на этом посту. До сих пор его работа заключалась в наблюдении за различными теософическими обществами, которые вдруг стали внушать опасения Руа-Дозе, министру; Валлас долгие месяцы посещал собрания посвященных, изучал сумасбродные брошюры и завоевывал симпатии полубезумцев; он только что завершил свою миссию объемным докладом о деятельности этих ассоциаций, которые, впрочем, были совершенно безобидными.

В действительности, роль этой полиции, что работает параллельно с настоящей, чаще всего является весьма мирной. Созданная вначале с единственной контрразведывательной целью, после перемирия она превратилась в своего рода экономическую полицию, главной функцией которой был контроль за махинациями картелей. Впоследствии, всякий раз, когда какая-нибудь финансовая, политическая, религиозная или еще какая-нибудь группировка угрожала, как казалось, безопасности государства, Отдел расследований вступал в дело и два-три раза показал, что приносит правительству неоценимую помощь.

Но на этот раз речь идет о совершенно другом: за девять дней последовало друг за другом девять неожиданных смертей, шесть из которых, по крайней мере, были явными убийствами. Определенные сходства между отдельными преступлениями, личности жертв, а также письма с угрозами в адрес других членов этой организации, в состав которой, по-видимому, входили девять умерших, явно показывают, что речь идет об одном деле: чудовищной кампании запугивания — или даже полного уничтожения — проводимой (кем?) против этих людей, политическая роль которых, пусть и неофициальная, является, вероятно, весьма значимой и которые на этом основании пользуются… некоей…

Площадь Префектуры — большая квадратная площадь, окаймленная с трех сторон домами с аркадами; четвертая сторона занята префектурой, обширной каменной постройкой с завитками и гребешками, к счастью, без излишеств, в общем довольно терпимого уродства.

Посреди площади стоит, на не очень возвышенном постаменте, защищенном решеткой, бронзовая скульптура, изображающая запряженную двумя лошадьми греческую колесницу, в которой разместились несколько явно символических персонажей, чьи неестественные позы никак не согласуются с предполагаемой быстротой колесницы.

С другой стороны начинается авеню Королевы, с худосочных вязов которой уже опали все листья. В этом квартале на улице мало людей; редкие укутанные прохожие и черные ветви деревьев придают ей преждевременно зимний вид.

Должно быть, Дворец Правосудия недалеко, так как город, если не считать предместий, явно не очень большой. На часах префектуры было чуть больше десяти минут восьмого, следовательно, у Валласа есть добрых три четверти часа, чтобы исследовать окрестности.

В конце авеню серая вода старого отводного канала лишь усиливает ледяное спокойствие пейзажа.

Затем авеню Кристиана-Шарля, чуть пошире, с рядом красивых магазинов и кинотеатров. Проезжает трамвай, предупреждая время от времени о своем слишком тихом приближении двумя-тремя отчетливыми звонками.

Валлас изучает табличку с пожелтевшим планом города, снабженным по центру передвижной стрелкой. Не обратив внимания на этот ориентир, а также на небольшой ящичек, в котором находится рулон бумаги с названиями улиц, он без труда восстанавливает свой маршрут: вокзал, слегка сплющенное кольцо, образуемое Циркулярным бульваром, улица Землемеров, Брабантская улица, улица Иосифа-Янека, которая выходит на бульвар, Берлинская улица, префектура. Сейчас он пойдет по авеню Кристиана-Шарля до бульвара, а потом, поскольку у него есть время, пойдет в обход налево, чтобы вернуться по каналу Людовика Пятого, затем по узкому каналу, который огибает эту улицу… Копенгагенскую улицу; через него-то он только что и срезал. Завершив этот обход, Валлас дважды пересечет из конца в конец собственно город, внутри Циркулярного бульвара. За его пределами широко простираются предместья, скученные и малопривлекательные к востоку и югу, зато к северо-западу разреженные многочисленными предпортовыми водоемами, а к юго-западу — спортивными площадками, лесом и даже городским парком с Зоосадом.

От конца улицы Иосифа-Янека имелась более короткая дорога, чтобы добраться досюда, но это было сложнее, и дама со шваброй из пырея правильно сделала, что направила его через префектуру. Черный плащ с болезненным выражением лица свернул тут и затерялся в этом хаосе узких и кривых улочек. Собравшись было отправиться, Валлас вспоминает, что ему еще надо найти Дворец Правосудия; он его почти сразу же находит, за префектурой, с которой его соединяет маленькая улица, ведущая на площадь, «Улица Хартии». И действительно, главный комиссариат расположен как раз напротив. Валлас чувствует себя менее чужим в этом столь размеченном пространстве, он может в нем перемещаться с меньшим прилежанием.

Ниже по авеню он проходит мимо почты. Она закрыта. На внушительной двери вывеска из белого картона: «Почта работает без перерыва с 8 до 19 часов». Свернув на бульвар, он немедленно столкнется с водой, вдоль которой идет, влекомый, поддерживаемый ею, поглощенный в созерцание отражений и теней.

Когда Валлас во второй раз выходит на площадь Префектуры, часы показывают без пяти восемь. Времени хватит только на то, чтобы зайти в кафе на улице Хартии и быстро перекусить. Местечко не соответствует его ожиданиям: кажется, что эта провинция не очень-то почитает зеркала, никель и неоновое освещение. За недостатком стекол, восполняемым робким светом нескольких настенных светильников, это большое кафе выглядит скорее унылым со своей потемневшей деревянной обшивкой и жесткими банкетками, обтянутыми темным молескином. Валлас не без труда может читать газету, которую ему принесли. Он быстро пробегает колонки:

«Серьезная авария на Дельфской дороге».

«Совет соберется завтра для избрания нового мэра».

«Ясновидящая обманывала своих клиентов».

«Сбор картофеля превзошел показатели самых урожайных лет».

«Кончина одного из наших горожан. Дерзкий злоумышленник проник вчера ночью в дом г-на Даниэля Дюпона…»

Вероятно, что Лоран, главный комиссар, лично примет его по прибытии, благодаря рекомендательному письму Фабиуса. Лишь бы он не оскорбился этим вмешательством в его дела: надо будет ловко представить ему все обстоятельства; иначе рискуешь нажить себе врага или, по меньшей мере, лишиться его поддержки, необходимой, как бы то ни было. В самом деле, несмотря на то что местные полицейские силы выказали абсолютную беспомощность в восьми предыдущих преступлениях — так и не сумев обнаружить ни одной зацепки и даже в двух случаях придя к выводу, что смерть наступила случайно, — похоже, будет трудно полностью обойтись без них: несмотря ни на что, они образуют единственно возможный источник информации относительно предполагаемых «убийц». С другой стороны, никак не годится дать им почувствовать, что они находятся под подозрением.

Заметив открытый писчебумажный магазин, Валлас на всякий случай заходит туда. Совсем молоденькая девушка, сидевшая за прилавком, поднимается к нему навстречу.

— Что желаете?

У нее хорошенькое, немного капризное личико и светлые волосы.

— Мне нужна очень мягкая резинка, чертежная.

— Пожалуйста, мсье.

Она поворачивается к ящикам, которые занимают заднюю стену. Волосы, собранные на затылке, делают ее со спины старше. Она роется в одном из ящиков и выкладывает перед ним желтую резинку, длинную, со скошенными краями, обычный товар для школьников. Он спрашивает:

— У вас нет специальных принадлежностей для черчения?

— Это чертежная резинка, мсье.

Она ободряет его, слегка улыбнувшись. Валлас берет резинку, чтобы получше ее разглядеть; потом смотрит на девушку, на ее глаза, на пухлые приоткрытые губы. В свою очередь улыбается:

— Я бы хотел…

Она немного наклоняет голову, словно для того, чтобы лучше расслышать, что он скажет.

— …что-нибудь помягче.

— Да нет же, мсье, уверяю вас, это очень хорошая резинка для карандаша. Все наши клиенты хвалят ее.

— Ну ладно, — говорит Валлас, — я попробую. Сколько?

Он расплачивается и уходит. Она провожает его до двери. Нет, это уже не ребенок: ее бедра, медленная походка почти как у женщины.

Оказавшись на улице, Валлас машинально теребит резинку пальцами; на ощупь ясно, что она никуда не годится. Да и не удивительно для такого скромного магазина… Она была любезна, эта девушка… Указательным пальцем он трет край резинки. Это совсем не то, что он ищет.

4

Раскладывая досье на своем столе, комиссар Лоран прикрывает маленький кусочек резинки.

Валлас делает вывод:

— В общем, нашли вы немного.

— Вы можете сказать: ничего, — отвечает главный комиссар.

— А что теперь думаете делать?

— Опять же ничего; ведь это уже не мое дело!

Эти слова комиссар Лоран сопровождает иронически огорченной улыбкой. Поскольку его собеседник молчит, он продолжает:

— Напрасно я считал себя в ответе за общественное спокойствие в этом городе. В этой бумаге (он теребит письмо меж пальцами) в недвусмысленных выражениях меня просят оставить вчерашнее преступление, чтобы им занялась столица. Лучше не придумаешь. И вот теперь министр, как вы говорите — или, во всяком случае, служба, подчиняющаяся непосредственно ему, — присылает вас сюда, чтобы продолжить расследование, не «вместо меня», но «при моем содействии». Что из этого следует? Только то, что это содействие должно ограничиться передачей вам сведений, которыми я располагаю — что я только что и сделал, — ив дальнейшем, при необходимости, обеспечить вам защиту со стороны моего полицейского управления.

Снова улыбнувшись, Лоран добавляет:

— То есть это вы должны мне рассказать, что собираетесь делать, если только это не секрет.

Окопавшись за своими бумагами, которыми завален стол, упершись локтями в ручки кресла, комиссар, продолжая говорить, медленно, как будто с предосторожностью, потирает руки; потом вытягивает их перед собой, положив на разбросанные бумаги, растопырив короткие толстые пальцы, и дожидается ответа, по-прежнему разглядывая своего посетителя. Это пухлый розовощекий человечек с лысым черепом. В его любезном тоне слышится натянутость.

— Вы говорите, что свидетели, — начинает Валлас…

Лоран сразу же поднимает руки, прерывая его.

— Собственно о свидетелях говорить не приходится, — говорит он, проводя правой ладонью по левому указательному пальцу, — ведь не назовешь же свидетелем врача, который не вернул раненого к жизни, ни старую глухую служанку, которая вообще ничего не видела.

— А вам кто сообщил, врач?

— Да, доктор Жюар позвонил в полицию вчера вечером около девяти часов; инспектор, который принял сообщение, записал его показания — вы только что ознакомились с этим документом, — потом позвонил мне домой. Я сразу же организовал осмотр места происшествия. На втором этаже дома инспектора обнаружили четыре вида свежих отпечатков пальцев: служанки и три других, принадлежащих, по-видимому, мужчинам. Если верно, что в течение нескольких дней никто из посторонних не поднимался на второй этаж, эти отпечатки могли бы быть: (он считает на пальцах) во-первых, доктора, слабые и немногочисленные, на перилах лестницы и в комнате Дюпона; во-вторых, самого Дюпона, которые встречаются по всему дому; в-третьих, убийцы, довольно многочисленные и отчетливые, на перилах, на дверной ручке кабинета и на некоторых предметах мебели этого кабинета — главным образом на спинке стула. У дома два входа; обнаружен большой палец правой руки доктора на звонке передней двери и отпечаток предполагаемого убийцы на дверной ручке заднего входа. Видите, я сообщаю вам все подробности. Наконец, служанка подтверждает, что, с одной стороны, доктор вошел в переднюю дверь и что, с другой стороны, она обнаружила, что маленькая дверь заднего входа была открыта, когда она поднялась на зов раненого — хотя несколько минут назад она ее закрывала. Я могу, если вам угодно, распорядиться, чтобы для большей уверенности сняли отпечатки пальцев доктора Жюара…

— Вы можете также, я полагаю, снять их у убитого?

— Я мог бы, — отвечает Лоран с елеем в голосе, — если бы тело было в моем распоряжении.

При виде вопросительного взгляда Валласа он спрашивает:

— Вы разве не в курсе? Труп у меня забрали одновременно с руководством расследованием. Я думал, что это было сделано в угоду той службы, которая вас послала.

Валлас явно удивлен. Может, этим делом занимаются другие отделы? Это предположение Лоран принимает с явным удовлетворением. Он ждет, положив ладони на стол; в доброжелательном выражении его лица проглядывает сочувствие. Не настаивая на этом моменте, Валлас продолжает:

— Вы говорили, что раненый Дюпон позвал старую служанку со второго этажа; чтобы она его услышала, несмотря на свою глухоту, ему пришлось, наверное, сильно кричать. Тем не менее доктор показывает, что он был очень ослаблен из-за своего ранения, почти без сознания.

— Да, знаю; здесь, похоже, есть противоречие; но, возможно, ему достало сил пойти взять свой револьвер и позвать на помощь, а потом он потерял много крови, пока дожидался скорой помощи: на кровати осталось довольно внушительное пятно. Во всяком случае, он не был без сознания, когда приехал доктор, поскольку он ему якобы заявил, что не запомнил, как выглядел нападавший. В опубликованной в прессе заметке все перепутали: только после операции раненый не пришел в сознание. Впрочем, ясно, что вам следует повидаться с этим доктором. Вы должны также попросить уточнить кое-что эту даму, мадам… (он заглядывает в одну из бумажек досье) мадам Смит; ее объяснения были скорее путаными: главное, она рассказала во всех подробностях историю с неисправным телефоном, которая, кажется, не имеет отношения к делу — по крайней мере на первый взгляд. Инспектора не стали настаивать, решив подождать, пока она успокоится; они ей даже не сказали, что ее хозяин мертв.

Какой-то момент оба мужчины сидят молча. Первым заговаривает комиссар, слегка массируя фаланги большого пальца.

— Знаете, он вполне мог покончить с собой. Он пустил себе пулю — или несколько, — так и не убив себя; потом передумал, как это часто бывает, и позвал на помощь, пытаясь представить свою неудавшуюся попытку как нападение. Или же — и это больше соответствовало бы тому, что известно о его характере — он подготовил эту мизансцену заранее, и ему удалось нанести себе смертельную рану, которая дает ему несколько минут жизни, чтобы успеть оставить публике миф об убийстве. Весьма трудно, скажете вы, рассчитать с такой точностью последствия выстрела из револьвера; может быть, он пустил в себя вторую пулю, пока служанка ходила вызывать доктора. Это был странный человек, во многих отношениях.

— Должно быть, возможно проверить эти гипотезы по расположению пулевых отверстий, — замечает Валлас.

— Да, иногда такое возможно. Мы имели бы тогда результаты баллистической экспертизы и оружия так называемой жертвы. Но лично я ничем не располагаю, кроме свидетельства о смерти, присланного сегодня утром доктором; на настоящий момент это единственный достоверный документ. Подозрительные отпечатки пальцев могут принадлежать кому угодно, кто приходил днем без ведома служанки; что же касается маленькой двери, о которой она рассказывала инспекторам, то ее вполне могло открыть ветром.

— Вы на самом деле считаете, что Дюпон покончил с собой?

— Я ничего не считаю. Я нахожу, что в этом нет ничего невозможного, если судить по имеющимся у нас данным. Это свидетельство о смерти, которое, впрочем, составлено по всем правилам, не содержит в себе никакого указания относительно характера ранения, которое привело к смерти; и показания доктора и служанки, данные вчера вечером, слишком расплывчаты в этом отношении, как вы заметили. Вам следует прежде всего прояснить эти детали. В крайнем случае, вы могли бы получить от столичного судебно-медицинского эксперта интересующие вас дополнительные сведения.

Валлас говорит:

— Конечно же, ваша помощь облегчила бы мою задачу.

— Но вы можете на меня рассчитывать, мсье. Как только вам потребуется кого-нибудь арестовать, я пришлю вам двух-трех крепких ребят. Жду с нетерпением вашего звонка; мой номер сто двадцать четыре — двадцать четыре, это прямая линия.

Румяная физиономия расплывается в улыбке. Маленькие ручки выставлены на столе, ладони вытянуты, пальцы растопырены. Валлас пишет: «К. Лоран, 124-24». Прямая линия, которая связывает его с чем?

Валлас снова оценивает, насколько он изолирован. Последние велосипедисты удаляются группой к своей работе; оставшись один, поддерживаемый лишь слабым поручнем, он отпускает и эту опору и пускается в путь по пустынным улицам в выбранном им направлении. Никто, по-видимому, не интересуется его делами: двери остаются закрытыми, ни одно лицо не выглядывает из окна, чтобы посмотреть, как он идет. Тем не менее его присутствие здесь необходимо: никто, кроме него, не занимается этим убийством. Это его дело; его прислали издалека, чтобы довести дело до конца.

Комиссар, как и рабочие сегодня утром, смотрит на него с удивлением — может быть, враждебностью — и отворачивается: его роль на этом закончена; у него нет доступа по другую сторону кирпичных стен, туда, где развертывается эта история; его рассуждения нацелены лишь на то, чтобы дать почувствовать Валласу почти совершенную невозможность туда проникнуть. Но Валлас не теряет веры. Несмотря на то, что на первый взгляд ему будет еще труднее — чужой в этом городе и не посвященный ни в его секреты, ни в его обходные пути, — он знает, что его прислали сюда не просто так: как только найдется какая-нибудь зацепка, он без всяких колебаний дойдет до самого конца.

Он спрашивает для очистки совести:

— Что бы вы предприняли, если бы продолжили расследование?

— Оно не по моему ведомству, — отвечает комиссар, — как раз поэтому его у меня и забрали.

— Какова же тогда роль полиции, по вашему мнению?

Лоран чуть энергичнее потирает руки.

— Мы удерживаем злоумышленников в определенных рамках, которые более или менее зафиксированы законом.

— Ну и?..

— Этот злоумышленник нам не дается, он не входит в категорию обычных преступников. Я знаю всех бандитов этого города: они у меня под номерами на карточках; я их арестовываю, когда они забывают об условностях, налагаемых на них обществом. Если бы один из них убил Дюпона, чтобы ограбить его или даже получить какую-нибудь сумму от какой-нибудь политической партии, вы думаете, мы задавались бы еще вопросом, спустя двенадцать часов после убийства, а не самоубийство ли это? Этот округ не так велик, осведомителей тут хоть пруд пруди. Нам не всегда удается помешать преступлению, иногда даже преступнику удается скрыться, но во всех случаях без исключения мы находим по крайней мере его след, тогда как на этот раз у нас полным-полно безымянных отпечатков да сквозняков, которые открывают двери. Наши информаторы ничем не могут здесь помочь. Если речь идет, как вы уверяете, о террористической организации, то надо полагать, что у них есть защита против предателей; в этом смысле у них чистые руки, почище чем у полиции, которая поддерживает столь тесные отношения с теми, за кем надзирает. У нас между честным полицейским и преступником существуют всевозможные промежуточные элементы. На них и держится наша система. К несчастью, пистолетный выстрел, от которого погиб Даниэль Дюпон, был произведен из другого мира!

— Вы знаете, однако, что не бывает совершенного преступления, нужно искать изъян, который должен где-то существовать.

— Где искать? Не обманывайтесь, дорогой мсье: это дело рук специалистов, видно, что у них мало что приходится на случай; но что делает непригодными эти жалкие улики, которыми мы располагаем, так это невозможность связать их с чем бы то ни было.

— Это уже девятый случай, — говорит Валлас.

— Да, но согласитесь, что связать их вместе позволили только политические взгляды жертв и время их смерти. Впрочем, я не убежден так, как вы, что он соответствует чему-то реальному. И даже если допустить такое, это нам дает не много: что мне дает, например, что столь же анонимное девятое убийство было совершено сегодня вечером в этом городе? Что же касается центральных служб, то шансов добиться какого-нибудь результата у них не больше, чем у меня: та же самая картотека и те же самые методы. Они забрали у меня труп, я им его отдаю тем более охотно, что вы мне говорите о том, что у них уже восемь трупов, и они не знают, что с ними делать. Еще до вашего визита у меня было ощущение, что дело не по нашему ведомству, ваше присутствие окончательно меня в этом убедило.

Несмотря на очевидную предвзятость собеседника, Валлас не отступает от своего: можно было бы допросить родственников и друзей жертвы. Но и здесь Лоран не думает найти ничего полезного:

Дюпон вел, как говорится, весьма замкнутый образ жизни, между своими книгами и старой служанкой. Он почти не выходил и редко кого-либо принимал. Были ли у него друзья? Что до родственников, то о них ничего неизвестно, за исключением жены…

Валлас удивляется:

— Он был женат? А где была жена в момент преступления?

— Не знаю. Дюпон был женат всего несколько лет; жена намного моложе его, она наверняка не вынесла его затворнической жизни. Они быстро расстались. Правда, похоже, что время от времени они виделись; попробуйте спросите у нее, что она делала вчера вечером в половине восьмого.

— Вы ведь не серьезно это говорите?

— Напротив. А почему бы нет? Она очень хорошо знала дом и привычки своего бывшего мужа; таким образом ей было легче, чем кому-либо другому, незаметно совершить это убийство. И поскольку она была вправе ожидать от него кое-что по завещанию, то является, насколько я понимаю, одной из немногих, кому была выгодна его смерть.

— Так почему же вы тогда мне об этом не говорили?

— Вы сами утверждали, что речь идет о политическом убийстве!

— Она может быть в нем замешанной.

— Конечно. Почему бы нет?

Комиссар Лоран возвращается к своему игривому тону. Он говорит, чуть улыбнувшись:

— А может, и служанка его убила, а потом придумала все остальное, вступив в сговор с доктором Жюаром, чья репутация — заметим по ходу дела — не такая уж безупречная.

— Это представляется довольно невероятным, — замечает Валлас.

— Даже совершенно невероятным, но вы же знаете, что нельзя только из-за этого отводить подозрение.

Валлас находит, что эта ирония дурного тона. С другой стороны, он отдает себе отчет в том, что ничего не добьется от этого чиновника, ревнующего к его полномочиям и твердо решившего ничего не предпринимать. Если он и пытается что-либо сделать, так отстраниться. А может, он хочет обескуражить соперников, с тем чтобы самому провести собственное расследование? Валлас встает и откланивается; для начала он встретится с доктором. Лоран подсказывает ему, где его можно найти:

— Клиника Жюар, дом одиннадцать по Коринфской улице. Это с другой стороны префектуры, не очень далеко отсюда.

— Прочитав газету, я подумал, — говорит Валлас, — что речь идет «о районной поликлинике».

Лоран пренебрежительно машет рукой.

— Ох уж эти газеты! Впрочем, это не так далеко от улицы Землемеров.

Валлас записывает адрес в своем блокноте.

— В одной газете, — добавляет комиссар, — перепутали имена и сообщили о смерти Альбера Дюпона, одного из самых крупных экспортеров леса. Он, наверное, очень удивился, прочитав сегодня утром свой хвалебный некролог!

Лоран поднялся со своего кресла. Подмигнул, завершая разговор:

— А в общем, трупа я не видел; может быть, это и Альбер Дюпон.

Эта мысль его необычайно забавляет; его дородное тело трясется от смеха. Валлас вежливо улыбается. Главный комиссар переводит дух и сердечно протягивает ему руку.

— Если узнаю что-нибудь новенькое, — говорит он, — то дам вам знать. Вы в какой гостинице остановились?

— Я снял комнату в кафе, на улице Землемеров, в двух шагах от особняка.

— Ишь ты! А кто вам подсказал?

— Никто; случайно наткнулся. Дом номер десять.

— Там есть телефон?

— Вроде да.

— Хорошо, я его найду в справочнике, если потребуется.

Не долго думая Лоран, послюнив указательный палец, принимается быстро листать толстый том.

— Землемеров; вот. Номер десять: кафе «Союзники»?

— Да, именно.

— Телефон: двести два — ноль три. Но это не гостиница.

— Нет, — говорит Валлас, — они просто сдают несколько комнат.

Лоран берет какой-то реестр на одной из полок. После минуты бесплодных поисков он спрашивает:

— Забавно, но они не зарегистрированы; много комнат сдается?

— Нет, не думаю, — отвечает Валлас. — Видите, ваша полиция не так уж хорошо работает!

Физиономия главного комиссара расплывается в широкой улыбке.

— Зато оцените ее ресурсы, — говорит он, — первый же человек, остановившийся в этом кафе, приходит сообщить мне об этом, не дожидаясь, пока это сделает хозяин!

— Почему первый? А вдруг вчера там останавливался убийца?

— Хозяин сообщил бы мне о нем, как сейчас сообщит о вас. Он должен зарегистрировать вас до обеда.

— А если он этого не сделает? — спрашивает Валлас.

— Ну что же, в таком случае надо отдать должное вашему чутью. Вам удалось отыскать единственную подпольную гостиницу в нашем городе. Но в конечном счете вам же хуже; вы, насколько я понимаю, единственный стоящий подозреваемый: недавно в городе, остановились в двадцати метрах от места преступления, и все без ведома полиции!

— Но я приехал вчера в одиннадцать вечера, — протестует Валлас.

— А как это доказать, если вас не зарегистрировали?

— В момент преступления я был в ста километрах отсюда; это можно проверить.

— Да уж ясно! Хороший убийца всегда позаботится об алиби.

Лоран снова садится за свой стол и с сияющим лицом начинает рассматривать Валласа.

— Пистолет у вас есть?

— Да, — отвечает Валлас. — В виде исключения я взял его, по совету своего шефа.

— А зачем?

— Мало ли что.

— Действительно, мало ли что. Покажите мне его, пожалуйста.

Валлас протягивает свое оружие, автоматический пистолет, калибр 7,65, весьма распространенная модель иностранного производства. Вынув обойму, Лоран тщательно его рассматривает. Наконец говорит, не глядя на Лорана, словно давая очевидный комментарий:

— Одного патрона не хватает.

И возвращает оружие владельцу. Затем очень быстро скрещивает пальцы рук, раздвигает ладони, оставляя пальцы переплетенными, снова сжимает ладони и потирает большими пальцами друг о друга. Руки разъединяются и вытягиваются; и та и другая сгибаются вдвое с легким хрустом в суставах, снова вытягиваются и наконец снова укладываются горизонтально на столе, с растопыренными по-прежнему пальцами.

— Да, я знаю, — отвечает Валлас.

Отыскивая место, чтобы справиться по своим реестрам, комиссар разворошил досье, которыми завален стол, снова обнаружив тем самым кусочек сероватой резинки, по всей видимости, резинки для чернил; стертые, кое-где лоснящиеся края свидетельствуют, что она скверного качества.

5

Как только закрывается дверь, комиссар, семеня, возвращается к своему креслу. Он с удовлетворением потирает руками. Так, значит, труп забрали по приказу Руа-Дозе! Эта история с заговором вполне в духе экстравагантного воображения старого безумца. Вот он и пускает по всей стране свою свору секретных агентов и детективов, великого Фабиуса и иже с ним.

Политическое преступление? Очевидно, это объяснило бы полный провал его собственного, Лорана, расследования — во всяком случае, такое оправдание он находит неплохим, — но он не испытывает особого доверия к фантазиям министра и посему рад, что на этот скользкий путь выходит не он, а кто-то другой. Ему легко представить всю ту неразбериху, с которой им придется столкнуться: для начала хватит и того, что этот доверенный человек, поспешивший на место преступления, ничего не знал, похоже, о поспешном перевозе тела в столицу — его удивление было не наигранным. Он очень усерден с виду, это Валлас; но что он может сделать? Впрочем, какова собственно его миссия? Он был не очень словоохотлив; что ему в точности известно об этих «террористах»? По всей видимости, ничего; и понятно почему! Или же он получил приказ не болтать об этом? Может, Фабиусу, самой знатной ищейке Европы, удалось доказать, что он, Лоран, был на содержании бандитов? От этих гениев всего можно ожидать.

Они действуют так, словно их главной заботой было прекратить полицейское расследование (это было самым неотложным: ему приказали оставить особняк — полностью и без всяких формальностей, не опечатав дверей и не оставив полицейского, хотя старая служанка, которая остается там одна, не совсем, как кажется, в своем уме), и теперь они делаю вид, что их интересует его мнение. Что же, им придется обойтись без него и в дальнейшем.

Прежде чем сесть, комиссар немного разбирается на столе; раскладывает справочники, убирает отдельные листы бумаги в папки. Папка с надписью «Дюпон» оказывается в левой стопке, где находятся закрытые дела.

Лоран снова потирает руками и повторяет про себя: «Здорово!»

Однако через некоторое время, когда он завершает чтение почты, дежурный сообщает ему, что пришел доктор Жюар. Этот еще зачем! Никак не могут оставить его в покое с этим делом, которым он вроде и не занимается.

Когда доктор входит, Лоран поражается, какой утомленный у него вид.

— Господин комиссар, — начинает доктор почти шепотом, — я по поводу смерти несчастного г-на Дюпона. Я доктор Жюар.

— Но ведь мы уже работали вместе, если мне не изменяет память?

— Да уж, «работали»! — скромно замечает доктор. — Моя помощь была очень скромной. Я даже не думал, что вы помните.

— Мы сделали все, что в наших силах, доктор, — говорит комиссар.

Немного помолчав, врач снова говорит, словно бы пересиливая самого себя:

— Я прислал вам свидетельство о смерти, но подумал, что, может быть, вы захотите со мной встретиться…

Он останавливается. Лоран спокойно на него смотрит, положив руки на стол, по которому рассеянно постукивает пальцем.

— Вы правильно сделали, что пришли, доктор, — произносит он наконец.

Чисто формальное ободрение. Доктор Жюар начинает жалеть, что сам прибежал вместо того, чтобы сидеть и ждать, пока его вызовут в полицию. Выигрывая время, он протирает очки и, вздохнув, продолжает:

— И тем не менее я не знаю, что сказать вам об этом странном преступлении.

Если ему нечего сказать, то зачем он пришел? Предпочел явиться самостоятельно, чтобы не казалось, что он боится допроса. Думал, что ему начнут задавать определенные вопросы, — к которым он подготовился, — а теперь должен сам выкарабкиваться, как будто в чем-то виноват.

— Почему «странном»? — спрашивает комиссар.

Он не находит в этом ничего странного. Странным он находит врача, который сидит здесь и изворачивается, кидаясь пустыми фразами, вместо того, чтобы рассказать, что ему известно. Что ему известно по поводу чего? Его свидетельства не потребовалось. Он испугался, главным образом, что полиция начнет копаться в его клинике: вот почему он здесь.

— Я хочу сказать: не очень обычном; в нашем городе не часто убивают. И редко бывает так, чтобы грабитель, проникший в виллу, при виде хозяина так теряется, что считает нужным убить его.

Он не усидел дома еще и потому, что ему нужно узнать, причем точно узнать, что знают и чего не знают другие.

— «Грабитель»? — удивляется Лоран. — Разве он что-то взял?

— Нет, насколько я знаю.

— Раз он ничего не взял, значит, это не грабитель.

— Это игра слов, господин комиссар, — не отступает от своего маленький доктор, — у него наверняка было такое намерение.

— А, «намерение»! Вы очень торопитесь.

К счастью, комиссар решает прервать свое безмолвие и спрашивает:

— Вам позвонила служанка?

— Да, старая мадам Смит.

— Вам не показалось странным, что она вызывает гинеколога к раненому?

— Бог с вами, господин комиссар, я хирург; во время войны мне доводилось делать множество подобных операций. Дюпон знал об этом: мы были товарищами еще в коллеже.

— Вот как, Даниюль Дюпон был вашим другом? Извините, доктор.

Жюар слабо запротестовал:

— Не надо преувеличивать; просто мы давно знали друг друга.

Лоран продолжает:

— Вы поехали один?

— Да, чтобы не беспокоить фельдшера: в моем распоряжении не так много персонала. Мне не показалось, что несчастному Дюпону угрожает смерть; мы с мадам Смит только помогли ему спуститься по лестнице…

— Значит, он мог передвигаться? Разве вчера вечером вы не заявили, что он был без сознания?

— Нет, господин комиссар, такого я точно не говорил. Когда я приехал, раненый дожидался меня, лежа в кровати; он разговаривал со мной; поскольку он настаивал, я согласился перевезти его без носилок, чтобы не терять время. В машине ему вдруг стало плохо. До сих пор он уверял меня, что ранение было не тяжелым, но тут я понял, что сердце было задето. Я немедленно приступил к операции: пуля оказалась в желудочке, его можно было спасать. Сердце остановилось, когда я вынимал пулю; как я ни старался, вернуть к жизни мне его не удалось.

Доктор вздыхает с чрезвычайно усталым видом.

— Может, — говорит комиссар, — у него была сердечная недостаточность?

Но врач качает головой:

— Вряд ли: скончаться от такого ранения может и всякий нормальный человек. Тут уж как повезет.

— Послушайте, доктор, — спрашивает, немного подумав, Лоран, — не могли бы вы сказать, хотя бы примерно, с какого расстояния был произведен выстрел?

— Метров пять… Или десять? — уклончиво говорит Жюар. — Точнее трудно сказать.

— Во всяком случае, — делает вывод комиссар, — для убегающего человека выстрел ловкий.

— Случайность… — говорит доктор.

— Другого ранения не было, ведь так?

— Нет, только это.

Доктор Жюар отвечает еще на несколько вопросов. Он не позвонил сразу в комиссариат, потому что телефон в особняке был неисправен; а когда приехали в клинику, он не мог отойти от раненого. Мадам Смит звонила из кафе по соседству. Нет, он не знает, как оно называется. Также он подтверждает, что за телом приехал полицейский фургон, и передает единственное остающееся у него вещественное доказательство: маленький шарик из папиросной бумаги…

— Я принес пулю, — говорит он.

Лоран благодарит его. Следователю наверняка потребуются показания доктора.

Обменявшись любезностями, они расстаются.

Лоран разглядывает маленький конус черного металла, пулю калибра 7,65, которая могла быть выпущена и из пистолета Валласа, и из любого другого оружия этого типа. Вот если бы найти гильзу.

Этот доктор Жюар подозрительно себя ведет. В тот первый раз, когда он имел с ним дело, Лоран никак не мог отделаться от этого ощущения: путаные фразы врача, его объяснения, не внушавшие доверия, уклончивость в конце концов навели его на мысль, что тот ломает какую-то комедию. Теперь он видит, что доктор всегда себя так ведет. Очки что ли придают ему этот лживый вид? Или его почтительная вежливость, угодливость, это его вечное «господин комиссар»? Увидел бы его Фабиус, сразу бы записал в сообщники. Да и сам Лоран, движимый инстинктом, не пытался ли только что запутать его своими неожиданными вопросами? Хотя это было лишним с этим бедолагой: в его устах самые обыкновенные слова обретали двусмысленное звучание.

«…Моя помощь была очень скромной…»

Как после этого удивляться тому, что рассказывают о его врачебной деятельности? Правда, сегодня он еще расстроен тем, что один из его друзей умер под его скальпелем. Умер от сердечного заболевания. Почему бы и нет?

«Случайность…»

Во второй раз случайность ставит этого маленького доктора в довольно щекотливое положение. Лоран не успокоится, пока не получит из столицы заключение судебно-медицинской экспертизы. Если Дюпон покончил с собой, то специалист легко установит, что выстрел был сделан в упор: Жюар обнаружил это и из дружеских чувств хочет выдать происшествие за убийство. Сюда пришел, чтобы увидеть, как было воспринято его заявление; боится, как бы труп — даже после операции — не выдал истину. Похоже, ему неизвестно, что полицейский фургон увез его в совсем другом направлении.

Настоящий друг. Разве не просил он вчера вечером, «из уважения к скончавшемуся», чтобы пресса не раздувала «это происшествие»! Хотя самому ему бояться нечего: утренние газеты вышли лишь с крохотной заметкой, поступившей в последнюю минуту; что же до вечерних, то до них уже дойдут указания клана. Несмотря на то, что Даниэль Дюпон был университетским преподавателем и вел уединенный образ жизни, он принадлежал к этому кругу промышленной и торговой буржуазии, которой совсем не нравится, когда ее жизнь, или смерть, становится общественным достоянием. Ведь по всей стране не найдется газеты, которая могла бы похвастаться независимостью в их отношении; тем более в этом провинциальном городе, где их всемогущий блок кажется един, как нигде. Судовладельцы, производители бумаги, торговцы лесом, владельцы ткацких фабрик — все они связаны круговой порукой ради защиты общих интересов. Дюпон — правда — разоблачал в своих книгах недостатки этой системы, но это были скорее советы, нежели нападки, и даже те, кто к ним не прислушивался, уважали профессора.

Политическое преступление? Имел ли этот человек то тайное влияние, которое иные ему приписывали? Даже и в этом случае нужно быть Руа-Дозе, чтобы выдумать такие нелепости: одно убийство в день в одно и то же время… К счастью, на этот раз он не стал делиться своими галлюцинациями с регулярной полицией. Лоран еще помнит о последней блажи министра: якобы в порту ежедневно выгружалось значительное количество вооружения и снаряжения, предназначенное для одной революционной организации; следовало немедленно прекратить это безобразие и арестовать виновных! На три недели полицейские забыли, что такое сон: досконально проверенные складские помещения, трюмы, перерытые сверху донизу, ящики, открытые один за другим, разложенные (а затем заново сложенные) кипы хлопка (они были тяжелее, чем обычно). Всю добычу составили два незадекларированных пистолета и охотничье ружье, которое один незадачливый пассажир запрятал в чемодан, чтобы не оплачивать таможенный сбор. Никто не принимал этого дела всерьез. Через несколько дней полиция стала посмешищем для всего города.

Главному комиссару не хотелось снова ввязываться в такую авантюру.

6

Выйдя из полицейского управления, Валлас снова оказался во власти этого ощущения пустоты в голове, которое он сначала отнес к холоду. В этот момент он подумал, что сыграть свою роль в этом могла и долгая прогулка натощак — которая не могла быть компенсирована завтраком на скорую руку. Чтобы быть в состоянии обдумать как следует слова комиссара и навести порядок в собственных мыслях, он счел полезным позавтракать поплотнее. Итак, он вошел в замеченную часом раньше пивную, где с аппетитом съел яичницу из двух яиц с ветчиной и черным хлебом. В то же самое время он попросил, чтобы официантка объяснила ему самую близкую дорогу до Коринфской улицы. Проходя снова перед скульптурой, украшавшей площадь Префектуры, он подошел к ней поближе, прочитав надпись, выгравированную на камне, находящемся напротив западной стороны постамента: «Колесница государства — скульптор В. Давли».

Он легко нашел клинику, но доктора Жюара не было на месте. Медсестра, которая принимала его, захотела узнать в чем дело; он ответил, что хотел переговорить с доктором с глазу на глаз; тогда она предложила ему встретиться с мадам Жюар, которая — как она говорила — тоже была врачом и кроме того руководила клиникой. Валлас вышел из положения, заявив, что разговор не по части медицины. Такое объяснение вызвало — без видимых причин — у медсестры улыбку, но она не стала больше ни о чем расспрашивать.

Ей было неизвестно, когда вернется доктор; следовало прийти попозже или позвонить. Закрывая за ним дверь, она прошептала — достаточно громко для того, чтобы Валлас услышал ее:

«Все как один!»

Он возвратился на площадь и обошел префектуру справа, намереваясь выйти к Циркулярному бульвару вблизи улицы Землемеров; но он заблудился в лабиринте маленьких улочек, неожиданные извивы и петли которых заставили его пройти много больше, чем требовалось. Перейдя наконец через какой-то канал, он оказался в знакомом квартале: это была Брабантская улица и кирпичные дома экспортеров леса. На протяжении всего пути его внимание было занято тем, как сохранить верное направление; и когда, перейдя через бульвар, он оказался перед маленьким особняком, окруженным бересклетом, особняк этот вдруг показался ему мрачным, тогда как утром, напротив, он был поражен его кокетливым видом. Он попытался отмахнуться от этих безрассудных мыслей и решил, что теперь для перемещений по городу будет пользоваться трамваем.

Только тогда он заметил за собой, что на протяжении почти получаса его сознание было занято исключительно выражением лица медсестры и ее тоном: сама вежливость, но словно бы преисполненная недомолвок. Вид у нее был почти такой, будто она догадалась, что он ищет сговорчивого врача, — бог знает для какой надобности.

Валлас идет вдоль изгороди, за железной решеткой, и останавливается перед калиткой, откуда с минуту рассматривает фасад дома. Два окна на первом этаже, три на втором, одно из которых (то, что слева) приоткрыто.

Вопреки своим ожиданиям, он не слышит при входе в сад никакого предупредительного сигнала. Он закрывает калитку, идет по усыпанной гравием круглой площадке и поднимается по четырем крылечным ступенькам. Нажимает на кнопку звонка; слышит, как он раздается внутри. Посередине покрытой лаком дубовой двери сделано прямоугольное застекленное окошечко, защищенное замысловатой железной решеткой: что-то очень похожее на перемешанные цветочные стебли с длинными гибкими листьями… с таким же успехом это могли быть клубы дыма…

Подождав некоторое время, Валлас звонит снова. Так как никто ему не открывает, он заглядывает в окошечко, но безуспешно: внутри ничего не видно. Тогда он поднимает голову к окнам второго этажа. В левом он видит старую женщину, которая слегка наклонилась, чтобы рассмотреть его.

— Что вам угодно? — кричит она, заметив, что ее обнаружили. — Здесь больше никто не живет. Будет лучше, если вы уйдете, мой мальчик.

Голос сухой и недоверчивый, но, как можно догадаться, есть все-таки возможность ее задобрить.

— Вы мадам Смит, не так ли?

— Что вы говорите?

— Вы ведь мадам Смит? — повторяет он погромче.

На этот раз она отвечает так, как будто уже давно поняла, о чем он спрашивает:

— Ну да! Что вам надо от мадам Смит. — И не дожидаясь ответа, она добавляет своим резким голосом. — Если насчет телефона, то могу вас уверить, что слишком поздно, мой мальчик: здесь больше никто не живет!

— Нет, мадам, дело не в этом. Я хотел бы с вами поговорить.

— Мне некогда разговаривать! Я собираю чемоданы.

Перенимая ее манеру, Валлас кричит теперь почти так же сильно, как и она. Он не отступает:

— Послушайте, мадам Смит, всего лишь несколько вопросов.

Видно, что старая дама еще не решается открыть ему. Он отступает на крыльцо, чтобы она получше его разглядела: ясно, что приличный вид говорит в его пользу. Действительно, в конце концов служанка заявляет, прежде чем исчезнуть в комнате:

— Не пойму, чего вы хотите, мой дорогой. Сейчас спущусь.

Протекает, однако, большой промежуток времени, а ничего примечательного не происходит. Валлас собирается было крикнуть, опасаясь, не забыли ли о нем, как вдруг стеклянное окошечко открывается, хотя до него не донеслось ни малейшего шума из прихожей, и в решетке появляется лицо старухи.

— Значит, насчет телефона, так? — настойчиво кричит она (и не понижая тона, хотя теперь она в пятидесяти сантиметрах от собеседника). Уже неделю вас ждем, мой дорогой! Вы ведь не из психушки, как тот, вчера вечером?

Валлас немного сбит с толку.

— Я, конечно, — начинает он, думая, что она намекает на клинику, — зашел туда…

Старая служанка его сразу обрывает, вне себя от возмущения:

— Что? Вы все с ума посходили что ли на этой почте! И конечно по всем кафе прошлись, прежде чем прийти сюда.

Валлас сохраняет спокойствие. Лоран намекал, что дама иногда заговаривается, но он не думал, что она до такой степени безумна. Надо объяснить ей, в чем дело, не торопясь, как следует выговаривая слова, чтобы она могла уловить их:

— Послушайте, мадам, вы заблуждаетесь…

Валлас вдруг вспоминает, что утром два раза заходил в кафе — не считая того, где провел ночь; это факты, которые невозможно отрицать, хотя он и не понимает, почему ему это вменяют в вину. Что же касается почты, тут он побольше уверен в себе — но разве он не расспрашивал о местонахождении центрального отделения? Он там не был — но он не мог этого сделать, так как почта оказалась закрытой… Но к чему забивать голову этими гротескными обвинениями?

— Это недоразумение, — снова начинает он. — Меня послали не с почты. (Вот это, по крайней мере, он может утверждать без всякой задней мысли.)

— Так что же вы тут мне поете, мой мальчик? — отвечает недоверчивое лицо.

Допрос в таких условиях обещает быть нелегким! По всей видимости, убийство хозяина вызвало у служанки умопомешательство.

— Говорю вам, что я не насчет телефона, — повторяет Валлас, принуждая себя к терпению.

— Ну что же, — возмущается она, — знаете, вам незачем так сильно кричать. Я не глухая! (Она читает по губам, это видно.) И если не насчет телефона, то незачем было о нем говорить.

Не став снова заводить разговор на эту тему, Валлас кратко излагает цель своего визита. К своему великому удивлению, он обнаруживает, что его понимают без всякого труда: мадам Смит соглашается впустить его. Но вместо того чтобы открыть дверь, она по-прежнему наблюдает за ним через решетку, скрывающую наполовину ее лицо. Через полуприкрытое окошко, которое она собирается снова захлопнуть, она бросает ему с легким упреком в голосе (об этом ему следовало бы знать давным-давно):

— Через эту дверь не войдешь, мой мальчик. Ее трудно открывать и закрывать. Нужно обойти сзади.

И окошко резко захлопывается. Спускаясь по ступенькам к дорожке из гравия, Валлас чувствует на себе взгляд, продолжающий следить за ним из темной прихожей.

Тем временем старая Анна поспешно семенит к кухне. У этого господина куда более приличный вид, чем у тех двоих, которые приходили вчера вечером — красные рожи и грубые башмаки. Они повсюду совали нос, строя свои козни, и даже не слушали, что им говорят. Ей пришлось присматривать за ними, чтобы, чего доброго, не захватили с собой чего-нибудь, так как их физиономии совсем не внушали доверия. А если это были сообщники, которые пришли за тем, что убегавшему бандиту не удалось украсть? Этот кажется не таким нахальным — и теряется в куче бесполезных слов, прежде чем дойти до сути дела, — но он явно лучше воспитан. Господин Дюпон всегда требовал, чтобы гостей впускали через переднюю дверь. Запоры слишком сложные. Теперь, когда он умер, они могут просто обойти с другой стороны.

Валлас подходит к маленькой застекленной двери, о которой ему говорил комиссар. Он стучит по стеклу согнутым указательным пальцем. Так как старая служанка опять исчезла, он пытается повернуть дверную ручку; дверь не заперта. Он толкает дверь, которая скрипит на петлях, как в заброшенном — может, населенном привидениями — доме, где всякое движение сопровождается полетом сов и летучих мышей. Но когда створка двери оказалась снова закрытой, ни единый шорох не нарушает тишины. Валлас нерешительно делает несколько шагов; его глаза, привыкающие к полумраку, скользят по деревянной обшивке, замысловатой лепнине, медной колонне, которая возвышается у подножия лестницы, коврам — всему, что в начале века составляло убранство буржуазного дома.

Валлас вздрагивает, услышав голос мадам Смит, которая зовет его из конца коридора. Он поворачивается и замечает силуэт, выделяющийся на стекле маленькой двери. На какое-то мгновение у него возникает ощущение, что он попал в ловушку.

Его впускают в кухню, безжизненную, похожую на макет кухню: начищенная до блеска плита, безукоризненно чистые стены, выстроенные у стены медные кастрюли, отполированные так, что боязно было бы ими воспользоваться. Ничто не указывает на повседневное приготовление пищи; кажется, что те редкие предметы, которые не спрятаны в стенных шкафах, навечно прикреплены к своим местам на этажерках.

Старая дама, одетая во все черное, почти элегантна, несмотря на войлочные тапки; впрочем, это единственная деталь, указывающая на то, что она у себя дома, а не пришла посмотреть пустующую квартиру. Она усаживает Валласа напротив себя и сразу же начинает:

— Подумать только, какая история!

Но ее излишне громкий голос вместо того, чтобы казаться взволнованным, звучит как неловкое восклицание на театральной сцене. Теперь можно было бы подумать, что ряд кастрюль всего лишь нарисованная на стене бутафория. Смерть Даниэля Дюпона не что иное, как абстрактное событие, обсуждаемое манекенами.

— Он мертв, не так ли? — вопит служанка с такой силой, что Валлас отодвигает свой стул на несколько сантиметров. У него уже наготове фраза соболезнования, но, не давая ему ее вставить, она продолжает говорить, чуть больше наклонившись к нему:

— Так вот, я сейчас вам скажу, мой мальчик, я скажу вам, кто его убил, я скажу!

— Вы знаете, кто убил Дюпона? — удивляется Валлас.

— Это доктор Жюар! Этот доктор с подозрительной физиономией, которого я сама вызвала, потому что — это правда — я забыла вам сказать: они здесь перерезали телефон. Именно так! С позавчерашнего дня… нет, еще раньше; теперь уж и не могу сосчитать. Сегодня у нас… понедельник…

— Вторник, — робко поправляет Валлас.

— Что вы говорите?

— Сегодня вторник, — повторяет Валлас.

Она шевелит губами, вглядываясь, как он говорит, потом недоверчиво таращит глаза. Но не обращает внимания: надо же делать небольшие уступки упрямым детям.

— Ладно, допустим, что вторник. Так вот, я вам говорила, что телефон не работает с… воскресенье, суббота, пятница…

— Вы говорите, мадам, — прерывает ее Валлас, — что это доктор Жюар убил Даниэля Дюпона?

— Конечно же, я это говорю, мой мальчик! К тому же всем известно, что он настоящий убийца; спросите кого угодно на улице. Ах, как я теперь сожалею, что послушалась мсье Дюпона; он непременно хотел, чтобы приехал именно этот — вы знаете, у него были свои соображения, и он совсем не обращал внимания на то, что я думаю. В конце концов, людей не переделаешь; и теперь я не собираюсь говорить о нем плохо… Я была здесь, мыла посуду после ужина, когда услышала, как он зовет меня со второго этажа; проходя, я заметила, что дверь была открыта — та, через которую вы вошли. Мсье Дюпон был на лестнице — и живой, заметьте! — только прижимал к груди левую руку и кисть была немного в крови. В другой руке держал пистолет. Мне пришлось изрядно попотеть, отмывая пятна крови, которые он мне оставил на ковре, и я часа два чистила покрывало с кровати, на которой он лежал, когда я вернулась — после того, как сходила позвонить. Знаете, это не так-то просто; к счастью, крови было немного. Он сказал мне: «Легкое ранение в руку; не беспокойтесь, ничего серьезного». Я хотела сама его перевязать, но он мне не позволил, упрямый ведь был — я вам говорила, — и надо было вызвать этого злополучного врача, который увез его на машине. Он даже не хотел, чтобы его поддерживали, когда он спускался по лестнице! Но когда сегодня утром я пришла в клинику, чтобы передать ему белье, то сразу поняла, что он умер. «Остановка сердца», — как он мне сказал, этот душегуб! И с таким гордым видом, подумать только, мой мальчик. Я не стала выяснять; хотя мне бы очень хотелось знать, кто как не он убил его! Мьсе Дюпону хотя бы раз стоило меня послушать…

В голосе старой женщины слышится почти что торжество. Вероятно, хозяин не давал ей говорить, чтобы не оглохнуть от ее ужасного голоса; теперь она пытается наверстать упущенное. Валлас пробует немного упорядочить этот словесный поток. Кажется, что мадам Смит больше беспокоилась о пятнах, которые пришлось отмывать, чем о ране своего хозяина. Она не удостоверилась, действительно ли он был ранен в руку: к тому же Дюпон не позволил ей посмотреть на рану поближе; и кровь на кисти тоже ничего не доказывает. Он был ранен в грудь и не захотел, чтобы служанка потеряла голову, узнав об этом. Ему даже удалось, чтобы сбить ее с толку, продержаться какое-то время на ногах и дойти до машины скорой помощи; может, это усилие его и погубило. Во всяком случае, врачу не следовало позволять ему это. Очевидно, что его-то и нужно допросить.

«Клиника Жюара. Гинекология. Роды». Медсестра, которая открыла ему, даже не впустила его; она стояла в дверях, готовая тут же закрыть их: можно было подумать, что это охранник, опасавшийся, как бы посторонний не прошел силой, но в то же время ей явно хотелось его задержать:

— Вы по какому поводу, мсье?

— Я бы хотел поговорить с доктором.

— Мадам Жюар у себя в кабинете, она принимает клиентов.

— Я не клиент. Мне нужно увидеться с самим доктором.

— Мадам Жюар тоже доктор, мсье. Она руководит клиникой, так что она обязательно в курсе всех…

Когда в конце концов он сказал ей, что не нуждается в услугах клиники, она замолчала, словно бы добившись того, чего хотела; и она посмотрела на него с улыбкой легкого превосходства, как смотрит тот, кто с самого начала доподлинно знал, чего добивался. В ее вежливости угадывалась бесцеремонность:

— Нет, мсье, он не сказал, когда вернется. Вам не угодно сообщить ваше имя?

— Это ни к чему. Мое имя ничего ему не скажет.

Он отчетливо услышал: «Все как один!»

…как он мне сказал, этот душегуб…

На втором этаже, в коридоре, на ковровой дорожке старая женщина показывает ему едва различимые следы от пяти или шести пятен неизвестного происхождения. Валлас спрашивает, взяли ли приходившие вчера вечерам инспектора пистолет жертвы.

— Конечно же нет! — восклицает мадам Смит. — Вы что думаете, я бы позволила этим двоим опустошить весь дом? Я убрала его обратно в ящик. Он мог ему снова потребоваться.

Валлас хотел бы на него взглянуть. Его проводят в спальню: это довольно большая комната, столь же безликого и устаревшего роскошного стиля, как и все остальное в доме, вся в занавесях, драпировке и коврах. Должно быть, в этом особняке, где все предусмотрено для приглушения малейшего шума, царила полная тишина. У Дюпона тоже были войлочные тапки? Как удавалось ему разговаривать с этой глухой служанкой, не повышая голоса? Привычка, наверное. Валлас констатирует, что покрывало на кровати другое — невозможно было так хорошо его отчистить. Все в чистоте и полном порядке, как если бы еще ничего не произошло.

Мадам Смит открывает ящик ночного столика и протягивает Валласу пистолет, который он узнает с первого взгляда: он той же модели, что и его, не игрушка, серьезное оружие для самозащиты. Он вынимает обойму и обращает внимание, что одного патрона не хватает.

— Господин Дюпон стрелял в убегавшего? — спрашивает он, хотя заранее знает ответ: когда Дюпон вышел со своим пистолетом, убийца уже исчез. Валлас охотно показал бы оружие комиссару Лорану, но служанка не знает, стоит ли его ему давать, затем она уступает, пожимая плечами:

— Возьмите его, мой мальчик. Кому он, по-вашему, теперь будет служить?

— Я не прошу вас сделать подарок. Этот пистолет — вещественное доказательство, понимаете?

— Возьмите его, я же говорю вам, если вам так хочется.

— А вы не знаете, приходилось ли вашему хозяину пользоваться им раньше, для чего-нибудь?

— Для чего, по-вашему, он мог им пользоваться, мой мальчик? Мьсе Дюпон был не из тех, кто палит по дому забавы ради. К счастью, нет! У него были свои недостатки, но…

Валлас кладет пистолет в карман пальто.

Служанка оставляет своего посетителя; ей нечего больше ему сказать: скверный характер ее вспыльчивого хозяина, трудное отмывание пятен крови, врач-преступник, беспорядок, царящий в Телефонной компании… Она это повторяла уже множество раз; теперь ей надо закончить собирать свои чемоданы, чтобы не опоздать на двухчасовой поезд, который отвезет ее к дочери. Не очень-то хорошее время года, чтобы ехать в деревню; все же следует поторопиться. Валлас смотрит на часы: опять половина восьмого. В спальне Дюпона, на камине, между двумя канделябрами без свечей, часы тоже стояли.

Уступив настойчивости специального агента, мадам Смит допускает в конце концов, что ключи от особняка она должна оставить в полиции; нехотя она передает ему ключ от маленькой застекленной двери. Он сам ее закроет, когда будет уходить. Служанка выйдет через переднюю дверь, от которой у нее тоже есть ключи. Что касается калитки, то замок уже давно не работает.

Валлас остается в кабинете. Дюпон жил в этой крохотной комнате, выходя отсюда лишь затем, чтобы лечь спать и поесть, в полдень и в семь часов вечера. Валлас подходит к столу; кажется, что инспектора ничего здесь не тронули: на бюваре лежит листок бумаги, на котором Дюпон написал всего лишь три слова: «не могут помешать…» — очевидно, «смерти». Это слово он подыскивал, когда спускался к ужину.