Онлайн чтение книги Резинки
Глава вторая

1

Да, это шум шагов; шаги на лестнице, они приближаются. Кто-то поднимается. Поднимается медленно — нет: не спеша; может, оглядываясь по сторонам? Держась за перила, похоже. Человек, у которого слишком резкий подъем вызывает одышку, или же усталый, идущий издалека. Мужской шаг, но осторожный, на три четверти приглушенный ковром — что придает ему временами какое-то боязливое или потаенное звучание.

Тем не менее это впечатление проходит. Поближе шаг слышится твердым, по всей видимости, нетаящимся: шаг мужчины с ясными намерениями, который спокойно поднимается по лестнице.

Три последние ступеньки преодолены с большей смелостью, вероятно, с желанием поскорее оказаться наверху. Теперь мужчина перед дверью; он на мгновение останавливается, переводя дыхание…

(…стукнешь один раз, потом еще три раза…)

Но он задерживается всего лишь на несколько секунд и начинает подниматься по следующему пролету. Шаги удаляются к верху здания.

Это не Гаринати.

А уже десять часов: Гаринати должен бы прийти. Ему следовало бы быть здесь уже минуту назад; это уж слишком. Эти шаги на лестнице должны были бы быть его шагами.

Он поднимается почти так же, но производит еще меньше шума, хотя ставит ногу тверже, идя по ступенькам без всякой задней мысли, без малейшей…

Нет! Невозможно больше путать Гаринати с этой фикцией: начиная с сегодняшнего вечера его заменит другой. На несколько дней, по крайней мере, его следует отстранить от дел и понаблюдать за ним; затем, может быть, можно будет поручить ему новое дело, не подвергая, однако, большой опасности.

Уже много дней он выглядит немного уставшим. Он жаловался на головную боль; и раз или два у него вырывались какие-то странные слова. В ходе последней встречи он явно показал себя не с лучшей стороны: был беспокоен, обидчив, без конца копался в давно улаженных деталях, кроме того, неоднократно высказывал совершенно безумные возражения и раздражался, если их слишком быстро отметали.

От этого пострадала работа: Даниэль Дюпон умер не сразу — это подтверждают во всех донесениях. Это не имеет значения, поскольку он все же умер, и более того, «не приходя в сознание»; но с точки зрения плана тут непорядок: Дюпон умер не в назначенный час. Вне всякого сомнения, причиной тому стала излишняя нервозность Гаринати. Затем он не пришел на предусмотренную встречу. Наконец, сегодня утром, несмотря на письменное приглашение, опаздывает. Ясно, что это уже не тот человек.

Жан Бонавентура — по прозвищу «Бона» — сидит на садовом стуле посреди пустой комнаты. Рядом с ним на полу — на сосновом полу, который ничем не выделяется, за исключением того, что за ним явно недостаточно следят, — лежит кожаный портфель. Стены, напротив, покрыты очень хорошими, если не новыми обоями, на которых маленькие разноцветные букеты однообразно цветут на жемчужно-серой бумаге. Потолок тоже недавно выбелен; по центру свисает на проводе электрическая лампочка.

Квадратное окно, на котором нет занавесок, освещает всю комнату. Две двери, обе нараспашку, ведут — одна в более темную комнату, другая в маленькую прихожую, которая завершается входной дверью. В этой комнате нет никакой мебели, если не считать двух металлических складных стульев, выкрашенных, как заведено, в темно-зеленый цвет. Бона сидит на одном из них; другой, расположенный напротив него, примерно в двух метрах, остается незанятым.

Бона одет не по-домашнему. Более того, его плащ застегнут до самого ворота, на руках перчатки, на голове шляпа.

Он ждет, оставаясь в неподвижности на этом неудобном сиденье, выпрямившись, скрестив руки на коленях, ноги, как будто привинченные к полу, не выдают никакого нетерпения. Он смотрит прямо перед собой, на маленькие пятнышки, оставленные дождевыми каплями на пыльном стекле, и через них, поверх громадных голубоватых стекол цехов, расположенных на другой стороне улицы, на беспорядочные постройки окраин, уходящие к сероватому горизонту, на котором торчат трубы и башни.

Когда стоит обычная погода, в этом пейзаже нет особенной глубины и привлекательности; но сегодня утром желто-серое небо снежных дней придает ему непривычные измерения. Одни очертания становятся более резкими, другие стираются; то тут, то там образуются пространства, возникают неожиданные нагромождения; все вместе организуется в ряд отдельных планов, когда рельеф, оказавшийся вдруг на свету, сразу теряет, как кажется, свою естественность — и быть может, свою реальность, — словно бы это чрезмерная четкость была возможна лишь в живописи. Расстояния подвергаются такому воздействию, что становятся почти неразличимыми, хотя невозможно в точности сказать, в какую сторону они изменяются: растягиваются или сокращаются — или и то и другое вместе, если только не приобретают какого-то нового измерения, неизвестного геометрии… Так порой бывает с затерянными городами, застывшими из-за какого-нибудь катаклизма на века — или всего лишь на несколько секунд в преддверии крушения, словно колеблющееся мерцание между жизнью и тем, что уже носит другое имя: после, до, вечность.

Бона смотрит. Спокойно разглядывает дело своих рук. Ждет. Он только что заставил город оцепенеть. Даниэль Дюпон мертв, вчера, убит. Сегодня вечером, в тот же самый час, такое же убийство отзовется эхом этого скандала, выведя наконец полицию из рутины, газеты — из безмолвия. За неделю Организация посеяла беспокойство во всех уголках страны, но власти еще делают вид, что речь идет о несвязанных друг с другом актах, о незначительных происшествиях. Чтобы разразилась паника, требуется это весьма невероятное совпадение, которое сейчас готовится.

Бона прислушивается. Шаги останавливаются перед его дверью.

Тишина. Никого.

Легко, но отчетливо слышится условный сигнал… резкий стук, затем три коротких едва слышных удара, резкий стук…

— Чего об этом говорить, раз все уладилось.

Но до Гаринати не доходит смысл этих слов; он стоит на своем: он попробует еще раз и уже не промахнется. Наконец у него вырывается признание: он потушит свет, если эта мера предосторожности так необходима, хотя, с другой стороны…

— Вы не потушили свет? — спрашивает Бона.

— Я не смог. Дюпон слишком быстро вернулся. Я едва успел освоиться с находившимися вокруг меня предметами.

— И все же вы видели, как он спускался, и сразу же поднялись?

— Надо было еще дождаться, пока старая служанка уйдет с кухни.

Бона молчит. Гаринати виноват еще больше, чем он думал. Страх спутал его действия, как путает сейчас его слова:

— Я сразу поднялся. Наверное, он был не голоден. Тем более я не мог видеть в темноте, правда? Но я попробую еще раз, и теперь уже…

Он останавливается, отыскивая знаки ободрения на замкнутом лице шефа. Почему тот вдруг перестал обращаться к нему на ты, как это делал уже несколько дней? Эта глупая мелочь с выключателем только предлог…

— Вам следовало потушить, — говорит Бона.

— Я пойду снова, я потушу свет. Пойду сегодня вечером.

— Сегодня вечером это уже не ваше дело.

— Нет, мое: я сам должен закончить начатое.

— Вы путаетесь, Гаринати. О чем это вы?

— Я вернусь на виллу. Или же поищу его в другом месте, где он прячется. Найду его и убью.

Бона отводит глаза от горизонта и внимательно смотрит на своего собеседника:

— Вы говорите, что сейчас собираетесь убить Даниэля Дюпона?

— Клянусь!

— Не клянитесь, Гаринати: слишком поздно.

— Никогда не…

Никогда не бывает слишком поздно. Неудавшийся акт возвращается к отправной точке, на второй срок… Стрелка делает круг, и осужденный повторяет свой театральный жест, снова указывая на грудь: «Цельтесь в сердце, солдаты!» И снова…

— Вы не читаете газет? — спрашивает Бона.

Он наклоняется и что-то ищет в своем портфеле. Гаринати берет сложенный листок, который ему протягивают, и натыкается глазами на заметку:

«Дерзкий злоумышленник проник вчера ночью…» Он читает медленно, внимательно; когда доходит до конца, начинает сначала, чтобы быть уверенным, что ничего не упустил: «Дерзкий злоумышленник…» Он поднимает глаза на Бона, который смотрит, не улыбаясь, куда-то поверх его головы.

Гаринати еще раз читает статью. Он тихо говорит:

— Он мертв. Ясно. Я потушил свет.

Готово, этот спятил.

— Это, наверное, ошибка, — говорит Гаринати, — я его только ранил.

— Но он умер. Вам повезло.

— Может, в этой газете ошибка?

— Успокойтесь: у меня свои информаторы. Даниэль Дюпон мертв — с небольшим запозданием, вот и все.

Помолчав, Бона добавляет уже не так сухо:

— Все-таки ты его убил.

Как будто бросил собаке кость.

Гаринати пытается добиться объяснений; его не убедить; он хочет высказать свои сомнения. Но шеф вскоре устает от «наверное» и «может быть» этого слабого человека.

— Хватит. Чего об этом говорить, раз все уладилось.

— Вам удалось найти этого Валласа?

— Я знаю, где он провел ночь.

— Что он делал сегодня утром?

— Сегодня утром надо было…

— Вы дали ему уйти. И вы не вышли на его след?

— Я должен был прийти сюда и…

— Вы пришли с опозданием. Во всяком случае времени у вас было предостаточно. Где и когда вы рассчитываете теперь его отыскать?

Гаринати не знает больше, что отвечать.

Бона недружелюбно смотрит на него:

— Вы должны были прийти отчитаться еще вчера вечером. Почему я вас не видел?

Он хотел бы объяснить свой провал, свет, время, которого ему не хватило… Но Бона не дает ему; он грубо обрывает его:

— Почему вы не пришли?

Как раз об этом Гаринати и собирался рассказать, но как заставить что-либо понять того, кто ничего не желает слушать? И тем не менее начинать следует с этого света, который всему причиной: Дюпон слишком рано снова зажег свет и обнаружил его еще до того, как он выстрелил, так что у него…

— И этот Валлас, которого нам прислали, чем он занимался с момента прибытия?

Гаринати рассказывает, что ему известно: комната в кафе «Союзники», улица Землемеров; уход, сегодня ранним утром…

— Вы дали ему уйти. И вы не вышли на его след?

Естественно, это совершенно несправедливо: ничто не предвещало столь раннего ухода утром, и не так-то просто найти в городе таких размеров того, кого ты никогда раньше не видел.

Впрочем, что за надобность шпионить за этим полицейским, который может сделать не больше, чем остальные? Не лучше ли заняться делом сегодняшнего вечера? Но кажется, что Бона о чем-то умалчивает; делает вид, что не слышит. Тем не менее Гаринати продолжает: он хочет загладить свой промах, вернуться к Даниэлю Дюпону и убить его.

Бона, похоже, удивлен. Он перестает разглядывать горизонт и смотрит на своего собеседника. Затем наклоняется к портфелю, открывает его и достает оттуда сложенный листок:

— Вы не читаете газет?

Гаринати, не понимая, протягивает руку.

Шаги и те у него изменились: усталые, почти вялые; они утратили свою весомость. Их шум мало-помалу убывает на лестнице.

Вдали, такого же голубовато-серого цвета, что трубы и крыши, смешиваясь с ними, несмотря на легкие перемещения, направления которых, впрочем, не разобрать из-за большого расстояния, два человека — может, трубочисты или кровельщики — готовят раннее наступление зимы.

На первом этаже слышится шум закрывающейся двери.

2

Щелкает язычок, занимая свое место в пазу; и одновременно створка тяжело бьет по дверной раме, и вся деревянная масса начинает шумно вибрировать, вызывая неожиданные отзвуки даже в косяках и ближних панелях. Но едва зародившись, этот внезапный шум утихает; тогда в тишине улицы слышится легкое посвистывание — словно струйка выбрасываемого пара, тонкая и непрерывная, — которое наверняка доносится из расположенных напротив цехов, но которое настолько хорошо растворяется в воздухе, что невозможно со всей точностью установить его источник — так что, в конечном итоге, задаешься вопросом, не является ли это скорее простым звоном в ушах.

Гаринати стоит в нерешительности перед дверью, которую только что закрыл. Он не знает, в каком направлении пойдет по этой улице, посреди которой находится и которая, как с одной стороны, так и с другой… Как Бона может быть уверен в смерти Даниэля Дюпона? Это даже не обсуждалось. Тем не менее ошибка — или даже ложь — в утренних газетах легко объяснима, причем на различный манер. К тому же никто в столь серьезном деле не довольствовался бы такого рода информацией, и вполне очевидно, что Бона наводил справки сам или через доверенных лиц. С другой стороны, Гаринати знает, что его жертва вовсе не выглядела смертельно раненной — что она, во всяком случае, не теряла сразу же сознания и что маловероятно, что это случилось до прибытия помощи. Тогда… Доверенные лица обманулись? Может быть, доверия Бона не всегда достаточно…

Гаринати подносит руку к правому уху, попеременно затыкает и освобождает слуховой канал, делает это несколько раз; затем делает то же самое с другим ухом… Однако уверенность шефа не оставила его равнодушным; он также не очень-то уверен, что попал профессору в руку; тот, смертельно раненный, смог сделать несколько шагов, отступая назад, ведомый инстинктом самосохранения, и рухнуть где-нибудь подальше…

Гаринати снова затыкает уши, чтобы избавиться от этого надоедливого шума. На этот раз он действует обеими руками, которыми герметично закрывает голову с обеих сторон на целую минуту.

Когда он убирает руки, посвистывание исчезает. Он идет, осторожно ступая, словно опасаясь, что оно снова появится из-за слишком резких движений. Может быть, Валлас скажет ему отгадку. Разве не нужно отыскать его в любом случае? Ему приказали. Он должен это сделать.

Но где его искать? И как его узнать? Нет никаких примет, а город большой. Тем не менее он решает направиться к центру, из-за чего должен повернуть назад.

Сделав несколько шагов, он снова оказывается перед зданием, из которого только что вышел. Он раздраженно подносит руку к уху: что, эта адская машина так никогда и не остановится?

3

Валлас, уже стоя в пол-оборота, слышит, как язычок занимает свое место в пазу; он отпускает металлическую ручку и поднимает глаза к расположенному напротив дому. Он сразу же узнает в окошке третьего этажа ту самую вышитую занавеску, которую неоднократно видел в ходе утренней прогулки. Должно быть, не очень правильно поить так ребенка из овечьего вымени: предельная антисанитария. Сквозь редкие ячейки шитья Валлас улавливает какое-то движение, различает какой-то силуэт; кто-то за ним наблюдает, а увидев, что его заметили, этот кто-то незаметно перемещается по темной комнате, чтобы укрыться от глаз. Спустя несколько секунд в проеме окна нет никого, кроме двух пастухов, заботливо склонившихся над телом новорожденного.

Валлас продвигается вдоль решетки сада по направлению к мосту, задаваясь при этом вопросом, можно ли рассчитывать на то, что в таком внушительном буржуазном доме всегда найдется по крайней мере один жилец, который смотрит в этот момент на улицу. Пять этажей, по две квартиры на этаже с южной стороны, плюс на первом этаже… Чтобы прикинуть вероятное количество жильцов, он оглядывается; видит, как опускается вышитая занавеска — ее отодвинули, чтобы удобнее было смотреть. Если этот человек был в засаде весь вчерашний день, он мог бы стать ценным свидетелем. Но чье любопытство дойдет до того, чтобы с наступлением ночи подсматривать за перемещениями какого-нибудь сомнительного прохожего? Для этого нужен был бы определенный повод — чтобы внимание было разбужено каким-нибудь криком, необычным шумом… или еще каким-нибудь образом.

Фабиус, закрыв калитку сада, осматривает окрестности; но ничем не выдает себя: он мирный страховой агент, который выходит от своего клиента и оглядывается по сторонам, смотрит на небо, чтобы понять, откуда дует ветер… Он сразу же замечает подозрительного человека, который следит за ним, скрываясь за своими занавесками в окне третьего этажа. Он тотчас отводит глаза, чтобы не возбудить подозрений, и направляется безразличным шагом к бульвару. Но, едва перейдя через мост, поворачивает направо, проделывая извилистый путь, который примерно через час возвращает его к Циркулярному бульвару; не теряя времени он переходит через канал по пешеходным мосткам, которые подвернулись ему в этом месте. Затем, прокрадываясь вдоль домов, он возвращается к своей отправной точке перед домом, образующим угол улицы Землемеров.

Он проникает в него с уверенным видом, через дверь со стороны канала, и собирается постучать консьержу. Он представляет фирму, которая торгует шторами и пляжными зонтами; он хотел бы получить список жильцов, чьи окна выходят на юг, из-за чего солнце наносит им непоправимый ущерб: пожелтевшие обои, выцветшие фотографии, выжженные занавески, а то и хуже того — кто не знает, как вдруг трескаются полотна старых мастеров, портреты предков, которые внезапно начинают коробиться, вызывая внутри семьи ощущение смятения, фатальными последствиями которого являются неудовлетворенность, плохое настроение, ссоры, болезнь, смерть…

— Да ведь теперь зима наступает, — справедливо замечает консьерж.

Это пустяки — Фабиус это знает, но он готовит свою весеннюю кампанию, но, впрочем, этого зимнего солнца, на которое меньше всего обращают внимания, и стоит побольше остерегаться!

Валлас улыбается этой мысли. Он переходит через улицу и идет по бульвару. Перед главным входом в дом толстый человек в синем фартуке начищает с благодушным и жизнерадостным видом медную дверную ручку — наверняка консьерж. Он поворачивает голову к Валласу, который в ответ вежливо кивает головой. Хитро подмигнув, человек в фартуке говорит:

— Если холодно, можете почистить звонок.

Валлас вежливо смеется:

— Оставляю его вам на завтра, он вам потребуется: похоже, хорошие деньки закончились.

— Да ведь теперь зима наступает, — эхом откликается консьерж.

И он снова принимается старательно начищать ручку.

Но Валласу хочется воспользоваться благодушным настроением балагура и завязать разговор:

— Скажите-ка, вы занимаетесь и другим крылом дома, так ведь?

— Конечно! Вы что думаете, я мало каши ел, чтобы почистить два звонка?

— Да нет, мне показалось, в одном окне я увидел лицо старой подруги моей матери. Мне бы хотелось зайти к ней, но я боюсь ошибиться. На третьем этаже, крайняя квартира…

— Мадам Бакс? — спрашивает консьерж.

— Точно, мадам Бакс! Стало быть, это она. Странно порой бывает: только вчера мы говорили о ней за столом и раздумывали, что же с ней сталось.

— Мадам Бакс вовсе не старая…

— Нет, нет! Я сказал «старая подруга», имея в виду не возраст. Наверное, я поднимусь. Она ведь не очень занята?

— Мадам Бакс? Она будто прилипла к своим окнам, выглядывая, что происходит на улице. Ей будет приятно.

И не долго думая консьерж открывает дверь нараспашку, затем отступает назад с шутливой церемонностью:

— Прошу вас, Ваше Высочество! Можно и так: лестницы сообщаются. Квартира двадцать четыре, на третьем этаже.

Валлас благодарит и проходит. Консьерж заходит вслед за ним, закрывает дверь и идет в свою каморку. Он закончил свою работу. Звонок почистит в другой раз.

Валласа встречает женщина неопределенных лет, — на самом деле, может, еще молодая, — которая, вопреки его опасениям, не обнаруживает никакого удивления, видя его перед собой.

Показав свое полицейское удостоверение, он говорит ей, что, проводя трудное расследование, он вынужден, так сказать, наудачу расспрашивать всех жителей квартала в надежде обнаружить хоть какой-то след. Ни о чем не спрашивая, она проводит его в весьма загроможденную, обставленную по-старинному гостиную, где указывает ему на мягкий стул. Сама усаживается напротив, но на некотором расстоянии, и ждет, скрестив руки и глядя на него с серьезным видом.

Валлас начинает говорить: вчера вечером в особняке, что напротив, было совершено преступление…

На благосклонном лице мадам Бакс появляется слегка удивленная — и грустная — заинтересованность.

— Вы не читаете газет? — спрашивает Валлас.

— Нет, очень редко.

При этих словах она улыбается ему с легкой грустью, словно бы в ее распоряжении чаще всего не оказывалось ежедневных газет или не было времени их читать. Ее голос соответствует выражению лица — мягкий и бесцветный. Валлас — ее давний знакомый, пришедший к ней после долгого отсутствия с визитом в тот день, когда она обычно принимает: он сообщает ей о кончине общего друга, о потере которого она скорбит с безразличием хорошего тона. Пять часов дня. Сейчас она предложит ему чашечку чая.

— Это очень печальная история, — произносит она.

Валлас, который здесь не для того, чтобы выслушивать соболезнования, задает ей вполне определенный вопрос: расположение ее окна могло позволить ей что-нибудь увидеть или услышать.

— Нет, — отвечает она, — я ничего не заметила.

Она искренне об этом сожалеет.

Может быть, она хотя бы заметила какого-нибудь праздношатающегося человека, каких-нибудь подозрительных людей, приметы которых она могла бы сообщить: например, какого-нибудь прохожего, который выказывал излишний интерес к особняку?

— О мсье, по этой улице никто не ходит.

На бульваре, да, там ходит много народу в иные часы; они идут быстро и тотчас исчезают. Сюда никто не заходит.

— Тем не менее, — говорит Валлас, — вчера вечером сюда должен был кто-то прийти.

— Вчера… — чувствуется, что она роется в своих воспоминаниях. — Это был понедельник?

— А также и позавчера, или даже на прошлой неделе; весьма вероятно, что дело было подготовлено заранее. Телефон, в частности, не работал: это могло быть подстроено.

— Нет, — говорит она, немного подумав, — я ничего не заметила.

Вчера вечером один мужчина в плаще что-то повредил в садовой калитке. Было плохо видно, так как уже смеркалось. Он остановился у самого бересклета, вынул из кармана какой-то небольшой предмет — кусачки или напильник — и быстро просунул руку меж двух крайних прутьев, чтобы достать верха калитки изнутри… Это длилось всего с полминуты: он тотчас вытащил руку и продолжил свой путь как ни в чем не бывало.

Поскольку дама утверждает, что ничего не знает, Валлас собирается попрощаться. Ясно, что было бы крайне удивительно, если бы она оказалась перед своим окном в тот самый момент. И даже, если подумать, существовал ли тот «самый момент»? Маловероятно, что убийцы пришли сюда, средь бела дня, чтобы спокойно подготовить свое нападение — осмотреться, изготовить дубликат ключа или раскопать сад, чтобы перерезать телефонный провод.

Прежде всего, нужно послушать этого доктора Жюара. Только потом, если здесь не появится никакого следа и если комиссару не удастся узнать ничего нового, можно будет расспросить других жильцов. Нельзя упускать ни единого шанса. А пока попросим мадам Бакс не разубеждать консьержа в легенде, которая послужила предлогом к ней зайти.

Чтобы немного продлить эту передышку, прежде чем снова пуститься в свои странствия, Валлас задает еще пару вопросов; говорит о различных звуках, которые могли бы невзначай донестись до слуха молодой женщины: выстрел, поспешные шаги по гравию, хлопнувшая дверь, шум автомобиля… Но та мотает головой и говорит со странной улыбкой:

— Не надо столько подробностей: а то вы убедите меня, что я присутствовала на протяжении всей драмы.

Вчера вечером один мужчина в плаще что-то сделал с калиткой, и с сегодняшнего утра, когда она открывается, не слышно больше звука автоматического звонка. Вчера один мужчина… Наверное, она выдаст все-таки свой секрет. К тому же она точно не знает, что ее от этого удерживает.

Валлас, который с начала беседы старается понять, как повежливее спросить у нее, много ли времени она провела у своего окна в эти последние дни, наконец встает. «Вы позволите?» Он подходит к окну. Да, именно в этой комнате шевелилась занавеска. Теперь он восстанавливает картину, которая с этого места и с такой близи уже не казалась ему прежней. Он приподнимает ткань, чтобы было лучше видно.

Под этим новым углом зрения особняк посередине своего аккуратного сада предстает перед ним так, будто он выделен объективом какого-то оптического аппарата. Его взгляд вонзается в высокие трубы, крышу, покрытую черепицей, — которая в этих краях смотрится немного вычурно, — в кирпичный фасад, кокетливо обрамленный уголками тесаного камня, с которыми перекликаются выступающие надоконные ригели, в арку двери и четыре ступеньки крыльца. Снизу нельзя в такой полноте оценить гармонию пропорций, строгость — можно было бы даже сказать, необходимость — целого, чья простота едва нарушается — или, напротив, подчеркивается? — замысловатым узором железных балконных решеток. Валлас пытается разобрать какой-нибудь рисунок в этих перепутанных кривых, когда вдруг слышит за спиной слегка утомленный голос, который провозглашает, словно речь идет о чем-то незначительном и не имеющем отношения к делу:

Вчера вечером один мужчина в плаще…

Валлас сначала не поверил в серьезность столь запоздалой реминисценции. Немного озадаченный, он поворачивается к своей собеседнице: у нее все то же чересчур спокойное лицо и вид вежливой утомленности. Беседа продолжилась в том же светском тоне.

Когда он слегка удивился тому, что она несколько раз утверждала, что ничего не заметила, молодая женщина ответила, что всегда испытываешь сомнения прежде, чем выдать человека полиции, но раз уж речь шла об убийце, она подавила свои колебания.

Оставалось самое вероятное объяснение: под своим спокойным внешним видом мадам Бакс скрывала избыток воображения. Но казалось, что она угадала эту мысль, и чтобы придать весу своему свидетельству, добавила, что по крайней мере еще один человек видел злоумышленника: до того, как тот подошел к бульвару, один мужчина, который, видно, был пьян, вышел из маленького кафе — в двадцати метрах слева — и пошел в том же направлении, слегка пошатываясь; он напевал или же громко разговаривал сам с собой. Злоумышленник повернулся, и пьяница ему что-то прокричал, стараясь идти побыстрее, чтобы догнать его, но тот, не обращая на него больше внимания, продолжил свой путь по направлению к мосту.

К сожалению, мадам Бакс была не в состоянии дать более точные приметы: мужчина в плаще, в светлой мягкой шляпе. Что же касается его неожиданного попутчика, то ей кажется, что она его часто здесь встречала, по ее мнению, его должны знать во всех окрестных забегаловках.

Выйдя из здания через вторую дверь, ту, что выходит на улицу Землемеров, Валлас перешел через дорогу, чтобы осмотреть садовую калитку: ему удалось установить, что сигнальное устройство было отогнуто, так чтобы при открытии не было контакта; эта работа, осуществленная вытянутой рукой, говорила, как ему показалась, о недюжинной физической силе.

Подняв голову, он еще раз увидел за ячейками шитой занавески силуэт мадам Бакс.

4

— Добрый день, — говорит Валлас, закрывая за собой дверь.

Патрон не отвечает.

Он неподвижно стоит на своем посту. Его массивное тело опирается на вытянутые, широко расставленные руки; руки держатся за край стойки, словно препятствуя тому, чтобы тело не вылетело вперед — или не вывалилось. Шея, и так короткая, полностью утопает в поднятых плечах; голова наклонена, почти с угрозой, рот немного кривится, пустые глаза.

— Сегодня утром не жарко! — произносит Валлас — чтобы сказать что-нибудь.

Он подходит к чугунной печке, у которой не такой суровый вид, как у этого громилы, спрятавшегося из осторожности за своей стойкой. Он протягивает руки к обжигающему металлу. Чтобы узнать, что ему нужно, лучше будет справиться в другом месте.

— Добрый день, — произносит чей-то голос у него за спиной — голос пьяненький, но полный добрых намерений.

В зале не очень светло, и печь, которая топится дровами и плохо тянет, когда идет снег, сгущает воздух голубоватым дымком. Входя, Валлас не заметил этого человека. Тот растянулся за столиком в глубине зала, одинокий посетитель, довольный, что нашлось с кем поговорить. Он-то должен знать того, другого пьяницу, на которого ссылалась мадам Бакс. Но теперь он смотрит на Валласа, открыв рот, и произносит с какой-то неясной обидой:

— Ты почему вчера не хотел со мной поговорить, а?

— Я? — спрашивает удивленно Валлас.

— А-а-а, ты думаешь, я тебя не узнаю? — восклицает человек, на лице которого появляется веселая ухмылка.

Он поворачивает голову к стойке и повторяет:

— Он думает, что я его не узнаю!

Патрон, с пустыми глазами, не шелохнулся.

— Вы меня знаете? — спрашивает Валлас.

— Да уж, старина! Хотя ты был не очень-то вежлив… — он старательно считает на пальцах… — Это было вчера.

— А, — говорит Валлас, — это, должно быть, ошибка.

— Он говорит, что это ошибка! — вопит пьяница, обращаясь к патрону. — Будто я ошибся!

И он разражается громогласным хохотом.

Как только он немного утихает, Валлас справляется — чтобы поддержать игру:

— А где это было? В котором часу?

— А, в часу, вот этого не надо! Я никогда не знаю, который час… Еще не стемнело. И это было там, на выходе… ну там… там…

Голос повышается с каждым новым «там»; одновременно балагур делает правой рукой широкие неуверенные движения в направлении двери. Затем, внезапно успокоившись, добавляет почти шепотом и словно говоря самому себе:

— Где, по-твоему, это было?

Валлас отчаивается что-нибудь из него вытянуть. Однако приятное тепло кафе удерживает его от того, чтобы уйти. Он усаживается за соседний столик.

— Вчера в это время я был за сотню километров отсюда…

Комиссар снова принимается медленно потирать ладони.

— Да уж ясно! Хороший убийца всегда позаботится об алиби.

Удовлетворенная улыбка. Две жирные ладони ложатся на стол, пальцы растопырены…

— В котором часу? — спрашивает пьяница.

— В том самом, как вы сказали.

— Но я не говорил, в котором часу! — восклицает пьяница с торжеством в голосе. — С тебя причитается.

Странная игра, думает Валлас. Но не делает ни единого движения. Теперь патрон бросает на него укоризненный взгляд.

— Все это вранье, — заключает пьяница, старательно подумав. Он оглядывает Валласа и презрительно добавляет: «У тебя даже машины нет».

— Я приехал на поезде, — говорит Валлас.

— А-а, — произносит пьяница.

Его веселость покидает его; у него такой вид, будто спор утомил его. И все же он переводит для патрона, правда, совершенно мрачным тоном:

— Он говорит, что приехал на поезде.

Патрон не отвечает. Он сменил позу; вскинул голову, опустил руки, видно, что он собирается что-то предпринять. И в самом деле, он хватает тряпку и проводит ею три раза по стойке.

— Какая разница, — начинает пьяница, запинаясь… — какая разница между поездом… поездом и бутылкой белого?

Разговаривает он со своим стаканом. Валлас, машинально, пытается найти разницу.

— Ну и? — неожиданно бросает его сосед, приободрившись от предчувствия победы.

— Не знаю, — говорит Валлас.

— Так значит, по-твоему, нет никакой разницы? Слышите, патрон: он считает, что нет никакой разницы!

— Я этого не говорил.

— Говорил, говорил! — вопит пьяница. — Патрон свидетель. Ты это сказал! С тебя причитается!

— Ладно, с меня причитается, — соглашается Валлас. — Патрон, два стакана белого.

— Два стакана! — повторяет его компаньон, к которому вернулось хорошее настроение.

— Не утруждайся, — бросает патрон, — я не глухой.

Пьяница залпом выпил свой стакан. Валлас пригубляет свой. Он удивляется, что ему так хорошо в этом неопрятном бистро; потому ли только, что тут тепло? После холодного воздуха улицы по его телу разливается легкая истома. Он ощущает расположенность к этому пьяному клошару и даже к патрону, который, однако, совсем не вызывает симпатии. Тот и в самом деле не сводит глаз со своего клиента; и в его взгляде сквозит такое недоверие, что Валлас в конце концов начинает чувствовать себя неловко. Он поворачивается к любителю загадок, но, кажется, выпитое вино вернуло того к мрачным мыслям. В надежде расшевелить его немного, Валлас спрашивает:

— Ну и какая разница?

— Разница? — пьяница выглядит совсем мрачным. — Разница между чем?

— Да между поездом и бутылкой белого!

— Ах да… бутылкой… — вяло тянет тот, словно возвращаясь откуда-то издалека. — Разница… Да, она огромная, разница… Поезд! Это совсем не одно и то же…

Лучше было бы порасспрашивать его до того, как он снова выпьет. Балагур с открытым ртом смотрит теперь в пустоту, облокотившись рукой на стол и подпирая отяжелевшую голову. Он бормочет какие-то неразборчивые слова; затем, с явным усилием выйдя из своего оцепенения, выговаривает, запинаясь и повторяя одно и то же:

— Ну и насмешил же ты меня своим поездом… Если ты думаешь, что я тебя не узнал… не узнал… Как раз, когда отсюда выходил… Мы шли всю дорогу вместе… всю дорогу… Это было бы слишком просто! Думаешь, сменил пальто и все…

Затем монолог становится еще бессвязнее. В нем все время, непонятно почему, всплывают одни и те же слова, что-то вроде найденный ребенок.

Почти заснув за столом, он продолжает бормотать себе под нос непонятные слова, прерываемые восклицаниями и движениями рук, которые, едва поднявшись, тяжело падают на стол или расплываются в тумане воспоминаний…

Впереди какой-то высоченный тип в плаще идет вдоль решетки.

— Эй! Не слышишь, что ли? Эй! Приятель!

Точно глухой!

— Эй, ты! Эй!

Ладно, услышал вроде.

— Погоди! Эй! У меня есть для тебя загадка!

Ну и ну! Приятель не очень-то вежлив. Странно все же, что никто не любит загадок.

— Эй, постой! Вот увидишь: она не сложная!

Не сложная! Им ни за что не отгадать.

— Эй! Приятель!

— …

— Ну вот, пришлось бежать!

Резким движением человек вырывается из его объятий.

— Ладно, ладно! Не хочешь, чтобы я взял тебя под руку… Эй, не так быстро! Дай передохнуть, чего я хотел тебя спросить…

Но тот угрожающе поворачивается, и пьяница отступает на шаг назад.

— Какой зверь…

Он резко замолкает, видя злобное выражение лица человека, который явно готов сделать из него мокрое место. Он считает, что лучше будет ретироваться, бормоча что-то в свое оправдание; но как только тот другой, решив, что для начала хватит, продолжает свой путь, пьяница тащится за ним следом, семеня ногами и охая.

— Эй, ты, потише!.. Эй!.. Не иди так быстро!.. Эй!..

У них на пути останавливаются прохожие, оборачиваются, отходят, чтобы уступить дорогу этой странной парочке: высокий здоровый мужчина в немного тесном плаще и светлой фетровой шляпе, надвинутой на самые глаза, идет твердым шагом, опустив голову и засунув руки в карманы; он шагает без излишней торопливости и, похоже, не обращает никакого внимания на человека — забавного тем не менее, — который идет за ним следом, забегая то справа, то слева, по большей части оставаясь позади, где выделывает неожиданные кульбиты с единственной, как можно подумать, целью не отстать. Это ему, так или иначе, удается, но ценой невероятных телодвижений он проделывает путь раза в два или три больше, чем нужно, так резко срываясь с места и останавливаясь, что, глядя на него, начинаешь бояться, что он вот-вот упадет. Несмотря на эти непрерывные трудности, с которыми он борется, ему удается еще и держать свои речи, правда, отрывочные, но в которых все время проскальзывают отдельные внятные слова: «Эй! Подожди меня… загадать загадку…» и что-то похожее на «найденного ребенка». Он явно хватил лишнего. Маленького роста, пузатый, закутанный в какие-то непонятные одеяния, по большей части в лохмотьях.

Но время от времени шагающий впереди человек безмолвно оборачивается, и пьяница в ужасе отступает на шаг назад, чтобы тот его не достал; затем, как только ему кажется, что опасность миновала, он упорно продолжает свою погоню, снова пытаясь догнать своего попутчика и иногда даже схватить его, задерживая — или же забегая на шаг вперед, чтобы через секунду снова семенить далеко позади — как если бы он старался нагнать время.

Теперь почти совсем стемнело. Свет, идущий от немногих газовых фонарей и редких магазинчиков, создает лишь зыбкое и обрывочное освещение — прореженное более или менее отчетливо очерченными дырами пешеходных участков, вступить куда не хватает духу.

Тем временем маленький шатающийся человечек продолжает свою погоню, несмотря на то, что он, наверное, пустился в нее наудачу и даже не прояснил для себя ее причину.

Впереди широкая недоступная спина мало-помалу приобрела устрашающие размеры. Крохотная прореха в форме буквы Г, которая виднелась на правом плече плаща, так увеличилась в размерах, что вся пола отделилась и стала развеваться в ее ореоле наподобие хоругви, хлеща по ногам с таким размахом и силой, будто ее колышет бурей. Что касается шляпы, которая и так сползла на лицо, то теперь она представляет собой громадный колокол, с которого ниспадает, наподобие щупальцев гигантской медузы, целый вихрь перепутанных лент, к чему и сводится в конце концов остальная часть костюма.

Маленький человечек, предприняв отчаянное усилие, ухватывается наконец за одну из этих рук; он виснет на ней изо всех своих сил, решив не отпускать добычу; Валлас тщетно пытается стряхнуть его, ему уже не высвободиться. Пьяница вцепился в него с такой энергией, которую за ним нельзя было и заподозрить; но когда его голова в какой-то судороге натыкается на землю, он сразу ослабляет хватку, отпускает руки, и тело катится по земле, вялое, безжизненное…

Патрон, кажется, не очень тронут этой сценой. С пьяницей, похоже, такое не впервые. Мощная рука поднимает его с пола и снова усаживает на стул, а влажная тряпка мигом приводит его в чувство. Балагур каким-то чудом возвращается к жизни; он протирает глаза, оглядывается по сторонам и улыбаясь заявляет патрону, который уже вернулся за стойку бара:

— Он и меня хотел убить!

Тем временем, поскольку тот, похоже, уже не держит на него зла за это покушение на убийство, Валлас, начиная испытывать интерес к этому человеку, пользуется этим, чтобы выспросить кое-какие детали. К счастью, голова у пьяницы намного яснее, чем до падения; он внимательно слушает и с удовольствием отвечает на вопросы: да, он встретил Валласа вчера вечером, когда уже темнело, выходя из этого самого кафе; он пошел за ним, догнал и пошел рядом, несмотря на то, что Валлас был не очень-то любезен; тот был в светлой фетровой шляпе, которая была ему немного велика, и в тесном плаще, на правом плече которого была небольшая прореха в форме буквы Г.

«Вчера вечером один мужчина в плаще…» Стало быть, этого пьяного клошара и заметила мадам Бакс из своего окна, а самим злоумышленником был не кто иной, как… Валлас не может сдержать улыбки от абсурдности своего вывода. Можно ли просто утверждать, что этот человек на него похож? Словам такого свидетеля трудно доверять.

А тот, во всяком случае, упорно продолжает их путать, несмотря на новые возражения Валласа. Он шел за ним довольно долго, — говорит пьяница, — чтобы узнать его на следующий день. По весьма расплывчатым указаниям относительно их маршрута, похоже, они шли по Брабантской улице, потом — по улице Иосифа-Янека, которую прошли от начала до конца, до самого бульвара, где предполагаемый двойник Валласа будто бы зашел на почту.

Пьяница же затем будто бы вернулся в кафе «Союзники».

Патрон, тот не видит в этой истории ничего сомнительного: почему этот тип не хочет признать, что его видели вчера вечером? Значит, ему есть что скрывать… Вчера вечером? Так это он и стрелял! Он выходил из особнячка, когда старикан наткнулся на него; он отвязался от него на другом конце города, а затем спокойно вернулся сюда ночевать. Теперь он хотел бы узнать, что тот другой запомнил из этой вылазки. Должно быть, он даже решил, что у того слишком хорошая память, раз уж попытался его убрать: ударился головой о… легко сказать. Точно, он и стрелял.

К несчастью, время не сходится: когда старая служанка прибежала вызвать скорую, он был… Все же лучше проверить и прямо сейчас заявить об этом странном клиенте в полицию; после полудня недобросовестный хозяин рискует получить штраф, а если еще что-то случится…

Патрон подходит взять телефонный справочник, долго листает его, продолжая бросать из-за стойки подозрительные взгляды на столики. Наконец он набирает номер.

— Алло! Это отдел регистрации приезжих?

Одновременно он не сводит с Валласа осуждающего взгляда.

— Это говорят из кафе «Союзники», дом десять по улице Землемеров… Надо зарегистрировать одного приезжего.

Долгое молчание. Пьяница широко разевает рот. За стойкой слышно, как капает кран — капли равномерно стучат о дно бака.

— Да, комната на день.

— Бывает.

— …

— Я пришлю анкету, но лучше будет уладить все как можно побыстрее… Особенно, когда имеешь дело с некоторыми личностями…

В бесцеремонности, с которой этот человек говорит о нем в его присутствии, есть что-то настолько оскорбительное, что Валлас готов уже запротестовать — как вдруг он снова слышит ироничный голос главного комиссара:

— А как это доказать, если вас не зарегистрировали?

В конечном итоге, если он хочет ему навредить, патрон ошибается: забыв заявить о его пребывании, он, наоборот, дал Лорану возможность продолжать свой маленький розыгрыш. А с этим забавным балагуром уже и не знаешь, где этот розыгрыш заканчивается — и где он начинается. Валлас, хоть и считая не очень-то разумным придавать значение этим пустякам, испытывает какое-то удовлетворение, чувствуя себя оправданным с этой стороны.

— Его зовут Валлас. В, а, два л, ас. Валлас. По крайней мере он так представился.

Фраза откровенно язвительная — даже оскорбительная, — и то пренебрежение, с которым патрон оглядывает своего клиента, произнося ее, в конце концов вынуждает того вмешаться. Он достает бумажник, чтобы достать удостоверение и сунуть его под нос своему хозяину, но едва протянув руку, вспоминает о фото, наклеенном на официальном документе: это фото человека, который явно его старше, чьи густые темные усы делают его похожим на оперетточного злодея.

Естественно, что эта бросающаяся в глаза «особая примета» шла вразрез с теориями Фабиуса относительно внешнего вида разведчиков. Валласу пришлось сбрить усы, и его лицо от этого совершенно изменилось, помолодело и стало неузнаваемым для постороннего человека. Ему все было некогда поменять свои старые документы; что же касается розовой карты — министерского пропуска, — то он, разумеется, не должен размахивать им на каждом углу.

Сделав вид, что он что-то проверяет на билете, вытащенном наугад из бумажника — обратный билет на поезд, — он снова, как ни в чем не бывало, укладывает все в карман. В конце концов, он не обязан слышать, что говорят по телефону.

Однако патрон видит, что его инсинуации оборачиваются против него самого, и вопросы, которые ему задают на другом конце провода, начинают выводить его из терпения:

— Да нет, говорю же вам, он прибыл вчера вечером!

— …

— Да, только эту ночь! А о прошлой ночи спросите у него сами.

— …

— Во всяком случае, я вас предупредил!

Пьянице тоже хочется вставить свое слово; он приподнимается со своего сиденья:

— А еще он хотел меня убить!.. Эй! Надо им сказать, что он хотел меня убить.

Но патрон не удостаивает его ответом. Он вешает трубку и возвращается за стойку, роется в ящике, набитом бумагами. Он ищет полицейские анкеты, однако они уже давно ему не требовались, и он не может их отыскать. Когда же ему наконец попадется старый, пожелтевший и запачканный формуляр, Валласу придется его заполнить, предъявить свое удостоверение, рассказать о своем превращении. Затем он сможет уйти — чтобы отправиться на почту и узнать, видели ли там вчера вечером мужчину в плаще…

Пьяница снова заснет на своем стуле, патрон пройдется тряпкой по столам и пойдет мыть стаканы в баке. На этот раз он как следует закроет кран, и капелек, которые с ритмичностью метронома стучат по поверхности воды, больше не будет.

Сцена завершится.

Опираясь массивным телом на вытянутые, широко расставленные руки, вцепившись в край стойки, наклонив голову вперед, немного скривив рот, патрон по-прежнему будет смотреть в пустоту.

5

В мутной воде аквариума проплывают мимолетные тени — кружение, расплывчатое существование которого растворяется само по себе… и потом уже не знаешь, видел ли что-нибудь. Но туманность появляется снова и описывает на свету два или три круга с тем, чтобы вскоре скрыться за занавесом водорослей, в самых глубинах протоплазмы. Последнее волнение, быстро стихшее, на секунду приводит в движение всю массу. И снова все спокойно… До тех пор, пока внезапно не всплывет новый контур и не прилипнет к стеклу своим призрачным лицом… Полина, милая Полина… которая, едва появившись, в свою очередь исчезает, уступая место другим привидениям и фантазмам. Пьяница сочиняет загадку. Мужчина с тонкими губами, в застегнутом наглухо пальто, ждет, сидя на стуле посреди голой комнаты. Его неподвижное лицо, руки в перчатках, скрещенные на коленях, не выдают никакого нетерпения. У него есть время. Ничто не может помешать осуществлению его плана. Он готовится принять посетителя — не это беспокойное, пугливое, слабохарактерное создание, а как раз наоборот, того, на кого можно рассчитывать: это ему сегодня вечером будет доверена акция, вторая. В ходе первой его держали на заднем плане, но его работа была сделана без сучка и задоринки; в то время как Гаринати, для которого все так тщательно подготовили, не смог даже выключить свет. И вот, сегодня утром, он упускает своего клиента:

— Сегодня утром в котором часу?

— Я ничего не знаю, — говорит патрон.

— Вы не видели, как он выходил?

— Если бы я видел, как он выходил, то знал бы, в котором часу.

Опираясь о стойку, патрон размышляет, должен ли он рассказать Валласу об этом визите. Нет. Пусть сами меж собой разбираются: его никто ни о чем не просил.

Впрочем, Валлас уже покинул маленькое кафе, чтобы вернуться на сцену…

6

Валлас снова шагает по направлению к мосту. Перед ним, под заснеженным небом простирается Брабантская улица — и строгие фасады домов. Служащие сейчас все за работой, за своими бухгалтерскими книгами и арифмометрами: цифры выстраиваются колонками, сосновые бревна укладываются штабелями на набережной; руки машинально управляют рычагами подъемных кранов, кран-балки, ручки арифмометров, не теряя ни секунды, без сбоя, без ошибки; торговля лесом в полном разгаре.

Улица тиха и пустынна, как в первые часы. Единственно, несколько автомобилей, стоящих у дверей под черными табличками с позолоченными надписями, свидетельствуют об активности, царящей теперь за кирпичными стенами. Другие изменения — если они и есть — не заметны: ничего нового у деревянных лакированных дверей, возвышающихся в углублении над своими пятью ступеньками, ни в окнах без занавесок — два слева, одно справа, а сверху — четыре этажа совершенно одинаковых прямоугольных отверстий. Не очень светло работать в этих кабинетах, где не зажжен — из экономии — электрический свет — и близорукие лица склоняются очками к толстым канцелярским книгам.

Валлас чувствует, что его охватывает превеликая усталость.

Однако, перейдя через канал, который разделяет надвое Циркулярный бульвар, он останавливается, чтобы пропустить трамвай.

Спереди, на табличке с номером маршрута значится цифра 6, желтым цветом на ярко-красном кружке. Вагон, сверкающий новой краской, в точности напоминает тот, что появился сегодня утром в этом же самом месте. Как и сегодня утром, он застывает перед Валласом.

Чтобы избежать длинной скучной дороги по Брабантской улице и улице Иосифа-Янека, он вскакивает на железную подножку и усаживается внутри: этот трамвай явно приблизит его к цели. После короткого звонка вагон начинает трястись, поскрипывая корпусом. Валлас смотрит, как мимо него проплывают дома, как они выстраиваются в ряд по краю канала.

Однако когда подходит контролер, Валлас понимает, что ошибся: трамвай номер 6 не идет дальше по бульвару, как он сперва подумал; напротив, после первой же остановки он сворачивает и идет через пригороды на юг. И поскольку нет никакого маршрута по этому участку бульвара, куда мало кто заходит и который ведет на другой конец улицы Иосифа-Янека — где должна находится почта, о которой упоминал пьяница, — Валлас несколько озадачен. Ему помогает контролер, указав ему на схему маршрутов городского транспорта: вместо того чтобы отправиться прямо на почту, Валлас зайдет сначала в клинику доктора Жюара — что будет лучше, как ни посмотри. По четвертому маршруту, с которым на следующей остановке пересекается шестой, он доедет в эту сторону.

Он благодарит, платит за проезд и выходит.

Вокруг него все те же декорации: бульвар, канал, неправильные строения…

— Тогда она ему сказала, что раз уж так получилось, то ему лучше убраться!

— И он ушел?

— В том-то и дело, что нет. Ему очень хотелось узнать, правда ли то, что она ему рассказала. Сперва он говорил, что это глупо, что он ей не верит и что надо еще посмотреть: но когда понял, что сейчас вернутся другие, он испугался, что добром это не кончится, и вспомнил, что ему нужно еще побывать во многих местах. Местах! Знаем мы его места. Тогда, ты знаешь, что она ему ответила? «Только не спеши, — она ему ответила, — а то все кончится разбитыми горшками!»

— А-а… и что это значит?

— Это значит, что он еще мог с ним встретиться, понимаешь: разбитые горшки — это колымага и все эти дела!

— Скажи на милость!

Валлас сидит по ходу движения, у окна; справа от него место не занято. Два голоса — женские голоса с простонаречными интонациями — раздаются с сиденья как раз у него за спиной.

— «Удачи» — крикнула она ему, когда он уходил.

— И он его встретил?

— Об этом пока ничего не известно. Во всяком случае, если он его и встретил, то была, должно быть, большая свара!

— Скажи на милость.

— Надеюсь, завтра все узнаем.

Кажется, что ни та, ни другая не особенно заинтересованы развязкой этого дела. Люди, о которых идет речь, им не родственники и не друзья. Чувствуется даже, что существование двух женщин защищено от такого рода драм, но простые люди любят обсуждать славные события из жизни великих преступников и царей. Если только все не проще, и речь идет о бульварном романе, который печатается с продолжением в какой-нибудь ежедневной газете.

Проделав извилистый путь у подножия строгих строений, трамвай прибывает в центральные кварталы, относительное благообразие которых Валласу уже приходилось отмечать. По пути он узнает Берлинскую улицу, которая ведет к префектуре. Он поворачивается к контролеру, который должен подать ему знак, когда надо будет выходить.

Первое, что он видит, это ярко-красная вывеска с надписью под громадной стрелкой:

Этот крюк уведет его от клиники; но так как он никуда не опаздывает, Валлас идет в указанном направлении. Повернув — по указанию второго рекламного щита, — он обнаруживает магазинчик, ультрасовременный стиль и рекламные приемы которого свидетельствуют о том, что открылся он недавно. Впрочем, его роскошь и внушительные размеры поражают на этой маленькой улочке, немного уединенной, но расположенной поблизости от больших городских артерий. Фасад — пластик и алюминий — сияет новизной, и если левая витрина представляет собой не что иное, как довольно банальную выставку авторучек, писчей бумаги и школьных тетрадей, правая, наоборот, должна привлекать внимание зевак: на ней представлен «художник», рисующий «с натуры». Одетый в заляпанный красками балахон, манекен, лицо которого утопает в пышной бороде «а-ля богема», трудится за своим мольбертом; отступив немного назад, чтобы окинуть взглядом и свое творение, и модель, он наносит последний штрих на выполненный карандашом пейзаж необычайно тонкой работы — который в реальности является, должно быть, копией с картины мастера. Это холм, на котором среди кипарисов возвышаются руины греческого храма; на переднем плане то тут, то там валяются обломки колонн; вдали, на равнине виднеется целый город со своими триумфальными арками и дворцами — выполненными, несмотря на расстояние и скученность построек, с редким вниманием к каждой детали. Но вместо эллинской равнины перед художником стоит в виде декорации огромная фотография городского перекрестка двадцатого века. Качество изображения и его удачное расположение придают панораме тем более поразительную реальность, что она является отрицанием рисунка, который должен бы его воспроизводить; и вдруг Валлас узнает это место: этот домик, окруженный высокими зданиями, эта садовая решетка, эта изгородь из бересклета, это и есть тот особняк, который стоит на углу улицы Землемеров. Точно.

Валлас входит.

— Ну и дела, — восклицает он, — какая у вас странная витрина!

— Так веселее, правда?

Молодая женщина встречает его звонким довольным смехом.

— В самом деле, — соглашается Валлас, — это весьма занятно.

— Вы узнали? Это развалины Фив.

— Главное, фотография поразительная. Вы не находите?

— Да. Это очень хорошая фотография.

Выражение ее лица показывает, скорее, что она не видит в ней ничего примечательного. Но Валласу хочется узнать побольше:

— Да, да, — произносит он, — тут видна работа специалиста.

— Ну конечно. Я попросила ее увеличить в специальной лаборатории.

— Еще нужно, чтобы снимок был очень отчетливый.

— Да, наверное.

Но продавщица уже смотрит на него вопрошающим взглядом, полным профессиональной любезности: «Что желаете, мсье?»

— Мне нужна резинка, — говорит Валлас.

— Понятно. А какая?

В этом-то и вся история, и Валлас в очередной раз пытается дать описание того, что он ищет: мягкая, легкая, хорошо стирающаяся резинка, которая не деформируется, когда ею трешь, а стирается в пыль; резинка, которая хорошо разделяется на части и на изломе гладкая и блестящая, как перламутр. Он как-то видел такую несколько месяцев назад у одного друга, который не знал, откуда она у него взялась. Он думал, что без труда добудет себе такую же, но с тех пор так и не может найти. Она была в форме желтоватого кубика, со сторонами два-три сантиметра, со слегка закругленными углами — может быть, от пользования. На одной из сторон была напечатана торговая марка, но она была слишком стертой, и ее нельзя было прочесть: видны были только две средние буквы «ди»; перед ними и за ними должно было быть еще по крайней мере по одной букве.

Молодая женщина пытается составить название, но безуспешно. Отчаявшись, она показывает ему все резинки своего магазина, — а у нее и в самом деле прекрасная коллекция, — пылко расписывая достоинства каждой. Но все они или слишком рыхлые, или слишком твердые: резинки никудышные, податливые, как глина или же сухой серый материал, который царапает бумагу, — годятся самое большее на то, чтобы стирать кляксы; другие — обычные карандашные резинки, более или менее вытянутые прямоугольники из каучука более или менее белого цвета.

Валлас не решается вернуться к теме, которая его волнует: бог вроде бы вошел с единственной целью заполучить бог знает какие сведения относительно фотографии особняка, а не только потратиться на маленькую резинку — предпочтя, чтобы перевернули весь магазин в поисках фиктивного предмета мифической марки, название которой было весьма затруднительно восстановить — и поделом! Будет видно, что вся его хитрость шита белыми нитками, поскольку, назвав только срединные буквы этого названия, он не давал своей жертве усомниться в существовании фирмы.

То есть ему еще раз придется купить абы какую резинку, с которой он не будет знать, что делать, раз уж она по всей видимости не та, что он ищет, а никакая другая ему не нужна — даже если она была бы на нее чем-то похожа, — а нужна именно эта.

— Я возьму вот эту, — говорит он — может, она и подойдет.

— Вот увидите, это очень хороший товар. Все наши клиенты хвалят ее.

К чему дальше распинаться. Теперь нужно перевести разговор на… Но комедия продолжается с такой быстротой, что у него совершенно нет времени подумать: «Сколько я вам должен?», купюра, вынутая из бумажника, мелочь, которая звенит на прилавке… Развалины фив… Валлас спрашивает:

— Вы торгуете репродукциями?

— Нет, пока еще только открытками. (Она показывает на два заполненных «турникета».) Если хотите посмотреть: есть несколько музейных картин, остальные — виды города или окрестностей. Но если вам интересно, здесь много снимков, которые я сама делала. Вот возьмите, я заказала ее со снимка, о котором мы только что говорили.

Она вынимает глянцевую открытку и протягивает ему. Это именно та, что послужила для витрины. Вдобавок на ней видны, на переднем плане, гранитная набережная и кусок ограждения у входа на маленький разводной мост. Валлас делает восхищенное лицо:

— Очень миленький особняк, правда?

— Боже мой, конечно, если вам так нравится, — отвечает она, смеясь.

И он уходит, унося с собой открытку — приобретения которой нельзя было избежать, после того как он расточил столько похвал, — и маленькую резинку, которая в глубине кармана уже оказалась рядом с той, что была куплена утром — столь же бесполезной.

Валлас торопится; должно быть, сейчас около полудня. До обеда у него есть еще время переговорить с доктором Жюаром. Чтобы выйти к Коринфской улице, ему нужно свернуть налево, но первая же дорога, которая попадается ему в этом направлении, приводит его лишь к поперечной улице, идя по которой он рискует заблудиться; уж лучше он дойдет до ближайшего перекрестка. После визита в клинику он поищет это почтовое отделение в конце улице Иосифа-Янека; он дойдет до него пешком, так оно наверняка не очень далеко. Но прежде всего: узнать точное время.

Посередине проезжей части как раз стоит полицейский, по-видимому, чтобы регулировать движение около выхода из школы (на этом второстепенном перекрестке нет такого количества машин, которое оправдывало бы его присутствие). Валлас возвращается на несколько шагов назад и подходит к нему. Полицейский отдает ему честь.

— Скажите, пожалуйста, который час? — спрашивает Валлас.

— Четверть первого, — отвечает тот не задумываясь.

Вероятно, он только что смотрел на часы.

— Улица Иосифа-Янека далеко отсюда?

— Это зависит от того, какой дом вам нужен.

— В самом конце, со стороны Циркулярного бульвара.

— Тогда все очень просто: вы доходите до первого перекрестка, где сворачиваете направо и потом сразу же налево: затем все время прямо. Это не займет много времени.

— Там ведь есть почта, не так ли?

— Да… На бульваре, на углу улицы Ионы. Но если нужна почта, зачем идти так далеко…

— Да, да, я знаю… но мне нужно на эту… это до востребования.

— Тогда первый поворот направо, первый налево, а потом все время прямо. Не заплутаетесь.

Валлас благодарит его и снова пускается в путь, но дойдя до перекрестка, собираясь повернуть налево — к клинике, — он вдруг понимает, что так как он ничего не сказал об этом полицейскому, тот подумает, что он, несмотря на его ясные и повторенные объяснения, пошел не в ту сторону. Валлас оборачивается, чтобы взглянуть, наблюдают ли за ним: полицейский усиленно размахивает рукой, напоминая ему, что сначала он должен свернуть направо. Если сейчас он пойдет в другую сторону, его примут за сумасшедшего, идиота или незадачливого шутника. Может, он даже побежит за ним, чтобы вернуть на правильный путь. Если же вернуться и все объяснить полицейскому, то это было бы просто смешно. Валлас уже собрался свернуть направо.

Раз уж он рядом с этой почтой, не лучше ли пойти туда без всякого промедления? К тому же время уже за полдень и доктор Жюар обедает; тогда как на почте, которая работает без перерыва, он никому не помешает.

Прежде чем исчезнуть, он еще раз видит полицейского, который делает ему одобряющий знак — подтверждая ему: он на правильном пути.

Глупо ставить регулировщика в таком месте, где не надо регулировать никаким движением. В это время дети уже разошлись по домам. Школа хотя бы тут есть?

Валлас, как и сообщил ему полицейский, сразу оказывается перед новым перекрестком. Если свернуть направо, то эта улица Бернадота явно приведет его назад, позволив тем самым через небольшой крюк выйти к Коринфской улице; но теперь, должно быть, до клиники ему не ближе, чем до почты, и кроме того, он не очень хорошо знает этот район: есть риск столкнуться нос к носу с полисменом. Эта выдумка с почтой до востребования была неудачной: если ему доставляли корреспонденцию в это отделение, то ему следовало знать его адрес, а не приблизительное местонахождение.

Что за злой рок заставляет его сегодня давать объяснения на каждом шагу своего пути? Не особенное ли расположение улиц этого города вынуждает его без конца спрашивать дорогу, с тем чтобы с каждым ответом снова и снова выходить на окольный путь? Однажды он уже бродил среди этих неожиданных разветвлений и этих тупиков, где только вернее потеряешься, если удается идти прямо. Лишь его мать беспокоилась об этом. Наконец они подошли к этому тупиковому каналу; низкие дома отражались на солнце своими старыми фасадами в зеленой воде. Наверное, это было летом, во время школьных каникул: они сделали здесь остановку (хотя и ехали, как и каждый год, на побережье, к югу), чтобы повидаться с какой-то родственницей. Ему кажется, что он помнит, что та сердилась, что было какое-то разбирательство с наследством или что-то в этом роде. Да и знал ли он что-нибудь в точности? Он даже уже не помнит, встретились ли они в конце концов с этой дамой или же уехали несолоно хлебавши (у них было всего лишь несколько часов между двумя поездами). Впрочем, верны ли эти воспоминания? Ему часто могли рассказывать об этом дне: «Помнишь, когда мы поехали…»

Нет. Конец канала, он сам его видел, и дома, которые отражались в его спокойной воде, и очень низкий мост, который перекрывал его на входе… и заброшенный каркас старого судна… Но, возможно, что это произошло в какой-нибудь другой день, в другом месте — или даже во сне.

Вот улица Иосифа-Янека и стена школьного двора, где с диких каштанов опадают листья. «Граждане, внимание». А вот и табличка, указывающая автомобилистам, что надо снизить скорость.

У входа на разводной мост рабочий в синем матросском френче и форменной фуражке машет ему рукой в знак приветствия.