Онлайн чтение книги Резинки
Глава четвертая

1

В самом низу, под прямым углом зрения, по поверхности воды бежит трос.

Если наклониться над парапетом, то видно, как он появляется под аркой — ровный и натянутый, как будто с палец толщиной; но расстояние обманывает, ведь сравнивать не с чем. Перекрученные жилы равномерно вращаются, создавая ощущение большой скорости. Оборотов пять в секунду?.. В действительности, это должна быть совсем небольшая скорость, скорость идущего быстром шагом человека — скорость буксира, который тащит вереницу барж по каналу.

За железным тросом вода — зеленоватая, непрозрачная, чуть волнующаяся в борозде уже далекого буксира.

Первая баржа еще не вышла из-под моста; трос так и бежит по поверхности воды, нельзя даже предположить, что он когда-нибудь кончится. Тем временем буксир достигает следующих мостков и, чтобы пройти под ними, начинает опускать трубу.

2

— Даниэль был грустным человеком… Угрюмым и одиноким… Но он не мог покончить с собой — ни за что. Мы прожили вместе года два, в этом самом особняке на улице Землемеров (молодая женщина показывает рукой на восток — если только она не имеет в виду огромную фотографию, по ту сторону стенки на витрине), и ни разу он не обнаружил ни малейших признаков расстройства или сомнения. Не думайте, что это только с виду так: это спокойствие, оно выражало саму его природу.

— Вы только что говорили, что он был грустным.

— Да. Это не совсем подходящее слово. Он был не грустным… Веселым-то он точно не был: за садовой решеткой веселью не было места. Но и грусти тоже, так ведь? Не знаю даже, как вам сказать… Скучным. Тоже не то. Мне нравилось слушать его, когда он мне что-то объяснял… Нет, с ним было невыносимо жить, потому что чувствовалось, что он одинок, одинок, как никто. Он был одинок и не переживал из-за этого. Он не был создан для брака или какой-нибудь еще привязанности. У него не было друзей. В университете студенты с ума сходили от его лекций — а он даже не различал их в лицо… Почему он на мне женился?.. Я была очень молода и испытывала к этому более взрослому человеку какое-то восхищение; да все и восхищались вокруг меня. Меня воспитывал дядя, к которому время от времени Даниэль приходил на ужин… Не знаю, зачем я все это рассказываю вам, ведь вам совсем неинтересно.

— Что вы, — возражает Валлас. — Напротив, нам нужно знать, вероятна ли версия о самоубийстве; был ли у него мотив покончить с собой — или же он был таким человеком, которому и не нужны никакие мотивы.

— Ну, это нет! У него всегда находился мотив — даже в самых что ни есть мелочах. Если сразу его не было видно, потом становилось ясно, что мотив все-таки был, конкретный мотив, тщательно взвешенный мотив, который не оставлял в тени ни одного из аспектов проблемы. Даниэль ничего не делал, не решив все заранее, и его решения всегда были умными; и безоговорочными, само собой разумеется… Фантазии не хватало, если угодно, но до такой степени… Если и есть в чем его упрекнуть, так только в его достоинствах: ничего не сделает, не подумав, никогда не отступит от своего мнения, никогда не сделает ошибки.

— Все-таки его женитьба, если вам верить, была ошибкой.

— Да, конечно, в отношениях с людьми он мог ошибаться. Можно даже сказать, что только это он и делал — ошибался. Но все равно был прав: ошибался он лишь в том, что думал, что другие люди столь же благоразумны, как и он.

— Может, он испытывал какую-то горечь от этого непонимания?

— Вы не знаете людей такого типа. Их ничем не собьешь. Он точно знал, что он прав, и этого ему было достаточно. Если другие люди жили своими химерами, тем хуже для них.

— С годами он мог измениться, вы ведь с тех пор не виделись…

— Да нет, мы неоднократно встречались: он всегда был таким. Рассказывал мне о своих работах, о своей жизни, о тех немногих людях, с которыми еще виделся.

Он был счастлив по-своему; во всяком случае, далек от идей о самоубийстве; вполне довольный своей монашеской жизнью, которая проходила между его старой глухой служанкой и книгами… Эти его книги… его работа… он жил только этим! Вы же видели дом, мрачный и тихий, законопаченный коврами, битком набитый древними украшениями, к которым и пальцем нельзя было прикоснуться. Едва войдешь, и сразу чувствуешь какое-то стеснение, удушье, из-за чего сразу пропадает всякое желание шутить, смеяться, петь… Мне было двадцать… Было видно, что Даниэлю в нем хорошо, до него не доходило, что с другими могло быть по-другому. Да он и не выходил из своего кабинета, где никто не имел права его побеспокоить. Даже в самом начале нашей супружеской жизни он выходил из него только для того, чтобы пойти читать свои лекции, три раза в неделю; не успев вернуться, он снова туда поднимался, чтобы уединиться; часто проводил там какое-то время и ночью. Я видела его лишь за обедом и ужином, когда он очень пунктуально — в полдень и семь вечера — спускался в столовую.

Когда вы мне сейчас сказали, что его больше нет, я испытала странное ощущение. Не знаю даже, как вам сказать… А какая может быть разница между живым Даниэлем и мертвым? Он и так был едва жив… Не в том дело, что он из себя ничего не представлял или что у него не было характера… Просто он и не жил никогда.

— Нет, я с ним еще не виделся. Думаю пойти к нему отсюда.

— Как его зовут?

— Жюар, доктор Жюар.

— Вот как… Это он делал операцию?

— Да.

— Забавно.

— Он плохой хирург?

— Да нет… Хороший, как мне кажется.

— Вы его знаете?

— Только по имени… Я думала, что он гинеколог.

— Это давно произошло?

— В городе стали об этом говорить незадолго до начала…

У Валласа вдруг появилось дурное предчувствие, что он теряет время. Когда его посетила мысль, что владелица магазина писчебумажных принадлежностей на улице Виктора Гюго была экс-мадам Дюпон, это совпадение показалось ему просто сказочным; он поспешил обратно в магазин, где ему с первых слов обнаружилось, что он не ошибся. Он очень обрадовался, словно нечаянная удача значительно продвинула его расследование. Тем не менее то обстоятельство, что он случайно столкнулся с этой женщиной на своем пути, ничуть не влияло на важность сведений, которых приходилось от нее ждать: если бы Валлас и в самом деле думал, что она могла бы быть ценным свидетелем, он уже утром нашел бы адрес бывшей жены Дюпона, на существование которой обратил его внимание комиссар Лоран. Тогда ему показалось, что сначала надо допросить других лиц — например, доктора Жюара, которого он так и не смог найти.

Валласу теперь ясно, в чем была безрассудность его первой надежды. Он немного растерян — не только оттого, что надежда оказалась тщетной, но главным образом потому, что он не понял этого сразу. Сидя в подсобке этого магазина напротив этой миловидной молодой женщины, он спрашивает себя, что он здесь ищет — может, вопреки самому себе.

В то же самое время он начинает бояться, что вообще не найдет доктора. И когда он встает, извиняясь, что не может больше задержаться, чтобы поболтать, его снова поражает этот гортанный смех, в котором слышится какая-то двусмысленность. Однако во фразе, которую он только что произнес, этой двусмысленности не было… Засомневавшись, Валлас пытается вспомнить ее, но ему это не удается: «Надо будет, чтобы я… Надо будет…»

Дверной колокольчик кладет конец его поискам, раздавшись будто звонок, напоминающий ему, который час. Но вместо того чтобы предоставить ему свободу, это вторжение еще больше задерживает его уход; и в самом деле, владелица магазина сразу же испарилась в направлении прилавка, бросив ему несколько приветливых слов:

— Одну минутку, пожалуйста. Мне надо выйти к посетителю.

— Очень жаль, мадам, но я вынужден…

— Одну минутку, пожалуйста, мне надо выйти… Надо будет… Надо будет…

Зачем так смеяться.

Валлас снова садится, не зная, чем себя занять в ожидании возвращения дамы. Через неприкрытую дверь он слышит, как она встречает посетителя какой-то дежурной фразой — впрочем, фраза неразборчива, так как Валлас отделен от магазина целым рядом кривых коридоров и закутков. Потом, до него не доносится ни единого слова. Наверное, у клиента не очень громкий голос, а женщина молчит — или стала говорить тише. Но зачем ей говорить тише?

Невольно напрягая слух, Валлас пытается воссоздать всю сцену. Вереница версий быстро проносится в его глазах, во всех них по большей части молчат или говорят так тихо, что он совсем не слышит слов — что только подчеркивает их подражательный, карикатурный, а то и гротескный характер. В довершение всего, все эти предположения отмечены некоей невероятностью, которая так бьет в глаза, что сам их автор вынужден признать, что они продиктованы скорее бредом, чем трезвым умопостроением. Он на секунду теряет спокойствие: не заключается ли его ремесло, напротив, в том… «Это трудная работа… Трудная и неблагодарная… Ладно, поскольку мне вас рекомендовали, я вас все-таки возьму…»

Понятно, что это все не имеет значения; если бы это касалось чего-то важного — имеющего отношение к делу, — он не позволил бы своему уму предаваться подобным фантазиям. У него нет никакого повода интересоваться тем, что там происходит.

Но он все равно слушает, против своей воли — скорее, пытается слушать, так как ему ничего не слышно, кроме каких-то смутных шумов, происхождение которых так же не ясно, как и природа… Во всяком случае, ничего похожего на этот гортанный смех, нежный и озорной…

Вечер. Даниэль Дюпон возвращается с занятий. Уставившись в пол, он поднимается по лестнице своим решительным шагом, в котором все-таки угадывается легкая усталость. Добравшись до второго этажа, он, ни на секунду не задумываясь, направляется в сторону двери в кабинет… Он вздрагивает, услышав прямо у себя за спиной этот гортанный смех, которым приветствуют его приход. В полумраке лестницы, где ему не захотелось включить свет, он не заметил молодой миловидной женщины, которая поджидает его перед открытой дверью в спальню — со своим томным смехом, который, как кажется, идет из самой глубины ее тела… озорным и понимающим… Его жена.

Валлас прогоняет и это видение. Дверь спальни закрывается за чрезмерно чувственной супругой. Призрак Даниэля Дюпона продолжает свой путь к кабинету, уставившись в пол, уже протягивая руку к дверной ручке, которую он собирается повернуть…

В магазине ситуация по-прежнему неопределенная. Валлас, которому кажется, что прошло уже много времени, машинально отгибает рукав, чтобы посмотреть на часы. В этот момент он вспоминает, что они стоят, и в самом деле, он снова видит, что на них половина восьмого. Бесполезно их ставить, пока они сами не начнут ходить.

Напротив него на комоде, по обе стороны от фарфоровой группы, изображающей обычную галантную сцену, висят два портрета в рамочках. На левом строгое лицо мужчины зрелых лет; оно повернуто на три четверти, почти в профиль и как будто смотрит краем глаза на статуэтку — если не на другую фотографию, более старую, о чем свидетельствуют пожелтевшая бумага и вышедшая из моды одежда изображенных на ней людей. Маленький мальчик в костюмчике первопричастника, подняв глаза, смотрит на высокую даму в пышном платье, она вся в украшениях и огромной шляпе, по моде минувшего века. Вероятно, это его мать, очень молодая мать, которую мальчик рассматривает с несколько растерянным восхищением — насколько это видно по этому выцветшему снимку, где в чертах нет уже былой жизни. Эта дама могла быть с равным успехом матерью хозяйки этого заведения, строгий господин — это, может быть, Дюпон. Валлас даже не знает убитого в лицо.

Если посмотреть на нее поближе, фотография освещается незаметной улыбкой, которая идет непонятно откуда — то ли от губ, то ли от глаз. Под другим углом зрения лицо мужчины становится почти игривым, в нем появляется какая-то вульгарность, самодовольство, что-то отталкивающее. Даниэль Дюпон возвращается со своих занятий. Он поднимается по лестнице неспешным шагом, в котором, однако, угадывается, торопливость. Добравшись до второго этажа, он поворачивает налево, к спальне, дверь которой толкает, даже не потрудившись постучать… Но со стороны кабинета, как раз у него за спиной, возникает силуэт подростка. Раздаются два пистолетных выстрела. Дюпон, даже не вскрикнув, падает на ковер.

В дверном проеме появляется женщина:

— Я не слишком долго заставила вас ждать? — спрашивает она своим томным голосом.

— Нет, нет, — отвечает Валлас, — но мне надо бежать.

Она жестом останавливает его:

— Одну секунду! Вы знаете, что он купил? Угадайте!

— Кто?

Клиент, понятно. И ясно, что он купил резинку. Что же тут такого удивительного?

— Ну, клиент, который сейчас только вышел.

— Не знаю.

— Открытку! — воскликнула женщина. — Он купил ту же самую открытку с видом особняка, которую и вы купили у меня сегодня утром!

На этот раз ее гортанный смех звучал так долго, что казалось, что ему не будет конца.

Когда она вышла к прилавку, в зале находился какой-то маленький человечек болезненного вида, одетый довольно бедно — грязная шляпа и длиннополое пальто зеленоватого цвета. Он не сразу сказал, что ему было нужно, ограничившись тем, что неразборчиво процедил «Здрасьте». Он обвел глазами весь зал и по прошествии какого-то времени, которое явно выходило за рамки нормального, сделал выбор в пользу турникета с открытками, к которому и подошел как ни в чем не бывало. Он произнес что-то вроде:

— …выбрать открытку.

— Пожалуйста, — ответила продавщица.

Но тот вел себя так странно, что она уже собиралась под каким-нибудь предлогом позвать Валласа, чтобы показать, что она здесь не одна, когда этот человечек остановил свой выбор на одной из открыток с видами; он вытащил ее из ячейки и стал внимательно рассматривать. Затем, не добавив ни слова, он положил деньги на прилавок (цены были вывешены) и ушел, захватив свою добычу. Это был вид особнячка на улице Землемеров, «дом, в котором совершилось преступление»!

«Странный клиент, вы не находите?»

Когда Валласу удается наконец выйти, уже и речи быть не может о том, чтобы найти этого странного любителя фотографий. Улица Виктора Гюго пуста, и в том, и в другом направлении. Невозможно понять, в какую сторону пошел незнакомец.

Тогда Валлас направляется к клинике доктора Жюара, или, по крайней мере в ту сторону, где она, по его мнению, находится, ведь он так и не спросил дорогу у этой женщины, и решает — без всякой, впрочем, на то причины — не возвращаться к ней еще раз.

Едва он выходит на следующую улицу, как сразу замечает прямо перед собой маленького человечка в зеленоватом пальто, который, стоя посреди тротуара, рассматривает карточку. Валлас идет к нему, так и не решив, что он должен с ним делать; тот же, явно заметив его, снова пускается в путь и сразу сворачивает направо. Через несколько секунд Валлас, прибавив шагу, оказывается на перекрестке. Направо идет длинная прямая улица, на ней нет ни одного магазинчика или арки, где можно было бы спрятаться; она совершенно пустынна, если не считать одного быстро удаляющегося высокорослого прохожего в плаще.

Валлас доходит до первого переулка и смотрит по сторонам. И здесь никого. Маленький человечек испарился.

3

Валлас упорно продолжает погоню. Он систематически обследовал все близлежащие улицы. Затем, по-прежнему не желая отступать от своего, хотя теперь шансы обнаружить следы незнакомца были невелики, он вернулся назад, стал кружить, проходя по два-три раза по одним и тем же местам, так и не оторвавшись от этого перекрестка, где увидел его в последний раз.

Весьма недовольный собой, он решился уйти отсюда лишь после того, когда заметил на вывеске часовщика, который был час: времени у него оставалось только на то, чтобы отправиться в главный комиссариат, где Лоран в его присутствии будет допрашивать служащих почты, срочно вызванных по его собственному настоянию в полицию.

Но по дороге Валлас снова мысленно прокручивает обстоятельства появления и последующего исчезновения покупателя открыток — маленький человечек стоит посреди тротуара, уставившись на фотографию, которую он держит обеими руками прямо перед носом, словно бы надеясь разгадать какаю-то тайну, — а затем пустые улицы, во всех направлениях.

Уже досадуя на собственное упрямство, заставившее его бегать за тенью, Валлас тщетно пытается трезво оценить это происшествие — в общем, малозначительное. Наверняка речь идет о каком-то маньяке, коллекционирующем всякие документы, имеющие отношение к преступлениям; ему нечем особенно поживиться в этом маленьком, слишком спокойном городе: убийство, о котором оповестили утренние газеты, ему как бальзам на душу; после обеда он сходил посмотреть на «дом, где совершилось преступление», и, возвращаясь, был ошарашен витриной писчебумажного магазина, на которой он узнал особняк; он тотчас же вошел, но не знал, о чем спросить продавщицу, и для приличия стал вращать турникет с открытками, на котором и находился объект его вожделения; он сразу же купил открытку и не мог отказать себе в удовольствии рассмотреть ее прямо по дороге. Что же до его исчезновения, то оно объясняется еще проще: свернув на перекрестке, он вошел в один из ближайших домов — где и проживал.

Это умопостроение является очень правдоподобным, — пожалуй, самым правдоподобным, — но Валлас непрестанно возвращается к этому образу маленького человечка в зеленом пальто, остановившегося посреди тротуара, словно бы в этом присутствии было что-то неустранимое, чего не может исчерпать никакое — пусть даже самое правдоподобное — объяснение.

В главном комиссариате Лоран и Валлас начинают с того, что обговаривают вопросы, которые надлежит задать служащими почты: что им известно о так называемом Андре ВС? Знают ли его в этом квартале? Известно ли, где он проживает? С какого времени он пользуется номером почты до востребования в отделении на улице Ионы? Часто ли он приходит за своей корреспонденцией? Много ли ее бывает? Откуда приходят письма? Наконец: почему он больше не вернется? Объяснил ли он, почему? Когда приходил в последний раз?., и т. п. Кроме того, важно составить описание — по возможности максимально точное — человека в разорванном плаще.

Служащих, которые дожидались в соседнем кабинете, приглашают войти. Их трое: девушку из шестого окошка зовут Жюльетт Декстер, ее серьезное и вдумчивое лицо внушает доверие; затем идет Либерманн, Эмили, пятьдесят один год, не замужем, она работает в соседнем окошечке и охотно интересуется всем, что происходит вокруг; пригласили также одну женщину не из числа персонала почты: мадам Жан.

Мадам Жан, благодаря полученному когда-то аттестату, занимала должность стажера в почтовом отделении на улице Ионы; и в сентябре, когда у мадмуазель Декстер был отпуск, она замещала ее. Надо думать, что ее работа не была во всем удовлетворительной, поскольку администрация решила не повторять опыта и обойтись без ее услуг. Мадам Жан, которая работает сейчас простой служанкой в доме одного коммерсанта на Циркулярном бульваре, ничуть не расстраивается из-за этой неудачи. Ей больше нравится работать руками. Ее привлекла более высокая зарплата; через три месяца она с видимым облегчением вернулась к прежним занятиям: различные операции, с которыми она столкнулась во время работы на почте, показались ей несколько странными, одновременно и трудными, и никчемными, взять, например, те же карточки; внутренние операции, в еще большей степени, нежели те, что совершались в окошечках, были подчинены каким-то секретным правилам и сопровождались многочисленными ритуалами, чаще всего необъяснимыми. Мадам Жан, у которой всегда вплоть до последнего времени был очень хороший сон, после того как она проработала несколько недель на новом месте, стали мучить навязчивые кошмары, в которых ей приходилось переписывать целые фолианты загадочных записей и которые она за неимением времени копировала как попало, искажая знаки и нарушая их порядок, так что все время нужно было переделывать.

Теперь к ней вернулось ее спокойствие, и почта снова превратилась для нее в лишенную тайн лавку, где продают марки и почтовые карточки, и тут вдруг появился инспектор полиции и стал расспрашивать о ее работе в прошлом месяце. К ней сразу же вернулись ее подозрения: значит, и на самом деле в почтовом отделении на улице Ионы творились что-то неблаговидное. В противоположность своей бывшей сослуживице Эмили Либерманн, которая так и горит в предвкушении скандала, мадам Жан отправилась в комиссариат без большой охоты, твердо решив, что если и откроет рот, то только с тем, чтобы отвести от себя неприятности. Впрочем, это просто: она ничего не видела, ничего не знает.

Тем не менее она не очень удивилась, когда в кабинете комиссара снова увидела хорошо одетого господина (но как-то подозрительно уклончивого), который сегодня утром спрашивал у нее дорогу к «центральной почте», чтобы отправить, как он говорил, телеграмму. Значит, и он замешан в этом деле! Во всяком случае, пусть не боится, что она сообщит полиции о его утренних блужданиях по городу.

Она уже в третий раз встречает его сегодня; но он ее не узнал; в этом нет ничего удивительного, ведь до сих пор он видел ее только в фартуке и без шляпки.

Мадам Жан с удовлетворением отмечает, что сначала комиссар допрашивает Жюльетт Декстер — впрочем, довольно учтиво.

— Вы знаете, — говорит он ей, — человека, который получал почту до востребования на имя Альбера ВС…

Девушка таращит глаза и поворачивается к отправителю телеграмм. Она открывает рот, чтобы что-то сказать… но так ничего и не говорит, и сидит, распрямившись, на своем стуле, переводя глаза с одного мужчины на другого.

То есть Валлас должен для начала объяснить, что он никакой не Андре ВС, что повергает девушку в еще большее удивление:

— А как же… то письмо… только что?..

Да, письмо взял он, но на улице Ионы его видели впервые. Он воспользовался своим сходством с абонентом, о котором идет речь.

— Ну и ну… ну и ну… — вырывается у возмущенной старой девы.

Мадам Жан все так же сдержанна и по-прежнему смотрит в пол, прямо перед собой.

Показания девушки формальны: человек, называвший себя Андре ВС, как две капли воды похож на Валласа. У нее не было никаких сомнений, когда он подошел к окошечку — несмотря на перемену костюма.

Другой был одет поскромнее, и вещи были ему маловаты. Его почти всегда видели в бежевом плаще, который был слишком тесен для его мощной фигуры; если подумать, то он был поплотнее Валласа.

— И он был в очках.

Эту деталь добавляет старая дева. Но мадемуазель Декстер протестует: Андре ВС не носил очков. Ее сослуживица упорно стоит на своем: она очень хорошо помнит, как-то она даже заметила, что он в них похож на доктора.

— А какие очки? — спрашивает Лоран.

Очки были в толстой черепаховой оправе, с чуть-чуть затемненными стеклами.

— А какого цвета были стекла?

— В дымчато-серых тонах.

— Стекла были одинаковые или одно было темнее другого?

Она не обратила внимания на эту деталь, но вполне возможно, что и на самом деле одно стекло было потемнее. Посетителей плохо видно — они встают перед окошечками, загораживая свет — но теперь она вспоминает, что…

Лоран спрашивает у Жюльетт Декстер точное время последнего прихода настоящего абонента.

— Было, — отвечает она, — около половины шестого или шести; он всегда приходил в это время — может, чуть попозже в начале месяца, когда не так быстро темнело. В любом случае это было в часы наибольшего наплыва.

Валлас прерывает ее: насколько он понял из того, что девушка говорила ему, вручая письмо, тот другой заходил немногим раньше, перед обедом.

— Да, это так, — отвечает она, немного подумав, — тогда это были еще не вы. Он пришел чуть позже одиннадцати, как это бывало время от времени помимо вечерних посещений.

— Приходил ли он регулярно, каждый вечер? Начиная с какого времени?

— Нет, регулярно он не приходил: бывало, не показывался целую неделю, а то и больше, а потом его видели четыре или пять дней подряд — а иногда даже по утрам. Когда он заходил, это означало, что он ждет какого-то послания или даже нескольких; когда же отсутствовал, корреспонденции на его имя не было. Чаще всего он получал пневматические письма и телеграммы, изредка — обычные письма; пневматички, естественно, были из города, телеграммы — из столицы или еще откуда-нибудь.

Девушка замолкает и, так как никто у нее больше ничего не спрашивает, добавляет через какой-то момент:

— Он должен был бы получить свою последнюю пневматичку, когда зашел сегодня утром. Если он ее не получил, то по вине центрального отделения.

Но ее упрек, похоже, адресован Валласу. И непонятно, к чему относится эта нотка сожаления в ее голосе — к этому срочному письму, которое не дошло до своего получателя, или к плохой работе почты вообще.

Мадемуазель Декстер впервые увидела человека в тесном плаще, когда возвратилась из отпуска, в начале октября; но абонентский номер был занят им несколько раньше. Когда? Она не может этого точно сказать; разумеется, легче всего найти эту дату в архивах почты. Относительно же того, заходил ли этот человек в сентябре, следует обратиться к служащей, которая ее заменяла.

К сожалению, мадам Жан ничего такого не помнит; в то время она не обратила внимания на имя Альбера ВС и не помнит также, видела ли она когда-нибудь это лицо — лицо Валласа — в очках или без оных.

Мадемуазель Либерманн, она думает, что он уже приходил, что он приходил еще до того, так как замечание, которое она сделала по поводу его сходства с доктором, относится, должно быть, к августу, потому что именно в августе доктор Желен взял нового ассистента, и она сначала подумала, что это был…

— Вы не могли бы сказать, — спрашивает у нее комиссар, — какое стекло было темнее — правое или левое?

Прежде чем ответить, старая дева молчит несколько секунд.

— Я думаю, — говорит она наконец, — что с левой стороны.

— Любопытно, — замечает Лоран задумчиво, — вспомните хорошенько, может, все-таки правое?

— Погодите, господин комиссар, погодите! Я сказала «с левой стороны», но это для меня с левой: у него-то это было правое.

— Ну вот, так-то лучше, — говорит комиссар.

Теперь ему хотелось бы знать, не был ли вчера вечером бежевый плащ порван на правом плече? Девушка не обратила внимания, когда мужчина был к ней спиной, а спереди никакой дырки она не видела. Мадемуазель Либерманн, напротив, проводила его взглядом, когда он уходил: конечно же, на правом плече была прореха в форме буквы L.

Наконец, они не пришли к согласию и относительно содержания телеграмм: у первой сохранились воспоминания об очень коротких и вполне обычных текстах — подтверждения, отмена распоряжений, встречи, — без какого-либо уточнения, которое позволило бы догадаться о характере обсуждаемых дел; вторая говорит о длинных посланиях с непонятными фразами, в которых наверняка есть какой-то условленный смысл.

— Телеграммы всегда короткие, из-за их стоимости, — уточняет Жюльетт Декстер, словно она и не слышала того, что заявила ее сослуживица. В них обычно не повторяют того, что получатель уже знает.

У мадам Жан нет своего мнения о том, что говорится или не говорится в телеграммах.

Оставшись в одиночестве, Валлас и Лоран подводят итог тому, что они только что узнали. Итог подведен быстро, так как они вообще ничего не узнали. Андре ВС никогда не говорил почтовой служащей ничего, что могло бы помочь найти его след или определить род его занятий; он был не болтлив. С другой стороны, непохоже, чтобы это был кто-нибудь из жителей квартала: его там, по крайней мере, никто не знает.

Мадемуазель Либерманн к концу допроса высказала свое личное мнение: это врач, который делает незаконные операции. «Здесь встречаются странные врачи, знаете ли», — добавила она с глубокомысленным видом.

Нет никакого основания априорно отвергать эту гипотезу, но Лоран замечает, что его собственная — согласно которой речь идет просто-напросто о спекуляциях с лесом — имеет все же больше шансов на правдоподобие; что к тому же лучше согласуется с последовательностью, в которой поступали послания.

Кроме того, по-прежнему не установлено, что этот Андре ВС является тем самым лицом, которого мадам Бакс видела из своего окна, когда смеркалось, у садовой решетки особняка. Прореха на спине плаща, на которую указал пьяница, могла бы стать основанием для идентификации, но молоденькая служащая заявила, что ее не заметила; ведь невозможно же в этом пункте принимать в расчет положительное свидетельство старой девы, и один только плащ — без дырки — не является достаточным доказательством; равно как — следует об этом сказать — и сходство с Валласом, которое, если отнестись к нему со всем вниманием, вполне могло бы привести к тому, чтобы обвинить последнего.

Прежде чем расстаться с комиссаром, Валлас знакомится с полицейским донесением, работой одного из двух инспекторов, которые вчера вечером проводили первичный осмотр на дому убитого.

— Вот увидите, — сказал Лоран, — передавая ему тонкую пачку машинописных листков, — это очень интересная работа. Этот парень еще молод, разумеется; чувствуется, что это первое его дело. Заметьте, что он составил этот отчет по собственной инициативе, поскольку наше расследование официально закрыто. Думаю даже, что он потратил свое личное время на дополнительные разыскания, после того как получил приказ закрыть дело. Рвение неофитов, вы же понимаете.

Пока Валлас занимается изучением документа, комиссар делает еще несколько замечаний — похоже, иронических — относительно выводов молодого инспектора и наивности, с которой он принимал соображения других людей, которые «явно над ним потешались».

Текст начинается так: «В понедельник двадцать шестого октября, в двадцать один час восемь минут…»

Первые страницы описывают в деталях, но без всяких отступлений и комментариев, телефонный звонок доктора Жюара и сведения, которые тот сообщил относительно смерти профессора и самого нападения. Затем следует очень точное описание особняка и подступов к нему: угол улицы Землемеров, садик с изгородью из бересклета и садовой решеткой, две входные двери — одна спереди дома, другая сзади, расположение комнат на первом этаже, лестница, ковры, кабинет на втором этаже; с такой же тщательностью проанализировано внутреннее расположение обстановки в этом последнем помещении. Затем следуют сугубо полицейские наблюдения: пятна крови, отпечатки пальцев, предметы, которые кажутся не на своем обычном месте и не в своем обычном положении… «наконец, отпечатки номер 3 — правая рука — столь же отчетливо фигурируют на кубическом пресс-папье, весом семьсот-восемьсот граммов, стоящим слева от рукописного листка — примерно в десяти сантиметрах».

За исключением этих чрезмерно скрупулезных описаний, пока почти все то же содержание первых двух отчетов, составленных инспекторами, с которым Лоран ознакомил Валласа сегодня утром. Однако в нем появляются две новых детали: недавнее выведение из строя сигнальной системы в садовой калитке (что не является для Валласа новостью) и свежие следы, обнаруженные на узком газоне вдоль западного крыла особняка; произведены замеры этих отпечатков, а также средней длины шага.

На этот раз чуть больше внимания уделено словам служанки. Валлас даже узнает по ходу дела в цитируемых фразах излюбленные выражения старой женщины. В частности, можно прочесть полную историю поломки телефона и тщетных усилий мадам Смит починить его.

После показаний служанки ревностный инспектор снял показания консьержа дома на противоположной стороне улицы и патрона «маленького кафе, расположенного в двадцати метрах отсюда, в доме номер 10» — кафе «Союзники». Консьерж рассказывает о постоянных посетителях особняка; часто после обеда — особенно когда погода хорошая — он усаживается у своей двери, как раз напротив входа в сад; таким образом, он мог отметить, что к жертве приходило мало народу: почтальон, служащий, который снимает показания электрического счетчика, время от времени торговый представитель, продающий шторы или пылесосы, наконец, четверо или пятеро господ, которых трудно с первого взгляда отличить от коммивояжеров — так как они одеты в такие же костюмы и ходят с такими же кожаными портфелями, — но которые на самом деле являются местными буржуа, профессорами, негоциантами, врачами и т. п. Чувствуется, что автор передает все эти праздные речи исключительно из заботы об объективности; и несмотря на старание, которое он прикладывает, чтобы выражаться столь же непредвзято, ясно, что последующая часть, напротив, ему вовсе не безразлична. Речь в ней идет об одном молодом человеке, вроде как студенте, но одетом намного скромнее, маленьком, даже немного тщедушном; будто бы этот юноша приходил много раз за лето, затем после перерыва в месяц или больше появлялся три раза подряд на второй неделе октября — когда было так тепло; так как окно комнаты, в которой находился Дюпон, было тогда открыто, консьерж мог слышать, как в ходе этих визитов тон разговора часто поднимался; в последний день беседа закончилась жарким спором. Кричал в основном юноша, как думает консьерж; у него был очень нервный вид, и может быть, он выпил лишку — иногда он заходил в кафе «Союзники», когда покидал дом профессора. Наконец, накануне убийства он прошелся вдоль канала в компании одного друга — который был намного выше его и намного сильнее, и уж точно старше. Они остановились перед особняком, и студент указал пальцем на одну из комнат на втором этаже; он был явно возбужден, что-то оживленно объяснял другому, делая при этом угрожающие жесты.

Несмотря на то, что мадам Смит совсем глухая (и «малость не в себе») и, похоже, «не имеет ни малейшего понятия о том, кто приходит к ее хозяину», возможно, она могла бы назвать имя этого молодого человека и сказать, зачем он сюда приходил.

Следовало бы снова допросить служанку; к сожалению, она покинула город. В ее отсутствие инспектор попытался разговорить патрона кафе «Союзники»; он напоминает между прочим, что «обычно люди этой профессии хорошо осведомлены о личной жизни своих клиентов». Патрон не хотел говорить, и понадобилось все терпение и дипломатичность полицейского, чтобы узнать главное.

Дюпон лет двадцать тому назад «имел длительную связь» с женщиной «скромного происхождения», которая через какое-то время родила сына. Профессор, который «сделал все, чтобы предотвратить это досадное событие», и которому в итоге хотели скрутить руки, был тверд и отказался от женитьбы. Не найдя другого способа положить конец «преследованиям, которым он подвергался», он вскоре после этого женился на молоденькой девушке из своего круга. Но внебрачный сын вырос и приходил теперь с целью получения денежной помощи, «что и давало повод для яростных споров, отголоски которых слышали соседи».

В своих выводах инспектор начинает с доказательства того, что Даниэль Дюпон в целом ряде пунктов «сам исказил правду».

«Простой осмотр материальных улик, — пишет он, — доказывает, причем без всякой необходимости прибегать к показаниям свидетелей, что:

Во-первых, нападавших было двое, а не один: мужчина с маленькими руками (отпечатки пальцев номер 3) и маленькими ногами (следы на газоне), который делал такие маленькие шаги, не может быть тем же самым, непременно высоким и сильным человеком, который отогнул контактный рычаг электрического звонка на садовой калитке; с другой стороны, если первый был вынужден идти по газону, чтобы гравий не скрипел под ногами, значит, был еще кто-то , кто шел рядом с ним по кирпичному бордюру аллеи; был бы он один, он сам бы выбрал этот бордюр, широкий и удобный.

Во-вторых, по крайней мере один из этих двоих был своим человеком в доме, а не анонимным злоумышленником: видно, что он отлично знал местонахождение и привычки домашних.

В-третьих, профессор наверняка его узнал; тот настойчиво утверждал, что на него напали, прежде чем он успел как следует открыть дверь, объясняя таким образом, что не видел лица своего убийцы; в действительности же он вошел в кабинет и разговаривал с двумя мужчинами: между ними даже произошла стычка, как показывают беспорядок в комнате (опрокинутая стопка книг, сдвинутый стул и т. д.) и отпечатки пальцев (номер 3), обнаруженные на пресс-папье.

В-четвертых, мотивом преступления было не ограбление: кто-то, кто был так хорошо знаком с домом, должен был знать, что в этой комнате брать нечего.

Дюпон не захотел выдать своего убийцу, так как тот ему был очень близким родственником. Он даже скрывал как можно дольше серьезность своего ранения, надеясь, что его друг доктор Жюар поможет ему выкарабкаться и можно будет избежать скандала. Именно по этой причине служанка и полагала, что он только легко ранен в руку ».

И вот вся сцена восстановлена. Молодой человек, тщетно пытаясь апеллировать к своему праву, любви, жалости, наконец, шантажу, решился с отчаяния пойти на насилие. Так как сам он слаб и боится своего отца, то ему понадобились для этого дела услуги его друга, более сильного и старше по возрасту, которого он собирался представить в качестве своего поверенного, но который, скорее всего, просто наемник. Они назначили исполнение дела на понедельник двадцать шестого октября, в половине восьмого вечера…

Даниэль Дюпон подходит к двери кабинета, глаза опущены, рука уже протягивается к дверной ручке, готовясь повернуть ее, как вдруг в его голове проносится мысль: «Жан здесь, и он ждет его!» Профессор останавливается, затаив дыхание. Может быть, Жан пришел не один: не грозился ли он на днях привести своего «поверенного»? Неизвестно, на что способны нынешние дети.

Он осторожно разворачивается и идет на цыпочках в спальню, за пистолетом, который он еще с войны хранит в ящике ночного столика. Но в тот момент, когда он снимает пистолет с предохранителя, его охватывает сомнение: не станет же он стрелять в своего сына; это только чтобы его попугать.

Он снова в коридоре, тяжесть пистолета в руке кажется ему несравнимой с тем страхом, что охватил его минутой раньше; по сравнению с первым разом этот сиюминутный страх даже полностью проходит: почему его сын обязательно должен прийти сегодня вечером? Впрочем, Дюпона это не пугает. Он кладет оружие в карман. С завтрашнего дня он распорядится закрывать двери с началом сумерек.

Он поворачивает ручку и толкает дверь кабинета. Жан здесь, и он ждет его.

Он стоит между стулом и письменным столом. Он читал бумаги. Другой стоит у книжного шкафа, чуть в стороне, засунув руки в карманы — проходимец какой-то.

— Добрый вечер, — говорит Жан.

Глаза его блестят, наглые и в то же время пугливые; должно быть, опять выпил. Рот кривится в каком-то подобии улыбки.

— Что ты здесь делаешь? — сухо спрашивает Дюпон.

— Я пришел поговорить, — отвечает Жан. — А это (движение подбородком) Морис… это мой поверенный (снова кривится).

— Добрый вечер, — говорит Морис.

— Кто вас впустил?

— Мы здесь как у себя дома, — говорит Жан.

Что означает: «Мы ведь родственники!»

— Ладно, теперь идите туда, откуда пришли, — спокойно произносит профессор. — Это не так уж трудно: дорогу вы знаете.

— Мы просто так не уйдем, — говорит Жан, — мы пришли поговорить — поговорить о деле.

— Эту тему мы уже закрыли, мой мальчик. А теперь уходи.

Дюпон с решительным видом направляется к сыну; по глазам юноши он видит, как того начинает охватывать паника… паника и ненависть… Он повторяет:

— А теперь уходи.

Жан хватает первое, что ему попадает под руку: тяжелое пресс-папье с острыми углами. Он замахивается им, готовый ударить. Дюпон отступает и тянется к пистолету.

Но Морис заметил его жест и тут же оказался перед ним, собираясь взять его на мушку:

— Брось это и вынь руку из кармана.

Потом они умолкают. Дюпон сознает, что чувство собственного достоинства не позволяет ему оказаться в столь унизительном положении — когда ему тыкают — в присутствии сына.

— Сейчас приедет полиция, — говорит он. — Я знал, что вы здесь, что вы меня поджидаете. Перед тем как войти, я зашел в спальню позвонить.

— Легавые? — говорит Морис. — Я что-то не слышу.

— Они не заставят себя долго ждать, будьте спокойны.

— Нам вполне хватит времени, чтобы объясниться.

— Они будут здесь с минуты на минуту.

— Телефон перерезан еще два дня назад, — говорит Жан.

На этот раз возмущение достигает своего предела. Все происходит, как вспышка молнии: резкое движение профессора, пытающегося достать свой пистолет, выстрел, который бьет ему прямо в грудь, и истошный вопль юноши:

— Морис, не стреляй!

4

Но шефа, похоже, не убедили. Он не осмеливается отбросить без всякого обсуждения гипотезу, выдвинутую помощником, ведь кто его знает: а что если именно в этом и заключается правда, как он тогда будет выглядеть? И потом, нужно каким-то образом объяснить все темные места и нестыковки этого дела… Его беспокоит в этой теории главным образом то, что она привлекает к участию — и даже к обвинению — слишком высокопоставленных лиц, нападать на которых может быть просто опасно — неважно, виновны они или нет. Он говорит:

— Мы не имеем обыкновения, здесь… в разведывательной службе администрации Президента, мы не имеем обыкновения работать на основе столь расплывчатых предположений…

Он охотно бы отпустил, по ходу рассуждений, какую-нибудь злую шуточку в адрес Отдела расследований и «великого Фабиуса», но предпочел сдержаться: еще не время.

В надежде увести своего помощника, хотя бы на время, со скользкой дорожки, на которую тот собирается вступить, он предлагает ему отправиться с заданием на место происшествия: таким образом он смог бы побеседовать с местными представителями полиции и с врачом, который записал свидетельские показания профессора Дюпона и одновременно принял его последний вздох; он мог бы также посмотреть, не появилось ли в особняке жертвы какой-нибудь новой улики; он мог бы… Но помощник в знак отрицания качает головой. Совершенно бесполезно ехать попусту терять время в этот унылый провинциальный городишко, дремлющий в густом тумане Северного моря. Он там ничего не увидит, абсолютно ничего. Это здесь, в столице, разыгралась эта драма… разыгрывается эта драма.

«Он думает, я боюсь», — отмечает про себя начальник; но ему на это наплевать. Он говорит с безразличным видом:

— Иной раз чего только не делают, чтобы найти убийцу…

— …где-нибудь подальше от себя, — продолжает его заместитель, — тогда как стоит всего лишь протянуть руку.

— Тем не менее преступление было совершено именно там, не забывайте…

— Было совершено там, как могло быть совершено в любом другом месте, в сущности, как оно и свершается в разных местах, каждый день, то тут, то там. Что произошло в особняке профессора Дюпона вечером двадцать шестого октября? Дубликат, копия, очередной экземпляр развязки, оригинал которой и ключ находятся в другом месте. И сегодня вечером, опять, как и каждый вечер…

— Это еще, однако, не повод, чтобы пренебрегать уликами, которые можно было бы там обнаружить.

— И что я, по-вашему, там обнаружу, если даже и отправлюсь? Ничего кроме отблесков, теней, призраков. А сегодня вечером, опять…

Сегодня вечером новый экземпляр будет тихонько просунут под дверь, форменный экземпляр, надлежащим образом подписанный и заверенный, с положенным количеством орфографических ошибок и неверно расставленных запятых, с тем, чтобы слепцы, трусы, те, кто «ничего не хочет слышать», могли продолжать ждать и уверять друг друга: «Это ведь не совсем одно и то же, правда?»

Чтобы попробовать заставить начальника поволноваться, помощник добавляет:

— Мы не одни занимаемся этим делом. Если мы не будем действовать быстро, то рискуем, что нас опередит другая служба… великий Фабиус, быть может, который в очередной раз прослывет спасителем отечества… и который позаботится, чтобы нас арестовали, если узнает, что мы знали правду и тщательно ее скрывали… Будьте уверены, вас обвинят в соучастии.

Но шефа, похоже, не убедить. Он ворчит сквозь зубы, не скрывая недоверия и сомнения:

— …правду… правду… правду…

5

Мадам Жан бросает подозрительный взгляд в сторону почты. На бульваре все спокойно.

Но и раньше все выглядело так же спокойно, и тем не менее там что-то происходило, в пятидесяти метрах, на углу улицы Ионы. Это началось уже в сентябре — иначе комиссар не вызвал бы ее сегодня днем. Вероятно, она, сама того не ведая, стала участницей их махинаций. Во всяком случае, она не получила от этого никакой выгоды.

Конечно, она выдавала мужчине письма, не особенно осторожничая: ей и без того было довольно трудно контролировать номер карточек, а если еще разглядывать при этом физиономию абонентов… Он, должно быть, часто заходил: видно было, что малышка Декстер хорошо его знает. Он сказал, разумеется, что это был не он, и мадам Жан не стала бы утверждать обратное! Они уже не дети, и сами могут во всем разобраться. И тем не менее у нее было доказательство, что это действительно был он: если он во что бы то ни стало хотел сегодня утром, чтобы ему указали другое почтовое отделение, это значит, что он не мог вернуться сюда, где бы его тотчас же узнали.

Когда она снова его увидела, после обеда, он был таким усталым, что засыпал за столом. Чем он занимался все утро? Уж наверняка не тем, что посылал телеграмму. И почему он снова крутился в этом месте?

Какой-то врач, сказала Эмили, — может быть. Он хорошо одет, вид у него серьезный. Мадам Жан пытается представить Валласа в толстых очках, описанных старой девой; и в самом деле, получается вполне приемлемый врач. Что явно не мешает ему быть преступником.

— Здесь встречаются странные врачи, знаете ли.

— Это правда. И которые мало в чем разбираются: мы в этом убедились еще во время эпидемии. Но этот настоящий ловкач. Ему даже удалось заткнуть за пояс комиссара: еще немного — и он сам бы вел допрос! Он с такой уверенностью ответил малышке Декстер, что бедняжка даже не осмеливалась больше ничего говорить. Теперь у них нет ни единого шанса отыскать преступника.

Мадам Жан мечтательно думает об этом странном стечении обстоятельств, при которых виновный сам встает во главе расследования. Так как она не в состоянии довести до конца столь головокружительную мысль, она решительно отводит взгляд в сторону и принимается думать о другом.

6

Зал ожидания заполняется каким-то необъятным голосом. Вырвавшись из невидимых громкоговорителей, он со всех сторон натыкается на увешанные разными распоряжениями и рекламными плакатами стены, те еще больше усиливают его, делают раскатистым, многозвучным, расцвечивая целым кортежем более или менее удаленных отголосков и звучаний, в которых теряется первоначальное сообщение — преобразившись в какого-то гигантского, потрясающего, загадочного и наводящего ужас оракула.

Грохотанье прекращается так же внезапно, как и началось, снова уступив место неорганизованному шуму толпы.

Люди спешат во всех направлениях. Они, должно быть, разгадали — или им показалось, что они разгадали, — смысл сообщения, так как сумятица удвоилась. Среди незначительных движений, каждое из которых охватывает лишь очень небольшую часть зала — между указателем направлений и кассой, от доски объявлений до киоска, — или еще более расплывчатые пространства, оживленные то там, то сям кругообразными, нерешительными, прерывистыми, случайными хождениями — среди этой копошащейся массы, до последнего момента едва прорезаемой временами несколькими менее эпизодическими маршрутами, обнаруживаются теперь более заметные потоки; в одном углу образуется тонкий поток, уверенно пересекающий весь холл по диагонали; подальше какие-то рассредоточенные воли собираются в пучок перекличек и быстрых шагов, течение которых пробивает себе широкий проход, упираясь в конце концов в одну из выходных дверей; одна женщина дает затрещину маленькому мальчику, один господин лихорадочно ищет в своих многочисленных карманах только что купленный билет; со всех сторон кричат, тащат чемоданы, торопятся.

У доктора Жюара нет ни чемодана, ни билета. Его не интересует расписание поездов. Он не разобрал, что говорилось по громкоговорителю. В его перемещениях, как и в поведении вообще, не произошло до последней минуты сколько-нибудь значительных изменений: он делает пять шагов вдоль стены от стойки буфета до телефонов, поворачивается, делает два шага в обратном направлении, смотрит на свои часы, затем поднимает глаза к огромному вокзальному циферблату, продолжает свои путь до первой кабины, поворачивается, останавливается, отдыхает несколько секунд… и снова идет потихоньку к буфету. Он кого-то ждет, и тот не идет.

Снова раздается предупредительное стрекотание, и весь зал сразу наполняется раскатами божественного голоса. Голоса ясного и сильного; в него надо внимательно вслушаться, чтобы заметить, что не понимаешь, что он вещает.

Последнее сообщение короче предыдущего. За ним не следует сколько-нибудь заметных изменений в толпе. Доктор Жюар, который было остановился, снова пускается в путь к стоящим в ряд телефонным кабинам.

Но эти слова, которые, похоже, не достигли своей цели, оставляют в нем легкое ощущение неудобства. Если предупреждение было адресовано не пассажирам, может, оно касалась его: «Доктора Жюара просят к телефону». Он и подумать не мог, что его будут звать таким чудовищным голосом. Но если подумать, в самом деле маловероятно, чтобы общественные громкоговорители вокзала брали на себя труд, между отправлениями поездов, передавать личные сообщения.

Подойдя в очередной раз к ряду кабин, маленький доктор отмечает, что на них нет номеров, по которым их можно различать, и что, следовательно, голос не мог бы уточнить, по какому аппарату он должен ответить. Теперь, наверное, пришлось бы снимать трубки во всех кабинах по очереди… Это не представляет такой уж непреодолимой трудности, и если служащий вокзала стал бы спрашивать о причинах его поведения, то он ответил бы, что ему не сказали, к какому именно аппарату он должен был подойти. В общем, все совершенно естественно. К сожалению, есть риск, что он выйдет на связь с кем-то другим и окажется таким образом замешанным в какой-нибудь новой драме, словно ситуация, с которой он столкнулся, и без того не была уже достаточно сложной. Он снова думает о злополучном дне, когда он познакомился с тем человеком вследствие похожей ошибки: набрал не тот номер, и события хлынули такой стремительной лавиной, что ему не удалось высвободиться; одно за другое, и он в конце концов согласился… Впрочем, тот человек не оставил ему выбора.

Что он, единственный хирург в городе, если еще и Дюпон пришел к нему прятаться? Именно к нему, «врачу банды»! Такое прозвание, пусть и довольно несправедливое в действительности, все равно соответствует душевному состоянию, которое не покидает его с той самой единственной встречи; он чувствует, что повязан; и поскольку даже и речи быть не может о том, чтобы пустить в ход против них то, что ему известно, он видит лишь обратную сторону своего положения: он у них в руках, в их полной власти. При малейшей оплошности они избавятся от этого ставшего бесполезным помощника. Если бы им только стало известно, например, что их последняя жертва прячется со вчерашнего дня у него в клинике…

Почему не идет этот Валлас? Жюар начинает терять терпение. Ведь не он же настаивал на встрече; он лишь назначил место, чтобы отвести подальше от клиники поиски специального агента. Вокруг мнимого мертвеца и так уже крутится слишком много людей.

Время от времени доктор удивляется, что катастрофа еще не наступила. Дюпон должен был перестать жить часов двадцать тому назад; сам Жюар, который предоставил ему убежище… Но он и не мог обмануть доверия профессора и выдать его врагам. К тому же, как ему с ними связаться? Он так и скажет и будет стоять на том, что ему было неизвестно, кто стрелял, он скажет… Но к чему все это? У того человека нет обыкновения столь долго решать судьбу своих подчиненных. С самого начала Жюар понял, правда не признаваясь себе в этом со всей ясностью, что он сам себя приговорил, согласившись оказать помощь профессору — помощь, сверх того, ничтожную: но того человека так легко не провести.

Тем не менее ничто еще не нарушило спокойствия этого дня. Время идет своим чередом. Дюпон, не теряя присутствия духа, дожидается обещанной министром машины. По мере того как приближается назначенный для отъезда час, маленький доктор себе наперекор ободряется.

Но теперь он боится, как бы этот Валлас, который здесь никому не нужен, не испортил бы все в самый последний момент; он тревожится от этой задержки, которую нельзя было предусмотреть, принимая во внимание настойчивость, обнаруженную получасом назад специальным агентом. Жюар мог бы ей воспользоваться, чтобы уйти, так и не встретившись с ним, тем более что его профессиональные обязанности не позволяли ему ждать здесь до самого вечера; но он не решается уйти: полицейский может прибыть с минуты на минуту и, не найдя здесь никого, вернется на Коринфскую улицу — чего надо избежать любой ценой.

Маленький доктор продолжает свое хожденье взад-вперед от буфета до телефонов — пять шагов в одну сторону, пять шагов в другую. Он не знает, как ему быть… Делает остановку. Смотрит на часы — хотя делал это едва ли не двадцать секунд назад. Он устанавливает лимит, исчерпав который он не будет больше ждать; он исчерпывает один лимит за другим — и не уходит.

Слева от настенных часов простирается надпись, сделанная красными буквами длиной сантиметров пятьдесят: «Не загромождайте выход».

Симметрично, голубыми буквами на желтом фоне, читается реклама: «Не уезжайте, не прихватив с собой „Время“ ».

Жюар вдруг думает, что над ним потешаются; ему это становится настолько очевидно, что он даже испытывает почти что физическое ощущение, аналогичное тому, какое бывает, когда оступишься и внезапно потеряешь равновесие.

Человек, именуемый Валласом, вовсе не собирается прийти в назначенный час на эту нелепую встречу; его интересует клиника! И сейчас он там, копается повсюду; и поскольку у него есть ордер, никто ему ничего не скажет. Выбрав столь необычное место — холл вокзала, — Жюар лишь усилил подозрения специального агента, дав зеленый свет его любопытству.

Возможно, еще можно успеть помешать тому, чтобы Дюпона нашли. Жюару нельзя терять ни минуты. Пока он идет через зал, он думает о том, как бы все уладить, и вдруг его охватывает новое сомнение: этот Валлас — мнимый полицейский, он разыскивает профессора, чтобы прикончить его…

Маленький доктор останавливается, чтобы подумать.

Он стоит перед газетным киоском и делает вид, что разглядывает витрину. Не уезжайте, не прихватив с собой « Время ». Он входит под предлогом покупки вечернего выпуска.

Один покупатель, склонившийся над прилавком, выпрямляется и немножко отступает назад, чтобы пропустить его в этом крохотном магазинчике, затем восклицает:

— А, доктор, — говорит он, — а я искал вас.

Итак, доктор Жюар в третий раз рассказывает о том, как в кабинете был обнаружен грабитель, о выстреле, о «легком ранении», о смерти на операционном столе. Он уже наизусть знает свой рассказ; он сознает, что повторяет его с большей естественностью, чем сегодня утром, в кабинете комиссара; и когда ему задают дополнительный вопрос, он предоставляет искомую деталь ничуть не смущаясь, даже если импровизирует. Этот вымысел мало-помалу занял в его воображении столько места, что автоматически диктует ему правильный ответ; он сам собой выделяет свои собственные уточнения и неясности — совсем как реальность в подобных обстоятельствах. Время от времени сам Жюар близок к тому, чтобы клюнуть на его удочку.

Впрочем, собеседник не старается усложнить его задачу. Он кстати вставляет свои реплики: видно, что он уже привык к этой версии событий и не думает ее оспаривать.

— Можете ли вы указать, хотя бы приблизительно, с какого расстояния был произведен выстрел?

— Метров пять или шесть, примерно; трудно дать более точную цифру.

— Пуля вошла в него спереди?

— Да, спереди, между четвертым и пятым ребром. Для убегающего человека выстрел ловкий.

— Другого ранения не было, так ведь?

— Нет, только это.

Диалог протекает с легкостью — с такой легкостью, что возникает даже какое-то беспокойство, словно перед слишком ловко закамуфлированной западней. Жюар задается вопросом, не знает ли Валлас больше, чем говорит.

Не очевидно ли, наоборот, что специальный агент знает всю правду? Его бы не прислали из столицы из-за обыкновенного грабежа. Чего же тогда он хочет добиться от доктора? Последний осторожно задает несколько околичных вопросов, чтобы попытаться узнать, нужно ли продолжать комедию; но Валлас остается верен первоначальным условностям — то ли из-за того, что считает их более надежными, то ли он не понял тех намеков, которые были высказаны специально для него Жюаром, то ли еще по каким-то причинам.

Главное, в чем хотелось бы убедиться маленькому доктору, это в защите, которой он может ожидать от полиции. Несмотря на недопонимание, которое отягощает их беседу, он испытывает симпатию к Валласу; но у него нет такого впечатления, что его помощь могла бы быть весьма действенной перед лицом столь могущественной организации. Он даже без формы. Что же касается агентов главного комиссариата, несмотря на то, что у них на первый взгляд больше престижа, Жюар слишком хорошо их знает, чтобы оставаться в неведении, как себя с ними вести и чего от них ждать.

Относительное доверие, которое внушает ему Валлас, тем не менее не мешает ему оставаться настороже: так называемый «специальный агент» тоже может быть на службе того человека.

С другой стороны, также не исключено, что его искренность столь глубока, что он даже не знает, что произошло на самом деле.

Жюар возвращается в клинику. Ему не удалось вытянуть из Валласа ни каких-либо сведений, ни обещаний. У него все меньше и меньше надежды относительно возможной поддержки, которую, в случае беды, окажет ему какая-нибудь властная структура. Скорее уж отдадут под суд как сообщника.

Как ни крути, он тоже виновен. Выхода, куда ни посмотри, никакого нет.

Через эти разнообразные опасности специальный агент, который вначале внушал ему непредвиденные опасения, стал казаться ему, по некоторому размышлению, намного менее опасным человеком, если и не спасителем. Жюар чуть было не берется упрекать себя за собственную недоверчивость: не следовало ли ему сказать правду — в отношении которой Валлас, как кажется, пребывает в полном неведении.

Но маленький доктор вспоминает тогда о последних словах, которые вырвались у него, когда они расставались: «Иной раз чего только не делают, чтобы найти убийцу…» Он сразу пожалел о них, так как они слишком явно — гораздо явственнее, чем он сначала подумал, — подходили к нынешней ситуации. Теперь он рад, что произнес их. Благодаря ему Валлас обладает ключом к разгадке тайны; если он как следует поразмыслит и сумеет им воспользоваться, то не пойдет по ложному пути. Жюару, однако, не показалось, что он заметил, чтобы специальный агент обратил особенное внимание на эту фразу.

На Коринфской улице доктор встретится сейчас с Даниэлем Дюпоном, в маленькой белой палате. Как заведено в клинике, он входит без стука. Профессор, который был спиной к двери, вздрагивает, услышав, как он входит.

— Вы напугали меня.

— Извините, — говорит Жюар, — я вхожу как к себе домой. Сам не знаю, где была моя голова.

Дюпон, должно быть, ходил взад-вперед от кровати к окну. У него недовольное лицо.

— С рукой все в порядке? — спрашивает Жюар.

— Да-да, все хорошо.

— Не лихорадит?

— Нет-нет, все очень хорошо.

— Вам лучше бы поменьше двигаться.

Дюпон не отвечает. Он думает о другом. Он подходит к окну, отодвигает одну из занавесок — всего лишь на несколько сантиметров — так, чтобы можно было посмотреть на улицу, не рискуя быть замеченным.

— Марша все не идет, — говорит он.

— Сейчас придет, — говорит доктор.

— Да… Ему следовало бы поторопиться.

— Но у вас есть еще время.

— Да… Но не очень много.

Дюпон отпускает край занавески. Легкая ткань падает так, что рисунок вышивки изменяется. Прежде чем полностью успокоиться, вся занавесь сотрясается несколькими мельчайшими колебаниями — быстро затухающими, — едва заметный трепет.

Профессор опускает руку с какой-то медлительностью, как человек, которому потом больше нечего делать — и у которого нет никакой причины торопить свои движения. Он ждет кого-то, кто не идет; чтобы скрыть свою нервозность — и частично совладать с нею, — он принуждает себя к этой чрезмерной замедленности. Он опускает руку.

Его рука, вместо того чтобы свободно повиснуть, снова поднимается вдоль бедра, задерживается у полы пиджака, приподнимает ее, снова спускается, снова поднимается, проходит мимо и в конце концов исчезает в кармане.

Дюпон поворачивается к доктору.

7

Он видит свое лицо в зеркале камина и, пониже, двойной ряд выставленных на мраморе предметов: статуэтка и ее отражение, медный подсвечник и его отражение, табакерка, пепельница, еще одна статуэтка — где прекрасный борец готовится раздавить ящерицу.

Атлет с ящерицей, пепельница, табакерка, подсвечник… Он вынимает руку из кармана и протягивает ее к первой статуэтке — слепому старику с ребенком поводырем. В зеркале отражение руки идет ему навстречу. На какое-то мгновение и та и другое застывают — в нерешительности — над подсвечником. Затем отражение и рука аккуратно совмещаются друг с другом на равном расстоянии от поверхности зеркала, на самом краешке мрамора и краешке его отображения.

Слепец с ребенком, медный подсвечник, табакерка, пепельница, атлет, давящий ящерицу.

Рука снова вытягивается к бронзовому слепцу — отображение руки к отображению слепца… Две руки, два слепца, два ребенка, два подсвечника без свечей, две терракотовых табакерки, две пепельницы, два Аполлона, две ящерицы…

Еще какое-то время он остается в выжидательной позиции. Затем решительно хватает левую статуэтку и заменяет ее; подсвечник встает на место табакерки, слепец на место подсвечника.

Табакерка, слепец с ребенком, подсвечник, пепельница, прекрасный атлет.

Он созерцает свое произведение. Что-то еще шокирует взгляд. Табакерка, слепец, подсвечник… Он меняет местами два последних предмета. Терракотовая табакерка и ее отражение, слепец и его отражение, подсвечник, атлет с ящерицей, пепельница.

Наконец он подвигает маленькую красную пепельницу на несколько сантиметров к углу мрамора.

Гаринати выходит из своей комнаты, закрывает ее на замок и начинает спускаться по длинной спирали лестницы.

Вдоль канала. Гранитные блоки, что окаймляют набережную; под пылью то там, то сям поблескивают черные, белые и розоватые кристаллы. Справа, чуть пониже, вода.

Электрический провод в резиновой изоляции вычерчивает на стене вертикальную черту.

Ниже, когда он проходит через карниз, он сгибается на девяносто градусов, один раз, второй. Но затем, вместо того чтобы описать входящий угол, отстает от стены и провисает дугой, в пустоте, сантиметров на пятьдесят.

Ниже, снова прикрепленный к вертикальной стене, он описывает еще две или три зигзагообразные дуги — чтобы возобновить под конец свой прямолинейный спуск.

Маленькая застекленная дверь издала протяжный скрип. Убегая в спешке, Гаринати открыл ее больше, чем следовало.

Куб серой лавы. Отключенный предупредительный звонок. Улица, пахнущая капустным супом. Грязные дороги, которые теряются вдали, в ржавой кровле.

Велосипеды, которые возвращаются с работы. Поток велосипедов струится по Циркулярному бульвару.

— Вы не читаете газет? — Бона нагибается к портфелю…

Гаринати затыкает уши, чтобы избавиться от этого надоедливого шума. На этот раз он действует обеими руками, которыми герметично закрывает голову с обеих сторон на целую минуту.

Когда он убирает руки, посвистывание исчезает. Он идет, осторожно ступая, словно опасаясь, что оно снова появится из-за слишком резких движений. Сделав несколько шагов, он снова оказывается перед зданием, из которого только что вышел.

Сделав несколько шагов, он замечает, подняв голову к сверкающему магазину, кирпичный особняк, который стоит на углу улицы Землемеров. Это не сам дом, а огромная фотография, умело расположенная за стеклом.

Он входит.

В магазине никого нет. Через дверь в глубине входит молодая брюнетка, она ему приветливо улыбается. Он переводит взгляд на полки, стоящие вдоль стен.

Одна витрина полностью заполнена конфетами, обернутыми в яркие фантики и рассортированными по большим круглым или овальным коробкам.

Одна витрина полностью заполнена маленькими ложечками, собранными по дюжинам — разложенными параллельно, веером, квадратами, солнышком…

Бона, наверное, пойдет на улицу Землемеров позвонить в дверь маленького особняка. Наверное, старая служанка его в конце концов услышит и откроет ему.

— Можно мсье Даниэля Дюпона?

— Что вы говорите?

Бона повторит погромче:

— Мсье Даниэля Дюпона!

— Да, это здесь. Что вам угодно?

— Я пришел узнать, как он поживает… Как он поживает!

— А, хорошо. Вы очень любезны. У мсье Дюпона все хорошо.

Зачем Бона идти узнавать, как он поживает, если он знает, что профессор мертв?

Гаринати смотрит, как снизу настила постепенно исчезает из виду нагромождение металлических балок и кабеля. С другой стороны канала раздается равномерное гудение огромного подъемника разводного моста.

Достаточно было бы засунуть какой-нибудь твердый предмет — который мог бы быть весьма небольших размеров — в главную шестерню, и вся система остановится, со скрежетом поврежденного механизма. Небольшой, очень твердый предмет, который выдержал бы напор зубцов; куб серой лавы…

А зачем? Сразу же приедет ремонтная бригада. Завтра все будет работать как обычно — словно бы ничего и не произошло.

— Можно мсье Даниэля Дюпона?

— Что вы говорите?

Бона повышает голос:

— Мсье Даниэля Дюпона!

— Ну да! Знаете, не надо так сильно кричать. Я не глухая! Что вам еще надо от мсье Дюпона?

— Я пришел узнать, как он поживает.

— Как он поживает? Да он умер, мой мальчик! Умер, слышите! Здесь больше никто не живет, вы пришли слишком поздно.

Маленькая застекленная дверь издает протяжный скрип.

Сказать что-то этому Валласу? А что же он ему скажет? Он вынимает открытку из кармана пальто и останавливается, чтобы посмотреть на нее. Наверное, можно было бы пересчитать гранитные кристаллы в каменном бордюре, что на переднем плане.

Смятый комок бумаги — голубоватый и грязный. Он пинает его ногой два или три раза.

Табличка из черного стекла, прикрепленная четырьмя позолоченными шурупами. Тот, что сверху, справа, потерял декоративную розочку, которая прикрывала его головку.

Белая ступенька.

Кирпич, обычный кирпич, один из тысячи кирпичей, составляющих стену.

Это все, что остается от Гаринати к пяти часам вечера.

Тем временем буксир достигает следующих мостков, чтобы пройти под ними, начинает опускать трубу.

В самом низу, под прямым углом зрения, по поверхности воды по-прежнему бежит трос, ровный и натянутый, как будто с палец толщиной. Он чуть возвышается над небольшими сине-зелеными волнами.

И вдруг, опережаемая целым потоком пены, под аркой моста появляется закругленный форштевень баржи — которая медленно удаляется к следующим мосткам.

Склонившийся над парапетом маленький человек в длинном зеленоватом пальто выпрямляется.