Онлайн чтение книги Рилла из Инглсайда Rilla of Ingleside
Глава 10. Огорчения Риллы

Октябрь прошел, и потянулись унылые дни ноября и декабря. Мир сотрясался от грома сражений; Антверпен пал… [40]Бельгийский порт Антверпен был захвачен германскими войсками 9 октября 1914 г.Турция объявила войну… [41]Турция, первоначально заявлявшая о своем нейтралитете, фактически вступила в военные действия на стороне Германии и Австро-Венгрии 29 октября 1914 г., хотя официальное объявление войны произошло только 12 ноября.храбрая маленькая Сербия собралась с силами и нанесла смертельный удар своему притеснителю [42]Сербские войска, получившие помощь в снабжении от России и Франции, сумели 3 декабря 1914 г. перейти в наступление, а к середине декабря полностью освободить территорию своей страны от австро-венгерских войск., а за тысячи миль от них, в тихом, окруженном холмами Глене св. Марии приходящие каждый день газетные сообщения заставляли каждое сердце то биться надеждой, то замирать от страха.

— Несколько месяцев назад, — сказала мисс Оливер, — мы обсуждали новости Глена св. Марии. Теперь мы говорим о военной тактике и дипломатической интриге.

Было только одно великое событие каждого дня — приход почты. Даже Сюзан признавала, что с той минуты, когда повозка почтальона загромыхает на маленьком мосту между станцией и деревней, и до тех пор, пока газеты не будут принесены домой и прочитаны, она не может работать как следует.

— Мне тогда приходится брать свое вязание, миссис докторша, дорогая, и прилежно вязать, пока не придут газеты. Только когда я увижу заголовки — неважно, хорошие они или плохие, — я успокаиваюсь и способна снова заниматься своим делом. Это большое неудобство, что газеты привозят именно тогда, когда надо готовить обед, и, на мой взгляд, правительство могло бы более разумно организовать работу почты. Но наступление на Кале провалилось [43]В ходе сражений на реках Изер и Ипр были отражены попытки германских войск выйти к городу Кале, ближайшему к Англии французскому порту.— а я была совершенно уверена, что это произойдет, — так что в этом году кайзер не будет пировать на Рождество в Лондоне. Ну, сегодня я должна пошевеливаться: надо упаковать рождественский пирог для маленького Джема. Благословенный мальчик съест его с удовольствием, если только не утонет в грязи до того времени.

Джем находился в лагере на равнине Солсбери [44]Рождество 1914 г. канадские войска, прибывшие на территорию Англии, встречали в казармах крупнейшего британского военно-тренировочного лагеря на равнине Солсбери (графство Уилтшир), где проходили дополнительную подготовку перед отправкой на фронт.и, несмотря на осеннюю грязь, писал веселые, бодрые письма. Уолтер оставался в Редмонде, и его письма к Рилле были отнюдь не радостными. Вскрывая каждое из них, она содрогалась от страха: оно могло принести известие, что Уолтер записался добровольцем. То, что он чувствовал себя несчастным, заставляло страдать и ее. Ей хотелось обнять его и утешить, как она сделала это в тот памятный день в Долине Радуг. Она ненавидела каждого, кто заставлял Уолтера испытывать душевные муки.

— Он все-таки пойдет на фронт, — печально пробормотала она однажды, когда сидела одна в Долине Радуг, читая его письмо, — он все-таки пойдет… а если он пойдет, я этого просто не перенесу.

Уолтер написал, что кто-то прислал ему конверт, в котором лежало белое перо [45]Белое перо — символ трусости..

«Я заслужил это, Рилла. Я почувствовал, что мне следовало бы приколоть его на грудь и носить… открыто объявляя всему Редмонду, что я действительно трус и понимаю это. Мальчики моего возраста уходят в армию… уходят. Каждый день двое или трое записываются добровольцами. Иногда я почти решаюсь сделать то же самое… а затем вижу себя, вонзающего штык в другого человека… мужа, жениха или сына какой-нибудь женщины… может быть, отца маленьких детей… я вижу себя, лежащего в одиночестве, растерзанного и искалеченного, измученного жаждой, на холодном мокром поле, окруженного мертвыми и умирающими… и я знаю, что никогда не смогу решиться . У меня не хватает духу даже думать об этом. Как же смогу я не дрогнуть, когда это станет реальностью? Порой я жалею, что вообще родился на свет. Жизнь всегда казалась мне такой красивой… а теперь она отвратительна. Рилла-моя-Рилла, если бы не твои письма… твои милые, занимательные, веселые, забавные, комичные, полные надежды письма… думаю, я бы окончательно пал духом. А также письма Уны! Уна действительно молодец, правда? Под всей ее девичьей застенчивостью и печальной задумчивостью чувствуешь удивительное благородство и стойкость. Она не обладает твоим даром писать послания, способные вызвать веселый смех, но есть в ее письмах нечто… не знаю что… заставляющее меня чувствовать — по меньшей мере пока я их читаю, — что я мог бы даже пойти на фронт. Не то чтобы она хоть словом обмолвилась об этом… или намекнула, что мне следует так поступить… она не такая. Это просто моральная сила , которой веет от этих писем… индивидуальность, проявленная в них. И все же я не могу стать солдатом. Твой брат оказался трусом» .

— Ох, лучше бы Уолтер не писал таких слов, — вздохнула Рилла. — Мне больно их читать. Он не трус… нет… нет!

Она окинула печальным взглядом все вокруг… и маленькую лесистую долину, и седые одинокие волны вдали. Как все напоминало ей об Уолтере! Красные листья все еще не облетели с кустов шиповника, склонившихся над излучиной ручья; их ветви были усеяны жемчужинами капель недавно прошедшего легкого дождика. Именно такими в одном из своих стихотворений описал их Уолтер. Ветер вздыхал и шуршал среди побуревших, покрытых инеем больших папоротников, затем грустно затихал, удаляясь вниз по ручью. Уолтер сказал однажды, что любит эту меланхолию ноябрьского ветра. Верные Влюбленные Деревья, как и прежде, держали друг друга в нежных объятиях, и ветви Белой Леди, давно превратившейся в громадное дерево, белели, красивые и изящные, на фоне серого бархата затянутого тучами неба. Уолтер дал им эти имена много лет назад, а в прошлом ноябре, когда проходил вместе с ней и мисс Оливер через Долину Радуг, заметил, глядя на ствол и голые ветви Белой Леди, над которой висел серебристый молодой месяц: «Белая береза — прекрасная юная язычница, не утратившая известного в раю секрета, как не стыдиться своей наготы». Мисс Оливер сказала: «Вложи эту мысль в стихотворение, Уолтер». Он последовал ее совету и прочитал им на следующий день чудесное стихотворение… совсем короткое, каждая строка которого дышала причудливой фантазией. О, как счастливы они были тогда!

Ну вот… Рилла торопливо поднялась… время истекло. Джимс совсем скоро проснется… надо приготовить для него второй завтрак… выгладить его распашонки… вечером предстоит собрание одного из комитетов молодежного Красного Креста… и хорошо бы закончить новый мешочек для хранения спиц и клубков… отличный будет мешочек, красивее, чем у любой другой девушки в молодежном Красном Кресте… красивее даже, чем у Ирен Хауард… так что надо возвращаться домой и браться за работу… Все эти дни она была занята с утра до ночи. Этот маленький проказник Джимс отнимал так много времени. Но он рос… он явно рос! Иногда она испытывала настоящую гордость за него, а иногда ей ужасно хотелось его отшлепать. Но она никогда не целовала его, и у нее не возникало такого желания.

— Немцы заняли Лодзь [46]Лодзь — польский город, бои за который велись германскими и русскими войсками с переменным успехом в ноябре и декабре 1914 г. Германские войска захватили Лодзь 6 декабря., — сказала мисс Оливер тихим декабрьским вечером, когда вместе с миссис Блайт и Сюзан сидела в уютной гостиной — все три были заняты шитьем или вязанием. — Мои познания, по меньшей мере в географии, благодаря этой войне существенно расширяются. Хоть я и «учительша», три месяца назад понятия не имела, в какой части света находится такое место, как Лодзь. Если бы кто-нибудь упомянул его название, мне оно ничего не сказало бы и не вызвало никаких чувств. Теперь я знаю о нем все: численность населения, местоположение, стратегическое значение. Вчера, когда я услышала известие о том, что германская армия захватила его в ходе второго наступления на Варшаву, душа у меня ушла в пятки. А потом я проснулась посреди ночи и с тревогой думала о нем. Меня не удивляет, что младенцы всегда плачут, когда просыпаются в ночной темноте. Все тогда гнетет мою душу, и кажется, что ни у одной тучи нет светлой изнанки.

— Когда я просыпаюсь ночью и не могу снова уснуть, — заметила Сюзан, которая одновременно вязала и читала газету, — я коротаю время, подвергая кайзера мучительной смерти. Прошлой ночью я изжарила его в кипящем масле, и это стало для меня громадным утешением, так как я не могу забыть тех бельгийских младенцев.

— Нам велят любить врагов наших, Сюзан, — сказал доктор внушительно.

— Да, доктор, дорогой, наших врагов, но не врагов короля Георга [47]Королем Великобритании с 1910 г. и до своей смерти был Георг V (1865–1936)., — уничтожающим тоном парировала Сюзан. Она была невероятно довольна тем, что сумела своим ответом привести доктора в полнейшее замешательство, и даже улыбнулась, протирая свои очки. Сюзан никогда прежде не прибегала к очкам, но теперь обзавелась ими, чтобы иметь возможность читать фронтовые сводки в газетах… и ни одно сообщение не проходило мимо нее. — Вы можете сказать мне, мисс Оливер, как правильно произносить «Млауа» и «Бзюра» и «Прземисл» [48]Речь идет о военных действиях на восточном фронте. Млава — польский город, восемь раз переходивший из рук в руки в ходе сражений осенью 1914 г. между австро-германскими и русскими войсками. Сражение на реке Бзура продолжалось с 19 ноября до 20 декабря 1914 г. Осада крепости Перемышль русскими войсками продолжалась с 24 сентября по 11 октября 1914 г., а затем возобновилась 9 ноября и завершилась 13 марта 1915 г. капитуляцией австро-венгерского гарнизона.?

— Это последнее — загадка, которую еще никто, похоже, не разгадал, Сюзан. И насчет двух других я могу только высказать предположения.

— Эти иностранные названия, по моему мнению, звучат совершенно неприлично, — сказала Сюзан с отвращением.

— Смею думать, Сюзан, что австрийцы и русские были бы почти такого же плохого мнения о наших Саскачеване и Маскедобите [49]Саскачеван — одна из провинций Канады; Маскедобит — река в провинции Новая Шотландия., — заметила мисс Оливер.

Тем временем Рилла в своей комнате наверху отводила душу, делая записи в дневнике.

«Все дела у меня на этой неделе шли вкривь и вкось, как говорит Сюзан. Часть этих неприятностей произошла по моей вине, а другая часть по чужой, но я, похоже, одинаково несчастна как по причине первых, так и по причине вторых.

На днях я отправилась в город, чтобы купить себе новую шляпу. Впервые в моей жизни никто не настоял на том, чтобы поехать со мной и помочь мне в выборе, и я почувствовала, что мама действительно больше не считает меня ребенком. И я нашла прелестнейшую шляпу… просто умопомрачительную. Бархатная, именно того оттенка глубокого зеленого цвета, что создан для меня. Он так мне идет, великолепно подчеркивая рыжевато-коричневые тона моих волос и цвет лица, который мисс Оливер так удачно назвала «сливочностью». Только один раз в жизни была у меня шляпа точно такого оттенка зеленого. Когда мне было двенадцать, я ходила в маленькой фетровой шляпке именно такого цвета, и все девочки в школе приходили от нее в восторг. Стоило мне увидеть эту бархатную шляпу, как я почувствовала, что просто должна купить ее… и купила. Цена была очень высокая. Я не стану приводить ее здесь, так как чувствую свою вину и не хочу, чтобы мои потомки узнали, что я заплатила так много за шляпу и вдобавок во время войны… когда все стараются или, по крайней мере, должны стараться быть экономными.

Когда я вернулась домой и примерила ее перед зеркалом в моей комнате, на меня напали сомнения. Безусловно, она была мне очень к лицу, но почему-то казалась слишком изысканной и нарядной для того, чтобы носить ее в церковь и на наши скромные деревенские встречи… короче, слишком бросающейся в глаза. В шляпном магазине она мне такой не казалась, но здесь, в моей маленькой белой комнатке, все было иначе. И этот ужасный ценник! А в Бельгии люди голодают! Когда мама увидела шляпу и ценник, она только посмотрела на меня. Мама — мастерица говорить взглядом.

— Ты думаешь, Рилла, — начала она тихо… слишком тихо… — что поступила правильно, потратив так много на шляпу, тем более сейчас, когда в мире так много нужды и горя?

— Мама, я заплатила за нее из моих карманных денег! — воскликнула я.

— Дело не в этом. Сумма, которая выдается тебе на карманные расходы, была определена исходя из принципа разумной цены каждой необходимой тебе вещи. Если ты платишь слишком много за что-то одно, тебе придется урезать себя в чем-то другом, а это нехорошо. Но, если ты, Рилла, считаешь, что поступила правильно, мне больше нечего сказать. Я оставляю это на твоей совести.

До чего я не люблю, когда мама оставляет что-нибудь на моей совести! К тому же оставляй на совести или не оставляй, что я могла сделать? Вернуть шляпу в магазин было невозможно: я надевала ее на концерт в городе… так что я должна была оставить ее себе! Я чувствовала себя настолько неловко, что меня охватил гнев — холодный, спокойный, убийственный гнев.

— Мама, — начала я высокомерно, — мне жаль, что тебе не нравится моя шляпа…

— Не сама шляпа, — сказала мама, — хотя я считаю, что она не совсем подходит такой молодой девушке… но, прежде всего, цена, которую ты заплатила за нее.

То, что меня перебили, никак не могло умерить мой гнев, так что я продолжила, еще более холодным, спокойным и убийственным тоном, чем прежде, — так, словно и не слышала маминых слов.

— …но я вынуждена оставить ее себе. Однако я обещаю, что не куплю себе другой шляпы в следующие три года или до завершения войны, если она продлится дольше трех лет. Даже ты, — о какой сарказм я вложила в это «ты», — не сможешь сказать, что я заплатила слишком много, если сумма будет распределена по меньшей мере на три года.

— И трех лет не пройдет, как эта шляпа тебе надоест, — сказала мама с раздражающей улыбкой, которая, если перевести ее на язык слов, означала, что я не сдержу обещания.

— Надоест или нет, а носить ее я буду именно столько, сколько сказала, — заявила я, а потом ушла к себе наверх и там плакала, вспоминая, как язвительно говорила с мамой.

Я уже ненавижу эту шляпу. Но я сказала, что проношу ее три года или всю войну, и я буду ее носить! Я поклялась в этом и сдержу клятву, чего бы то ни стоило.

Это одно, что пошло «вкривь и вкось». Другое — то, что я поссорилась с Ирен Хауард… или она со мной… или нет, мы поссорились друг с другом .

Вчера члены молодежного Красного Креста встречались у нас в Инглсайде. Собрание должно было начаться в половине третьего, но Ирен появилась в половине второго, так как ей представилась удобная возможность доехать с кем-то, кто направлялся в нашу деревню из Верхнего Глена. Ирен ужасно нелюбезна со мной с тех пор, как вышел этот спор насчет угощения, а кроме того, я уверена, она обижается, что ее не выбрали председателем. Но я твердо решила, что никаких раздоров быть не должно, и потому ни разу ничего ей об этом не сказала, а вчера, когда она пришла к нам, она казалась опять очень милой и славной, и я надеялась, что она больше не обижается и мы сможем дружить совсем как прежде.

Но как только мы сели в гостиной, Ирен принялась, как говорится, гладить меня против шерсти. Я заметила, как она бросила взгляд на мой новый мешок для спиц и клубков. Все девочки твердили мне, что Ирен завистлива, но прежде я никогда не верила им.

Первым делом она набросилась на Джимса… Ирен притворяется, будто обожает младенцев… она выхватила его из колыбели и расцеловала все его лицо . А ведь Ирен отлично известно, что я не люблю, когда Джимса целуют подобным образом. Это негигиенично. А потом, затормошив его до того, что он начал капризничать, она взглянула на меня с противным легким смешком, но сказала самым сладеньким тоном:

— Рилла, дорогая, у тебя такой вид, словно ты думаешь, что я отравлю ребенка.

— О, нет, Ирен, я этого не думаю — сказала я точно так же сладенько, — но ты знаешь, Морган говорит, что ребенка следует целовать исключительно в лобик, чтобы не заразить его какими-нибудь микробами, и я всегда придерживаюсь этого правила в отношении Джимса.

— Помилуй, неужели у меня столько микробов? — спросила Ирен жалобно.

Я знала, что она подшучивает надо мной, и у меня внутри все закипело… хотя внешне ничего не было заметно — ни пара, ни бульканья. Я была твердо намерена не ссориться с Ирен.

Затем она посадила Джимса себе на колени и начала его подкидывать . Так вот, Морган говорит, что для младенца нет ничего хуже, чем такое подкидывание. Я никогда не позволяю никому подкидывать Джимса. Но Ирен подкидывала его, и несносному ребенку это нравилось. Он улыбнулся… впервые в жизни. Ему уже четыре месяца, а до этого дня он еще ни разу не улыбнулся. Даже маме и Сюзан не удалось выманить улыбку у этого существа, как они ни старались. А тут он улыбался, потому что Ирен Хауард подкидывала его! И говорите после этого о благодарности!

Должна признать, что улыбка очень изменила его лицо. На щеках у него появились две премилые ямочки, а его большие карие глаза лучились смехом. Впрочем, я считаю, что восторги Ирен из-за этих ямочек были просто глупыми. Можно было подумать, что она считает их творением своих рук. Но я продолжала невозмутимо шить и не восторгалась, так что вскоре Ирен, устав подкидывать Джимса, положила его назад в колыбель. Ему это, после того как с ним так долго играли, очень не понравилось, и он начал плакать и капризничал до самого вечера, хотя, если бы только Ирен не приставала к нему, он не причинил бы никому никакого беспокойства.

Ирен поглядела на него и спросила, часто ли он так плачет, словно никогда прежде не слышала, как плачет младенец. Я терпеливо объяснила, что дети должны плакать столько-то минут в день, чтобы разрабатывать легкие. Так говорит Морган.

— Если Джимс совсем не плачет, мне приходится заставлять его поплакать по меньшей мере минут двадцать, — сказала я.

— О, неужели?  — воскликнула Ирен со смехом, словно не веря мне.

Моргановский «Уход за новорожденным» остался в комнате наверху, а иначе я живо убедила бы ее в своей правоте. Затем она сказала, что у Джимса мало волос… она никогда не видела такого лысого четырехмесячного ребенка.

Я сама знаю, что у Джимса мало волос… пока; но Ирен сказала это тоном, который, казалось, подразумевал, что в отсутствии у него волос виновата исключительно я. Я сказала, что видела десятки младенцев, таких же лысых, как Джимс, а Ирен сказала, что «о, все в порядке» и что она не хотела меня обидеть… когда я вовсе не была обижена.

Так продолжалось целый час… Ирен продолжала то и дело подпускать мне шпильки. Девочки всегда говорили, что она очень мстительная, если ее ненароком обидеть, но я никогда не верила в это прежде. Я считала Ирен совершенством, и мне было ужасно неприятно обнаружить, что она может унизиться до этого. Но я скрыла свои чувства и шила, ни на минуту не отвлекаясь, ночную рубашечку для бельгийского ребенка.

И тогда Ирен сказала мне самую низкую, самую отвратительную ложь, какую я только слышала в жизни, об Уолтере. Я не запишу здесь ее слов… я не могу. Разумеется, она сказала, будто слышала это от кого-то и все такое и будто ее это привело в бешенство… но ей незачем было повторять мне эту ложь, даже если она ее от кого-то слышала. Она заговорила об этом только для того, чтобы причинить мне боль. Я прямо-таки взорвалась.

— Как ты, Ирен Хауард, смеешь являться сюда и повторять такую ложь о моем брате? — воскликнула я. — Я тебе этого никогда не прощу… никогда. Твой брат не записался добровольцем… и не имеет ни малейшего намерения это делать.

— Что ты, Рилла, дорогая , не я сказала это, — запротестовала Ирен. — Я же объяснила, что это была миссис Бэрр. А я сказала ей …

— Я не желаю слышать, что ты сказала ей. Не смей больше никогда разговаривать со мной, Ирен Хауард.

Конечно, мне не следовало так говорить. Но эти слова просто вырвались у меня. Затем вошли толпой другие девочки, и мне пришлось успокоиться и постараться как можно лучше сыграть роль радушной хозяйки. Все остальное время Ирен провела с Олив Керк и ушла, даже не взглянув на меня. Так что, вероятно, она решила поймать меня на слове, но меня это не волнует, так как я не хочу дружить с девушкой, которая готова повторять такую ложь об Уолтере. Но все равно мне стало неприятно. Мы с Ирен всегда были добрыми подругами, и до последнего времени она была очень мила со мной, но теперь пелена спала с моих глаз, и у меня такое чувство, словно и не бывает на свете настоящей, верной дружбы.

Папа заплатил старому Джо Миду, чтобы тот построил будку для Понедельника на станции, возле складского навеса. Мы надеялись, что с началом холодов Понедельник вернется домой, но он не вернулся. Ничто и никто на земле не может заставить Понедельника отойти от этого навеса даже на несколько минут. Там он остаемся, чтобы встречать каждый поезд. Так что нам пришлось позаботиться о том, чтобы ему было удобно. Сегодня будка уже готова, так что Понедельник сможет, лежа в ней, видеть платформу, и мы надеемся, что он в ней поселится.

Наш Понедельник стал чем-то вроде знаменитости. Репортер газеты «Энтерпрайз», приезжавший из города, сфотографировал его и написал целую статью о том, как он преданно ждет хозяина. Статья появилась не только в «Энтерпрайз», но и была перепечатана всеми канадскими газетами. Но бедному маленькому Понедельнику нет до этого дела; Джем уехал… Понедельник не знает куда и почему, но будет ждать его возвращения. Почему-то это обнадеживает меня; глупо, наверное, но поведение собаки дает мне уверенность в том, что Джем обязательно вернется, а иначе Понедельник не стал бы так упрямо ждать его.

Джимс сопит рядом со мной в своей колыбели. Это насморк вызывает сопение — не аденоиды. У Ирен вчера был насморк, и я знаю , что она заразила Джимса, когда целовала его. Он уже не такая обуза для меня, как прежде, и не такой мягкотелый и безвольный — держит спинку и может сидеть очень даже мило. И еще он теперь любит купаться: плещется с серьезным видом в воде, вместо того чтобы извиваться и визжать. Я пощекотала его чуточку сегодня вечером, когда раздевала… подкидывать его я ни за что не стала бы, но про щекотку у Моргана нет ни слова… пощекотала только для того, чтобы посмотреть улыбнется ли он мне, как улыбнулся Ирен. И он улыбнулся … и на щеках мгновенно появились ямочки. Какая жалость, что его мать не могла их видеть!

Я закончила сегодня шестую пару носков. Когда я вязала первые три пары, пятку за меня делала Сюзан. Но потом я подумала, что пытаюсь увильнуть от трудного дела, и сама научилась делать пятку. Терпеть не могу вязать пятки… но с четвертого августа я делаю так много такого, чего терпеть не могу, что одним неприятным делом больше, одним меньше — это не имеет значения. Я просто вспоминаю о Джеме, который отпускает шуточки о грязи на равнине Солсбери, и берусь за работу».