Онлайн чтение книги Родник пробивает камни
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В комнате было накурено. Николай Зубарев даже не шелохнулся, когда Владимир закрыл за собой дверь.

— Здорово, Гораций, — бросил он почти с порога, глядя на Зубарева, который, положив ноги на спинку кровати, лежал неподвижно, уставившись в одну точку. Только губы его шевельнулись в болезненном изломе.

— Виват, Станиславский…

Владимир бросил взгляд на стол, на котором лежало несколько исписанных листов.

— Новые стихи?

— Да.

— Опять товарища по курсу?

— Свои…

— Прочитаешь?

— При одном условии.

— Только жизнь не ставь на карту. А так повинуюсь во всем, — отшутился Владимир.

Николай Зубарев стремительно встал с кровати и уставился на Владимира так, словно собирался отчитать его в чем-то неприглядном.

— Что так смотришь? Я же не Худяков. И не искурил твои сигареты.

— К твоему и моему сожалению, ты не Худяков. И я не Худяков.

— Это почему «к сожалению»?

— Худяковым иногда живется легче. К счастью, их становится все меньше и меньше, — Зубарев потянулся так, что хрустнуло в суставах, и смел исписанные листы в ящик тумбочки.

— Что-то ты, Николашка, сегодня не в духе.

— Она… Ты понимаешь, она, — Зубарев замялся.

— Что она?

— Сказала, стерва… — Рассеянный взгляд Николая, брошенный в окно, блуждал где-то в стенах строящегося корпуса больницы.

— Что она сказала? И почему вдруг стерва?

— Она сказала: «Вы, работяги, чудно́й народ…» Ты понимаешь — мы работяги!.. Мы — обозные лошади. А она, оказывается, голубая кровь. — Зубарев заложил за спину руки и пересек комнату в длину — от окна к двери, потом круто повернулся и, словно продолжая спор с кем-то третьим, негодовал: — А посмотрела бы на себя со стороны!.. Второй раз проваливается на экзаменах в МГУ… Отец достал ей где-то фиктивную справку о том, что она работает… И все это только для того, чтобы поступить на подготовительные курсы. И опять навострила лыжи в МГУ… Ниже ей, видите ли, нельзя. Когда я заикнулся о полиграфическом, она так фыркнула, как будто вместо хрустального бокала с шампанским ей подали на стол в ржавой кружке вонючего самогона.

— Почему у тебя такие ассоциации? Шампанское, самогон, хрусталь, ржавая кружка…

— Потому, что она уже пьет, — Зубарев снова прошелся вдоль комнаты. В его сгорбленной фигуре с опущенной головой было столько отрешенности и растерянности, что Владимиру он показался беспомощным и жалким в своем гневе. — Да как еще пьет!.. И утверждает, что это симптом цивилизованного века.

— Она тебя обидела?

— Она меня оскорбила.

— Чем же?

— Тем, что делит мир на работяг и неработяг.

— Мне бы твои заботы. Я бы спал так же спокойно и крепко, как спит дядя Сеня после получки.

Владимир знал, что еще зимой Зубарев познакомился с девушкой по имени Мадлена. Познакомился на литературном вечере в Доме культуры. На этом вечере выступал поэт Ларцов, модный в последние годы среди молодежи. После чтения стихов небольшая группа почитателей таланта Ларцова двинулась в ближайшее кафе. Играл оркестр, танцевали шейк, в перерывах между тостами и танцами наизусть читали стихи Ларцова… Ларцов упивался поклонением молоденьких девушек, из которых кое-кто даже не успел после школы поступить ни на работу, ни в институт. Зубарев и Мадлена очутились за одним столиком. Мадлене понравилось, как при расчете Николай небрежным жестом положил на стопку засаленных и мятых рублей и трешек, собранных по кругу, две новенькие, хрустящие десятирублевые бумажки. Потом у них было несколько встреч. И как правило — в кафе, где стихи чередовались с вином, вино — со стихами. Мадлена была без ума от стихов Ларцова. Говорила о них взахлеб. Николай молчал, слушая ее. В душе Мадлена считала, что Зубарев еще не дорос до того уровня понимания современной поэзии, до которого она поднялась уже в девятом классе. Есенина Мадлена не понимала и откровенно отзывалась о нем как о «старомодном деревенском поэте»… Однажды она даже пробовала найти те ассоциации и сравнения, которыми пыталась раскрыть значение его поэзии в наши дни. Показывая взглядом на танцующих, она скривила улыбку и сказала Николаю: «Видишь, девки и парни танцуют шейк? Ты только полюбуйся, сколько огня в этом бешеном ритме, в этих нервных изломах движений… Тело подчинено желаниям. Оно выражает их так, как диктует гармония чувств и физиология здорового молодого организма. Но представь себе: оборвалась эта музыка огня, и вместо нее… — Мадлена замолкла и жадно потянула через соломинку коктейль, потом, вскинув высоко голову, неторопливо затянулась сигаретой и, сквозь частокол длинных черных ресниц продолжая любоваться бешеным танцем, подбирала точные и нужные слова, чтобы развить яснее свою мысль захмелевшему Николаю, — ты только представь себе, что вместо шейка оркестр вдруг начнет играть медленное танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Кстати, под музыку этого банального танго танцевала до войны моя бабушка».

Николай спросил, зачем она отвлеклась от разговоров о поэзии и переметнулась к рассуждениям о танцах новых и старомодных. И Мадлена, словно ожидавшая этого вопроса, глубокомысленно, как будто перед ней сидел не токарь-револьверщик с крупнейшего московского завода, а робкий восьмиклассник из глубокой провинции, ответила: «Ларцов — это ритмы века. А Есенина уже нет… Он умер вместе с тустепом и душераздирающим танго».

Николай смотрел на красивую Мадлену, на нервный излом ее губ, и в нем боролись два чувства: одно раздражало и злило («Чувиха!.. Тебя бы к станку, в красильный цех!..»), другое притягивало к этой девушке, в которой очень рано пробудилась женщина.

В тот вечер они не поссорились. Николай довез Мадлену на такси до дома и обещал позвонить завтра. Звонил три вечера подряд. К телефону подходила (причем подходила не сразу, а после семи-восьми настойчивых звонков) Мадлена и все три раза говорила одно и то же: «Извини, Николай, встретиться сегодня не могу… Занимаюсь с репетитором-французом», и вешала трубку. Вешала ее в тот самый момент, когда Николай хотел сказать что-то очень значительное и важное. Из телефонной будки он выходил как из парной. Потный, униженный и пристыженный… Француз-репетитор… Николай видел его однажды мельком. Не понравились ему его снисходительная и высокомерная улыбка и вялое пожатие выхоленной руки.

Мадлена… Единственная дочь у родителей, которые полмесяца назад уехали на юг. Сама себе хозяйка… Трехкомнатная квартира в кооперативном доме на Ленинградском проспекте. Отец известный московский журналист. Николай его видел однажды по телевизору. На одном из «Голубых огоньков» он вел передачу.

Все эти картины их встреч с Мадленой и обрывки разговоров с ней проплыли в памяти Николая, когда он стоял у окна и смотрел на улицу, где все было так, как будто ничего особенного не случилось, будто никто его не оскорбил в самом чистом и возвышенном.

— Так чем же она тебя обидела, если ты высадил за вечер целую пачку сигарет? — спросил Владимир.

— И нашла же слово: «Чудно́й вы народ, работяги…» — Николай подошел к Владимиру. Он смотрел в глаза ему и ждал, что тот обязательно найдет такие надежные слова, которые выведут его из глупейшего тупика, куда его заманила Мадлена. — А ведь она мне нравилась… Я даже думал…

— А сейчас нравится? После обидных слов?

— Сейчас еще больше. — Помолчав, Николай сел на койку и свесил руки. — Смешно?

Владимир пожал плечами.

— Типично: «Я ее люблю, а она меня нет».

— Так что же делать? Себя считает аристократкой, а меня плебеем!..

— Все очень просто! — пренебрежительно бросил Владимир.

— Подскажи. Не вернуть ее, а хоть посоветуй, как уйти неопозоренным.

Владимир ответил не сразу. Ему хотелось сказать Зубареву такое, чтобы слова его обрушились ушатом ледяной воды на впечатлительную и горячую натуру Николая.

А тот ждал.

— Ну, что ты молчишь?

Владимир сел на койку и, уставившись на Зубарева, ответил резко и даже с какой-то злой раздражительностью:

— Нужно доказать этой чувихе на практике один гениальный тезис о двух гордостях — о гордости плебея и гордости аристократа.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? Мне совсем не смешно.

— Один из величайших мыслителей прошлого века на этот счет изрек пророческие слова. Я бы на твоем месте взял их на вооружение.

— Что это за слова?

— Карл Маркс, не помню, в какой работе, сказал: при столкновении двух гордостей — гордости аристократа и гордости плебея — побеждает гордость плебея. Только слово «плебей» гений понимал не в современном понятии обывателя, а так, как мыслилось это понятие сто лет назад. Даже Спартак… Он не был плебеем. Он был рабом… Но это был борец, великий дух, твердыня и гордость! И он победил, погибая. А Тарас Шевченко? Ты слышал предание, что при встрече со своим барином, который вместо пятерни протянул Тарасу для рукопожатия один палец, великий кобзарь не растерялся и сказал: «Мне, крепостному, целого пальца, барин, много. Получите полпальца сдачи». И показал барину фигу. Разве это не жест?!

Зубарев встал и дрожащими руками вытащил из кармана сигареты.

— Говори дальше!..

— Покажи ей такую фигу, чтобы сам Тарас в гробу улыбнулся.

— Но, Володя!.. Мы же с тобой и в самом деле работяги… Хотя нет… Ты теперь уже…

Владимир не дал Николаю закончить фразу. Он знал, что хотел сказать его товарищ.

— Что уже?! Ничего не уже!.. Мы никогда не будем уже!.. — Лицо Владимира выражало крайнее раздражение. — Если я доживу до седых волос и меня спросит хороший, честный человек, где и когда, в какие годы во мне закалялась и скручивалась та пружина, которая двигала мной всю жизнь, я отвечу: это были те сутки, когда я под пулями лежал на Даманском, когда мы, простые парни-работяги, были готовы умереть за тот маленький пустынный островок, который был частицей Родины. Но там, на Даманском, была одноразовая проба на излом. Настоящая проверка на прочность была здесь, в Москве. Она длилась не год и не два. И не где-нибудь, а на заводе. Ты извини меня, Николай, но я считал тебя тверже. А ты… — Владимир затушил сигарету и швырнул ее в свинцовую пепельницу. — Размазня! Бери пример с дяди Сени. Ему семьдесят, а он нас, как котят, держит в своих ежовых солдатских рукавицах!..

— Да!.. — тоскливо вздохнул Николай. — Завидую я тебе. У тебя какая-то дьявольская вера во все, к чему ты прикасаешься. А я вот… Чуть чего — и гнет бессонница. И пол под ногами шатается. Даже не хочется ехать в Болгарию.

— Зря. Я давно мечтаю побывать в этой стране. А потом, учти: не так-то уж часто ребята из вашего цеха получают бесплатные туристские путевки за рубеж. Это тебе не рыбалка на Оке. Европа!.. Зря рассиропился. Уж не Магдалине ли своей настрочил эти стишата?

Кровь залила щеки Николая. Он сам себе теперь казался маленьким и жалким.

— Не Магдалине, а Мадлене.

— «Одна хрен», — говорят братья татары. Ты посмотри ее паспорт, она наверняка или Райка, или Нюрка. Покажи стихи. Уж если начали — давай договаривать до конца.

Николай выдвинул ящик тумбочки и достал из него несколько исписанных листков. Выбрал самый чистый и положил на стол. Остальное (это, очевидно, были черновики) скомкал и бросил в плетеную корзину, стоявшую в углу.

— Я сейчас приду. Пойду позвоню ей. Если и сейчас у нее этот француз-репетитор с гривой битлса и бородой Емельяна Пугачева, то, пожалуй, работяга Зубарев поставит на этом точку.

Николай вышел. Дождавшись, когда в гулком коридоре затихли его шаги, Владимир взял со стола двойной тетрадный лист в линейку, на котором крупным, разборчивым почерком (буквы стояли твердо, прочно и цепко сомкнувшись друг с другом) были написаны стихи.

Владимир положил стихи на стол и с полки, подвешенной на стене, достал томик Есенина. Ему хотелось отыскать строки стихов, которые когда-то, давным-давно, обожгли его и теперь пришли на память. Эти стихи ему сейчас были до зарезу нужны. Своих слов для убеждения друга не хватало. Листая книгу, он даже не слышал, как в комнату бесшумно вошел Николай. На щеках его пламенел румянец злобы и стыда.

— Ну что, дозвонился?

— Дозвонился. Завтра вылетает в Минводы. А оттуда — в Теберду, в Домбай и Архыз. По туристскому маршруту.

— Одна?

— Нет.

— С кем?

— Не сказала. Наверное, со своим репетитором-французиком.

— Я прочитал твои стихи. Ну, что тебе сказать? С надрывчиком, подражательские, жалобные и немножко женские. Я бы на твоем месте ни в жизнь не послал женщине такие стихи. Тем более такой, как твоя Магдалина. А уж если посылать ей стихи, то такие, чтобы они чем-то напоминали камень, брошенный в блудливую собачонку, которая в поисках партнеров от злости иногда хватает за штаны порядочных людей. — Владимир раскрыл томик Есенина. — Хотя бы вот эти. Послушай, какой вулкан клокочет в душе оскорбленного в чувствах поэта! В них звучит многое из твоего сегодняшнего настроения.

Владимир откашлялся и начал читать. Читал громко, выразительно, даже ядовито. А последние строки произнес с каким-то надсадным вызовом и озлоблением:

Владимир положил книгу на полку и нервно зашагал по комнате.

— Ты слышишь: это говорит плебей — Есенин!.. Ты видишь, как он вознесся над всем этим гнилым салонным сбродом?! А ведь они тоже считали себя аристократами. Вот какие стихи ты должен написать своей Магдалине, которая сказала, тебе, что мы, работяги, чудно́й народ. Да, мы — народ!.. Нас много, и на нас, как на трех китах, держится планета! В космос первым поднялся работяга, который в шестнадцать лет уже стоял у прокатного стана.

Николай взял со стола свои стихи, скомкал их и бросил в плетеную корзину. По лицу его, по плотно стиснутым губам и по той решительности, которая вспыхнула в глазах его, когда он слушал стихи Есенина, Владимир понял, что заряд, сознательно пущенный им в душу товарища, достиг цели.

Николай подошел вплотную к Владимиру, положил ему на плечи руки и крепко обнял.

— Спасибо. Ты, кажется, вытащил меня из волчьего капкана.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Владимир.

Из-за двери высунулась голова дяди Сени.

— Потише бозлайте. В соседних комнатьях ребята отдыхают. — Сказал и, не дождавшись ответа, закрыл за собой дверь.