Онлайн чтение книги Родник пробивает камни
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Петр Егорович читал «Вечернюю Москву», когда в дверях раздался звонок, продолжительный, настойчивый. «Она…» — подумал он и, крепко вцепившись в подлокотники кресла, встал, но встал не сразу, а с трудом: опять вступило в поясницу.

Не успел он до конца открыть дверь, как Светлана со слезами на глазах кинулась к нему на грудь и, захлебываясь рыданиями, не могла выговорить ни слова. Дед даже не стал спрашивать, что случилось. Он знал, что сегодня у внучки последний, решающий экзамен, знал, как она стремилась пройти этот злополучный третий тур.

— Успокойся, успокойся, доченька. — Петр Егорович гладил правой рукой голову Светланы, а левой прижимал ее к своей старческой груди.

Так, почти на пороге, они, словно окаменев, стояли до тех пор, пока рыдания не затихли и Светлана, расслабленно всхлипывая, не подняла с груди деда голову.

— Дедушка, это несправедливо… Меня просто утопили, как котенка в проруби.

Петр Егорович взял Светлану за руку и провел в комнату, усадил в кресло и пошел в кухню, откуда он тут же вернулся с тарелкой спелых крупных вишен.

— Я так и знал, что ты придешь.

Рассеянно и бездумно глядя в окно, Светлана съела несколько вишенок и, зажав скользкую косточку большим и указательным пальцами, машинально, вовсе не отдавая отчета, что она делает, выстрелила. Косточка попала прямо в щеку деду, который в это время, насупившись и не глядя на внучку, набивал табаком трубку.

Вскинув голову, он удивленно смотрел по сторонам, выискивая виновника. На загорелой щеке старика розовела отметина от вишневой косточки.

И вдруг всхлипывания Светланы сменились неожиданным, совсем неуместным нервным смехом. Она хотела что-то сказать, но не могла. Взгляд ее остановился на розовой отметинке на щеке деда.

— Ступай, выпей холодной водички и умойся, — посоветовал ей Петр Егорович, сочувственно глядя на внучку, по-своему, по-стариковски понимая ее состояние. — Эдак можно довести себя до умопомешательства. Подумаешь — третий тур!.. Эка беда, не прошла его, ну и пес с ним, с этим туром. Настоящий главный экзамен в жизни у тебя еще будет не скоро. Все это пока цветики, ягодки впереди. Сейчас ты только вылетела из гнезда. Ты еще пока учишься летать с кустика на кустик, чтобы крылья окрепли. Подумаешь, надломился первый сучочек — и ты уже в панику. Впереди будет еще не то: дождь и непогода, ветер и буря, жара и стужа… Я уж не говорю, что, кроме мирных птиц, в воздухе кружится столько хищного воронья, что гляди да гляди. Чуть зазевался — и ты уже в когтях у коршуна.

Светлана сидела в кресле, ее руки беспомощно свисали к полу. Она смотрела на деда и знала, что никто на свете — ни мать, ни отец, ни тетка, ни Володя — не смогут в эту минуту так, как дедушка, облегчить ее душу, затушить боль и обиду, утешить…

— Что мне теперь делать, дедушка?

Петр Егорович ответил не сразу. Он долго кряхтел, тяжело ворочаясь на скрипучем стуле. Его острые локти упирались в скатерть стола, шершавый морщинистый подбородок лежал на ладони левой руки, в правой тоненькой сизой струйкой змеился дымок.

— Нужно идти работать.

— А куда?

— Ну, в манекенщицы или стюардессы, если послушать тетку.

— Нет, нет!.. — Светлана раздраженно замахала руками. — Теперь мне все это противно, там и там нужно приятно улыбаться, нравиться публике и пассажирам… — Светлана решительно вскинула голову и после некоторой паузы твердо проговорила: — Я пойду на завод. Помоги мне дедушка, найти такую работу, чтобы… — Светлана замолкла, не договорив.

— Чтобы что? — Петр Егорович поднял на внучку глаза, полные заботы и нежности.

— Чтобы у меня получалось и чтобы я была полезной.

Петр Егорович выключил репродуктор, который у него не умолкал с утра до поздней ночи, к которому он относился как к тому, что обязательно входит в жизненно необходимый минимум человека: как воздух, вода, хлеб…

— Видишь ли, доченька, то, что я сейчас хочу рассказать тебе, говорят раз в жизни: или перед смертью, или тогда, когда хотят благословить самого дорогого и близкого человека в далекий путь жизни.

В последний раз, когда ты была у меня, я обещал рассказать тебе про нашу каретниковскую родословную. Волга, что протекает в Горьком, и та Волга, что протекает в Саратове и в Астрахани, знает, откуда, из каких речек, речушек, ручейков и родничков, она взялась. Человек умнее реки, а значит, он тоже должен знать, откуда он течет и куда ему нужно течь. Может, я говорю и путано, но в человечьей жизни все протекает так же разумно, как у животной твари, у травы, у того вон тополя, что лопушится под окном. — Петр Егорович кивнул на окно. — Для всех в мире один закон. Так нам и лектор говорил в кружке текущей политики. Я расскажу тебе о тех ручейках, откуда течет наша каретниковская порода. Может быть, доченька, сегодняшняя твоя промашка на экзаменах — она тоже произошла по тому же самому закону, который сильнее человека. Я вот сижу иногда в скверике, гляжу на вас, молодежь, и в душе у меня двоение. И радуюсь, и душа болит за вас. Иногда задумаюсь, и мне кажется, что будто всю свою жизнь дед мой, отец мой, а с ними вместе полжизни и я ехали в одном длинном-предлинном поезде, в бесконечно длинном тоннеле под землей. Из окон дует ветер, сырость… В окнах изредка мелькают туманные промозглые огоньки фонарей. Дед мой и отец так и умерли в этом поезде, в тоннеле. А в семнадцатом году этот поезд выскочил из тоннеля, правда, выскочил не в майский ясный день, а в грозу и ливень, но тоннель был уже позади. А вы, теперешняя молодежь, сели в этот поезд в яркий, солнечный день, когда все кругом цветет, когда жизнь звенит, как веселая песня трудовой артели. Но вы не цените… Вы не хотите знать, из каких каторжных нор пришел к вам, на ваши станции, этот поезд жизни. Сколько машинистов и кочегаров, что вели этот состав жизни к свету, остались лежать косточками в этом темном, сыром тоннеле. Есть хороший стих у поэта Некрасова, я его как прочитал в детстве, так он и врезался мне в память:

Петр Егорович встал, заложил руки за спину и, подняв голову, шагнул вперед, словно стараясь выпутаться из того лабиринта сравнений, куда он сам зашел и завел внучку. Он сделал несколько шагов по комнате и остановился у окна, став к нему спиной и по привычке опершись ладонями о подоконник.

— Многое вы не цените. Иногда плюете на то, что отцам вашим стоило жизни. Может быть, этого разговора у нас сегодня и не было бы, но уж раз ты запросилась на завод, то знай заранее, что переступать его проходную может только человек с чистой совестью и стойкой душой. Завод не терпит слабых. Хитреньких и ловконьких он вышвыривает за ограду, как река в половодье выбрасывает щепки на берег. — Петр Егорович пыхнул несколько раз трубочкой, снова старательно разгладил свои серые прокуренные усы, зачем-то надел фуражку, поправил ее обеими руками, словно в следующую минуту его будут фотографировать, и тут же опять ее снял. — Ты уже, наверное, из домашних разговоров слыхала, что род наш старинный, что корень свой он ведет из Рязанской губернии. Первым в Москву пришел мой дед, а стало быть, твой прапрадед Иван Никифорович Каретников. Я и сейчас вот как закрою глаза, так ясно-ясно вижу себя восьмилетним мальчиком. Это было в конце того века. Деду Ивану тогда было уже за семьдесят. Седой как лунь, борода как у патриарха, а силенки уже на исходе. Голова ясная-ясная, мысли чисты, что твои хрустальные сосульки, а ходил уже плохо. Бывало, спрошу его: «Дедушка, что же ты все на завалинке сидишь, взял бы да походил». А он мне в ответ: «Рад бы походить, внучок, да нет уж больше силы в ноженьках». — «Куда же они делись, силы-то, дедушка?» — спрашиваю я. А он гладит мою сивую голову и так ласково-ласково, будто вспоминает хорошего человека, говорит: «На гопперовской каторге оставил я свою силушку». Имя «Гоппер» после бога и царя в нашей семье стояло на третьем месте. Жили мы тогда в развалюхе на Мытной. Дед, отец с матерью и нас, сыновей, трое. Шесть человек ютились в крохотной хибарке. Окошко выходило в темный двор купца первой гильдии Горелова. Пенькой торговал и патокой. Оборотистый был мужик, на голом месте миллион нажил. Но бог с ним, с Гореловым, а деда мне было жалко. Ой как жалко. Особенно когда станет рассказывать, как жена Гоппера однажды натравила на него собак. Тогда он был еще молодой. А за что, если спросить, искалечила человека? За то, что сделал модель лучше мастера-немца. А как-то дед возьми под хмельком да и скажи в трактире мастеру, что блоху-то все-таки подковал не немец, а русский. На следующий день его вызвала в контору сама Гоппериха. А она всегда ходила с двумя здоровенными псами. Явился он к ней утром в контору. Она и спрашивает его: «Говорил в трактире про блоху?» — «Говорил!..» — «Так кто все-таки блоху подковал — русский или немец?» — спрашивает деда, а он смотрит на собак и не знает, что ответить. Та ярится. «Ну, что в рот воды набрал? Боишься? Так кто же все-таки ловчее в работе — русский или немец?» Дед как стоял, так и бухнул что есть духу: «Русский в работе ловчее, ваше благородие!..» Уж какое слово она сказала собакам после его ответа, дед не помнил, но рвали они его до тех пор, пока он не упал посреди заводского двора, недалеко от литейной. Если бы не выскочили вовремя горновые с железными спицами, разорвали бы в клочья. А предок твой был не из слабых: в сажень ростом, в кулачных боях на льду Москвы-реки никто из заводских силачей не валил его наземь. К Гопперу нанялся, когда еще не было и завода. Когда еще только : расчищали площадку рядом с бывшим Серпуховским трактом. Это было в восемьсот сорок седьмом году. Пришел к нему девятнадцатилетним парубком, а в тридцать лет сконструировал с рабочим-умельцем из Можайска Константином Ефимовым и бывшим солдатом армии Кутузова Афанасием Грачевым такую модель паровой машины, что машина эта по своей силе переплюнула все двигатели, которые изготовлялись за границей. Я и сейчас храню журнал «Вестник промышленности» за восемьсот пятьдесят восьмой год. В наследство от деда достался. Там имя его стоит первым, говорится о нем с гордостью. А за все это ровно через полгода Гоппериха натравила на него собак… Натравила на человека, чьим трудом гребла капиталы, чьим потом и силушкой нажила со своим жадным мужем и сыновьями миллионы. А однажды слушал-слушал я рассказ деда о том, как издевались над мастеровым человеком на «каторге Гоппера», и этак осторожно взял да и спросил: «Так ты не отомстил, дедушка, за то, что на тебя собак натравили?» А он, — как сейчас помню его лицо, оно чем-то походило на лицо седовласого святого, — ну вот, а он улыбается так кротко и отвечает: «Отомстил, Петюшка, да не совсем. Вот вырастешь ты большой, пойдешь на завод к сыновьям Гопперам и вместе с папенькой отомстишь за меня до конца». А когда я подрос, то от отца узнал, что первое большое массовое выступление среди рабочих Москвы было на заводе Гоппера. Это было в восемьсот восемьдесят четвертом году. Дед уже был в годах, но еще работал. Держали его за золотые руки. Какой-то секрет он знал, а передавать другим не торопился. В модельном работал. Ну вот… Это, как говорил отец, было осенью восемьсот восемьдесят четвертого года. Ни за что ни про что Гоппер уволил с завода восемь человек лучших кадровых рабочих. Рабочие запротестовали. Возглавил это недовольство мой дед. Немцы-мастера остервенели, хотели мордобой устроить. Но не тут-то было. Старые рубцы на теле деда ныли по ночам. И, как он сам говорил, часто свились ему гопперовские собаки. Вот тут-то дедушка и припомнил немецким мастерам, что блоху подковал все-таки не немец, а русский мужик Левша. А силенка еще была. Поднял он тощего немца на воздух, как дитя малое, и швырнул в углярку. А друзья мастеровые так его немецкое благородие разделали, что он три недели на завод не показывался. А за компанию помяли бока и другому мастеру, тоже немцу. А чтобы досадить еще сильнее хозяевам, засыпали кузнечный горн землей. Словом, вывели из строя целый цех. В этот же вечер заявился на завод сам Гоппер. Не успел он переступить порог модельной, как дед мой возьми и крикни: «Бей его, ирода!..» Гоппер растерялся. Выскочил из цеха, вызвал полицейских и в этот же вечер уволил не восемь человек, как собирался, а шестнадцать. Первым в списке уволенных был мой дед. Чуть не посадили в острог, но как-то все обошлось по-тихому. Тридцать семь лет отдал заводу.

Петр Егорович смолк. Трубка его догорала. Он неторопливо выбил ее в чугунную пепельницу и только теперь посмотрел на Светлану. Та сидела не шелохнувшись. Дедушка теперь ей представлялся в каком-то новом облике. Ей вдруг показалось, что он всю свою жизнь, с малых лет, носил великую тайну и вот теперь раскрывает ее своей внучке.

— Ну что, коза-егоза, надоел я тебе своими рассказами о царе Горохе? — ухмыляясь в усы, Петр Егорович ласково глядел на Светлану.

— Нет, нет, дедушка, что ты! Это так интересно. Только я не понимаю, о каком Гоппере ты говоришь? Ведь ты рассказывал, что раньше этот завод принадлежал Михельсону?

— Нет, адвокат-проныра Михельсон еще не родился, когда твой дед гнул спину на Гоппера.

— Тогда объясни, откуда взялся этот Гоппер?

Петр Егорович снова набил трубку и, прикуривая ее, время от времени бросал взгляд на внучку, чтобы понять: для вежливости она проявляет интерес к истории завода или ей и в самом деле было любопытно знать все это? Прочитав на лице Светланы выражение искреннего ожидания, он продолжил рассказ:

— В восемьсот сорок седьмом году в Россию приехали из Англии два ловких иностранца — Гоппер и Риглей. Ребята молодые, образованные, хваткие. Ну, и решили половить рыбку в мутной воде. Предложили правительству построить в Москве механическое заведение. Царь согласился. Тоже, наверное, выгоду почуял. Из казны царской отвалил ссуду в пятьдесят тысяч рублей. С этого все и началось. Пока Гоппер ездил в Англию за машинами, Риглей нанимал в окрестных деревнях рабочий люд, расчищал участок под будущий завод. Вот в этот-то год и нанялся к Риглею мой дед. В Рязанской губернии был голод, мужики тронулись на заработки в Москву, так и обосновалась наша каретниковская косточка в Замоскворечье, на заводе Гоппера.

— Почему только Гоппера? А куда делся Риглей?

— Риглея Гоппер перехитрил. Никак не хотел делить с ним барыши. Тому ничего не оставалось, как получить свою долю и мотать в свою Англию. А что касается Михельсона, так этот адвокат-хитрец купил у Гоппера завод почти перед самой революцией. Это уже было при мне. Гопперы были тоже не дураки, видят, что дела пахнут табаком, — и навострили свои лыжи в Англию.

До начала империалистической войны заводом управляли младшие Гопперы — Яков, Василий, Аллен и Сидней. Ребята были неглупые и видели, что грядет мировая война, а с ней — революция. От воины — чистая нажива, а от революции — крах, сметет все на своем пути. Несдобровать ни их заводам, ни их капиталам. А тут, на счастье Гопперам, подвернулся Михельсон, на Петроградской бирже промышлял. Тоже ловчила из ловчил. Хотя начавшаяся война и увеличила барыши Гопперов, потому что месяц от месяца все росли и росли заказы на снаряды и гранаты, но братья оказались ребятами дальновидными. В январе шестнадцатого года продали завод за три миллиона Михельсону, получили денежки — и ищи их свищи.

— Дедушка, а откуда у этого Михельсона было столько денег? — Светлана наблюдала за тоненькой струйкой дыма, вьющейся из трубки деда, и тут же подумала: на этот вопрос дед наверняка не ответит.

Но Петр Егорович, будто слазив в кладовую своей памяти, с каким-то неизвестным Светлане старчески-брезгливым выражением лица ответил:

— Сам-то Михельсон шаромыга из шаромыг. Купил не на свои.

— А на чьи же?

— На денежки царского правительства. А этому правительству было выгодно иметь такого надежного и ловкого человека, чтобы при помощи гранат и снарядов, которые будут делать на этом заводе, продолжать империалистическую войну и душить революцию.

— А почему ты так сердито говоришь о Михельсоне? Даже поморщился.

— О!.. — Петр Егорович покачал головой. — Делец из дельцов. Прохвост из прохвостов. Этот проходимец и спекулянт как-то ухитрился получить из царской казны субсидию в пятнадцать миллионов. Ну, и развернулся. И про себя первым делом не забывал. Только на постройке одного деревянного снарядного корпуса положил в свой загашник сотни тысяч рублей. Еще не была возведена над корпусом крыша, а снаряды на войну уже шли вагонами. Как ловкий и жадный купчик, торговался с военным ведомством за каждую гранату, за каждую партию снарядов. Платило ему правительство за его убойную продукцию по самой высокой цене. Из рабочих выжимал все, что можно было выжать.

— Ну, и чем же все кончилось? Что потом стало с Гопперами и Михельсоном?

— Все решил Октябрь семнадцатого года. И с Гопперами, и с Михельсоном мы рассчитались сполна.

— Дедушка, ты так хорошо рассказал о своем дедушке, что мне кажется, будто я его когда-то видела. Правда, как во сне, но видела. Расскажи, пожалуйста, о своем отце, о моем прадеде? Ведь, как ты сказал, он тоже работал на заводе у Гоппера и у Михельсона? И папа говорил, что он был революционером. Это правда?

Петр Егорович смотрел на внучку, как бы прикидывая: стоит или не стоит бередить притихшие раны памяти об отце, поймет ли эта пичуга, кто был ее прадед, чей образ он, Петр Егорович Каретников, пронесет до самой могилы как символ человеческой чистоты и совести, как неугасимый свет отцовской нежности. И тут же решил: «Не сейчас, потом… Все сразу — слишком много. Смешается все в голове».

— О Егоре Каретникове, о твоем прадеде, я поведаю тебе, доченька, особо. На это нужно не час и не два. — Но и уйти совсем от ответа тоже было нехорошо. — За раны моего деда, который перед смертью завещал моему отцу и мне до конца стоять за рабочее дело, сполна рассчитались сын и внук. Сын это сделал на баррикадах Красной Пресни в девятьсот пятом году. Он, мой отец и твой прадед, тоже с семнадцати лет до последнего дня своей жизни гнул спину в литейном у Гоппера. Дед твой, то бишь я, к Гопперу пришел в девятьсот шестом году, шестнадцати лет, уже после смерти отца. А в Октябре семнадцатого года я свою десятку красногвардейцев повел на штурм Московского Кремля. Много славных голов полегло в те тяжелые дни революции. Но память о них святая. Похоронили всех в братской могиле у стены Кремля.

Светлана видела, что дедушка устал. Но рассказом о своих славных предках он разжег в ней интерес к ее родословной, о которой раньше она никогда не задумывалась.

— Когда-нибудь о твоем прадеде, моем отце, я расскажу тебе подробно. Вся его сознательная жизнь протекла на моих глазах. Это был настоящий революционер, борец, человек большого мужества. А сегодня не хочу комкать память обрывками. В другой раз, доченька, я расскажу тебе о том святом месте, откуда нужно начинать знакомство с нашим заводом. Сейчас я уже устал. — Петр Егорович достал из нагрудного кармана пиджака большие круглые часы на серебряной цепочке, нажал на кнопку и, когда отскочила крышка, отнес их на вытянутую руку. — Сегодня у меня в пять часов заседание жилищной комиссии в завкоме, сейчас полчетвертого. А нужно еще зайти в исполком, там тоже дела.