Онлайн чтение книги Родные и знакомые
Глава четвёртая

1

В Ташбаткан приехали большие люди — скупщики мочала. Ахмади вышел встретить гостей на улицу. Он ждал их уже целую неделю.

— Арума [50]Арума — здорово!, Ахмади Салманыч! — поздоровался один из сидевших в тарантасе.

Ахмади — их местный агент. Он должен заинтересовывать народ в том, чтобы летом в пруд закладывали побольше луба, к осени надранное мочало хорошо промывали, просушивали и связали в аккуратные тюки. Зимой по санному пути Ахмади отправит тюки в Уфу. И заготовка мочала, и перевозка его оплачиваются, с точки зрения ташбатканцев, неплохо; в ауле относятся к этому промыслу с почтением, скупщиков называют «мочальными начальниками», а Ахмади, их агента, — «бузрятчиком».

Как говорится, подражая отцу, и сын выстругивает стрелы, — Ахмади унаследовал звание подрядчика от отца. Впрочем, сам Сальман-бай больше занимался пчёлами, а к пруду в горячую пору посылал сына с работником. Ахмади подсчитывал, кто сколько привёз луба, и выводил, кому какая положена плата.

Старший сын Сальман-бая Шагиахмет, отделившись от отца, увлёкся скотоводством, старался приумножить поголовье своих лошадей, коров и мелкой живности. Младшего сына, Багау, подрядное дело тоже не интересовало, его больше занимали пчёлы. После смерти отца Багау досталось всё подворье с крепким, из звонких сосновых брёвен, домом, пасека с тремя сотнями ульев и немало скота. Попытка Ахмади отобрать по возвращении из японского плена свою долю наследства кончилась почти ничем. Поэтому он с головой ушёл в торговые дела. Тут только не дремли — не натечёт, так накапает.

Вот и сейчас Ахмади заключил договор с «мочальными начальниками». В договорной бумаге подробно указал, какие ему предстоят расходы, на что требуются деньги: укрепить запруду, нанять караульщика и так далее. У повеселевших от медовухи скупщиков ни один пункт договора возражений не вызвал. Они гостили у Ахмади несколько дней. Прощаясь, оставили довольно много денег и велели съездить в Аскын за чаем, сахаром, тканями, мукой.

Таким образом, очень важный для ташбатканцев вопрос был решён.

— Значит, чай-сахар будет? — уточняли они при встречах с «бузрятчиком». — Аршинный товар нынче тоже предвидится?

— Будет, всё будет, — отвечал Ахмади. — Вот собираюсь в Аскын за товарами.

— А помногу ли будешь раздавать?

— Сколько заработаешь, столько и получишь. Хоть товарами, хоть деньгами — твоя воля…

Народ дружно двинулся в лес валить липы.

2

Заготавливая лубки возле хребта Кызылташа, Вагап и его старший сын Хусаин набрели на останки лошади. В удивлении разглядывали они оголённые рёбра, разбросанные вокруг кости, клочья шкуры.

— Видать, медведь пировал. Чья ж это была скотинка?

— А не пропажа ли Ахмади-агая? — высказал предположение Хусаин.

— Так у него ж пропал буланый, а этот, похоже, был рыжий. Наверно, из Тиряклов забрёл…

Ещё раз внимательно всмотревшись в остатки шкуры, Вагап пришёл к окончательному выводу: нет, не ташбатканский был конь, а скорее всего — тиряклинский, потому что на сырте Кызылташа пасутся и косяки из аула Тиряклы.

«Устроить бы здесь помост на дереве да засесть вечерком двоим-троим с ружьями, — подумал Вагап. — Медведь должен вернуться к трупу. Налажу-ка ловушку на злодея. Проголодается — придёт…»

Погрузив снятые лубки на волокушу, Вагап отправил с ними сына к тележной колее, а сам принялся рубить лесины для ловушки. Пока вернулся Хусаин, свалил десятка полтора осин.

Вырубив брёвна, они свезли их на волокуше в одно место, сложили рядком, словно собираясь сплотить плот. Затем, поднимая брёвна с одного конца, подвязали их лыком к висящему сверху, на поперечине, крюку — сторожку. Получилось сооружение, похожее на боковину шалаша. Под него положили останки лошади, привязав их к жердине, соединённой со сторожком. Притронься медведь к падалине — крюк соскочит с места, и брёвна придавят зверя, как мышь.

Завершив дело, Вагап удовлетворённо обошёл ловушку.

— Здорово получилось, да ведь, атай? — радостно сказал Хусаин.

— Так медведей брал твой покойный дед…

Провозившись с ловушкой почти весь день, Вагап вернулся домой уже после захода солнца, в сизые сумерки. Жена, ждавшая его и сына с расстеленной скатертью, беззлобно проворчала:

— Кто ж до таких пор ездит! Ждёшь — не дождёшься вас, уже и ойрэ [51]Ойрэ — похлёбка, заправленная пшеном. остыла…

— Да вот старались побольше заработать. Иль не хочешь в новом сатиновом платье покрасоваться? — пошутил Вагап. — Ахмади обещает дать аршинного товару.

— Как же, даст он вам! В смертный час ложку воды в рот не вольёт.

— Отчего бы и не дать, коль заработаем?

— Давеча на малаев своих орал, чуть не лопнул. Телегу, что ли, вовремя не смазали…

— В Аскын, стало быть, собирается за товарами. Контора-то мочальных начальников как раз там…

Вагап занялся ужином. Пристроившись рядом с отцом, склонился над миской и Хусаин.

Младший сын Вагапа Ахсан, сунув в рот привезённый братом гостинец — стебель борщевника, погнал лошадь в пойму Узяшты, чтобы спутать её там на ночь.

3

В разгар роения пчёл Багау-бай, привязав к седлу кирэм [52]Кирэм — ремень для лазания на деревья., поехал осматривать борти. Он направился сразу в горы, потому что бортевые деревья близ аула уже были проверены.

У Багау-бая одно из самых больших в Ташбаткане пчеловодческих владений. Оно досталось ему согласно завещанию отца. В своё время пасеки и борти составляли главное богатство Сальман-бая, вкладывавшего в уход за пчёлами всю душу. Бывали годы, когда число пчелиных семей переваливало у него за тысячу. Но год на год не приходится. Если лето выдавалось дождливым, число это заметно убавлялось. Причина тут известная: в дождливую погоду нет взятка, пчёлы не успевают запастись мёдом и, оголодав за зиму, весной вымирают. Некоторые семьи погибают уже в омшаннике, другие на воле, перед самым появлением первых цветов. Голодающих пчёл надо подкармливать, но где наберёшься мёду или сахару, когда ульев слишком много. В дождливое лето и роение идёт вяло, многие борти пустуют. Вдобавок ко всему в такие годы появляются пчёлы-воры, они высасывают мёд из чужих сот. Обворованные семьи погибают. Но вновь приходит благоприятный год, пчёлы быстро размножаются — случалось, что старик Сальман за лето ловил на пасеке двести-триста роев. А те, что улетели, оказывались опять же в его, Сальмана, бортях и поднятых на деревья колодах.

Багау был первым помощником отца, с малолетства учился у него подсаживать в молодые семьи маток, вырубать борти, поднимать на деревья колоды. Всё лето он проводил на пасеке. А его старшие братья не обращали на пчёл никого внимания. Их больше занимал скот. Да разве пчёлы не тот же скот? Нет, рассуждали Шагиахмет и Ахмади, пчела — тварь крылатая, её на привязь не посадишь, на ноги путы не наложишь. Залетит в улей — тут она, вылетит — нет её. То ли дело конь: можно ему ноги спутать, особо блудливого — стреножить. Для жеребчиков и нагульных кобылиц, пусть даже увёртливых, как рыба в воде, существует корок [53]Корок — лассо.. Ну, а корову от двора и пинками не отгонишь.

Сальман-бай к концу жизни сильно одряхлел. Умер он зимой, в трескучие морозы. Перед смертью в бреду несколько раз подзывал младшего сына и, усадив рядом с собой, просил:

— Багаутдин, сын мой! Выбери-ка время, сходи к Узяшты — посмотри, не влетел ли рой в колоду, что на старой берёзе. А-ах, много мёду я там брал!

— Ладно, схожу, атай, — успокаивал его Багау. Доказывать, что на улице мороз, что в такую пору пчёлы не летают, было бесполезно. Старик ничего бы не понял. Он продолжал бредить:

— Надо на этих днях поднять колоду и на осокорь за клетью. Но прежде наладь леток, полочки внутри обнови и вощину новую поставь. И не забудь про дуб в Элешевом урочище. Удачное место. Там лучше осокоревую колоду поднять. Осокорь от жары не трескается… А где Шагиахмет и Ахмади? Почему не идут? Всё ещё скандалят из-за этой норовистой кобылы?

Да, Сальман-бай явно бредил: ведь от Ахмади в то время не было ни слуху, ни духу, хотя война с японцами уже закончилась.

Пришёл Шагиахмет. От его голоса сознание старика, кажется, на минутку прояснилось.

— Вы из-за скотины перед людьми не срамитесь, — сказал он. — Живите мирно, радуясь тому, что имеете…

Всё ж после смерти отца Шагиахмет и Багау поцапались из-за косячного жеребца.

Участвовавший в разделе имущества мулла Сафа пристыдил их:

— Не заставляйте страдать душу лежащего в могиле. Богатства у вас, у обоих, благодарение всевышнему, достаточно.

— Ладно, и без этого жеребца не обеднею, — согласился Шагиахмет, но в его голосе звучала обида.

Пчёлы целиком были завещаны Багау. И все помеченные отцовской тамгой деревья — раскидистые берёзы, вековые липы, могучие осокори в пойме Узяшты, высокие, прямые, медноствольные сосны на сыртах — стали его собственностью. По не писаному закону никто другой не имеет права пользоваться ими.

Сегодня Багау-бай как раз имел целью осмотр своих деревьев, бортей и колод. Ибо это — и богатство его, и слава, возвещающая о себе всей округе пчелиным жужжаньем. Пока есть всё это, Багау может благоденствовать. А чтобы ничего не потерять, надо почаще бывать у каждого дерева, помеченного трезубцем.

Проехав какое-то расстояние вверх по речке, Багау свернул влево, по заросшей травой тележной колее, ведущей вверх, к урочищу Саука-йорт. Он наметил свой путь через большую поляну в этом урочище к Лосиной горе, затем — к хребту Кызылташу и — в сторону дома.

Немало у него в этих местах бортей и поднятых на деревья ульев. Пока всё осмотрел, и день прошёл.

В конце пути Багау решил завернуть на свою пасеку. Выехав из гор, он миновал пасеки Шагиахмета и Ахмади. Нет-нет, а семей по сто держали пчёл и они.

Хотя уже вечерело, сыновья Багау-бая ещё не ушли домой. Локман торопливо чинил в шалаше лукошко. Гильман стоял рядом, отчаянно стуча камешком о камешек, чтобы вылетевший из улья рой опустился поблизости. Отроившиеся пчёлы и в самом деле начали скучиваться на стволе высокого вяза, растущего посреди пасеки.

— Из которого улья вылетели? — спросил Багау-бай, привязывая лошадь к шалашу.

— Во-он из того, с двойным летком, — показал рукой, Локман.

Багау отыскал взглядом толстую колоду, белевшую над сочной зеленью травы. В ней, как и во множестве других притенённых деревьями ульев, кипела незримая работа. Весь пчельник был охвачен невнятным гулом. Багау залюбовался своим богатством. Но долго любоваться было недосуг. Он взял из рук сына лукошко, для порядка проворчал:

— Нет, что ли, потяжелей?

— Готово! Рой сел! — возвестил Гильман.

— Сколько сегодня было роений?

— Двадцать восемь, — ответил Локман и выразительно посмотрел на братишку. Но тот, не замечая предостерегающего взгляда, возразил:

— Рассказывай сказки! Тридцать же!

— Какие тридцать? Забыл, что два роя в ульи вернулись?

— А, и правда… — спохватился Гильман.

У них был уговор скрыть от отца, что упустили два роя. Гильман, забыв об этом, едва не испортил дело. В действительности было тридцать роений. Но мальчишки замешкались, не успели приготовить лукошки и соответственно случаю одеться — два роя снялись с деревьев, на которые было сели. Как ни стучали камешками, посадить их обратно не удалось. Поднялись в небо две чёрные тучи и устремились в сторону гор. Мальчишки, разинув рты, как галчата, смотрели вслед, пока тучи не растаяли вдали.

В это время Байгильде, работник Багау-бая, был на соседней пасеке, отлучился, чтобы помочь сыновьям подрядчика Ахмади. Он заметил промашку мальчишек и, вернувшись, пригрозил:

— Вот скажу вашему отцу. Зачем упустили?

У Локмана с Гильманом был такой унылый вид, будто топор в воду уронили. Байгильде сжалился:

— Ладно уж… Недаром говорится, что крылатую тварь арканом не повяжешь. Отцу ничего не говорите — начнёт ворчать. Эти рои никуда не денутся, в ваши же борти попадут. Откуда бы пчёлам браться в лесу, как не отсюда?

Мальчишки повеселели и уговорились: о случившемся — ни слова.

К вечеру, решив, что пчёлы в поздний час роиться уже не станут, Байгильде ушёл домой. А тут взял да и вылетел ещё один рой. Мальчишки как раз суматошно готовились ловить его, когда подъехал отец.

Багау взялся за дело сам. Он надел на голову защитную сетку, плотно обвязал бечёвками рукава. Чтобы защитить руки, натянул варежки. С лукошком, подцепленным к поясу, полез по лесенке на вяз. Добравшись до места, повесил лукошко на сучок чуть ниже роя и начал осторожно сбрасывать в него пчёл большой деревянной ложкой. Рой был уже почти весь ссыпан, как вдруг сучок, на котором висело лукошко, обломился. Задевая ветви и кувыркаясь, лукошко полетело вниз.

— Ах, какая досада! Сучок-то, оказывается, гнилой, — пробормотал Багау-бай и крикнул сыновьям: — Эй! Быстро! Прикройте лукошко!

Локман и Гильман, путаясь в траве, вымахавшей им по пояс, побежали к вязу. Но было уже поздно. Высыпавшийся из лукошка рой грозно поднимался с земли. Пчёлы мгновенно напали на мальчишек, и они, отчаянно взмахивая руками, пустились наутёк к шалашу. В воздухе над всей пасекой замельтешили чёрные точечки, жужжание поднялось такое, словно из ульев одновременно вылетел десяток роев. Разъярённые пчёлы облепили лошадь, привязанную к шалашу. Она забилась, вскинулась на дыбы, оборвала поводья и, дико взбрыкивая, умчалась с пасеки.

— Лошадь! Ловите лошадь! — кричал с де рёва Багау-бай.

Да где уж там — ловить…

Понемногу пчёлы успокоились. Какая-то часть роя рассеялась, разлетелась, другая — вернулась в свой улей.

— Ах, какая досада! — вздыхал Багау-бай, сбрасывая возле шалаша пчеловодческое облачение. — Да обернётся потеря прибылью!

Пора было идти домой. Гильман вытащил из шалаша заткнутый за лубок узелочек с остатками хлеба, взял янтау — деревянный сосуд, в котором утром принесли катык. Но прежде чем уйти, Багау заглянул в омшанник, осмотрел висевшие там лукошки с посаженными в них днём роями, расспросил, из каких ульев они вылетели.

Направились домой. Впереди широко вышагивал Багау-бай, за ним семенили сыновья.

Местность, по которой они шли, называется Узяштинскими вырубками. Здесь несколько пасек. Расположены они по обеим сторонам пересекающей лес дороги на красивых полянах — травянистых островах среди разрежённых человеком деревьев. Днём на вырубках неумолчно звучат воинственные вопли и охотничьи кличи мальчишек. Здесь им привольно для игр. В полдень, сменяя друг друга на пасеках, они ходят купаться на Узяшты, а потом, добыв мёду из улья поспокойней, «подобрей», пьют чай.

Сейчас вокруг тихо. Лишь каркнет порой на дереве ворона, да постукивает по дереву на шагиахметовой пасеке сторож Янмырза: выпало свободное время, и он мастерит бадейку, квашню или бочонок для кумыса — это его побочный промысел. Старик живёт на вырубках всё лето, присматривая и за соседними пасеками.

Пройдя уже довольно приличное расстояние, Багау нашёл на дороге свою седельную подушку.

— В стойло, значит, направилась эта свинья, — сказал он об убежавшей лошади, сунув подушку под мышки. — Получилось по присловью: приехал в седле — обратно топай по земле.

— Наверно, шла да траву пощипывала, — подхватил Гильман, обрадованный тем, что в голосе отца не слышалось злости. До этого мальчишки помалкивали, полагая, что отец настроен сердито. — А сегодня у Ахмади-бабая [54]Бабай — дедушка, старик. тоже улетели два роя, — опять ляпнул Гильман. Старший брат свирепо покосился на него и ткнул локтем в бок…

У околицы аула они увидели свою гнедуху. Ребята бросились было ловить её, но лошадь не далась в руки, пришлось гнать её перед собой по улице.

Возле дома Ахмади на брёвнышках, как обычно, сидели досужие люди. Багау отдал им салям.

— Ты что это, сосед, с подушкой в обнимку ходишь, не то на улице ночевать собрался? — пошутил Масгут.

Багау рассказал о приключившейся на пасеке истории.

— То-то, я гляжу, на выгоне чья-то гнедая под седлом ходит. Думал, какой-нибудь приезжий пустил попастись. Выходит, твоя… — сказал Апхалик.

— Ну как, сосед, нынче пчёлы? — спросил Масгут.

— Взяток очень хороший. Не знаю, как роение пройдёт. Пока что в две-три борти залетели…

— Год нынче для пчёл подходящий, — заметил кто-то.

Со двора выехал верхом Ахмадиев сын Абдельхак, направляясь на выгон, чтобы стреножить там коня на ночь. Старик Хатип, увидев его, спросил у Ахмади:

— Не нашлись следы твоего буланого?

— Нет. Как в воду ушёл.

— Может, в чужую сторону угнали — мало ли тут проезжих-прохожих…

— Или, опять же, медведь сожрал.

— К слову, сегодня возвращался я домой мимо Кызылташа. Чувствую — дохлятиной пованивает, — поддержал разговор Багау-бай. — Вот и думаю: не там ли хищник загрыз коня?

— Не удивительно, если и так… Нынче в округе, слышно, медведи пошаливают, — сказал Апхалик.

— Сомневаюсь… Скорей это — дело двуногого «медведя», — возразил Ахмади. Но сообщение брата заинтересовало его. Решил, что сам съездит к Кызылташу. Сыновья его, правда, утверждали, что всё там облазили, да смотрели, наверно, вполглаза. Надо самому убедиться, что и как, и снять с души груз, не питать напрасных надежд.

Багау-бай, заметив среди собравшихся на брёвнышках Сунагата, спросил:

— А этот парень чей будет?

— Да Сунагатулла же, сын покойного Агзама, — ответил Апхалик. — Не узнал, что ли?

— Лицо вроде знакомое, да картуз с толку сбивает. Подумал — не урыс ли?

— Он теперь не хуже любого урыса по-ихнему умеет. Как говорят в Сосновке, совсем русский, только глаза узки, — пошутил Масгут.

Сунагат улыбнулся.

— Сколько уже лет ты на заводе, сынок? — спросил Багау-бай.

— Семь лет.

— Летит время, а? Вроде только что мальчонкой без штанов бегал, и вот — уже егет, вытянулся, как осокорь…

— Молодость вверх гонит, старость к земле клонит, — вздохнул Масгут.

Вскоре Зекерия увёл Сунагата к себе домой. Отец Зекерии Аубакир ладил во дворе бадью. Сунагат отдал ему салям.

— А, Сунагатулла, оказывается, вернулся! — сказал старик приветливо. — Благополучно ли добрался?

— Потихоньку-полегоньку. Рад видеть тебя живым-здоровым, Аубакир-агай. Бадью делаем?

— Вожусь вот, чтоб было что-то отнести на базар… Зекерия, где там мать, скажи-ка, пусть самовар поставит.

Увидев Сунагата, во двор свернул прохожий, затем второй, третий… Понемногу собралась гурьба его товарищей по детским играм и дальних родственников. Всё справлялись о его житьё-бытьё. Сунагат рассказывал о заводской жизни.

— Хорошо тебе! По часам работаешь, и жалованье идёт, — позавидовал Мырзагале, батрак Усман-бая.

—  Это со стороны так кажется. Хорошо, да не шибко. Мы ведь тоже вроде тебя, на богача работаем, — пояснил Сунагат. — Разница только в том, что нас у хозяина много, а ты у своего — один. А богачи все от одного корня, все за одним и тем же гонятся — торгуют ли там, заводом владеют или работника, вот как тебя, держат. Кто нужду хлебает? Я да ты. А богачи везде живут припеваючи, едят и пьют, сколько в горло влезет…

Оторвался от своей бадьи, подал голос Аубакир:

— Раз выпало человеку счастье, он и богатеет, и ест, и пьёт. Вон Ахмади — сколько ему за три-четыре года богатства привалило! Какой у него дом теперь! А мы вот не можем разбогатеть, таланта нет…

— На Ахмади богатство не с неба свалилось. Как бузрятчиком стал, так и разжился, — сказал Зекерия. — Сколько он для расплаты за лубки и мочало всяких товаров, муки, чая, сахара привозит — и, думаете, всё раздаёт?

— Как бы не так! Наверно, ровно половину себе оставляет.

— Двести лубков привезёшь, а он пишет — сто пятьдесят. Остальные, мол, не годятся: то дырястые, то коротки. И что тут поделаешь? Обратно в лес же не повезёшь… Да вдобавок самое лучшее мочало берёт как второй или третий сорт.

— Что ж вы об этом все вместе на сходе перед обществом не скажете? — спросил Сунагат. Ему ответил Азнабай:

— Пробовали. Да ведь у него есть свои люди. Вон с Исмагилом он совсем по-другому… Хвалит, хорошо, говорит, работает, и платит прилично.

Проходивший по улице Талха, увидев сверстников, тоже свернул во двор. Поздоровался он высокомерно и с ходу сделал попытку уколоть Сунагата:

— Здорово! Ты один, что ли, приехал?

— Один. А с кем я должен был приехать?

— Так ведь говорили, что ты русскую веру принял и взял в жёны марью [55]Имя «Марья» у башкир стало нарицательным, означает вообще русскую женщину.. Вот я и толкую — не привёз её, что ли?

— Я даже и не собираюсь жениться, — сердито ответил Сунагат.

Зекерия, обеспокоенный, что может вспыхнуть ссора, пригласил приятеля войти в дом.

— Ты на него и слов не трать, — посоветовал Зекерия. — Он же дремучий дурак. Придумал манеру паршивец — ходит с задранным носом…

Оставшиеся во дворе парни потехи ради принялись разыгрывать Талху:

— Слушай, Ахмади-то, говорят, поклялся, что не отдаст Фатиму за тебя. Что теперь будешь делать?

— Отда-аст! — самонадеянно протянул Талха. — Это он, наверно, пошутил.

Парни, еле сдерживая смех, с нарочито озабоченными лицами продолжали обсуждать якобы принятое «бузрятчиком» решение, выражали Талхе сочувствие, а тот, всё более распаляясь, хвастался, что всё равно добьётся своего.