Онлайн чтение книги Родные и знакомые
Глава шестая

—  Ахмади взял медведя!

—  Который Ахмади?

—  Бузрятчик.

—  Иди ты! Правда, что ли? А как взял?

—  Застрелил, говорит. Пулей — наповал.

— Атак! — удивился кто-то из слушавших этот разговор. — А мне только что говорили — ловушкой взял…

— Как бы ни взял — не всё ли равно?

Весть о том, что Ахмади убил медведя, взволновала ташбатканцев. Добычу привезли из лесу на волокуше поздно вечером, а утром все в ауле уже знали об этом. Ахмади соорудил посреди улицы треногу из жердей и подвесил медведя за шею на толстом аркане для всеобщего обозрения. У зверя из пасти вывалился язык, тусклые глаза были полузакрыты, передние лапы безвольно вытянуты вдоль туловища, а задние почти касались земли. И стар и млад спешили к дому Ахмади посмотреть на хищника. Мальчишки лупили на него глаза, раскрыв рты и беспрерывно шмыгая мокрыми носами. Девчонки помельче не решались подойти близко. Женщины, дабы не казаться откровенно любопытными, подходили с вёдрами на коромыслах — якобы, по пути за водой.

— Абау, какой вонючий! — воскликнула од на из них и прикрыла нос платком. Девчонки, глядя на неё, тоже прикрыли разинутые рты ладошками, чтобы, дескать, не вдыхать вонь.

Старики и мужчины средних лет похаживали вокруг треноги, заложив руки за спины. Для них зверь — не такое уж большое диво. Не раз видели медведей, когда косили сено, выгоняли дёготь или заготавливали луб. Иные и сами брали хищников — ставили ловушки, охотились с ружьём, выкуривали медведей зимой из берлог. Делается это так: отыскав берлогу, разжигают возле отдушины костёр. Одуревший от дыма зверь с рёвом выскакивает наружу и, перемахнув через костёр, ныряет в сугроб. А три-четыре человека с берданками уже наготове. Едва появится голова зверя из снега — раздаются выстрелы… Привозят медведя в аул и вот так же подвешивают к треноге, чтобы люди посмотрели.

Сегодня праздник — на ахмадиевой улице. Сегодня очередь Ахмади ходить с гордым видом. Весь аул разглядывает его добычу.

— Ай-бай! Крупная зверюга! — восхищаются люди.

— Да уж…

— Куда пуля-то угодила?

— Да вон — прямо в грудь, не видишь, что ли?

— А почему ж крови не видать?

— Он, наверно, бессердечный, вроде самого Ахмади: его режь — кровь не потечёт, — шутит старик Адгам.

Люди дружно смеются, потом опять осматривают добычу.

— Смотри-ка, шерсти вокруг раны нет.

— Видать, порохом опалило.

— Близко, значит, стрелял, прямо уткнул ружьё в грудь…

Самигулла смотреть медведя не пошёл. Сунагат не утерпел, но, подходя к дому Ахмади, чувствовал себя стеснённо, будто был в чём-то виноват. Успокоился, лишь оказавшись в кучке своих сверстников.

Он довольно долго простоял возле треноги, вполуха слушая разговор стариков. Откровенно сказать, пришёл он сюда не из-за медведя. Хоть издали увидеть Фатиму, её лицо, фигуру, походку"— вот на что он надеялся. Может быть, она отправится за водой или просто пройдёт по двору? Теперь ему постоянно хочется взглянуть на неё. Взглянет — на душе становится легко и радостно. Но проходит некоторое время, и вновь овладевает им неотступное желание увидеть Фатиму. «Почему это так получается? — думал Сунагат. — Ведь жил себе спокойно, а теперь не могу…»

Старики продолжали беседу возле подвешенного медведя, а Сунагат нет-нет, да поглядывал во двор Ахмади, на летнюю кухню. Там вроде бы кто-то есть: дверь открыта настежь, в очаге горит огонь. В самом деле, вскоре оттуда послышались отчётливые звуки — поскребли в котле. Сунагат придумал предлог — попросить воды напиться — и направился к летней кухне. Услышав его шаги, в проёме дверей показалась Фатима. Сунагата бросило в жар. Он постарался овладеть собой, но когда просил напиться, голос его дрогнул. Впрочем, девушка, только что оторвавшаяся от кухонных дел, не заметила его волнения.

— Выпей кумысу, если хочешь, — предложила она и, налив кумыс из батмана в деревянную чашу — тэгэс — протянула ему. Сунагат, пока пил, лишь раз бросил взгляд на Фатиму. Девушка улыбалась, ожидая, когда он допьёт и вернёт чашу.

— Кумыс у тебя прекрасный, как ты сама, — сказал Сунагат шутливым тоном.

Фатима чуточку покраснела.

— Насмехаешься… Не уродилась красавицей, что ж поделаешь…

— Какая может быть насмешка, если вправду красивая? Вот меня взять, так уж впрямь не повезло… Ну, спасибо за кумыс! — поблагодарил Сунагат, собираясь уходить.

— Кабы не повезло, не кружил бы марьям головы на своём заводе, — кольнула Фатима наобум, просто для того, чтобы подразнить парня.

— Кто тебе сказал? Небылица это, пустые слова.

— Сказали уж…

— Не то что с русскими, с башкирскими девушками разговаривать — и то я стесняюсь.

— Как же, застесняешься ты!

— Ладно, пойду, хуш [65]Хуш — до свидания. ! — заторопился Сунагат.

— Что так? Или дом ваш горит? — пошутила Фатима.

— Гореть-то не горит. Но люди не знай что могут подумать…

Сунагат пошёл со двора, не догадываясь, что скрывшаяся в летней кухне Фатима смотрит ему вслед через отдушину в стене. Он постоял ещё немного возле; подвешенного медведя. Постоял бы и дольше, но взрослые уже разошлись, а торчать среди ребятишек было неудобно.

Уходя, Сунагат взглянул в сторону летней кухни. Фатима опять стояла в проёме дверей. Она улыбнулась в ответ на его улыбку.

Радость не умещалась в груди Сунагата, рвалась наружу. Он чувствовал в своём сердце какую-то неуёмную силу, которой не мог придумать названия. Ему хотелось громко запеть. «Похоже, на Фатиму можно надеяться, — думал он. — Расположена она ко мне. Иначе не заговорила бы о том, что кружу головы заводским девчатам, не улыбнулась так…»

Самигулла смазывал во дворе телегу. Сунагату бы сейчас хоть намекнуть о распирающих его чувствах!

— Куда собираешься, езнэ? — спросил он, чтобы завязать разговор.

Но Самигулла, занятый делом, лишь буркнул в ответ:

— В лес, куда же ещё! У нас ведь всему начало — лубок да мочало…

А потом запряг лошадь и уехал.

Остался Сунагат во дворе один со своими мыслями и чувствами. А в мыслях — Фатима. Встретиться бы с ней наедине, поговорить! О чём будет разговор — ясного представления у него нет. Но главное — встретиться. Тётку, что ли, попросить, чтоб устроила встречу? Салихе это ничего не стоит. Может по-соседски позвать Фатиму: «Зайди-ка, помоги мне скроить для дочки платье». Только как ни с того ни с сего попросишь об этом? А если Фатима отвергнет его? Тогда хоть сквозь землю провались. Люди узнают — со стыда сгоришь. Пожалуй, он и так тётке с езнэ лишнего под хмельком сболтнул. Хорошо ещё, что они не приняли его слов всерьёз или не обратили на них особого внимания — больше к ним не возвращались.

Нет, он сам должен что-нибудь придумать для встречи с Фатимой. Встретиться так, чтобы никто не увидел, не догадался. И он — намёком ли, напрямик ли — скажет ей о своей любви…

С таким решением Сунагат отправился удить рыбу на Узяшты, к перекату, что как раз на задах Ахмадиева двора. Может быть, Фатима спустится к речке за водой? Конечно же, у него на уме была не рыба. Но, как нарочно, в это утро клёв был отличный. Приди он в самом деле рыбачить — рыба, наверно, не клевала бы. А тут — одна за другой, лишь успевай закидывать удочку.

Фатима не показывалась. Спустилась к речке её сестрёнка, Аклима, набрала воды. Коромысло у неё большущее, и полные вёдра едва не задевали землю. Сунагату стало жаль девочку. Она казалась ему удивительно милой и родной.

День между тем становился жарче. К перекату, где удил рыбу Сунагат, набежали ребятишки, мал мала меньше. С криком, визгом полезли купаться. Набултыхавшись в воде, уселись на берегу, как ласточки, рядком — греться. «Вот поросята! — беззлобно ругнулся Сунагат. — Тут как тут, когда тебе не надо…»

Чтобы ребятишки не помешали в случае появления Фатимы, Сунагат раздал им свой улов и скомандовал:

— Ну-ка, бегом домой, поджарьте себе это… Не путайтесь тут под ногами. Рыбу пугаете.

Ребятишки, обрадовано зажав рыбок в кулаках, помчались наверх.

Сунагат снова закинул удочку.

А наверху, на улице, где висел медведь, любопытных уже не было. Ахмади спустил зверя на землю, к полудню освежевал его и повесил шкуру на жердь под крышей клети. В клеть занесли и медвежье сало.

Покончив с этим делом, Ахмади поехал верхом к пруду — посмотреть, много ли привезли луба. Едва он выехал со двора, как Фатима, у которой не выходила из головы утренняя встреча с Сунагатом, под благовидным предлогом отправилась к Салихе. Но как раз в этот момент девушка зачем-то понадобилась матери.

— Фатима! Фатима! — покричала мать с крыльца.

На её голос прибежала Аклима.

— Где сестра? — спросила Факиха.

— Пошла одолжить чугунок.

— Зачем ей чугунок?

— Хочет серку сварить.

— Помешались вы на этой серке, — проворчала Факиха, уходя в дом.

Фатима в это время на самом деле просила у Салихи, хлопотавшей в летней кухне, чугунок. Узнав, для чего он нужен, та шутливо всплеснула руками:

— Атак, неужто не постесняешься щёлкать жвачкой на манер сопливой, прости меня всевышний, девчонки? Ведь ты уже вон какая, пора замуж выдавать!

— Не родился ещё тот, за кого я выйду замуж, — шутливо же ответила Фатима.

— Э, найдут, за кого выдать! Только и успеешь сказать «бэй» [66]Бэй! — возглас, выражающий удивление.. Самое большое ещё годочек при отце с матерью поживёшь. Дочка в доме — гостья. Я в девичестве тоже рассуждала, как ты.

— Я жить с чужими не буду, хоть режь!

—  Сейчас-то ты можешь так говорить. А переедешь в дом свёкра, и никуда не денешься. Дети пойдут — будешь как на привязи.

— Арканом привяжут — и то не удержат, — упрямо стояла на своём Фатима.

Все девушки до замужества храбры и строптивы, Салиха знает это прекрасно, как и то, что сказанное Фатимой неосуществимо. Она продолжала подтрунивать над молодой соседкой, а та поддерживала разговор, надеясь, что он коснётся Сунагата. Однако Салиха ни разу не упомянула о племяннике. Заговорить о нём самой у Фатимы не хватало смелости.

— А куда уехал Самигулла-агай? — полюбопытствовала девушка и покраснела. Вопрос ей самой показался и неуместным, и слишком ясно намекающим на того, кто её интересует.

— Всё туда же: за лубом, — отозвалась Салиха, принявшаяся мыть посуду. Она ополоснула большую деревянную чашу, предназначенную для супа, выставила её на крышу летней кухни сушиться на солнышке и, вернувшись, заглянула в котёл.

— И где он до сих пор бродит? Всё нет его и нет, а уже полдень, — пробормотала Салиха.

— Это ты о ком?

— Так Сунагат же у нас гостит, с завода пришёл. Собрался давеча порыбачить на Узяшты и вот до сир пор не возвращается.

Она сказала это бесстрастно, будто сообщая новость какой-нибудь старушке-собеседнице. Но Фатиме от её слов стало жарко, она снова густо покраснела.

Салихе невдомёк, что девушка волнуется, что в сердце у неё словно бы образовался какой-то комочек — уже в тот день, когда Сунагат пришёл в аул и окликнул её у речки. И не рассосётся этот комочек, пока они не объяснятся друг с другом. Фатиме хочется объясниться поскорей, потому что Сунагат вернулся в аул ненадолго. Может быть прогостит с месяц и опять уйдёт на свой завод. «Если не успею, не поговорю с ним наедине, буду сожалеть всю жизнь», — думает Фатима.

— Ну, дай чугунок, да пойду я… — сказала девушка, и в этот момент в летнюю кухню вошёл Сунагат с рыбой на кукане в одной и подсачком в другой руке.

— Зачем так спешить, или дом ваш горит? — повторил он, улыбаясь, слова, сказанные утром Фатимой.

— Да не горит…

— Раз не горит, посидела бы ещё.

— Я и так уж сколько времени просидела тут!

— Где это видано, чтобы человек из-за рыбы пропадал до сих пор! — пожурила племянника Салиха. Она насыпала в самовар горячих углей, поставила трубу и — то ли просто по своим делам, то ли почувствовав, к чему клонится разговор молодых, — вышла во двор.

— Мастурэ-у! — позвала она девятилетнюю дочь. Та не откликнулась. Прикрыв глаза от солнца ладонью, Салиха глянула на улицу, но дочери не было видно. — Ну что это за ребёнок! Ничуточки дома не посидит, ничуточки! Не успеешь моргнуть, как исчезает. Надо ж уродиться такой быстроногой! А сестричка в люльке плачет… Погоди, непоседа, я тебе ещё пересчитаю рёбрышки! — пригрозила Салиха и ушла в дом.

Сунагат с Фатимой остались вдвоём и растерялись. Никто не решался заговорить первым. Неловкое молчание затягивалось.

— Как много наловил ты рыбы! — сказала, наконец, Фатима.

— Да толком не клевала.

— Ты же давеча рыбу ребятишкам раздавал. Если б не клевала, не раздавал бы.

— А ты видела, что ли, как я раздавал?

— Да уж видела…

— Как это у тебя получается: всё-то видишь, всё-то слышишь? — засмеялся Сунагат, напоминая об утреннем разговоре.

Фатима не ответила. Она сидела на нарах, склонив голову. Сунагат видел дуги её чёрных бровей, а глаз не видел и не догадывался, что девушка прячет в них улыбку.

Фатима была рада этой встрече и могла бы без конца смотреть на Сунагата, любоваться им, если б не мешала девичья застенчивость. Она и пришла-то сюда в надежде на эту встречу, её просьба одолжить чугунок — лишь уловка. Когда по улице бежали радостные ребятишки с рыбками в руках, кто-то полюбопытствовал, как это они наловили столько. «Сунагат-агай дал!» — сообщили мальчишки. Услышав это, Фатима спустилась к речке, спряталась в кустах и понаблюдала за Сунагатом. У неё не было намерения вступать там в разговор, это выглядело бы неприлично. Ей доставляло удовольствие просто смотреть на Сунагата.

А сейчас Сунагат стоит перед ней, прислонившись к косяку, но она лишь изредка мельком взглядывает на него. Невысказанное сковывает их обоих.

То, что Сунагат так и не дождался её у речки, расстроило парня. Шёл он домой невесёлый. Неожиданно застав Фатиму в своей летней кухне, он и обрадовался, и растерялся. Подумал, что заглянула она по какой-то житейской надобности и немедленно уйдёт. Но собравшаяся уходить Фатима всё ещё сидит на краешке нар, а тётка нашла предлог, чтобы оставить их с глазу на глаз. Может быть, неспроста всё это? «Не сговорились ли они?» — мелькнула мысль у Сунагата.

Как бы там ни было, он должен решиться — сказать ей… Недаром говорится, что решительный может глотать камни.

— Фатима… Фатима… — выдавил он, маясь от того, что не может сказать заветные слова. В горле у него вдруг пересохло, к щекам прилила горячая кровь, сердце забилось гулко — вот-вот выскочит из груди.

— Фатима… знаешь что… — продолжал он, стараясь унять нервную дрожь.

— Не знаю.

— Давеча ты всё знала, — через силу улыбнулся Сунагат и шагнул к девушке. — Фатима…

— Ты что? Не подходи… — заволновалась та.

— Я же люблю тебя, Фатима, — тихо сказал Сунагат.

— Ой, бессовестный!

Щёки её запылали, а сама… улыбается. Вроде бы обругала, но слово «бессовестный» показалось Сунагату таким ласковым, таким нежным, что он уже не сомневался: и она любит. Фатима, всё ещё улыбаясь, взглянула на него и метнулась во двор. Сунагат вытащил из кармана платочек, обтёр лицо. Он весь взмок, словно выдувал стекло в знойном цехе.

Салиха, заметив в окно пробежавшую к воротам Фатиму, вышла из дому. Она догадывалась, что в летней кухне что-то произошло, но виду не подала. И Сунагат старался держаться так, будто ничего не случилось.

— Апай, поджарь-ка мне эту рыбу, — попросил он.

Салиха сняла рыбу с кукана и принялась соскабливать ножом чешую.

— А Фатима давно ушла? — спросила она, прикинувшись ничего не ведающей.

— Да сразу вслед за тобой и ушла.

— Уж не связываются ли ваши волосы [67]Идиома «связать волосы» означает «полюбить друг друга».? Ну-ка, скажи правду!

— Как же их свяжешь, ведь ты не принесла три волоска, которые я просил, — отшутился Сунагат.

— Коль полюбил и горишь желанием жениться на Фатиме, я скажу ей. Сказать?

— Что ж, скажи… — смущённо дал согласие Сунагат.

Заявилась домой мокрая до пояса Мастурэ, прервала беседу.

— Ты где пропадаешь, гуляка, а? — накинулась на неё мать.

— Мы плотвичек ловили…

— То-то сухого места на тебе нет! Иди, понянчи сестрёнку, изревелась в люльке…

Мастурэ побежала в дом.

Во второй половине дня Сунагат решил сходить искупаться на Долгий плёс. Было знойно, душно.

Он неторопливо направился по берегу вверх по течению Узяшты. Под ногами в траве неумолчно стрекотали кузнечики, на каждом шагу они брызгами разлетались в разные стороны. У реки еле заметно тянул ветерок. Но его было достаточно, чтобы листья осокорей непрерывно трепетали и шумели. Иные листочки даже переворачивались, открываясь на миг серебристо-белой стороной, и оттого казалось, что на зелёных кронах мельтешат вспышки. Речка текла здесь степенно, плавно покачивая ветки склонившихся к воде кустов ивняка. Под сенью уремы было чуть сумрачно, а залитое солнечным светом зеркало плёса ослепительно сияло. В одном месте речка у низкого берега заросла кувшинками. Над широкими листьями кувшинок стремительно проносились стрекозы. Чуть дальше по галечнику важно ходили трясогузки. Вдоль речки летала одинокая чайка, — должно быть, высматривала добычу… Всё это отмечал про себя Сунагат, стосковавшийся на заводе по родной природе.

Ему хотелось встретить здесь кого-нибудь из сверстников, в первую очередь, Зекерию. Но попадались на пути только чернопятые мальчишки: одни удили рыбу, другие ловили для насадки кузнечиков, прихлопывая их тюбетейками. Двое мальцов, лёжа наполовину на суше, молотили ногами по воде. Видно, боялись заходить глубже. Сунагат, присев на берегу, с удовольствием понаблюдал за ними. Ребятишки ему нравились. И вообще настроение у него было приподнятое, он готов был сегодня обласкать каждого встречного. «Поженимся с Фатимой — и у нас будут такие мальцы», — размечтался он.

Он и сам вот так же провёл у речки своё беззаботное детство, купался, рыбачил…

Интересно ему слушать мальчишек, удящих рыбу.

— Перешагни обратно через подсачек, говорю я тебе, — требовал один из них, обращаясь к товарищу.

— А зачем это нужно? — полюбопытствовал Сунагат.

— Так ведь перестало клевать!

— А если перешагнёт обратно, будет клевать?

— Будет.

— Откуда знаешь?

— Люди говорили.

Мальчишки спорят друг с другом, «колдуют», чтобы наловить побольше рыбы.

«И мы, как они, начинали с пескарей, — вспоминает Сунагат. — Потом пошли краснопёрки, хариусы, форель, налимы… А потом… потом… в нашей речке другой рыбы и нет».

— А почему вы на хариуса не закидываете? На быстринку? — спросил Сунагат.

— Крючка с мушкой нету, — пожаловался мальчонка по имени Сирай. — На него ж надо с мушкой, на кузнечика не берёт…

— В лавке есть, да дорого, — вздохнул другой мальчишка.

— Сколько стоит?

— Пять копеек.

Сунагат достал из кармана пятак, протянул Сираю:

— На, сбегай в лавку, купи…

У Сирая глаза заблестели. И веря, и не веря привалившему счастью, он переводил взгляд с пятака на Сунагата, с Сунагата на пятак. Убедившись, что это не шутка, сорвался с места — только его и видели.

— Крючков с мушками вы и сами можете наделать, — сказал Сунагат оставшимся мальчишкам. — Мы, бывало, сами делали.

— Мы не умеем.

— Идите-ка сюда, научу…

Сунагат снял картуз, вытащил из подкладки свой крючок с мушкой. Мальчишки окружили его.

— Сначала нужно надёргать перышков с шеи красного петуха, — начал объяснять Сунагат. — Ну, петуха вы догоните, ноги у вас быстрые. Пёрышки прикладывают к крючку и обматывают ниткой. Концы нитки надо связать — и готово! Вот я для себя сделал…

Мальчишки разошлись, а спустя некоторое время поисчезали. Каждому, видно, хотелось поскорее сделать мушку, опередить остальных. Один за другим они скрывались в уреме — и стремглав кидались в сторону дома.

Сунагат, оставшись в одиночестве, искупался. Сажёнками он выплыл на середину плёса, смерил глубину: над водой остались только пальцы. Вынырнув, поозоровал, по-ребячьи бултыхая ногами. Поднятые им волны шумно набегали на прибрежную гальку.

Вышел на другой берег, с разбегу ткнулся коленями в горячий песок.

Сунагат был в том блаженном состоянии, когда мысли обрывочны, беспорядочны. Он думал о Фатиме, но ни одна мысль как-то не додумывалась до конца. Машинально нащупав в песке камешек, он кинул его в речку. Рыбья мелюзга, собравшаяся на прогретой солнцем отмели, бросилась в испуге врассыпную.

Полузакрыв глаза, Сунагат смотрел вверх по течению Узяшты, туда, где узенькая лента речки казалась голубой, где синели отроги гор.

Там, ударяясь о горные выступы, подмывая их, Узяшты образует глубокие ямы с водоворотами, а затем, побурлив среди валунов, превращается в Долгий плёс. Чуть ниже плёса на правом берегу речки двумя улицами вытянулся Ташбаткан. Одну из улиц, подгорную, называют Верхней, другую, прибрежную, — Нижней. Усадьбы живущих на Нижней улице ограничиваются речкой, их ограды — почти у самой воды.

Дальше по течению перекаты сменяются плёсами, а урема — луговиной, где пашут землю и сеют зерно. Ещё дальше на правом же берегу расположена русская деревня Сосновка, а наискосок от неё, по другую сторону речки, раскинулось село Гумерово. Весной, в половодье, попасть в Гумерово можно лишь переправившись через речку на лодке — вброд её в это время не перейдёшь.

Между аулом и селом Узяшты делится на рукава, протоки. Один из рукавов ташбатканцы перепрудили, чтобы вымачивать мочало…

* * *

Спустив в воду привезённые в этот день лубья, Самигулла направился к старику Адгаму, которого Ахмади нанял присматривать за прудом. В отсутствие хозяина Адгам пересчитывает, кто сколько привёз лубьев, определяет их сортность, потом Ахмади назначает за них цену. Старик соорудил себе на берегу шалаш из полубков, а в нём — нечто наподобие нар. Сейчас он пытался развести перед шалашом костерок.

— Заедают комары к вечеру, никакого терпенья не хватает, — пожаловался старик Самигулле. — Только дым немного спасает.

— А где бай? — спросил Самигулла, имея в виду Ахмади.

— Уехал домой. Собирается завтра в степную сторону. А то ещё и в Уфу нацеливался.

— С товаром?

— С товаром. Медвежью шкуру тоже хочет взять с собой. Продаст какому-нибудь богачу.

— К слову, набрёл я сегодня у Кызылташа на медвежью ловушку. Лежит на земле, завязки порублены. Несколько брёвен из середины вынуты, поперёк валяются. Кто, думаю, ловушку ставил? Может, кто из Тиряклов?

— Вон как!.. Вагап вроде бы там насторожил. Не его ли ловушка сработала?

— Кто знает… Могли и из баловства спустить.

— Или ж это ловушка Ахмади-бая?

— Так он же рассказывал — застрелил…

— А мне сказал, что медведя придавило брёвнами, уж потом пристрелил.

— Гм… Странное дело…

Солнце стояло уже низко. Адгам решил воспользоваться попутной подводой, и они вместе отправились в аул.

Подъезжая к дому, Самигулла увидел у себя во дворе на привязи осёдланного коня. «Чей бы это мог быть?» — удивился он. Быстро распряг свою лошадь, выгнал её, спутав, за ворота — иди, мол, пасись.

Дома Салиха угощала чаем гумеровца Гиляжа. Тут же был вернувшийся с реки Сунагат. Самигулла отдал гостю салям, справился о здоровье и тоже сел пить чай.

—  Как, свояк, промысел? — спросил Гиляж.

—  Как сказать… Работаем вот да работаем, а дохода большого пока нет. На чай-сахар только.

—  Без этого тоже не обойтись.

—  А чем у вас люди сейчас заняты?

—  У нас дело с камнем связано. Жернова вытёсывают.

—  Цену за них, должно быть, дают неплохую?

—  Да, мельничный камень — вещь недешёвая. На прошлой неделе тукмаклинским мельникам свезли. Из Мензелинского уезда просьбу передали нам, просят три-четыре камня. Собираемся на следующей неделе выехать в ту сторону, коль ещё постоит хорошая погода.

—  Ай-бай! Далеко ехать-то!

—  Неблизко…

Салиха вновь наполнила чашки чаем и, обращаясь к мужу, сообщила:

— Езнэ приехал, чтобы пригласить всех нас в гости.

— Что ж, очень хорошо, — бодро отозвался Самигулла. — Сказано же: зовут — иди, гонят — улепётывай. Не так ли?

— Так, так, — подтвердил Гиляж.

Сунагат молчал. Допив свой чай, он опрокинул чашку на блюдце и ушёл во двор. К приглашению отчима отнёсся он холодно, даже парой слов с ним не перекинулся. Надо сказать, после возвращения с завода он всё же сходил в Гумерово, повидался с матерью, но никакой радости в доме Гиляжа не испытал.

Самигулла вышел проводить свояка. Сунагат тут же вернулся в дом.

Отвязав коня и сунув ногу в стремя, Гиляж наказал:

— Так вы постарайтесь поспеть к заходу солнца.

— Ладно, — пообещал Самигулла.

Салиха занялась приготовлениями к поездке: сбегала к жене Шагиахмет-бая, выпросила взаймы три пригоршни пшеничной муки, быстренько испекла пресные хлебцы — без гостинца ехать неудобно. Между тем Самигулла сходил за своей лошадью.

— Ну, ты готова? — крикнул он жене, хлопотавшей в летней кухне.

— Почти готова, запрягай лошадь.

— Уже запряжена.

Салиха кинулась в дом. Достав из сундука своё единственное сатиновое — с оборками — платье, она переоделась.

— А ты что не шевелишься? — спросила она Сунагата, молча смотревшего в окно.

— Я не поеду, апай.

— Ах-ах! Это как понимать? — изумилась тётка. — Не совсем же чужие они тебе. Родная ж мать у тебя там. Была бы жива моя мать — за сорок гор побежала бы к ней, не то что в Гумерово. Пожилой человек, не считаясь с возрастом, приехал с приглашением, выказал тебе уважение, а ты нос воротишь. Некрасиво так-то!

— Поезжайте без меня, — продолжал упорствовать Сунагат.

— Ты посмотри-ка на него! — обернулась Салиха к вошедшему в дом мужу.

— Что стряслось?

— Шуряк-то твой отказывается ехать.

— Раз уж мы собрались, давай вместе поедем. Посмотрим, что за угощенье приготовил свояк, послушаем, что скажет. На худой конец, и у нас есть языки, — принялся по-дружески увещевать Самигулла, памятуя, конечно, какие отношения сложились между его шурином и свояком.

Ехать Сунагату не хотелось по двум причинам.

Во-первых, он терпеть не мог Гиляжа. Не из-за отчима ли он попал к Кулагиным, испытал в пастухах все прелести собачьей жизни, и в дождь, и в осенний холод день-деньской дрог под открытым небом? «Из-за него, козлобородого, все мои беды», — не раз думал Сунагат. Правда, теперь он не раскаивается в том, что ушёл из дому. Работать на заводе ему нравится. А всё ж простить Гиляжа не может.

Во-вторых, — и это, правду сказать, самое главное, — он не хотел ехать потому, что надеялся на встречу с Фатимой. В доме он останется один, езнэ с тёткой вернутся поздно, а то и заночуют в Гумерово. Возможно, Фатима заглянет по какой-нибудь надобности. В крайнем случае, нетрудно известить её, хотя бы через Асхата, что хозяева дома уехали…

А в гости можно отправиться в любое время. К матери он сходит и без приглашения. «Я от Гиляжа не завишу, — думал Сунагат. — Это он от меня зависит. Если захочу, потребую от него, что мне причитается. Ведь есть в его богатстве и моя доля».

Всё ж его уговорили ехать. Езнэ подкупил тем, что на Гиляжа смотрел тоже косо.

— Подкуём мы его! — развеселился Самигулла. — Разорим на медовухе. Мне после работы, с устатку, она придётся в самый раз!

— Я не из-за медовухи поеду, езнэ, а только послушавшись вас, — уточнил Сунагат.

Тётка надела поверх платья елян, отороченный мехом норки, запеленала свою младшенькую. Мастурэ давно уже сидела в телеге. Но Салихе пришлось ещё сбегать к соседке, попросить, чтобы вечером подоила корову. Наконец, погрузившись в длинную тряскую телегу, на которой Самигулла возит лубья, тронулись в путь.

— По такому случаю мог бы, езнэ, одолжить у Шагиахмета тарантас, — сказал Сунагат шутливо.

— Не хватало ещё, чтоб я унижался перед ним! Да и не даст он, хоть петлю ему на шею накинь…

* * *

Гиляж пригласил в этот вечер двух своих братьев, живущих в Гумерове, двух компаньонов по торговле жерновами и только что отделившегося сына Закира. К прибытию гостей из Ташбаткана все они уже были в сборе, пришли с семьями. Встречать новоприбывших вышел во двор сам хозяин.

В доме обе половины — и мужская, и женская — по-праздничному прибраны. На стенах — расшитые полотенца, хлопчатобумажные и пуховые. На перекладинах над нарами висят новые одежды, цветастые платки, отрезы ткани — вытащили из сундука, чтобы увидели гости. Нары в мужской половине покрыты большим нарядным паласом, вдоль стен разложены подушки.

В женской половине и в сенях путаются под ногами ребятишки. Навстречу Сунагату кинулась пятилетняя дочь Сафуры. Он погладил её по головке, но ничего, кроме холодка отчуждённости, в сердце не почувствовал. Цепляясь за краешек нар, неуверенными шажками направился в его сторону и годовалый сын Сафуры. Сунагат задержал на малыше взгляд и, неожиданно улыбнувшись, подумал: «Этот мальчонка для здешних не пришлый, хоть мы и единоутробные братья. Ему в Гумерове выделят землю». Вновь отчётливо вспомнились Сунагату детские ссоры и драки с сыновьями Гиляжа, обидный выкрик, что ему здесь землю не дадут…

Старшая жена Гиляжа умерла два года назад, дети её выросли. Сафура, нажившая здесь дочь и сына, была теперь в доме единоличной хозяйкой, сновала из одной половины в другую, ухаживая за гостями.

Гостям сначала был подан чай. Но мужчины, предвидя, что будет ещё напиток покрепче, лишь слегка утолили жажду: как ни потчевал хозяин, чай пить не стали, опрокинули чашки на блюдца. Тогда Гиляж крикнул жене:

— Убери самовар!

Сафура прибежала из другой половины, проворно вынесла самовар, убрала чайную посуду и, встряхнув скатерть, расстелила её заново. Гиляж вытащил из-за печки бочонок с медовухой, поставил посреди скатерти. Сказал прибедняясь:

— Особого угощения нет, побеспокоил вас ради этой малости. И Сунагатулла как раз в отпуске…

Сафура подала деревянный ковшик с резной ручкой и большую чашу. Гиляж открыл бочонок. В ноздри ударил острый запах перебродившего мёда. Гиляж наполнил чашу, окинул взглядом сидевших кружком гостей.

— Ну, будьте здоровы! — сказал он и, гулко глотая, выпил налитое. Затем, взяв на себя обязанности аяксы [68]Аяксы — букв. «стоящий на ногах», тамада., стал наливать гостям.

Вскоре мужчины захмелели. Старший брат Гиляжа бросил в поданную ему медовуху серебряный рубль и, протянув полную чашу обратно хозяину, запел:

— Живи! — вскричали гости.

Этот крик словно послужил сигналом для другой половины дома: тоненькими голосами завели песню и женщины.