Фатима теперь частенько забегала к Салихе — душу отвести. Словоохотливая, чистосердечная, приветливая соседка стала ей по-прежнему близкой.
— А Сунагатулла-то не оставил мысли жениться на тебе, — обронила Салиха в разговоре в один из вечеров.
Фатима зарделась от смущения, сердце её забилось быстрей. Она ничего не сказала в ответ, лишь повторяла мысленно слова Салихи. Как много вместили в себя эти слова: и незабываемую радость, и безутешное горе — всё пережитое с тех пор, как вспыхнула её любовь к Сунагату, сначала ясная и глубокая, а потом запутавшаяся, точно птица в сети!
— Он, оказывается, о том, что случилось с тобой, услышал ещё в Гумерове, от матери, — рассказывала Салиха. — И сильно горевал, когда был здесь. Даже на Хусаина сердился. Да что поделаешь, коль судьба обернулась против вас…
Ах, добрая женщина! Вот взяла и растревожила изболевшееся сердце. Фатима так разволновалась, что готова была признаться Салихе в своей неугасшей любви к Сунагату, но чувство вины перед ним удержало её от этого, и она только тяжело вздохнула.
Ей нестерпимо захотелось сейчас же, немедленно увидеть Сунагата, рассказать ему обо всём — ведь он не знает, очень важной вещи не знает…
— А он не обещал наведаться в аул?
— Да нет, ничего такого не говорил. Раз уж занялся работой, уйдёт в неё с головой и до лета, наверно, не появится.
До лета… Как далеко ещё до лета! Вон во дворе будто девчонка в белом платье пляшет — разыгрался февральский буран. При порывах ветра дом подрагивает, в окошке трещит сухая брюшина, натянутая вместо стекла.
«Говорят, в такую погоду только дурной пёс гуляет… Ждать сейчас Сунагата глупо, — думала Фатима. — А может, мне самой к нему отправиться? Нет, нельзя! Схватятся, догонят — и на этот раз отец убьёт… А почему он должен убить? Кто я ему теперь? Совсем мы чужие. Одно только звание — отец… Какая разница между мной и Ишмухаметом? Он день и ночь работал, я — тоже. Мне даже ключа от клети не доверяют. Да по мне хоть сгори опять его новая клеть…»
В душе Фатимы давно боролись стремление к чему-то лучшему и страх. Оставаться в отцовском доме, будто живьём похороненной, или попытаться вырваться, уйти? То, что сказала Салиха, всё более склоняло ко второму.
«Сунагатулла-то не оставил мысли…»
В эту ночь Фатиме приснился улыбающийся Сунагат. Но радость сменилась ужасом: Сунагат вдруг превратился в измазанного кровью Хусаина, потом предстало в её виденье лицо длинноусого жандарма, и тут же откуда-то взялись плешивый судейский чиновник и адвокат, ещё кто-то… К счастью, будто бы послышался голос Сунагата. «Фатима!» — позвал он, и кошмарный сон оборвался.
Наутро все мысли Фатимы сосредоточились на том, как уйти к Сунагату. Нужно было выбрать удобный момент, чтобы не повторилась история первого её бегства на завод.
Тут очень кстати выяснилось, что Ахмади собирается съездить в Уфу к своим заказчикам — произвести окончательный расчёт по минувшему году и договориться о поставке лесных товаров на год нынешний.
Немного поколебавшись, Фатима пошла к Салихе, поделилась своими мыслями.
— Пока отца не будет дома, сходить бы на завод. Кабы удалось ещё раз повидаться, поговорить с Сунагатом — ни о чём бы уж не ту жила…
Салиха нашла её желание вполне естественным, сказала, взглянув на торчащий из щели у окна конверт:
— Вот и письмо Сунагату пришло, заодно бы передала. Рассказывал он о своём товарище по имени Киньябыз, так от этого Киньябыза как раз письмо-то…
Стали прикидывать, когда и как Фатиме лучше отправиться в путь.
— Погоди-ка! — обрадовано воскликнула Салиха. — Я третьего дня была в Гумерове у сестры и от её соседки, жены Хуснизамана, слышала — мол, муж собирается на этой неделе на завод, нанялся дрова возить. С ним и Ишмухамет поедет…
— Какой Ишмухамет?
— Так парень, который у вас в работниках жил! Он же Хуснизаману шурином приходится. Тебе бы с ним договориться — вместе б и поехали.
Как только Ахмади уехал в Уфу, Фатима отправились в Гумерово, отыскала Ишмухамета.
— Мне что, айда, не я ж повезу, а лошадь, — весело ответил парень на просьбу Фатимы взять её до завода. — Послезавтра на рас свете тронемся. Коль есть вещички — принеси к нам, да и сама можешь у нас переночевать.
Как на крыльях летела Фатима обратно в Ташбаткан, а в ушах у неё звучало: «Сунагатулла-то не оставил мысли жениться на тебе…»
Влетела к Салихе:
— Договорилась, Салиха-апай! Завтра ухожу!
Обняла соседку и заплакала от радости.
— Пойдём вдвоём. Я навещу сестру. Тихонечко занеси ко мне, что возьмёшь с собой, — сказала Салиха.
Наутро Фатима сообщила матери, что сходит с Салихой в Гумерово в гости и переночует там. Факиха не возражала. Решила: пусть сходит, развеется, а то после смерти сына всё горюет…
Возчики поднялись затемно. Когда запрягли лошадей, Ишмухамет, прикинувшись, будто забыл взять пожитки, завернул к своему дому, прихватил переночевавшую у них Фатиму. Хуснизаман, ехавший впереди, заметил её лишь после того, как рассвело, — к этому времени они были уже далеко от села.
На крутом подъёме возчики сошли с саней, Ишмухамет догнал зятя, пошёл рядом.
— Ты кого это везёшь? — спросил Хуснизаман.
— Прибыль везу, — пошутил парень. — Сбудем её на заводе, погуляем на свадьбе. Так что, езнэ, ты не шуми…
Фатима, слышавшая этот разговор, улыбнулась. Ей снова вспомнилось: «Сунагатулла-то не оставил мысли…»
Ишмухамет между тем вполголоса объяснил Хуснизаману, что тут к чему.
Ходьба разогрела Фатиму, а шутливый тон Ишмухамета подбодрил её. Преодолевая смущение, она спросила:
— А как мы там отыщем его?
На уме у неё была, конечно, только скорая встреча с Сунагатом.
— Отыскать-то оты-ы-ыщем… — протянул Ишмухамет.
Он не высказал до конца свою мысль, но Фатима сразу догадалась, о чём он подумал. «… Да ведь тебе придётся держать ответ за Хусаина», — вот что недосказал Ишмухамет. И Фатима решила: уже нет нужды молчать, скоро проклятую тайну она откроет всем, так пусть этот парень узнает первым.
— Ишмухамет! — сказала она строго.
— Что?
— Ты зря сомневаешься. Не я убила Хусаина.
Ишмухамет изумлённо воззрился на спутницу.
— А кто же?..
Фатима помолчала, смело глядя ему в глаза.
— Не знаю.
— Погоди… Почему ж, коли так, тебя в, тюрьме держали?
— Потому что глупая я. Жизнь свою пожалела. Отец велел мне взять вину на себя. А мне деться было некуда, думала — или он убьёт, или с голоду придётся помереть…
— А то, что Хусаин на тебя набросился, — это правда?
— Нет. Я его в тот день и не видела.
— Свихнуться можно! А у Хусаина-то что за вина была? Ни с того ни с сего никто невинного человека не убьёт!..
Фатима поняла, что должна начистоту рассказать всё, что она знает по этому поводу. Всё равно пути назад нет, в родительский дом она не вернётся, худшей муки, чем там, не будет…
— Хусаин будто бы поджёг наш двор, чтобы отомстить за убийство Вагапа. Мой отец винил только его: мол, Хусаин устроил пожар, это и слепому видно, больше никакой собаке такое не взбрело бы в голову. И Исмагил то же самое пел…
— Ага! Вот откуда, выходит, ниточка тянется. А ведь за пожар и мне досталось, Ахмади чуть было рёбра не переломал.
— Тебе-то за что?
— Как сказать… В тот вечер твои родители в гости уехали, а я тоже ушёл со двора, к ребятам на игры потянуло. Тут как раз и загорелось… Погоди, а как Хусаин узнал, что его отца убили?
— Как-то догадался. А недавно Исмагил проболтался. Захворал сильно и позвал муллу Сафу, покаялся. Дескать, коли вдруг помру, хочу предстать перед аллахом прощённым, большой грех на мне. И рассказал, как вдвоём с Байгильде по наущению моего отца убили Вагапа. А дома ребятишки были, Они по простоте душевной соседям всё пересказали.
— Да-а… Выходит, неспроста в ту осень у Исмагила стог сгорел, — задумчиво проговорил Ишмухамет.
Парень в душе порадовался, что ушёл от Ахмади. «Вон они какие, баи-то, — думал он. — Исмагил не лучше этого Ахмади, два сапога — пара, оба бессердечные, режь их — кровь не появится. Но с чего в это грязное дело влез Байгильде? Ведь сам бедняк из бедняков. Собака, продажная душа!..»
Размышления Ишмухамета прервала Фатима.
— Сунагат-то на меня, наверное, как на врага посмотрит…
— Атак! Объяснишь ему, что тут такого?
— Неловко как-то. Может, сначала ты к нему сходишь? А я на вашей фатере подожду. Расскажешь ему всё, позовёшь…
— Можно и так. А можно и вдвоём сходить. Там будет видно.
Квартировать Хуснизаман остановился у давнего своего знакомца Алексея Шубина. Пока распрягли лошадей и попили чаю, на дворе стемнело. Идти искать Сунагата было уже поздно.
А рано утром за Ишмухаметом явился десятский из Гумерово, выехавший вдогон.
— Тебе пришла повестка, староста велел не медля вернуться домой, — сообщил десятский.
Опечалился Ишмухамет. Значит, на войну… Фатима тоже пригорюнилась: как ей теперь одной-то быть? Садясь в сани, чтобы ехать домой, Ишмухамет почувствовал её взгляд, обернулся:
— Не горюй! Езнэ сведёт тебя к Сунагату, я сказал ему.
Завершив дела в городе, Ахмади тронулся в обратный путь. Настроение у него было приподнятое. Всё в городе сложилось хорошо. Счёты-расчёты со своими хозяевами он произвёл удачно, богатые заказчики остались им довольны. Ахмади держался услужливо, пообещал в ближайшие дни отправить из Ташбаткана обоз с оставшимся мочалом и ободьями, получил довольно приличную сумму для найма подвод и попросил предоставить в его распоряжение побольше муки, чаю, сахару, аршинного товару — без этого работать народ не заставишь. Хозяева написали в Аскын, в свою контору, чтобы Ахмади мог получить там, в фактории, всё необходимое, и он решил по пути домой побывать в Аскыне.
Заказчики порекомендовали Ахмади заняться заготовкой строевого леса, дабы весной, по большой воде, доставить его в плотах к их причалам. Дело, хотя и непривычное, сулило солидный барыш, и Ахмади охотно взял на себя хлопоты по валке леса у берегов Зилима. Тут намечался такой размах, что он сразу вырос в собственных глазах, — как говорится, достал макушкой небо.
И в кошевке своей он ехал, картинно распахнув тулуп, важно развалившись. Кошевка, расчитанная на двоих, словно бы стала тесна ему одному.
Да, всё складывалось как нельзя лучше, тем более, что и историю, связанную с Хусаином, вроде удалось заглушить. Можно было теперь спокойно подумать о том, как половчее распорядиться полученными от заказчиков деньгами и товарами, чтобы большую их часть оставить при себе.
Перед отъездом из города, на квартире, Ахмади тайком выпил полбутылки водки. В пути слегка захмелел, отчего душа его и вовсе взыграла. И думалось подрядчику, что теперь не только в Ташбаткане, но и во всей округе он — наипервейшее лицо. К его слову везде прислушаются. Всё ему доступно. Всё известно.
Вот и из города он ехал с великой новостью, от которой и в ауле, и в волости люди — ха-ха! — онемеют. Даже его заказчики — толстосумы — вчера, услышав её, поначалу лишились дара речи. А потом всюду — в магазинах, на базаре, на улицах — только и было разговору:
— Царь Николай отрёкся от престола!
— Царя скинули!
Одних это обрадовало, других испугало: к добру бы! Судя по тому, что лесоторговцы не отказались от своих заказов, а наоборот — присоветовали Ахмади расширить дело — должно быть к добру.
Ахмади предвкушал удовольствие, которое он получит, рассказывая со всеми подробностями о том, что слышал и видел в городе.
Случай для этого представился уже в пути. Он переночевал в Бишаул-Унгаре, куда весть о падении царя ещё не дошла. Мужичок, предоставивший ему ночлег, за чаем принялся расспрашивать, не слышно ли чего насчёт окончания войны. Тут Ахмади и выложил свою новость. Мужичок и вправду разинул рот от удивления. Но про царя он словно тут же и забыл, заталдычил своё:
— Может, скоро война кончится…
Едва рассвело — Ахмади снова тронулся в путь. Подъезжая к Карламанскому мосту, он догнал двух пешеходов. Оказалось, что это возвращающиеся домой из госпиталя солдаты — Зекерия и сын гумеровца Гиляжа Мансур.
Зекерия сразу узнал Ахмади, поздоровался.
— Хай, егеты! Подвёз бы я вас обоих, да надо сворачивать на Аскын, — подосадовал Ахмади приличия ради. И подумал, что не взял бы их в кошевку, если б даже ехал напрямик в Ташбаткан.
Переехав через мост, Ахмади свернул влево. А Зекерия с Мансуром пошли вправо, в сторону дома.
Ишмухамет накануне отправки на призывной пункт где-то угодил на пирушку и явился домой с двумя товарищами, громко распевая песню. Мать взглянула на него огорчённо, сказала с укором:
— Чем бродить по селу, дурея от медовухи, съездил бы в Ташбаткан, попросил у Ахмади-бая плату за свою работу. Глядишь, и себе на дорогу какие-никакие деньги заимел бы. — И тут же попеняла на Ахмади: — Нет ведь, чтоб рассчитался по совести. И не стыдно ему при таком-то богатстве! Хоть бы уж пуд-другой муки дал, а то у меня вот и муки — ни горсточки…
Ишмухамет, продолжавший петь и дома, всё ж услышал сказанное матерью.
— Не горюй, эсэй! Тебе, эсэй, говорю! Не горюй, говорю, из-за пустяков. Верно я говорю? — Он обернулся к товарищам, будто ожидая подтверждения. — Вернёмся живые-здоровые — и мука будет, и всё будет. Верно? А раззадоримся, так и какую ни то завалящую невестку тебе найдём, хлеб печь. Верно? Ты, эсэй, скажи: верно! Скажи: масла тебе, сын, на язык…
— Дай вам аллах вернуться живыми-здоровыми, — вздохнула мать и промокнула платком набежавшие на глаза слёзы.
— А к Ахмади просить деньги… Ни за что в жизни… Ни за что! — продолжал Ишмухамет. — Пускай не зовут меня Ишмеем, коль пойду к этому бандиту. Он же — бандит. Убийца. Вор из воров. У Вагапа из ловушки медведя украл? Украл! А прошлой осенью Хусаина зарезал. Не-е-ет! Я к нему не пойду! Родная дочь — и та от него сбежала. Он же, этот Ахмади, умирающему ложку воды в рот не вольёт!..
Слова Ишмухамета поразили пришедших проводить его товарищей, потому что история с Хусаином вызвала осенью много толков и в Гумерове, все её знали.
— Бэй! Разве ж Хусаина убила не эта самая Фатима? Вроде ведь так говорили? — вскинулся один из парней.
— Нет! Ахмади убил, а свалил на свою дочь. Она с горя на завод к Сунагату сбежала. Я сам её отвёз. Вот! Скоро Ахмади-баю конец. Теперь покрутится!..
В день отъезда Ишмухамета уже с утра по селу пошли разговоры о злодеянии ташбатканского подрядчика. Хусаина-то говорили люди он сам подстерёг, а виноватой выставил дочь. Ишь ведь как хитро всё подстроил! Женщине-то, дескать, оправдаться проще, а? За что, спрашиваете, убил? Так ведь красного петуха ему подпустили. Подрядчик подозревал в поджоге Хусаина, вот и убил. Чтоб отомстить, значит. Кто б мог подумать про Ахмади, что он — убийца, а? С виду — прямо-таки святой… А дочь его будто бы на завод сбежала. Вполне, вполне может быть. В нынешние времена не скажешь: «Не может быть!» Да-а, влип Ловушка. И поделом ему! Больно уж обнаглел, народ в ауле сильно обижал, заработанное не отдавал. Зажиревшая ворона, говорят, своё дерьмо клюёт. Так и тут…
День был базарный. Встретив приехавших на базар ташбатканцев, гумеровцы спрашивали:
— Правда иль пустое, что Хусаина убил сам Ахмади?
Ташбатканцы разводили руками, удивлялись:
— Вот тебе на! Из старого рта — новая весть. Впервой слышим…
— Эй, тугоухие! — посмеялся один из гумеровцев. — Ничего-то вы у себя не слышите. Скоро начнёте ездить к нам справляться, кто у вас за кого замуж выходит. Ахмадиева-то дочь всё же сбежала на завод к Сунагату. Вы хоть об этом-то знаете?
Нет, и об этом ташбатканцы не знали.
Вернувшись с базара домой, они взбудоражили весь аул.
— Верно ещё прадедами сказано: о том, что творится в твоём доме, спроси у соседей! — рассуждали в ауле изумлённо.
Иные поначалу сомневались — не придумано ли всё это злоязычными гумеровцами? Но рассказанные подробности и то, что тайну раскрыла Фатима, не оставляли места сомнениям. Порассуждав и так, и сяк, люди приходили к общему мнению: Ахмади — лютый зверь, безжалостный хищник…
Тут как раз подступились к Ахмадиевым преступлениям и с другого боку.
Возвращавшегося с фронта, из госпиталя, Зекерию в пути подвёз сосновский мужик Евстафий Савватеевич, который в разговоре припомнил предсмертные слова Вагапа.
Зекерия, теперь человек уже тёртый, прошедший огонь и воду, узнав при встрече со стариком Адгамом, что Сунагат слышал то же самое от своего товарища из Саитова, решил распутать это дело. Кто-то сказал ему, будто ребятишки Исмагила болтали о страшной тайне своего отца, да потом примолкли. Зекерия потянул ниточку…
Когда Ахмади, представляя, как удивит всех своей великой новостью и ещё более возвысится в глазах жителей округи, подъезжал к Ташбаткану, аул гудел, точно улей перед роением.
Умей Фатима говорить по-русски — сама б отправилась на поиски. Но не зная языка, она не решилась идти в посёлок одна, весь день томилась в доме Шубина в ожидании Хуснизамана. Тот, пообещав отвести её к Сунагату вечером, уехал по своим делам, однако вернулся поздно. Пока поужинал, за окнами спустилась тьма.
— Где ж он живёт? Сумеем ли в такой темноте отыскать? — засомневался Хуснизаман.
По всему — до смерти не хотелось ему идти куда-то в ночь из тепла. Покряхтел, покряхтел и признался:
— Устал — сил нету. Ладно, завтра вернусь пораньше, и тогда уж…
Фатима сильно расстроилась.
На следующий день, когда Хуснизаман опять уехал в лес за дровами для завода, Фатима увязалась за внучкой Шубина Анютой на улицу. Ах, если б могла она растолковать этой приветливой девушке, что ей нужна!
Анюта же решила, что приезжей хочется посмотреть Новосёлку. Довела до земской больницы, сказала:
— Тут я работаю, санитаркой…
От больницы обратно Фатима шла уже без Анюты, Все надеялась на случайную встречу с Сунагатом, вглядывалась в прохожих. Но Сунагата среди них не было.
А в посёлке и на заводе в это время происходили бурные события. Пришла весть о падении самодержавия. Рабочие вышли на демонстрацию, возле заводских ворот устроили митинг. Из ящиков, предназначенных для упаковки стекла, соорудили трибуну. Выступали ораторы. У всех на устах было одно: да здравствует свобода и мир!
Выслушав нескольких ораторов, вскочил на возвышение из ящиков Сунагат.
— Я недавно пришёл с фронта, — начал он и словно бы для большей убедительности расстегнул шинель, распахнул её. — Я скажу, что говорят на фронте. Там солдаты тоже хотят мира. Но наступит ли мир, коль ждать его сложа руки? Нет! Так считают многие солдаты. Только тогда, когда рабочие и крестьяне сообща возьмутся за дело, отберут власть у тех, кому нужна война, — вот только тогда будут мир и свобода. Царя скинули. Ладно. Радуемся. А у нашего завода — тот же хозяин и тот же управляющий. В волости тот же старшина. По посёлку ходят те же жандармы… Дадут они нам свободу? Дадут хлеб голодным солдатским детям? Как же, ждите! До-олго придётся ждать! Потому скажу так: долой и царских прихвостней! Да здравствует мир, но немедленный! Да здравствует свобода, но настоящая! Товарищи, мы должны создать свою власть — Совет рабочих депутатов…
…Фатима, не ведавшая, что творится в посёлке, наконец дождалась Хуснизамана, опять запоздавшего. Он был взволнован, принялся обсуждать со стариком Шубиным удивительные новости этого беспокойного дня и, лишь столкнувшись с умоляющим взглядом Фатимы, вспомнил о своём обещании. Видно, стало ему неловко, — посовещался с хозяином, где искать Сунагата, рассказал в чём тут дело. Анюта слышала их разговор. Она-то и вспомнила, что у Матрёны Прохоровны, старшей сестры больничной сторожихи Насти, живёт парень, недавно вернувшийся с войны; он и раньше, до войны, жил у неё же, а родом будто бы откуда-то со стороны Гумерова.
— Значит, он и есть, — вздохнул облегчённо Хуснизаман.
— Так я сама завтра отведу Фатимочку туда! — загорелось Анюта.
Хуснизаман взглянул на Фатиму:
— Эта девушка, оказывается, знает, где он живёт, отведёт тебя утром.
Фатима прямо-таки засветилась от радости.
Наутро Анюта повела её на квартиру Сунагата. Фатима прихватила с собой узелок со своими вещами.
Матрёна Прохоровна была дома одна. Анюта весело поздоровалась с ней, затараторила:
— Вот, тётя Мотя, невестушку я тебе привела, к квартиранту твоему, Сунагату, из деревни приехала, насовсем…
— Господи! — сдавленно проговорила Матрёна Прохоровна и обессилено опустилась на табурет. — А его нынче ночью жандармы увели…
Анюта метнула на Фатиму испуганный взгляд.
— За что?
— Вчерась каку-то речь на заводе говорил. Против властей. Кроме Сунагатки ещё пятерых, говорят, посадили.
Анюта схватилась за голову:
— Боже мой! Что. же с ней теперь будет, что будет?!.
Фатима по её лицу, по тону догадалась: случилась беда — и помертвела.
— Ладно, — сказала негромко Матрёна Прохоровна. — Коль приехала, пущай остаётся у меня. Чай, скоро его выпустят, долго не продержат. Поживём покуда вдвоём…
Нет-нет, да всё ж кое-какие русские слова Фатима понимала; а слово «тюрьма» ей всё объяснило. И осталась она жить у незнакомой женщины — куда ж было деваться…
После обеда Матрёна Прохоровна собрала еду для Сунагата и повела Фатиму к тюрьме. Еду там приняли. Фатима попыталась передать и письмо Киньябыза — не взяли.
Прошло несколько дней.
Фатима немного освоилась в посёлке. Каждое утро с хозяйкой они носили передачу. У Фатимы было зародилась надежда — может, позволят увидеться с Сунагатом, всё бы ему рассказала… Но свиданий с арестованными никому не разрешали.
Матрёна Прохоровна через сестру свою Настю выяснила, что в больнице нужна няня, и устроила квартирантку на работу. Фатиме дали белый халат. Анюта провела её по больнице, показала, как и что нужно делать.
Стали с Анютой добрыми подружками. Фатима запоминала всё больше русских слов, и всё легче становилось им объясняться друг с дружкой.
В один из вечеров шеф больницы врач Орлов дал Анюте необычное поручение: отправиться в тюрьму за тяжело заболевшим и потерявшим сознание заключённым.
Больного привезли в санях в сопровождении двух жандармов.
Утром, придя на работу, Фатима почувствовала в больнице перемену: не слышались обычные разговоры, лица у санитарок хмурые и в то же время немного растерянные. Потом она увидела в коридоре жандарма.
Но жандарм жандармом, а Фатима должна была делать своё дело. Она пошла по палатам, занялась приборкой, подправила, где надо, постели, протёрла влажной тряпкой полы. Подошла с ведром и тряпкой к охраняемой двери — жандарм только зыркнул глазами и пропустил.
Фатима, мельком взглянула на привезённого вечером человека, продолжала приборку, но тут послышался тихий от слабости голос больного:
— Бэй, Фатима! Здравствуй! Вот ты где, оказывается. А в ауле тебя потеряли. Отец твой вернулся из Уфы. Готов был лопнуть от злости. Правда, ему сейчас, наверно, не до тебя. Земля у него под ногами загорелась…
— Мухаррям-агай! — узнала Фатима и смутилась, густо покраснела. — Здравствуй! Как ты сюда попал? Как себя чувствуешь?
— Сегодня полегчало, сестричка. Спасибо доктору… А Сунагат, бедняга, изводится из-за тебя…
— Ты его видел? Где?
— Да в тюрьме. Нас с ним по одинаковому делу взяли, в одной камере держали.
Мухаррям-хальфа, хоть и трудно ещё, ему было говорить, объяснил, что после свержения царя поехал по аулам, выступал перед народом. И в Гумерове на базаре произнёс речь. Из-за этого староста Рахмангол, подлая душа, велел десятским схватить его и отвезти на завод, к жандармам. Кинули в сани, как был, в лёгкой одежде. В дороге сильно простудился. Вот и попал в эту больницу. Но должно быть, скоро вернут в тюрьму, раз пришёл в сознание.
У Фатимы мелькнула мысль: вот случай сообщить Сунагату… Но удобно ли? Поколебавшись, сказала:
— Мухаррям-агай, передай Сунагату — я не виновата.
Бледное лицо хальфы тронула улыбка.
— Знает он, всё знает. И о том, что ты здесь, — тоже. Не знает только, где и как устроилась. И в Ташбаткане, и в Гумерове, даже в Тиряклах твоя невиновность известна. Ишмухамет всё прояснил. А я Сунагату рассказал…
Вот ведь как жизнь иногда поворачивается: в ауле хальфа был для Фатимы человеком посторонним, лишь здоровалась с ним при встречах на улице, а теперь сразу стал таким родным, таким близким! Сердце её переполнилось радостью. Словно с самим Сунагатом повидалась.
Мухарряма, едва пришедшего в себя, жандармы повезли обратно в тюрьму. Единственное, что мог сделать для больного возмущённый доктор Орлов, — послал с ним провожатыми Анюту и Фатиму.
Они под руки довели хальфу до камеры. И когда открылась дверь, Фатима увидела Сунагата. Должно быть, с тех пор, как арестовали, он не мог побриться — на щеках отросла щетина, обозначились чёрные усы. Сунагат смотрел на хальфу и не сразу заметил заглядывавшую в камеру из-за его плеча Фатиму, а заметив, успел улыбнуться ей. Дверь с грохотом закрылась.
Возвращаясь в больницу, Фатима то и дело утирала слёзы. Анюта старалась утешить подругу:
— Потерпи, Фатимочка. Их скоро вызволят. — И зашептала: — У Сунагата есть друг, Тимошей зовут. Так он мне сказал… Словом, на заводе вооружают дружину, Тимоша меня в санитарки туда звал. Если арестованных добром не отпустят, то…
Фатима ничего из сказанного Анютой не поняла и долго ещё не могла успокоиться.
Рабочие предъявили требование немедленно освободить арестованных. Пристав требованию не подчинился, но во избежание новой заварухи в посёлке — дело запахло порохом — счёл благоразумным избавиться от взятых под стражу, отправив их в уездный центр, в Стерлитамак. Пусть, мол, там разбираются.
Когда арестованные под конвоем верхоконных жандармов проходили мимо больницы, Фатима увидела их в окно. Сунагат и его товарищи, кроме Мухарряма-хальфы, которого везли в санях, шли пешком.
Фатима, простоволосая, в одном платье, стрелой вылетела во двор, метнулась за ворота.
— Сунагат! — отчаянно крикнула она.
Арестованные уже довольно далеко отошли от больницы, но Сунагат услышал, обернулся, взмахнул рукой.
— Мы скоро верне-е-емся-а-а — донеслось до Фатимы.
Холодный ветер гнал позёмку, трепал волосы и платье Фатимы. Она, не замечая холода, смотрела вслед уходящим, пока они не скрылись из виду.
12 июля 1946 г.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления