Онлайн чтение книги Рождественские стихи
Посмертные публикации

Осень – хорошее время, если вы не ботаник,

если ботвинник паркета ищет ничью ботинок:

у тротуара явно ее оттенок,

а дальше – деревья как руки, оставшиеся от денег.

В небе без птиц легко угадать победу

собственных слов типа «прости», «не буду»,

точно считавшееся чувством вины и модой

на темно-серое стало в конце погодой.

Все станет лучше, когда мелкий дождь зарядит,

потому что больше уже ничего не будет,

и еще позавидуют многие, сил избытком

пьяные, воспоминаньям и бывшим душевным пыткам.

Остановись, мгновенье, когда замирает рыба

в озерах, когда достает природа из гардероба

со вздохом мятую вещь и обводит оком

место, побитое молью, со штопкой окон.

Не то – лунный кратер, не то – колизей; не то -

где-то в горах. И человек в пальто

беседует с человеком, сжимающим в пальцах посох.

Неподалеку собачка ищет пожрать в отбросах.

Не важно, о чем они говорят. Видать,

о возвышенном; о таких предметах, как благодать

и стремление к истине. Об этом неодолимом

чувстве вполне естественно беседовать с пилигримом.

Скалы – или остатки былых колонн -

покрыты дикой растительностью. И наклон

головы пилигрима свидетельствует об известной

примиренности – с миром вообще и с местной

фауной в частности. «Да», говорит его

поза, "мне все равно, если колется. Ничего

страшного в этом нет. Колкость – одно из многих

свойств, присущих поверхности. Взять хоть четвероногих:

их она не смущает; и нас не должна, зане

ног у нас вдвое меньше. Может быть, на Луне

все обстоит иначе. Но здесь, где обычно с прошлым

смешано настоящее, колкость дает подошвам

– и босиком особенно – почувствовать, так сказать,

разницу. В принципе, осязать

можно лишь настоящее – естественно, приспособив

к этому эпидерму. И отрицаю обувь".

Все-таки, это – в горах. Или же – посреди

древних руин. И руки, скрещенные на груди

того, что в пальто, подчеркивают, насколько он неподвижен.

«Да», гласит его поза, "в принципе, кровли хижин

смахивают силуэтом на очертанья гор.

Это, конечно, не к чести хижин и не в укор

горным вершинам, но подтверждает склонность

природы к простой геометрии. То есть, освоив конус,

она чуть-чуть увлеклась. И горы издалека

схожи с крестьянским жилищем, с хижиной батрака

вблизи. Не нужно быть сильно пьяным,

чтоб обнаружить сходство временного с постоянным

и настоящего с прошлым. Тем более – при ходьбе.

И если вы – пилигрим, вы знаете, что судьбе

угодней, чтоб человек себя полагал слугою

оставшегося за спиной, чем гравия под ногою

и марева впереди. Марево впереди

представляется будущим и говорит "иди

ко мне". Но по мере вашего к мареву приближенья

оно обретает, редея, знакомое выраженье

прошлого: те же склоны, те же пучки травы.

Поэтому я обут". "Но так и возникли вы, -

не соглашается с ним пилигрим. – Забавно,

что вы так выражаетесь. Ибо совсем недавно

вы были лишь точкой в мареве, потом разрослись в пятно".

"Ах, мы всего лишь два прошлых. Два прошлых дают одно

настоящее. И это, замечу, в лучшем

случае. В худшем – мы не получим

даже и этого. В худшем случае, карандаш

или игла художника изобразят пейзаж

без нас. Очарованный дымкой, далью,

глаз художника вправе вообще пренебречь деталью

– то есть моим и вашим существованьем. Мы -

то, в чем пейзаж не нуждается как в пирогах кумы.

Ни в настоящем, ни в будущем. Тем более – в их гибриде.

Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде,

лишившееся обладателя. Когда оно – просто цвет

вещи на расстояньи; ее ответ

на привычку пространства распоряжаться телом

по-своему. И поэтому прошлое может быть черно-белым,

коричневым, темно-зеленым. Вот почему порой

художник оказывается заворожен горой

или, скажем, развалинами. И надо отдать Джованни

должное, ибо Джованни внимателен к мелкой рвани

вроде нас, созерцая то Альпы, то древний Рим".

«Вы, значит, возникли из прошлого?» – волнуется пилигрим.

Но собеседник умолк, разглядывая устало

собачку, которая все-таки что-то себе достала

поужинать в груде мусора и вот-вот

взвизгнет от счастья, что и она живет.

«Да нет, – наконец он роняет. – Мы здесь просто так, гуляем».

И тут пейзаж оглашается заливистым сучьим лаем.

Солнце садится, и бар на углу закрылся.

Фонари загораются, точно глаза актриса

окаймляет лиловой краской для красоты и жути.

И головная боль опускается на парашюте

в затылок врага в мостовой шинели.

И голуби на фронтоне дворца Минелли

ебутся в последних лучах заката,

не обращая внимания, как когда-то

наши предки угрюмые в допотопных

обстоятельствах, на себе подобных.

Удары колокола с колокольни,

пустившей в венецианском небе корни,

точно падающие, не достигая

почвы, плоды. Если есть другая

жизнь, кто-то в ней занят сбором

этих вещей. Полагаю, в скором

времени я это выясню. Здесь, где столько

пролито семени, слез восторга

и вина, в переулке земного рая

вечером я стою, вбирая

сильно скукожившейся резиной

легких чистый, осенне-зимний,

розовый от черепичных кровель

местный воздух, которым вдоволь

не надышаться, особенно – напоследок!

пахнущий освобожденьем клеток

от времени. Мятая точно деньги,

волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой,

получая в качестве сдачи бурый

кирпич, подверженный дерматиту,

и ненадежную кариатиду,

водрузившую орган речи

с его сигаретой себе на плечи

и погруженную в лицезренье птичьей,

освободившейся от приличий,

вывернутой наизнанку спальни,

выглядящей то как слепок с пальмы,

то – обезумевшей римской

цифрой, то – рукописной строчкой с рифмой.

Ты стоишь в стакане передо мной, водичка,

и глядишь на меня сбежавшими из-под крана

глазами, в которых, блестя, двоится

прозрачная тебе под стать охрана.

Ты знаешь, что я – твое будущее: воронка,

одушевленный стояк и сопряжен с потерей

перспективы; что впереди – волокна,

сумрак внутренностей, не говоря – артерий.

Но это тебя не смущает. Вообще, у тюрем

вариантов больше для бесприютной

субстанции, чем у зарешеченной тюлем

свободы, тем паче – у абсолютной.

И ты совершенно права, считая, что обойдешься

без меня. Но чем дольше я существую,

тем позже ты превратишься в дождь за

окном, шлифующий мостовую.

Приключилась на твердую вещь напасть:

будто лишних дней циферблата пасть

отрыгнула назад, до бровей сыта

крупным будущим чтобы считать до ста.

И вокруг твердой вещи чужие ей

встали кодлом, базаря «Ржавей живей»

и "Даешь песок, чтобы в гроб хромать,

если ты из кости или камня, мать".

Отвечала вещь, на слова скупа:

"Не замай меня, лишних дней толпа!

Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть -

не рукой под черную юбку лезть.

А тот камень-кость, гвоздь моей красы -

он скучает по вам с мезозоя, псы:

от него в веках борозда длинней,

чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней".

Маленькие города, где вам не скажут правду.

Да и зачем вам она, ведь все равно – вчера.

Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,

известному только поезду. Где-то гудит пчела.

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь

сам теперь светофор; плюс, впереди – река,

и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею

или просто плющом, чтоб не попасть впросак.

Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,

у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит

в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,

где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»,

прямо пропорционален отсутствующей толпе.

Прости, Роман, меня, мерзавца,

дай по лицу.

Но приключилось нализаться

вчера певцу.

И потому в твоей гостиной

был только Юз.

Роман, я был всегда скотиной

и остаюсь.

Прощенья нет подобной твари

(плюс иудей).

И нет мне места в «Самоваре»

среди людей.

В приличный дом теперь ублюдка

не станут звать.

Там, где блистают <...> [104]В этих скобках <...> – женское имя, которое я из-за неуверенности не стал приводить (Зинка, Нинка, да какое угодно – не разобрать). – Прим. А.Голицына., Людка,

мне не бывать.

Теперь мне пищей, вне сомнений, -

одна маца.

Ни шашлыка мне, ни пельменей,

ни холодца,

ни рюмки дорогой отныне.

Душою стар,

войду я, как Моисей в пустыне,

в ближайший бар

и прошепчу, припав к стакану

сухой губой:

"Ура! 55 Роману!

O boy! O boy!"