Онлайн чтение книги Роман-царевич
Глава восемнадцатая. ДАЧА С БАШНЕЙ

Лето? Или весна? Май? Октябрь?

Зелены ивы… Желты дороги. Бархатно-зелены покатые луга перед замками. Здесь все замки, все дачи — замки. Чисто тихое небо. Жарко солнце. Но крепительно свеж воздух, из уютных ущелий тянет душистой свежестью, и свежестью снега дышит белое-белое ожерелье гор. Белое оно, с голубыми тенями, близкое и такое далекое.

Нет, не лето. Уже несколько дней как не лето, с той дождливой ночи, когда к утру низко, до пояса, побелели горы и посвежел янтарный воздух.

От «замка» — дачи с башней — такая бархатная к дороге, к ограде, спускается поляна. Как не выжгло ее солнце? Нет, здесь росы летние глубоки, июльские теплые дожди часты. Милая страна. Улыбка юга лежит на тонких северных березах, на родных, но бодрых и веселых ивах.

Лужайка обрамлена темными высокими деревьями, точно зелеными стенами. Около дома, около башни, рядом с березой — тонкая пинния, высокая — выше башни.

Обитатели «замка» — все на лужайке в это нежное, солнечное утро. Они завтракают здесь, у стены деревьев. Завтрак кончен, подали кофе. Наташа наливает чашки, и по белым узким рукам ее так ласково мелькают солнечные тени.

— Орест, вам разбавить? — спрашивает она, заботливо наклоняясь к соломенному креслу больного.

Орест молод, лицо у него худое, желтое, но не страшное, потому что не злое, и даже не очень печальное. Он болен — и спокоен. Сейчас, после завтрака, его кресло раздвинут, он тихо будет лежать здесь на солнце, покрытый серебристым пледом, тихо думать о чем-то, глядя на милые голубые снега. Наташа останется с ним, когда уйдут другие. Она часами сидит близко, у стола, наклонив темную голову над работой. Хорошо молчится в такие дни.

Сегодня разойдутся не скоро. Сегодня у них гость. Вот он сидит рядом со стариком-профессором. Какой молодой, тонкий, нежный мальчик, с белокурыми, прозрачными волосами, с ямочкой на подбородке. А глаза взрослые, серьезные.

— Ждали Сергея вчера из Англии, да вот нету, — сказал Дидим Иванович, повертываясь в кресле всем своим живым сухоньким телом. — Вы уж подождите его, Флорентий Власыч.

— Несколько дней поживу, — ответил Флорентий и взглянул на Михаила.

Думал о нем часто, но не таким представлял себе. Загорелое до темноты лицо, прямое — и холодное. Нет, не холод в чертах — скорее тяжесть. И взгляд тяжелый. А глаза синие-синие.

Одет он щеголевато, удобно, так же, как и сосед его справа, высокий, бритый, молодой человек, простолицый, с длинными руками, Савва Мелетьевич. Михаил и другие звали его Юсом.

— Хорошо у вас, — сказал Флорентий, щурясь на солнце. И вдруг, повернувшись к старику-профессору, Дидиму Ивановичу, спросил:

— Скажите мне, а как же «троебратство» ваше? Я много слышал. Ведь вы с Сергеем Сергеевичем вместе жили. Мне так было понятно, хоть я вас и не знал. Вдруг — распалось. Или, может быть, я напрасно спрашиваю? Вам неприятно?

Дидим Иванович погладил острую беленькую бородку и засмеялся.

— Да вы разве для того приехали, чтобы разговоры о погоде вести? Что захотите, то и спрашивайте. И мы тоже будем без стеснения. Троебратство… Слово-то, положим, другие выдумали. А было. Жили втроем. И хорошо. Только — знаете пословицу о калашном ряде? Ну вот. Мы люди хорошие, однако так себе, индивидуалистишки. У нас вперед обстоятельства, а уж идеи потом. Я человек старый, покой люблю, книги свои люблю, работу. Да еще Ореста. Заболел он — увезти надо. А Сергею тут что делать? На аэропланах кататься? Он человек русский, рабочий. Да жену, да детей кормить. Идейки-то остались, а под ними-то ничего. Обстоятельства.

Он помолчал и добавил:

— Никого я не обманывал, всегда говорил: не мы, — другие будут делать. Камень твердый, были бы ноги.

— У тех камень, да ног нет; у этих ноги, да камня нет, — произнес Михаил, пожав плечами, и поднялся из-за стола.

Сестра его, темноволосая Наташа, быстро взглянула сбоку, из-под ресниц, и опустила глаза.

— Так много нужно сказать вам, что уж и не знаю, — начал Флорентий. Вдруг засмеялся: маленькая, кругломордая, дымчатая собака, с ушами как у филина, сидела перед ним на хвосте и махала лапой точно рукой.

— Чего он?

— Это Кокошка, — улыбнулась Наташа. — Он палку просит. Вот палка.

Размахнулась, бросила какую-то палочку вниз, далеко, к забору. Коко помчался за ней клубком. Так весело и так все кругом было ярко, живо и молодо, что Флорентий не удержался: точно мальчик бросился вниз, по траве, за тонко лающей собачонкой. Все невольно рассмеялись.

Дидим Иванович ласково поглядел на Флорентия, когда он, розовый, весь в сиянии волос, пронизанных солнцем, вернулся назад с собакой.

— Флоризель! Право, Флоризель! Так ведь вас Роман Иванович зовет?

И прибавил серьезнее:

— Я с вашим другом встречался. Но больше от Сергея о нем знаю. А так — он мне показался… не умею высказать, право. Загадочный.

Флорентий промолчал.

Заговорили о Литте. Уже говорили о ней много утром, когда приехал Флорентий, привез Михаилу коротенькую и смутную от нее записочку. Флорентий — прямо из Пчелиного, в Петербург не заезжал, записочку от Литты отдал ему Роман Иванович.

Литту все здесь хорошо знали, все очень любили.

— Чем у нас тут, под Пиренеями, не пятибратство? — сказал Дидим Иванович. — Приедет девочка наша — будет шестибратство.

И тотчас же прибавил задумчиво:

— Нет, я шучу. Не сердитесь на старика, Флорентий Власыч, я ведь понимаю.

Серьезный разговор у Флорентия с Михаилом произошел в тот же вечер.

Темнело рано. Вечер свежий, по-осеннему ярко переливались вверху крупные звезды. Михаил и Флорентий сидели на скамейке у самой террасы. Из широких окон дачи падал желтый свет, и Флорентий видел ясно лицо Михаила, серьезное, внимательное.

— Я приехал к вам, Михаил Филиппович, чтобы рассказать о нашем деле, узнать, как вы на него смотрите. Буду вполне откровенен.

И Флорентий рассказал все. Не забывал мелочей, описывал собрания, давал характеристики. Старался быть деловитым, но в конце одушевился, заговорил по существу.

Странно: в ясном рассказе его облик одного Романа Ивановича оставался в тени. Михаил слушал, все понимал, и только этот человек по-прежнему был для него смутен.

— Михаил Филиппович, вам наша мысль близка, я знаю. Роман и я — мы ищем в вас союзника, помощника.

— Я связан, — сказал Михаил.

— Вы? Но чем?

— Я еще связан. Связан старыми отношениями, прежними друзьями. Связь слабая, почти невидимая теперь, но она есть. Разорвать ее окончательно, совсем отойти я не могу. Говорить им об этом, — они не поймут.

— Но ведь вы… — начал Флорентий. Михаил резко перебил его:

— Стойте, и не это главное. Связа во мне самом. От этой связы — и та, первая, держится. Как я… если я не верю?

— Не верите? Не видите, что такое Россия, не понимаете, какая сила дремлет в ней, не чувствуете, что пропаганда чисто интеллигентская, старая, слепая, не может разбудить душу народную? — Да нет, послушайте…

— Флорентий Власыч, — опять остановил его Михаил тихо и строго. — Я не о том. В силу новой революционной пропаганды, религиозной, — я верю. Больше — я тут уверен. Два месяца я ходил странником по русским дорогам. Сколько мог, — глядел в душу народную. Темнота, слепота, дикость, несчастие — и такая огненная жажда правды. Вот слово наше русское: правда. В нем все уже есть, — и ни крупинки нельзя отнять. Как земля — нужен Бог, как Бог — земля, Бог — оправдание земли, земля — оправдание Бога. Так я видел, так понял; а они в смуте, в обмане, свет нужен — его нет еще. Кто свету поможет? Тот, кто верит, как они, и понимает больше, чем они. Но верит, верит. Я понимаю, а… если я не верю? Если я не знаю, верю ли я в Бога?

Флорентий вдруг вспомнил летние сумерки у пруда. Дудочку тростниковую, которую резал. И тихие слова «сестрички»: «…он не верит в свою веру. И тут его мучение. Ах, и мое».

Флорентий успокоился. И улыбнулся.

— Михаил Филиппович, вы «сестричку» любите? Литту, ведь да? И она вас? Вы ей верите?

— Она… да она только одна… — начал Михаил и оборвался.

— Ну вот, так в этих делах… то есть насчет своей веры, себе верить нельзя. Надо тому верить, кто нас любит. Если она говорит, что вы верите, — значит, так, ей в этом и верьте.

Михаил вынул портсигар и закурил папиросу. На мгновение желтый огонек осветил лицо. Флорентию показалось, что на глазах у Михаила слезы.

— Оставим это пока, Флорентий Власыч, — сказал он ровным голосом. — Личное это, мой вопрос личный, редко говорю. С вами, вот, сразу как-то вырвалось. Очень вы искренний, кажется. Давайте пройдемся по нижней аллее. Хочу еще о некоторых подробностях вас расспросить. Мне кое-что неясно. Да не знаю, как вы и Сменцев представляете себе мое данное положение относительно людей, с которыми я до последнего времени…

Встали, пошли в темноту, вниз. Долго еще вспыхивал там красный огонек Михайловой папироски, долго еще ходили они рядом и тихо разговаривали.