Онлайн чтение книги Роман в лесу
Том второй

Глава VIII

Когда Аделина вышла к завтраку, мадам Ла Мотт была поражена ее утомленным, измученным видом и спросила, не больна ли она. Аделина, заставив себя улыбнуться, сказала, что дурно спала, так как ее терзали кошмары. Она уже готова была пересказать их, но какой-то сильный непроизвольный импульс помешал ей. К тому же Ла Мотт так безжалостно высмеял ее беспокойство, что она почувствовала себя пристыженной, вообще заговорив об этом, и постаралась изгнать самое память о том, что было его причиной. После завтрака она надеялась отвлечься от своих мыслей, беседуя с мадам Ла Мотт, но ничего не могла поделать с собой: события последних двух дней, разные эпизоды из сновидений и попытки догадаться о том, что же все-таки хотел сообщить ей Теодор, не давали ей покоя. Некоторое время женщины сидели вдвоем, как вдруг у портала аббатства послышались голоса, и Аделина, подойдя к оконной нише, увидела на поляне внизу маркиза и его спутников. Некоторых из них, скрытых от нее порталом, она видеть не могла — возможно, среди них был и Теодор. С великой тревогой она ждала его появления, пока маркиз и кое-кто из его свиты не вступили в зал, сопровождаемые Ла Моттом; мадам Ла Мотт вышла им навстречу, Аделина же поднялась к себе.

Вскоре, однако, Ла Мотт прислал к ней сказать, чтобы она присоединилась к обществу, но тщетно надеялась она увидеть среди гостей Теодора. Когда она вошла, маркиз встал и сделал ей несколько обычных комплиментов, после чего потекла оживленная беседа. Аделина, почувствовав, что неспособна изображать оживление, в то время как ее сердце сжимается от тревоги и разочарования, почти не принимала в ней участия: имя Теодора не было упомянуто ни разу! Она спросила бы о нем сама, если бы могла сделать это, не нарушая приличий, а потому была вынуждена довольствоваться надеждой на то, что он, возможно, появится к обеду или хотя бы перед отъездом маркиза.

Так в бесплодных ожиданиях прошел этот день. Уже близился вечер, а она все еще осуждена была сидеть перед маркизом, делая вид, что внимает беседе, которую, сказать по правде, едва ли слышала, а тем временем ускользал, быть может, случай, от которого зависела ее судьба. Неожиданно она была избавлена от этой пытки, но предана другой, возможно, еще более мучительной.

Маркиз спросил о Луи и, узнав о его отъезде, сообщил, что и Теодор Пейру нынешним утром отправился в свой полк, стоявший весьма далеко от этих мест. Он посетовал на то, что будет лишен его общества, и обронил несколько лестных фраз о его талантах. Это известие было для Аделины ударом, который сломил ее давно мучимую тревогой душу: кровь бросилась ей в лицо, сознание внезапно затуманилось, и лишь усилием воли она сумела опомниться настолько, чтобы скрыть свои чувства и избежать нового приступа дурноты.

Она ушла в свою комнату и там, облегчая угнетенное сердце, дала волю слезам. Мысли с такой скоростью сменяли одна другую, что прошло немало времени, прежде чем она смогла логически рассуждать. Она попыталась найти объяснение внезапному отъезду Теодора. «Возможно ли, — говорила она себе, — чтобы он, будучи действительно заинтересован в моем благополучии, все-таки оставил меня во власти той беды, которую сам предрекал? Или я должна поверить, что он забавлялся моим расположением к нему из пустой шалости и теперь покинул меня мучиться беспокойством, им же самим внушенным? Невероятно! Его лицо, столь благородное, все его поведение, столь доброжелательное, не могут скрывать сердце, способное измыслить такой презренный план. Нет!.. Что бы ни было мне уготовано, я не хочу отказаться от удовольствия верить, что он достоин моего уважения».

От этих мыслей ее пробудил раскат грома, и она поняла, что вечерняя тьма так густа из-за приближавшейся грозы; гроза катилась к аббатству, вскоре засверкали молнии, всполохами освещая комнату. Аделина была выше того, чтобы изображать испуг, и вообще не склонна была предаваться страху, но сейчас ей показалось неприятно оставаться одной, и, надеясь, что маркиз уже покинул аббатство, она спустилась в гостиную. Однако угрюмые тучи его задержали, теперь же, когда разразилась гроза, он был рад, что не покинул надежный кров. Гроза между тем не утихала, наступала ночь. Ла Мотт уговаривал своего гостя переночевать в аббатстве, и маркиз наконец согласился, что привело в некоторое замешательство мадам Ла Мотт, озабоченную тем, как устроить его. Но вскоре она все уладила и была совершенно удовлетворена, предоставив маркизу свою комнату, а комнату Луи — двум главным его приближенным; Аделина, как решено было чуть позже, уступала свою комнату мсье и мадам Ла Мотт, сама же перебралась в смежное помещение, где для нее поставили узенькую кровать, на которой обычно спала Аннет.

За ужином маркиз был не столь весел, как всегда; он часто обращался к Аделине, всем своим видом и манерами выражая ласковое внимание к ней, усиленное ее недомоганием, так как она все еще выглядела бледной и томной. Аделина, как обычно, старалась отставить свои тревоги и казаться веселой; однако вуаль искусственного оживления была слишком тонкой, чтобы скрыть лик печали, и слабая улыбка лишь придавала ее облику особенную мягкость. Маркиз беседовал с нею на самые разные темы и проявил изысканный ум. Замечания Аделины, которые она, отвечая на вопросы, высказывала со сдержанной скромностью, в словах, одновременно простых и убедительных, по-видимому, еще усиливали его восхищение, которое он выражал иногда невольным восклицанием.

Аделина рано ушла в свою комнату, которая с одной стороны примыкала к той, где на эту ночь расположилась мадам Ла Мотт, а с другой — к кабинету, упоминавшемуся ранее. Она была просторная, с высоким потолком, а то немногое, что сохранилось в ней из мебели, пришло в полный упадок; впрочем, возможно, что унылый дух, царивший в этом помещении, придавало ему не столько убранство, сколько душевное состояние самой Аделины. Она не захотела лечь в постель из страха, что вернутся сновидения, преследовавшие ее накануне, и решила бодрствовать сидя, до тех пор, пока не станут слипаться глаза, — тогда, может быть, ей удастся крепко уснуть. Она поставила на столик свечу и, взяв книгу, читала более часа, пока мозг не отказался отвлекаться и далее от волновавших его забот; некоторое время она сидела у столика, задумчиво склонив голову на руку.

Ветер был сильный, и всякий раз, как он со свистом проносился по заброшенному помещению и бился о хлипкие двери, она вздрагивала, а иногда ей казалось даже, что в промежутках между порывами слышатся вздохи; однако она гнала от себя эти фантазии, внушенные поздним часом и печальным расположением духа. Погруженная в свои мысли, она сидела так, уставясь взглядом в стену напротив, как вдруг обратила внимание на то, что один из гобеленов, которыми были завешены стены, колышется взад-вперед; понаблюдав несколько секунд, она встала, чтобы посмотреть, в чем там дело. Гобелен колыхался от ветра, и она покраснела при мысли, что на миг поддалась испугу; однако же она заметила, что в одном месте обивка раскачивается сильнее, чем повсюду, и звуки, доносившиеся оттуда, были какие-то иные, чем шум ветра. Дряхлый помост для кровати, обнаруженный однажды Ла Моттом, отодвинули, когда устраивали ночлег для Аделины, и именно там, где прежде стояло возвышение, ветер за стеною свистел с особенной силой. Любопытство побудило Аделину продолжить обследование; она провела по обивке ладонью и, обнаружив, что стена под нажимом подается, подняла гобелен и увидела узкую дверь, ослабевшие петли которой пропускали ветер, создавая тот шум, на который она обратила внимание прежде.

Дверь держалась только на засове; отодвинув его и взяв свечу, она спустилась на несколько ступенек и оказалась в другой комнате. Ей тотчас вспомнились ее сны. Комната не слишком походила на ту, в которой она видела умиравшего дворянина, а затем гроб, однако смутно напомнила одну из комнат, через которые она проходила. Подняв свечу повыше, чтобы лучше рассмотреть помещение, она по конструкции его поняла, что находится оно в старинной части здания. Высоко расположенное разбитое окно было, судя по всему, единственным источником света. В противоположной стене комнаты она увидела другую дверь и, немного поколебавшись, набралась мужества и решила продолжить исследование. «В этих комнатах как будто витает тайна, — сказала она себе, — и может статься, мне выпадет жребий раскрыть ее…посмотрю, по крайней мере, куда ведет эта дверь».

Подойдя к двери, она отворила ее, нетвердой поступью прошла по длинной анфиладе апартаментов, по стилю и состоянию похожих на первую комнату, и в конце анфилады обнаружила точно такую комнату, в какой видела во сне умиравшего мужчину. Аделина была так потрясена, что едва не потеряла сознание; она огляделась, почти готовая увидеть призрак из ее сна.

Не в силах покинуть это страшное место, она присела на старый сундук, чтобы немного прийти в себя, а между тем ее душу охватил суеверный ужас, какого она никогда не испытывала прежде. Она никак не могла сообразить, в какой части здания находятся эти помещения и отчего их до сих пор не обнаружили. Правда, все окна здесь были под самым потолком, так что в них нельзя было заглянуть снаружи. Наконец она собралась с мыслями и поняла, что это — внутренняя часть наиболее старой постройки.

Пока все эти мысли кружились у нее в голове, лунный луч высветил за окном какой-то силуэт. Успокоившись теперь настолько, чтобы пожелать продолжить осмотр и в надежде на то, что силуэт этот подскажет, где же все-таки расположены комнаты, она поборола последние страхи и, чтобы видеть яснее, отнесла свечу в смежное помещение; однако, не успела она вернуться к окну, как тяжелая туча закрыла лик луны и все снаружи погрузилось во тьму. Осторожно ступая, она пошла назад за свечой, и тут обо что-то споткнулась; она нагнулась посмотреть, что там такое, но в этот миг опять вышла луна и Аделина увидела в окне очертания восточной башни аббатства. Это открытие подтвердило ее догадку, что комнаты расположены во внутренней части здания. Темнота помешала ей разглядеть предмет, о который она споткнулась, но, взяв опять свечу, она увидела на полу старый кинжал. Дрожащей рукой она подняла его и, рассмотрев вблизи, обнаружила, что кинжал покрыт пятнами и изъеден ржавчиной.

Потрясенная и недоумевающая, она огляделась, надеясь найти в комнате что-нибудь такое, что подтвердило бы либо опровергло ужасное подозрение, промелькнувшее у нее в мозгу, но увидела только большое кресло со сломанными подлокотниками, стоявшее в углу, и стол в столь же плачевном состоянии; помимо этого в другом конце комнаты были навалены грудой какие-то вещи, по всей видимости, ненужное старье. Она подошла ближе и разглядела сломанный остов кровати, на нем — обломки развалившейся мебели, покрытые пылью и паутиной, — все это, вероятно, оставалось нетронутым много лет. Желая, однако же, рассмотреть все получше, она попыталась приподнять то, что когда-то, очевидно, было частью ложа, но упустила его, и предмет, соскользнув на пол, поволок за собою немалую толику хлама. Аделина отскочила в сторону, спасаясь от рухнувшей груды, и, едва грохот утих, услышала слабый шорох; она уже устремилась к двери, как вдруг увидела, как что-то тихо падает посреди кучи хлама.

То был маленький свиток бумаги, перевязанный шнурком и покрытый пылью. Аделина подняла его и, развернув, увидела, что это какая-то рукопись. Она попробовала читать, но часть манускрипта, что была перед ее глазами, оказалась слишком потертой и прочтению поддавалась с трудом; однако те несколько слов, которые ей удалось разобрать, ужаснули и заинтересовали ее, поэтому, взяв свиток, она поспешила вернуться к себе.

Войдя в свою комнату, она заперла за собой потайную дверь и спустила поднятый гобелен, так что дверь опять оказалась им скрыта. Была уже полночь. Тишина этого часа, лишь время от времени нарушаемая глухими вздохами ветра, еще усиливала торжественную печаль Аделины. Она хотела быть одна и, прежде чем опять заглянуть в манускрипт, прислушалась, по-прежнему ли мадам Ла Мотт находится в ее комнате. Оттуда не доносилось ни звука, и она осторожно отворила дверь. Глубокая тишина почти убедила ее, что в комнате никого нет, но на всякий случай она принесла свечу и теперь окончательно уверилась, что комната пуста. Аделина удивилась, что мадам Ла Мотт все еще не легла, несмотря на столь поздний час, и вышла на площадку башенной лестницы послушать, бодрствует ли еще кто-нибудь.

Снизу слышались голоса; она различила голос Ла Мотта, говорившего в своем обычном тоне. Успокоенная сознанием, что все в порядке, Аделина повернулась, чтобы уйти к себе, как вдруг уловила собственное имя, произнесенное маркизом с необычайной страстью. Она замерла.

— Я ее обожаю, — продолжал маркиз, — и, ради всего святого…

— Милорд, вспомните о своем обещании…

— Я помню, — ответил маркиз, — и я его исполню. Однако мы теряем попусту время. Завтра я объяснюсь, и тогда станет ясно, на что надеяться и как действовать.

Аделину била дрожь, она едва держалась на ногах. Ей хотелось вернуться в свою комнату, но слова, ею услышанные, слишком близко касались ее, чтобы она не пожелала понять их до конца. Внизу некоторое время молчали, затем заговорили тише. Аделина вспомнила намеки Теодора и решила, если это возможно, избавиться от ужасного подозрения. Она неслышно прокралась на несколько ступенек вниз, чтобы лучше слышать беседовавших, однако они говорили так тихо, что ей лишь изредка удавалось разобрать отдельные слова.

— Говорите, отец ее? — спросил маркиз.

— Да, милорд, ее отец. Я знаю это совершенно точно.

При упоминании отца Аделина вздрогнула, охваченная новыми страхами, и стала вслушиваться еще напряженнее, но некоторое время никак не могла разобрать их речи.

— Времени терять нельзя, — произнес вдруг маркиз, — так что — завтра. Аделина услышала, как Ла Мотт подымается, и, полагая, что он выходит, взбежала по ступенькам и, добравшись до своей комнаты, почти бездыханная, упала в кресло.

Все ее мысли были только об отце. Она не сомневалась, что, как ни противоречило это с виду его прежнему поведению, когда он бросил ее на чужих людей, он ее разыскивал и нашел ее убежище, но страх подсказал ей, что все это может окончиться какой-нибудь новой жестокостью. Она не колеблясь сочла именно это той опасностью, о какой предупреждал ее Теодор, но никак не могла догадаться, каким образом он узнал об этом и откуда ему стала известна так подробно ее история, если не от Ла Мотта, ее друга и покровителя[50]С. 106 …Ла Momma, ее друга и покровителя… — Метаморфоза поведения Ла Мотта по отношению к Аделине характерна для «готического романа», где очень часто умудренный опытом и летами герой, выступающий в «отеческом» амплуа, внезапно, иногда вопреки собственной воле, превращается в преследователя опекаемой им героини., которого она тем самым, хотя и не желая того, заподозрила в предательстве. Зачем, в самом деле, было Ла Мотту скрывать именно от нее то, что было известно ему о намерениях ее отца, если он не принял решение отдать ее в его руки? И все же прошло немало времени, прежде чем она освоилась с мыслью, что такой вывод возможен. Обнаружить порочность тех, кого мы любим, — одна из самых изощренных пыток для добродетельной души, и приговор не единожды бывает отвергнут, прежде чем выносится окончательно.

Слова Теодора, опасавшегося, что ее обманывают, подтверждались, помимо мучительных сомнений в Ла Мотте, еще и другим, более ужасным подозрением, что мадам Ла Мотт также участвует в заговоре против нее. Эта мысль временно притушила страх Аделины, оставив в душе ее только горе; девушка безутешно плакала. «Такова, значит, человеческая натура! — рыдала она. — Ужели я осуждена видеть обманщика в каждом?»

Неожиданно обнаружившаяся порочность тех, кого мы обожали, склоняет нас переносить наше осуждение с индивидуума на весь род человеческий; с этого момента мы уже не доверяем внешним впечатлениям и слишком быстро приходим к выводу, что верить нельзя никому.

Аделина решила утром броситься к ногам Ла Мотта и молить его о сострадании и покровительстве. Ее душа была слишком возбуждена собственными горестями, чтобы заняться манускриптом, и она, задумавшись, сидела в своем кресле, пока не услышала шаги мадам Ла Мотт, собиравшейся лечь в постель. Вскоре поднялся в комнату и Ла Мотт, и Аделина, кроткая, преследуемая Аделина, проведшая два дня в мучительной тревоге и ночь — в кошмарных сновидениях, попыталась взять себя в руки, чтобы уснуть. Но в теперешнем своем состоянии она мгновенно поддавалась страхам и едва успела погрузиться в сон, как тут же вскочила, услышав громкий шум и суету. Прислушавшись, она поняла, что шумели в нижних покоях, но не прошло и нескольких минут, как в дверь мадам Ла Мотт торопливо постучали.

Ла Мотта, только что уснувшего, разбудить было нелегко, однако в дверь заколотили так неистово, что Аделина, вне себя от страха, встала с постели и подошла к двери, что вела из ее комнаты, решив окликнуть его. Однако голос маркиза заставил ее остановиться — она отчетливо его услышала, стоя у двери. Маркиз требовал, чтобы Ла Мотт встал немедленно, и мадам Ла Мотт уже сама старалась разбудить мужа; наконец он проснулся в страшной тревоге и вскоре, выйдя к маркизу, вместе с ним спустился вниз. Теперь и Аделина поспешила одеться, хотя руки ее не слушались, и побежала в смежную комнату, где застала мадам Ла Мотт, потрясенную и испуганную.

Тем временем маркиз, до крайности возбужденный, объявил Ла Мотту, что назначил на раннее утро аудиенцию нескольким особам по делу чрезвычайной важности, но только сейчас вспомнил об этом, а посему должен незамедлительно возвратиться на свою виллу, и попросил послать за его слугами. Ла Мотт не мог не заметить, что маркиз был смертельно бледен, и с некоторым беспокойством осведомился, не болен ли он. Маркиз заверил его, что чувствует себя превосходно, однако желает немедленно выехать. Питера послали звать слуг, и маркиз, отказавшись что-нибудь перекусить, поспешно попрощался с Ла Моттом; как только его люди были готовы, он покинул аббатство.

Ла Мотт вернулся в комнату, размышляя о внезапном отъезде гостя, чье волнение было слишком сильно, чтобы приписать его обозначенной причине. Он успокоил встревоженную мадам Ла Мотт и в то же время удивил ее, назвав повод для столь поздней суматохи. Аделина, удалившаяся к себе, как только услышала шаги Ла Мотта, выглянула из окна на стук лошадиных копыт. То был маркиз и его люди, как раз в эту минуту проскакавшие под окном. Разглядеть, кто это, Аделина не могла и потому при виде всадников, так поздно объявившихся под стенами аббатства, испугалась; она тут же постучалась к Ла Моттам, чтобы рассказать им об этом. Ла Мотт объяснил ей, что произошло.

Наконец она улеглась в постель, и в эту ночь ее сон не тревожили никакие кошмары.

На следующее утро, встав ото сна, она увидела внизу Ла Мотта, в одиночестве прогуливавшегося по дорожке, и поспешила воспользоваться случаем — подступиться к нему со своею мольбой. Она приблизилась нерешительным шагом; бледность и робкое выражение лица ее выдавали сильное душевное смятение. Без предисловий и каких-либо объяснений она взмолилась о сострадании. Ла Мотт остановился и, пристально глядя ей в лицо, спросил, что в его отношении к ней допускает подозрение, явствующее из ее просьбы. Аделина вспыхнула оттого, что усомнилась в его искренности, но тут же вспомнила подслушанные ночью слова.

— Ваше отношение ко мне, сэр, всегда было гораздо более добрым и благородным, чем я была вправе рассчитывать, но… — И она умолкла, не зная, как сказать о том, чему совестилась верить.

Ла Мотт молча, выжидательно смотрел на нее и наконец попросил объяснить, что она имела в виду. И тогда Аделина обратилась к нему с мольбой защитить ее от отца. Ла Мотт выглядел удивленным и сконфуженным.

— Вашего отца! — повторил он.

— Да, сэр, — ответила она. — Я ведь знаю, что он обнаружил, где я укрылась. У меня есть все основания бояться родителя, который обошелся со мной так жестоко — и вы тому свидетель; и я вновь умоляю вас спасти меня от него.

Ла Мотт стоял неподвижно, словно в раздумье, а Аделина все взывала к его состраданию.

— Почему вы полагаете, или, вернее, как вы узнали, что ваш отец преследует вас?

Вопрос этот смутил Аделину, ей неловко было признаться, что она подслушала его разговор с маркизом, но измыслить ложь, врать было ниже ее достоинства. В конце концов она сказала правду. Лицо Ла Мотта мгновенно исказилось дикой злобой, и, резко выговорив ей за проступок, на который ее толкнула скорее случайность, нежели обдуманное намерение, он спросил, что такого особенного она подслушала, из-за чего так обеспокоилась. Она точно повторила смысл отдельных фраз, достигших ее ушей. Пока она говорила, он смотрел на нее с напряженным вниманием.

— И это все, что вы слышали? Из-за этих-то нескольких слов вы пришли к столь определенному заключению? Разберите их, и вы убедитесь, что они не позволяют сделать такой вывод.

Сейчас она поняла то, что лихорадочный страх не позволил ей увидеть раньше: отдельные фразы, как она их слышала, мало что значили, это ее воображение заполнило бреши так, чтобы показалось — беда очевидна. Ее страх несколько ослабел.

— Не сомневаюсь, что ваши опасения теперь рассеялись, — продолжал Ла Мотт, — но, чтобы доказать вам мою искренность, в которой вы усомнились, я скажу вам, что для них имеются основания. Вы встревожены, и не без причины. Ваш отец обнаружил, где вы находитесь, и уже затребовал вас к себе. Это правда, что из сострадания к вам я отказался вас выдать, но у меня нет ни права вас удерживать, ни средств, чтобы вас защитить. Когда он явится, чтобы потребовать выполнения его притязаний, вы в этом убедитесь. Так что приготовьтесь к беде, которая, как вы видите, неизбежна.

Некоторое время Аделина могла лишь плакать. Наконец сила духа, пробужденная отчаянием, возобладала.

— Предаю себя воле Всевышнего! — сказала она.

Ла Мотт молча смотрел на нее, и на его лице выразилось сильное волнение. Но он не стал продолжать разговор и ушел в аббатство, оставив Аделину на дорожке, погруженную в глубокую печаль.

Гонг, позвавший к завтраку, заставил ее поторопиться в гостиную, где она провела Она поспешно отступила назад и, забыв о просьбе Ла Мотта, быстрым шагом стала подниматься в свою комнату; однако маркиз, уже входивший в залу и видевший, что она уходила, с вопросительным видом повернулся к Ла Мотту. Ла Мотт окликнул Аделину и, многозначительно нахмурившись, тем напомнил ей о ее обещании. Аделина призвала на помощь все свое мужество и все-таки подошла, очевидно взволнованная; маркиз отнесся к ней с обычной своей непринужденностью в манерах; выглядел он веселым.

???

…непринужденностью и, попросив прощения за то, что нарушил покой минувшей ночью, повторил объяснение, данное прежде Ла Мотту.

Воспоминание о подслушанном разговоре поначалу несколько смущало Аделину и уводило ее мысли от несчастий, какие грозили ей от ее отца. Маркиз, как всегда, внимательный к Аделине, был, по-видимому, обескуражен ее очевидной подавленностью и выразил тревогу по поводу ее печали, которую, невзирая на все усилия, выдавал ее вид. Когда мадам Ла Мотт поднялась, Аделина хотела последовать за ней, однако маркиз попросил ее уделить ему несколько минут и отвел назад к ее месту. Ла Мотт тотчас исчез.

Аделина слишком хорошо знала, каково будет содержание его речи, и скоро слова его усилили смятение, еще прежде внушенное страхом. Маркиз заговорил о силе его страсти в таких выражениях, которые слишком часто позволяют горячность принимать за искренность, Аделина же, для которой объяснение это, если вызывалось честными намерениями, было мучительным, если же бесчестными, то оскорбительным, прервала его и, поблагодарив за честь, скромно, но твердо ответила отказом. Она встала, собираясь уйти.

— Останьтесь, восхитительная Аделина, — воскликнул он, — и если сострадание к моим мукам не расположит вас в мою пользу, позвольте сделать это соображениям об угрожающей вам опасности. Мсье Ла Мотт осведомил меня о ваших несчастьях и о той беде, что сейчас нависла над вами; примите же от меня покровительство, какого он не может вам предоставить.

Аделина уже шла к двери, как вдруг маркиз бросился к ее ногам и, схватив руку, стал осыпать ее поцелуями. Она изо всех сил пыталась высвободиться.

— Выслушайте меня, очаровательная Аделина, выслушайте меня! — вскричал маркиз. — Я живу только вами. Прислушайтесь к моим мольбам, и все мое состояние будет вашим. Не повергайте меня в отчаяние незаслуженной суровостью или из-за того только…

— Милорд, — прервала его Аделина с непередаваемым достоинством, все еще полагая, что намерения его честны, — я ценю благородство ваших помыслов и польщена честью, какой вы меня удостаиваете. Поэтому я скажу несколько больше того, что необходимо для простого отказа, которым по-прежнему вынуждена вам ответить. Я не могу отдать вам мое сердце, вы не можете получить ничего большего, чем мое уважение, которому ничто не может содействовать в такой степени, как ваш отказ от подобных предложений в будущем.

Она опять сделала попытку уйти, но маркиз помешал ей и, поколебавшись немного, вновь повторил свое предложение, но на сей раз в словах, которые невозможно было истолковать превратно. Глаза Аделины заволоклись слезами, однако она их сдержала и, бросив на него взгляд, в котором горечь и негодование, казалось, боролись за первенство, сказала:

— Милорд, это не заслуживает ответа… позвольте мне пройти.

На минуту его покорило достоинство, с каким она держалась, и он бросился к ее ногам, умоляя простить его. Но она молча повела рукой и быстро вышла. Взбежав к себе, она заперла дверь и, бросившись в кресло, отдалась скорби, отягощавшей ее сердце. И не последней причиной этой скорби было подозрение, что Ла Мотт оказался недостойным ее доверия, ибо трудно было представить, чтобы ему неизвестны были подлинные притязания маркиза. Но при этом она верила, что мадам Ла Мотт обманули, представив дело так, будто намерения маркиза честны; это, по крайней мере, избавило Аделину от мучительных сомнений в ее порядочности.

С трепетом окинула она мысленным взором свое положение. По одну сторону был отец, чья жестокость проявила себя уже слишком явно[51]С. 110. По одну сторону был отец, чья жестокость проявила себя уже слишком явно, по другую же — маркиз, преследовавший ее своей оскорбительной, греховной страстью. — Подобные квазибезвыходные положения, пребывание героя «между Сциллой и Харибдой», весьма характерны для «готического романа»., по другую же — маркиз, преследовавший ее своей оскорбительной, греховной страстью. Она решила передать мадам Ла Мотт суть последнего разговора с маркизом и, в надежде на ее покровительство и доброжелательность, осушила слезы; она уже собралась выйти, как вдруг к ней вошла сама мадам Ла Мотт. Слушая Аделину, она плакала и, по-видимому, испытывала сильное волнение. Она постаралась утешить юную подругу и обещала употребить все свое влияние, чтобы Ла Мотт потребовал от маркиза прекратить домогательства.

— Вам известно, моя дорогая, — продолжала она, — что наши нынешние обстоятельства заставляют нас поддерживать отношения с маркизом, и потому вам следует в поведении своем как можно меньше выказывать негодование; держитесь в его присутствии с вашей обычной непринужденностью, и я не сомневаюсь, что эта история на том и закончится.

— Ах, мадам, — воскликнула Аделина, — как тяжела задача, которую вы на меня возлагаете! Умоляю, позвольте мне никогда больше не подвергать себя унижению находиться в его присутствии, позвольте мне, когда он навещает аббатство, оставаться в моей комнате.

— Я с радостью согласилась бы, — сказала мадам Ла Мотт, — если бы в нашем положении это было возможно. Но вы прекрасно знаете, что наше пребывание в аббатстве зависит от доброй воли маркиза, и мы не можем позволить себе потерять это пристанище; то же, что предлагаете вы, поставит все под угрозу. Так что прибегнем к более мягким методам, и мы сохраним его дружбу, не подвергая вас серьезным неприятностям. Выходите же приветливая, как всегда; задача не столь трудна, как вы воображаете.

Аделина вздохнула.

— Я вам повинуюсь, мадам, — сказала она, — это мой долг; но вы извините меня, если я признаюсь, что повинуюсь крайне неохотно.

Мадам Ла Мотт обещала немедленно пойти к мужу, и Аделина рассталась с ней, хотя и не убежденная в своей безопасности, но все же с более легким сердцем.

Вскоре она увидела, что маркиз уехал, и, поскольку ничто, казалось бы, не мешало мадам Ла Мотт вернуться, стала ожидать ее в великом нетерпении. Так она прождала в своей комнате около часа, когда же наконец ее позвали в гостиную, она обнаружила, что Ла Мотт был там один. Он встал при ее появлении и несколько минут молча ходил по комнате. Затем он сел и обратился к ней.

— То, о чем вы рассказали мадам Ла Мотт, — заговорил он, — очень меня обеспокоило бы, если бы я смотрел на поведение маркиза так же серьезно, как она. Знаю, молодые леди склонны толковать неправильно пустую любезность нынешних модников, и вы, Аделина, никогда не можете быть уверены в том, что верно отличаете легкомыслие этого толка от серьезного ухаживания.

Аделина была изумлена и оскорблена тем, что Ла Мотт способен так неуважительно судить о ее умственных способностях и характере, как свидетельствовали слова его.

— Возможно ли, сэр, — сказала она, — что вы одобряете поведение маркиза?

— Вполне возможно и вполне определенно, — сказал Ла Мотт весьма сурово, — как вполне возможно и то, что мое суждение об этой истории может оказаться не столь извращено предрассудками, как ваше. Впрочем, обсуждать это я не намерен. Я буду лишь просить, поскольку вам известна неопределенность моего положения, чтобы вы сообразовались с этим, а не превращали маркиза вашими неуместными обидами в моего врага. Сейчас он мой друг, и для безопасности моей необходимо, чтобы он таковым и оставался; если же я допущу, что кто-либо из моих домочадцев проявит в отношении маркиза грубость, то вполне могу ожидать, что он станет врагом мне. Право же, вы можете держаться с ним любезно.

Аделина сочла слово «грубость», как употребил его Ла Мотт, чрезмерно сильным, но воздержалась от изъявления обиды.

— Я могла желать, сэр, — сказала она, — привилегии удаляться, когда бы ни приехал маркиз, но, коль скоро вы полагаете, что такое поведение может затронуть ваши интересы, я должна покориться[52]С. 111 …я должна покориться — Добровольное подчинение детей родителям, жены мужу, слуги хозяину — весьма характерная ситуация для литературы XVIII в.; со стороны подчиняющегося это всегда акт силы, а не слабости. Причем жертва нередко даже убеждена, что она не вправе осуждать тирана. Один из предельных случаев такого подчинения — готовность Ипполиты, жены узурпатора Манфреда из «Замка Отранто» X. Уолпола, обречь себя на затворничество в монастыре, чтобы ее муж смог жениться на молодой девушке, способной родить ему наследника. Примечательно, что в английской литературе подобное следование «долгу» всегда решается в рамках семейно-бытового конфликта; подчинение личности государственным интересам или требованиям церкви — нехарактерная тема..

— Подобная искренность и добрая воля восхищают меня, — сказал Ла Мотт, — и, так как вы желаете быть мне полезной, знайте, что верней всего вам это удастся, если вы будете обращаться с маркизом, как с другом.

Слово друг, употребленное по отношению к маркизу, неприятно поразило слух Аделины; она заколебалась и посмотрела на Ла Мотта.

— Как с вашим другом, сэр, — сказала она. — Я постараюсь… «Постараюсь обращаться с ним, как с моим другом» — должна была она сказать, но поняла, что так окончить фразу не может. Она попросила Ла Мотта защитить ее от отца.

— Все, что я в силах сделать для вас, сделаю, — сказал он, — но вам известно, как мало у меня прав и средств противостоять ему и как сам я нуждаюсь в покровительстве. Зная теперь, где вы скрываетесь, он осведомлен, вероятно, и об обстоятельствах, которые держат здесь меня, и, если я попытаюсь оказать ему сопротивление, он может выдать меня судебным приставам, видя в том простейший способ завладеть вами. Опасности обложили нас со всех сторон, — продолжал Ла Мотт, — и если бы я знал способ, как нам вырваться!

— Покиньте аббатство, — сказала Аделина, — и поищите убежище в Швейцарии или Германии; тогда вы будете свободны от дальнейших обязательств перед маркизом и от преследований, которых так страшитесь. Простите меня за то, что я тем самым даю вам совет, который в какой-то степени, конечно, подсказан мыслью о собственной моей безопасности, но который в то же время, как мне кажется, дает единственный шанс обеспечить и вашу.

— Ваш план вполне разумен, — сказал Ла Мотт, — будь у меня деньги, чтобы осуществить его. Но сейчас я должен довольствоваться тем, чтобы оставаться здесь, по возможности неузнанным, и защищать себя, обращая в друзей тех, кто меня знает. Самое же главное — я должен сохранить расположение маркиза. Он может сделать многое, даже если отец ваш прибегнет к отчаянным мерам. Но почему я так говорю? Быть может, ваш отец уже прибег к этим мерам, быть может, последствия его мести уже нависли над моей головой. В эту ситуацию меня поставило мое расположение к вам, Аделина; если бы я предал вас его воле, я был бы здесь по-прежнему в безопасности.

Аделину так тронула доброта Ла Мотта, в которой нельзя было усомниться, что у нее перехватило горло. Наконец она смогла заговорить и в самых пылких словах выразила ему свою благодарность.

— Искренни ли вы сейчас? — спросил Ла Мотт.

— Возможно ли отказать мне хотя бы в простой искренности? — со слезами воскликнула Аделина.

— Выражать чувства на словах легко, — сказал Ла Мотт, — однако они могут при этом никак не затрагивать сердца. Я верю в их искренность лишь настолько, насколько они влияют на наши поступки.

— Что вы хотите сказать этим, сэр? — недоуменно спросила Аделина.

— Я хочу спросить вас: если представится случай доказать вашу благодарность, останетесь ли вы верны вашему чувству?

— Назовите что-то такое, от чего я отказалась бы! — с силой воскликнула Аделина.

— Если, например, маркиз опять признается в том, что серьезно пылает к вам страстью, и предложит вам свою руку — не заставит ли вас пустая антипатия, тайная мечта о каком-либо более счастливом возлюбленном отказать ему?

Аделина вспыхнула и потупилась.

— В самом деле, сэр, вы назвали то единственное доказательство моей благодарности вам, которое я отвергла бы. Никогда я не смогу полюбить маркиза и даже, говоря откровенно, уважать его. Мне кажется, даже из благодарности нельзя приносить в жертву покой и мир всей жизни.

У Ла Мотта был разочарованный вид.

— Так я и думал, — сказал он, — эти тонкие чувства хороши на словах, и человек, их высказывающий, выглядит очаровательно; но подвергните их испытанию делом, и они растают в воздухе, оставив после себя лишь пустую шелуху.

От этой незаслуженной саркастической отповеди на глазах Аделины показались слезы.

— Если ваша безопасность зависит от моего поведения с маркизом, — сказала она, — выдайте меня моему отцу, коль скоро мое пребывание здесь грозит вам новыми бедами. Я не хотела бы показать себя недостойной вашего покровительства, коим до сих пор пользовалась, предпочтя мое собственное благополучие вашему. Когда я уеду, у вас больше не будет причины опасаться недовольства маркиза, которое, может быть, грозит вам, если я здесь останусь… потому что, увы, для меня невозможно принимать его ухаживания, как бы ни почтенны были его намерения.

Ла Мотт выглядел оскорбленным и встревоженным.

— Этого быть не должно, — сказал он, — и не станем изводить себя, воображая возможные несчастья, чтобы затем, дабы избежать их, угодить в беду реальную. Нет, Аделина, хотя вы и готовы пожертвовать собой ради моей безопасности, я не допущу этого. Я не отдам вас вашему отцу, не будучи принужден к тому. Единственное, о чем я прошу вас взамен, — будьте с маркизом любезны.

— Я постараюсь исполнить ваше пожелание, сэр, — сказала Аделина.

В комнату вошла мадам Ла Мотт, и разговор прекратился. Аделина провела вечер в печальных раздумьях и, как только было можно, ушла к себе, надеясь во сне обрести убежище от своей беды.

Глава IX

Манускрипт[54]Манускрипт. — Основой данного повествования, возможно, послужили воспоминания о пребывании в Бастилии некоего Ленте (Linguet), опубликованные в 1783 г. Введение в текст старинного манускрипта, своего рода псевдодокумента, объясняющего многое в сюжете, — стандартная ситуация «готического романа»., найденный Аделиной минувшей ночью, не раз приходил ей на память в течение дня, но либо она была в эти минуты чересчур озабочена текущими событиями, либо слишком опасалась чьего-либо вторжения, чтобы позволить себе углубиться в него. Теперь она вынула рукопись из ящика, куда спрятала ее ранее, и, собираясь проглядеть лишь несколько первых страниц, села на край кровати.

С живым интересом развернула она манускрипт, выцветшие и почти стершиеся чернила которого далеко не сразу вознаградили ее исследовательское рвение. Первые слова были утеряны совершенно, однако само повествование начиналось со следующих фраз:

«О ты, кто бы ты ни был, кого случай или несчастье приведут когда-нибудь в это место, — к тебе обращаюсь я, тебе поведаю о моих злоключениях и тебя прошу отмстить за них. Тщетная надежда! И все же есть некоторое утешение в том, чтобы верить: однажды мои писания увидит ближний, повесть о муках моих однажды пробудит, быть может, сострадание в чувствительном сердце.

Но все же удержи свои слезы — жалость твоя теперь бесполезна. Давно уже прекратились мучения и стихли жалобные стоны. Это слабость — желать сострадания, ощутить которое невозможно, пока смерть не упокоит меня и я не вкушу (на что уповаю) вечного блаженства.

Итак, узнай, что в ночь двенадцатого октября 1642 года по дороге на Ко[55]С. 115 …по дороге на Ко… — Ко — меловое плато на севере Нормандии., на том самом месте, где воздвигнута была колонна в память о бессмертном Генрихе[56]…колонна в память о бессмертном Генрихе… — Вероятно, имеется в виду французский король Генрих IV (1553 — 1610)., я был схвачен четырьмя головорезами, которые, искалечив слуг моих, привезли меня через пустынные степи и густой лес в это аббатство. Они вели себя не как обычные бандиты, и скоро я понял, что их наняла некая высокопоставленная особа для совершения ужасного злодеяния. Напрасны были мои-мольбы и деньги, предложенные им, дабы они открыли имя нанимателя и отказались от своего замысла. Они не желали сообщить хотя бы самые ничтожные сведения о своих планах.

Но когда после долгого путешествия они привезли меня в это аббатство, их подлый наниматель сразу стал очевиден, а чудовищный его замысел более чем ясен. Все громы небесные обрушились на мою беззащитную голову! О мужество! Закали мое сердце, чтобы…»

Фитиль в лампе Аделины догорал, и блеклые чернила при столь слабом освещении делали напрасными все ее усилия разобрать буквы. Принести свечу снизу было невозможно, не выдав того, что она все еще бодрствует — а это могло вызвать вопросы и потребовало бы объяснений, в которые она не желала вдаваться. Таким образом, вынужденная прервать изучение рукописи, которая по многим причинам чрезвычайно ее волновала, она улеглась наконец на свое скромное ложе.

То, что она успела прочитать в манускрипте, пробудило в ней мучительный интерес к судьбе его автора, страшные картины закружились в мозгу. «В этих самых комнатах!» — воскликнула она и, задрожав, закрыла глаза. Наконец она услышала, как мадам Ла Мотт прошла в свою комнату, и фантомы страха постепенно рассеялись, позволив ей отойти ко сну.

Утром ее разбудила мадам Ла Мотт, и, к своему разочарованию, Аделина обнаружила, что проспала значительно дольше обычного, так что уже не успеет вернуться к изучению рукописи. Ла Мотт вышел к завтраку мрачнее обычного, мадам Ла Мотт тоже выглядела грустной, что Аделина приписала тревоге за нее. Едва они позавтракали, как топот копыт уведомил их, что кто-то приехал; Аделина подошла к оконной нише и увидела спешившегося у дверей маркиза. Она поспешно отступила назад и, забыв о просьбе Ла Мотта, быстрым шагом стала подниматься в свою комнату; однако маркиз, уже входивший в залу и видевший, что она уходила, с вопросительным видом повернулся к Ла Мотту. Ла Мотт окликнул Аделину и, многозначительно нахмурившись, тем напомнил ей о ее обещании. Аделина призвала на помощь все свое мужество и все-таки подошла, очевидно взволнованная; маркиз отнесся к ней с обычной своей непринужденностью в манерах; выглядел он веселым.

Аделина была поражена и шокирована его небрежной фамильярностью, однако же это пробудило ее гордость, придав ее облику достоинство, которое сразу осадило его. Теперь в речах его часто звучала неуверенность, и он, казалось, то и дело терял нить разговора. Наконец, поднявшись, он попросил Аделину уделить ему несколько минут для беседы. Мсье и мадам Ла Мотт поспешили к двери, но Аделина, повернувшись к маркизу, объявила, что не намерена слушать его иначе как в присутствии ее друзей. Впрочем, заявление это было уже ни к чему, так как Ла Мотты уже удалились, причем Ла Мотт, уходя, всем своим видом показал, как будет недоволен, если она вздумает за ними последовать.

Некоторое время она сидела молча, в трепетном ожидании.

— Я понимаю, — заговорил наконец маркиз, — что мое поведение, на которое подтолкнул меня пыл моей страсти, повредило мне в вашем мнении и что вам нелегко будет вернуть мне уважение ваше, но уповаю на то, что предложение, которое я делаю вам сейчас, — предложение титула моего и состояния — достаточно доказывает искренность моего чувства и загладит проступок, вызванный одной лишь любовью.

Выдав этот образчик банального суесловия, которое маркиз явно полагал началом триумфа, он попытался поцеловать руку Аделины, которую она поспешно отдернула со словами:

— Вам уже известны, милорд, мои чувства на сей счет, и, право, я не вижу необходимости повторять сейчас, что не могу принять честь, которую вы мне оказываете.

— Объяснитесь, очаровательная Аделина! Мне неизвестно, чтобы я когда-либо делал вам подобное предложение.

— Вы совершенно правы, сэр, — сказала Аделина, — и вы хорошо поступили, напомнив мне об этом, коль скоро я, выслушав ваше первое предложение, сочла возможным хотя бы мгновение слушать второе.

И она поднялась, чтобы выйти из зала.

— Останьтесь, мадам, — сказал маркиз, обратив на нее взгляд, в котором оскорбленная гордость боролась с желанием смирить себя, — не позволяйте себе столь экстравагантным отказом действовать противу ваших собственных интересов; вспомните об опасностях, которые вас окружают, и оцените предложение, которое может предоставить вам, по крайней мере, достойное убежище.

— Я никогда не навязывала вам, милорд, мои несчастья, каковы бы они ни были; поэтому, надеюсь, вы извините меня, если я замечу, что одно лишь упоминание о них в эту минуту гораздо больше похоже на оскорбление, чем на участие.

Маркиз, хотя явно обескураженный, намеревался все же ответить, но Аделина не пожелала остаться и удалилась к себе. Несмотря на свою беспомощность, она всей душой воспротивилась предложению маркиза и решилась ни в коем случае не принимать его. К ее неприятию его личности в целом и отвращению, умноженному его первым предложением, добавлялось, без сомнения, впечатление о ранее возникшей симпатии, память о которой она, как оказалось, не могла выбросить из сердца.

Маркиз остался обедать, и Аделина, из уважения к Ла Мотту, вышла к столу, но последний так часто обращал в ее сторону напряженные взгляды, что она была в полном отчаянии и, едва была убрана скатерть, удалилась в свою комнату. Вскоре за ней последовала и мадам Ла Мотт, так что Аделине лишь к вечеру удалось вернуться к рукописи. Когда мсье и мадам Ла Мотт ушли к себе, она засветила лампу и села читать.

«Развязав веревки, головорезы сняли меня с лошади и повели через залу, а потом вверх по винтовой лестнице. Сопротивление было бесполезно, но я все озирался вокруг в надежде увидеть кого-нибудь не столь ожесточенного, как те, что привезли меня сюда, кого-нибудь, способного испытывать жалость или хотя бы держаться человечнее. Однако все было тщетно: никто не появился, и это подтвердило мои прежние опасения. Секретность предприятия заставляла предположить самое ужасное. Между тем бандиты, миновав несколько комнат, остановились в помещении, сплошь увешанном старыми гобеленами. Я спросил, почему мы не идем дальше, и услышал в ответ, что скоро я это узнаю.

Я ожидал уже, что сейчас увижу занесенное надо мной орудие смерти, и молча вручил себя Господу. Но тогда еще смерть не ждала меня; они подняли гобелен, за ним оказалась дверь, которую они и отворили. Схватив меня за руки, они повели меня через анфиладу комнат. В самой дальней из них они снова остановились. Ужасающая мрачность этого места, казалось, весьма подходила для убийства и будила мысли о смерти. Я вновь огляделся, полагая увидеть орудие уничтожения, и вновь облегченно перевел дух. Я попросил сказать мне, какая судьба мне уготована. Кто ее уготовил, спрашивать было уже не нужно. Бандиты промолчали, но в конце концов объявили, что помещение это — моя тюрьма[57]С. 117 …помещение это — моя тюрьма. — Тема заточения имеет огромное значение для пред-романтической и романтической литературы, и не просто как двигатель сюжета. Вырывая человека из социального бытия, заточение дает ему возможность сосредоточиться на «вечном».. Затем, оставив кувшин с водой, они покинули комнату, и я услышал звук задвигаемого засова.

О, этот звук отчаяния! О, минута невыразимой тоски! Муки смерти, без сомнения, не ужасней тех, какие я тогда испытал. Запертый в темнице, лишенный света Божьего, друзей, самой жизни — ибо я несомненно предвижу это! — в расцвете лет моих, посреди грехов моих — оставленный переживать в воображении ужасы, более кошмарные, чем, возможно, дала бы реальность…[58]…ужасы, более кошмарные, чем, возможно, дала бы реальность… — «Неизвестность» — один из мощнейших источников ужаса в романах Рэдклифф; ср. ее высказывание в эссе «О сверхъестественном в поэзии»: «Только для людей, лишенных воображения, определенность более ужасна, чем подозрения». я падаю под их…»

Здесь несколько страниц рукописи оказались попорчены сыростью и совершенно не поддавались прочтению. С большим трудом Аделина разобрала несколько строк:

«Минули три дня в одиночестве и молчании; ужасы смерти постоянно у меня перед глазами, позволяя готовиться к ожидающей меня ужасной перемене! Утром, проснувшись, я думаю о том, что не доживу до следующей ночи, а когда вновь наступает ночь, уверен, что никогда больше глаза мои не увидят рассвета. Почему меня привезли сюда… почему я осужден так сурово… но чтобы на смерть! И какой же поступок мой в жизни заслужил сие от руки ближнего? От…

О дети мои! О мои далекие друзья! Я никогда более вас не увижу… никогда более не встречу дружеского прощального взгляда… никогда не заслужу последнего благословения! Вы даже не подозреваете, сколь ужасно мое положение — увы, вам сие не может быть ведомо, такое знание человеку недоступно. Вы верите, что я счастлив, иначе уже мчались бы мне на помощь. Я знаю: то, что я сейчас пишу, не принесет мне свободы, и все же есть утешение в самой возможности изливать свои печали, и я благословляю человека, не столь жестокого, как его товарищи, который снабдил меня всем необходимым, чтобы запечатлеть их. Увы, он слишком хорошо знает, что за такое послабление бояться ему нечего. Это перо не может призвать моих друзей на помощь, не может открыть мое отчаянное положение до того, как станет уж поздно. О ты, быть может, читающий эти строки, урони слезу, узнав о моих страданиях. Я часто плакал над страданиями моих ближних!»

Аделина прервала чтение. Несчастный автор взывал здесь прямо к ее сердцу; он говорил со всей силой правды, будил воображение — ей казалось уже, что давние эти страдания терзают его именно сейчаС. Некоторое время она не могла читать дальше и сидела, задумчивая и печальная. «Несчастный страдалец, — говорила она себе, — был заключен в этих самых комнатах, здесь он…» Аделина вздрогнула, ей показалось, что она услышала какой-то странный звук, но ничто не нарушило тишину ночи. «В этих самых стенах, — продолжала она, — были написаны эти строки, утешавшие его надеждой, что когда-нибудь их прочитают сострадательные глаза. Это время пришло. Твои несчастья, о, оскорбленная душа! оплаканы в том самом месте, где ты переносил их. Здесь, где ты страдал, я проливаю слезы над твоими страданиями!»

Ее воображение было сильно возбуждено, и для ее расстроенных чувств видения потрясенного ума представлялись чем-то совершенно реальным. Она опять вздрогнула и прислушалась; ей почудилось, будто она отчетливо услышала повторенное за ее спиной, совсем близко, слово «здесь». Однако ужас при этой мысли охватил ее лишь на мгновение; она знала, что такого быть не может. Уверенная, что это лишь обманчивая фантазия, она взяла манускрипт и опять погрузилась в чтение.

«Для чего приберегают меня? К чему эта отсрочка? Если я должен умереть — почему не сразу? Вот уже три недели остаюсь я в этих стенах, и за все это время ни один сострадательный взор не смягчил мои несчастья; ни один голос, кроме моего собственного, не достиг моих ушей. Физиономии головорезов, стерегущих меня, суровы и неумолимы, и они упрямо хранят молчание. Это безмолвие ужасно! О вы, изведавшие, что такое жить в полном одиночестве, кому довелось влачить дни свои, не слыша ни единого слова ободрения, — вы, и только вы, способны понять, что я сейчас чувствую; только вы можете представить, чего бы я не вынес, лишь бы услышать человеческий голос.

О, ужасный конец! О, эта смерть при жизни! Какая убийственная тишина! Все вокруг меня мертво; да существую ли я сам в действительности, или я — всего лишь изваяние? Что это — греза? А вот эти предметы — они реальны? Увы, в моем мозгу все спуталось… это схожее со смертью бесконечное безмолвие, эта мрачная комната, ужас перед предстоящими страданиями помутили мою фантазию… О, будь здесь чья-то дружеская грудь, дабы я мог преклонить на нее мою усталую голову!., несколько сердечных слов, чтобы воскресить мою душу!..

Я пишу украдкой. Человек, снабдивший меня пером и бумагой, боюсь, пострадал за те малые знаки сочувствия, которое он проявил ко мне; я не видел его уже несколько дней. Может быть, он склонен помочь мне — оттого и запрещено ему приближаться ко мне. О, эта надежда! Но как она тщетна. Никогда больше не придется мне покинуть эти стены живым. Еще один день прошел, а я все еще жив, но завтра ночью, быть может в это же время, на мои страдания смерть наложит печать свою. Когда дневник оборвется, читатель поймет, что меня больше нет. Возможно, это последние строки в моей жизни…»

Слезы застилали глаза Аделины. «Несчастный! — воскликнула она. — Неужто не нашлось там доброй души, чтобы спасти тебя! Великий Боже! Сколь неисповедимы пути Твои!» Так она сидела задумавшись, и ее фантазия, витавшая теперь среди ужасных видений, понемногу взяла верх над рассудком. На столе перед нею стояло зеркало, и она боялась поднять глаза, чтобы не увидеть рядом со своим лицом другое; и еще иные ужасные мысли и фантастические странные образы проносились в ее мозгу.

Вдруг совсем рядом с ней послышался глухой вздох. «Пресвятая Дева, не оставь меня! — вскричала она и окинула комнату испуганным взглядом. — Это в самом деле больше, чем просто фантазия!» Ее охватил такой страх, что она не раз уже готова была звать Ла Моттов, но нежелание обеспокоить их и боязнь насмешек ее удержали. К тому же ей страшно было пошевельнуться и даже дышать. Она вслушивалась в шепот ветра за окном и вдруг опять уловила словно бы вздох. Теперь воображение ее и вовсе отказалось подчиняться рассудку: обернувшись, она увидела неясную фигуру, которая как бы прошла в дальнем конце комнаты; от нее повеяло ужасающим холодом, и Аделина, оцепенев, застыла в кресле. Наконец она глубоко вздохнула, отчего несколько воспряла духом, и способность рассуждать к ней вернулась.

Немного спустя, поскольку все оставалось спокойно, она стала спрашивать себя, не обманула ли ее разыгравшаяся фантазия, и в конце концов настолько справилась со страхом, что отказалась от мысли позвать мадам Ла Мотт. Однако душа ее по-прежнему пребывала в смятении, так что она решила в эту ночь не возвращаться к рукописи, и, проведя некоторое время в молитве и попытках успокоиться, отошла ко сну.

На следующее утро, когда она проснулась, в окне весело играли солнечные лучи, мгновенно разогнав фантомы ночи. Разум, успокоенный и взбодренный сном, отверг таинственные порождения растревоженной фантазии. Аделина встала, освеженная и исполненная благодарности, но, как только спустилась к завтраку, этот мимолетный проблеск душевного мира рассеялся с появлением маркиза, чьи частые визиты в аббатство после того, что произошло, не только неприятно поражали, но и тревожили ее. Она видела, что он решил упорствовать в ухаживаниях за нею, и наглость и бессердечие такого поведения не только возмущали ее, но внушали к нему еще большее отвращение. Из жалости к Ла Мотту она постаралась скрыть свои чувства, хотя теперь уже полагала, что он, пользуясь ее желанием услужить ему, требует от нее слишком многого, и серьезно задумалась о том, как ей избегать этих встреч в дальнейшем. Маркиз оказывал ей самое почтительное внимание, но Аделина была молчалива и сдержанна и при первой же возможности удалилась.

Когда она подымалась уже по винтовой лестнице, внизу в зале появился Питер и выразительно посмотрел на нее. Она его не заметила, но он ее окликнул негромко; тут она обратила внимание, что он делает ей знаки, словно желая сообщить о чем-то. Но в эту минуту из сводчатой комнаты показался Ла Мотт, и Питер поспешно скрылся. Аделина ушла к себе, думая об этих его странных знаках и о том, с какими предосторожностями Питер подавал их.

Но скоро ее мысли вернулись в свое обычное русло. Минуло уже три дня, а никаких известий о своем отце она не слышала. Она начала надеяться, что он отказался от насильственных действий, на которые намекал Ла Мотт, и предпочел более мягкий способ; однако, приняв во внимание нрав его, она сочла это невероятным и погрузилась в прежние свои страхи. Ее пребывание в аббатстве становилось мучительным из-за настояний маркиза и необходимости вести себя так, как требовал Ла Мотт; и все же она не могла без содрогания думать о том, чтобы покинуть аббатство и вернуться к отцу.

Образ Теодора часто вторгался в ее мысли и приносил с собой боль, причиненную его странным отъездом. Она смутно чувствовала, что его судьба каким-то образом связана с ее судьбой; все усилия исторгнуть его из своей памяти служили лишь доказательством того, как глубоко проник он в ее сердце.

Чтобы отвлечься от этих предметов и удовлетворить свою любознательность, столь глубоко растревоженную минувшей ночью, Аделина взяла манускрипт, но не развернула его, так как вошла мадам Ла Мотт и сообщила, что маркиз уехал. Они вместе провели утро, работая и беседуя о самых разных вещах; Ла Мотт появился только к обеду и говорил мало, Аделина — и того меньше. Все же она спросила, слышал ли он что-нибудь о ее отце.

— Я о нем ничего не слышал, — сказал Ла Мотт, — но, как сообщил мне маркиз, есть веские основания полагать, что он недалеко отсюда.

Аделина была потрясена, но все же сумела ответить с подобающей твердостью:

— Я уже и так чрезмерно вовлекла вас в свои неприятности, сэр, и теперь вижу, что сопротивление погубит вас и не поможет мне; поэтому я решила вернуться к моему отцу и тем избавить вас от дальнейших мытарств.

— Опрометчивое решение, — ответил Ла Мотт, — и если вы последуете ему, боюсь, вы жестоко раскаетесь. Я говорю с вами как друг, Аделина, выслушайте же меня без предубеждения. Маркиз, как мне известно, предложил вам свою руку. Не знаю, что больше вызывает мое удивление — то ли, что человек его ранга и влияния умоляет о браке особу без состояния и серьезных связей, или то, что особа эта при данных обстоятельствах отвергает все преимущества, ей предлагаемые. Вы плачете, Аделина; позвольте мне надеяться, что вы убедились в нелепости такого поведения и не станете более пренебрегать своей удачей. Расположение, какое я вам оказывал, должно убедить вас, что, давая вам этот совет, я забочусь о вас и у меня нет иных мотивов, кроме вашего блага. Тем не менее должен сказать: если бы отец ваш и не настаивал на вашем возвращении, я не знаю, как долго мои обстоятельства позволят мне оказывать вам даже ту скромную поддержку, какую вы здесь имеете. Однако вы все еще молчите.

Боль, которую вызвала эта тирада, лишила Аделину дара речи, и она продолжала плакать. Наконец она проговорила:

— Позвольте мне, сэр, вернуться к моему отцу; я бы дурно отблагодарила вас за ваше благорасположение, о котором вы упомянули, если бы пожелала остаться здесь после того, что вы сейчас мне сказали; принять же предложение маркиза для меня невозможно.

Воспоминание о Теодоре возникло в душе ее, и она разрыдалась. Ла Мотт некоторое время оставался в задумчивости.

— Странное ослепление, — проговорил он. — Возможно ли, чтобы вы способны были упорствовать в героизме, пригодном для романа, и предпочесть отца, столь жестокосердого, как ваш, маркизу де Монталю, судьбу, полную опасностей, жизни блестящей и восхитительной?!

— Простите меня, — сказала Аделина, — брак с маркизом может быть блестящим, но никогда — счастливым. Характер его вызывает у меня отвращение, и я прошу вас, сэр, больше не упоминать об этом.

Глава X

Разговор, изложенный в предыдущей главе, был прерван появлением Питера, который, выходя, выразительно посмотрел на Аделину и только что не поманил ее пальцем. Ей не терпелось узнать, что он хотел сообщить, и вскоре она вышла вслед за ним в залу, где и увидела его, мешкавшего в ожидании. Заметив Аделину, он знаком призвал ее к молчанию и поманил в оконную нишу.

— Ну же, Питер, что ты хочешь сказать мне? — спросила Аделина.

— Тсс, мамзель, ради всего святого, говорите потише: ежели нас увидят, нам каюк.

Аделина попросила его объяснить, что он имеет в виду.

— Так я, мамзель, только того и хотел весь Божий день напролет, все ждал-поджидал, все смотрел-посматривал, потому как хозяину-то на глаза попасть боялся; да только дело никак не ладилось: не понимали вы, и все тут.

Аделина попросила его поторопиться.

— Оно-то так, мамзель, да только очень уж я боюсь, что увидят нас… но чего б я ни сделал, чтобы услужить такой хорошей молодой леди, не могу же я не рассказать вам, коли знаю про то, какая вас ждет опасность.

— Ради Бога, говори поскорее, — сказала Аделина, — или нам помешают!

— Ладно, коли так; но только вы должны сперва поклясться Пресвятой Девой, что нипочем не выдадите, что это я рассказал вам. Мой хозяин меня…

— Обещаю, обещаю! — сказала Аделина.

— Ну так вот… в понедельник вечером, когда я… тс-с… кажись, я слышу шаги? Вы, мамзель, вот что: ступайте прямо отсюда на крытую галерею. Ни за что на свете не хотел бы я, чтоб меня сейчас здесь увидели. Я, значит, выйду из залы через главный вход, а вы пройдете по коридору. Да уж, ни за что на свете я не хочу, чтобы нас с вами увидели.

Аделину сильно встревожили слова Питера, и она поспешила в крытую галерею. Он пришел быстро и, опасливо озираясь, продолжил:

— Как я и говорил вам, мамзель, в понедельник вечером, когда маркиз заночевал здесь, он, как вы знаете, не ложился допоздна, и я, может, догадываюсь, по какой такой причине. Странные вещи тут обнаружились, да только не мое это дело встревать и рассказывать про все, что я думаю.

— Умоляю, говори о главном, — в нетерпении прервала его Аделина, — что это за опасность, которая мне угрожает? Говори быстрей, пока нас не увидели.

— Еще какая опасность, мамзель, — ответил Питер, — ежели б вы все знали, а коль и узнаете, так оно ник чему, потому как ничем вы себе помочь не можете. Ну да, кстати-некстати, а я решился уж рассказать вам, хотя, может, и поплачусь за это.

— Похоже, ты решил вовсе ничего мне не рассказывать, — возразила Аделина. — Потому что ни на шаг не продвинулся вперед. Но о чем ты говоришь? Ты упомянул маркиза…

— Тс-с, мамзель, не так громко. Маркиз, как я уж сказал, сидел допоздна, и мой хозяин сидел с ним вместе. Один из людей маркиза ушел спать в дубовую комнату, а другой остался, чтобы раздеть своего хозяина. Ну вот, сидим мы с ним… о Господи всемилостивый, у меня прямо волосы встали дыбом… я и сейчас еще весь трясусь. Словом, когда мы так-то вот с ним сидели, дожидаючись… Ох, вон там мой хозяин; я видел, как он промелькнул среди деревьев. Ежели он меня тут увидит, нам с вами обоим конец. Ужо в другой раз все расскажу.

И с этими словами Питер поспешил в дом, оставив Аделину в тревоге, недоумении и досаде. Она направилась в лес, раздумывая над словами Питера и стараясь угадать, на что намекал он; к ней присоединилась мадам Ла Мотт, и они беседовали о чем придется, пока не вернулись в аббатство.

Напрасно Аделина целый день поджидала случая поговорить с Питером. Когда он прислуживал за столом, она изредка с тревогой поглядывала на него, надеясь по выражению лица понять хоть что-нибудь, относившееся к предмету ее страхов. Потом она ушла к себе; мадам Ла Мотт последовала за ней и, разговаривая о том о сем, оставалась довольно долго, так что у Аделины не было ни малейшей возможности встретиться с Питером. Мадам Ла Мотт одолевали, по-видимому, мучительные мысли; когда Аделина, заметив это, спросила о причине, из ее глаз брызнули слезы, и она внезапно покинула комнату.

Поведение мадам Ла Мотт вкупе с речами Питера еще больше встревожило Аделину; она в задумчивости сидела на кровати, отдавшись своим мыслям, пока часы в нижней комнате не пробили полночь. Уже решившись лечь, она вспомнила о рукописи и не смогла удержаться, чтобы не почитать ее. Первые слова, которые ей удалось разобрать, звучали так:

«Вновь возвращаюсь я к сему жалкому утешению — мне вновь дозволено узреть еще один день. Сейчас полночь! Моя одинокая лампада горит предо мною; время ужасное, но для меня и полдневная тишь все одно что полночная тишина: более глубокая тьма — вот и все различье. Лишь мои мучения ведут счет этим тихим монотонным часам. Великий Боже! Когда я упокоюсь!..

Но отчего это странное узилище? Я никогда ничем не оскорбил этого человека. Если мне суждена смерть, зачем эта отсрочка? И с какой целью меня привезли сюда, если не затем, чтобы предать смерти? Увы, это аббатство…»

Здесь рукопись опять была неудобочитаема, и на протяжении нескольких страниц Аделина сумела разобрать лишь отдельные фразы.

«О горькое испытание! Как, когда мне будет ниспослан покой! О мои друзья! Неужто никто из вас не кинется мне на помощь? Никто не отомстит за мои муки? Ах, вы попытаетесь отомстить — но тогда будет уже поздно, тогда я уйду навеки…

Еще раз мне дарована ночь. Еще один день прошел в одиночестве и страданиях. Я вскарабкался к окну, надеясь, что картина природы освежит мою душу и придаст мне силы выдержать эти несчастья. Увы! Даже в этом малом утешении мне отказано: окна выходят на другую часть аббатства и пропускают лишь малую толику того дня, которого мне никогда уже не увидеть в полной красе. Последняя ночь! Последняя ночь! О, ужасное место!..»

Аделину била дрожь. Ей было страшно читать следующую фразу, как ни манило любопытство. И все же она прервала чтение: безотчетный ужас охватил ее. «Здесь свершилось чудовищное злодеяние, — прошептала она. — Крестьяне говорили правду. Здесь произошло убийство». Эта мысль заставила ее трепетать от страха. Она вспомнила кинжал, о который споткнулась ее нога в потайной комнате, и это подтвердило ее самые ужасные предположения. Ей захотелось осмотреть кинжал, но он оставался в одной из тех комнат, и она побоялась отправиться на поиски.

«Несчастная, несчастная жертва! — воскликнула она. — Неужели никто из твоих друзей не мог избавить тебя от гибели! О, если бы я была поблизости!..

Но что могла бы я сделать, чтобы спасти тебя! Увы, ничего! Я забыла о том, что даже сейчас мне, может быть, как и тебе, грозят несчастья, и у меня нет друзей, которые бы вызволили меня. О, я уверена, что догадываюсь, кто виновник твоих горестей!» Она умолкла, и вдруг ей послышался вздох, такой же, что пронесся по комнате минувшей ночью. Кровь застыла у нее в жилах, она сидела, боясь пошевельнуться. Ее комната была расположена вдали от помещений, занимаемых Ла Моттами, которые даже не услышали бы ее зов (ибо они опять перебрались к себе); эта уединенность так сильно подействовала на ее воображение, что она лишь усилием воли удержалась от обморока. Довольно долго просидела она замерев, но все было тихо. Когда она пришла в себя, первым ее побуждением было кинуться к Ла Моттам; однако, подумав, она от этого отказалась.

Постаравшись успокоиться, она обратилась с короткой молитвой к Тому, Кто до сих пор всегда оберегал ее в беде. Вскоре душа ее вознеслась и утешилась; глубокое умиротворение наполнило ее сердце, и она вновь принялась за чтение.

Несколько строк, следовавших за прочитанными, совершенно стерлись…

«Он мне сказал, что жить мне осталось не долго, не более трех дней, и предложил на выбор смерть от яда или от шпаги. О, терзания этой минуты! Великий Боже! Ты видишь муки мои! Я часто вглядывался, соблазняемый мимолетной мыслью о бегстве, в забранные решеткой окна под потолком моей тюрьмы — и тут, решив попытать все возможное, в приступе отчаяния вскарабкался к самому оконному проему, однако нога моя соскользнула и, сорвавшись, я оказался на полу, оглушенный ударом. Придя в себя, я сразу услышал шаги — кто-то вошел в мое узилище. Память ко мне вернулась, и положение мое было плачевным. Я затрепетал в ожидании того, что должно было произойти. Подошел тот же человек; сперва он смотрел на меня с жалостью, но вскоре лицо его вновь обрело свойственную ему жестокость. Однако пришел он на сей раз не для того, чтобы исполнить волю своего нанимателя. Мне оставляют жизнь до другого дня — Великий Боже, да свершится воля Твоя!»

Аделина не могла больше читать. В ее мозгу кружилось все, что так явно перекликалось с судьбою этого страдальца — слухи, ходившие об аббатстве, ее сны, пред тем как она обнаружила потайные комнаты, странные обстоятельства, при которых она нашла манускрипт, наконец, тот призрак — теперь она и в самом деле верила, что видела его. Она корила себя за то, что все еще ни словом не обмолвилась Ла Мотту о найденных ею рукописи и комнатах, и решила все рассказать ему не позднее завтрашнего утра. Собственные неотложные заботы, а также боязнь лишиться рукописи, не успев ее прочитать, заставляли ее до сих пор молчать.

Подобное стечение обстоятельств, полагала она, возможно лишь при участии сверхъестественных сил, решивших покарать преступника. Эти размышления внушили ей благоговейный трепет, который вскоре, из-за уединенности этой просторной старинной комнаты, где она сидела, перерос в ужаС. Она никогда не была суеверна, но столь необычайные обстоятельства вплелись на сей раз во всю эту историю, что она не могла поверить в их случайность. Ее воображение, растревоженное такими мыслями, опять стало чрезвычайно чувствительно к каждому впечатлению; она боялась оглянуться, чтобы не увидеть еще какой-либо пугающий призрак, и воображала, что слышит голоса сквозь ураганный ветер, сотрясавший здание.

Все же она старалась владеть своими чувствами настолько, чтобы не взбудоражить семью среди ночи, но час от часу ей становилось все тяжелее, так что даже боязнь вызвать насмешки Ла Мотта едва ли удержала бы ее в комнате. Дух ее был теперь в таком состоянии, что вновь обратиться к рукописи она не могла, хотя и сделала попытку, надеясь избегнуть мук неизвестности. Отложив манускрипт, она попробовала убедить себя сохранять спокойствие. «Чего мне бояться? — сказала она. — Ведь я ни в чем не повинна и не буду наказана за преступление кого-то другого».

Сильный порыв ветра, пронесшегося по всей анфиладе комнат, сотряс дверь, что вела из ее недавней опочивальни в потайные помещения, с таким неистовством, что Аделина, не в силах долее оставаться в неизвестности, бросилась туда, чтобы посмотреть, откуда этот грохот. Гобелен, скрывавший дверь, ходил ходуном; некоторое время она наблюдала в неописуемом ужасе, пока, сообразив наконец, что его колышет ветер, не сделала над собой нечеловеческое усилие и наклонилась, чтобы поднять гобелен. В это мгновение ей показалось, что она слышит голоС. Она замерла, прислушиваясь, но все было тихо; однако страх уже настолько овладел ею, что у нее не было сил ни осмотреть тайник, ни покинуть эти комнаты.

Но через несколько секунд голос раздался вновь. Теперь она знала, что не обманулась: как ни тих был зов, она слышала его отчетливо и была уверена, что голос повторял ее имя. Разгоряченная фантазия подсказала ей, что это тот самый голос, который она слышала в своих снах. Аделина окончательно лишилась последних остатков мужества и, упав в кресло, потеряла сознание.

Она не знала, как долго пролежала без чувств, но, придя в себя, собрала все силы, чтобы добраться до винтовой лестницы, и там громко позвала на помощь. Никто ее не услышал, и она, едва держась на ногах от слабости, поспешила вниз к комнате мадам Ла Мотт. Аделина тихонько постучала в дверь, и мадам Ла Мотт тотчас отозвалась, испуганная тем, что ее разбудили в такое время: она решила, что мужу ее грозит опасность. Поняв, что это Аделина и что ей худо, она немедля бросилась на помощь. Ужас, все еще написанный на лице Адели-ны, привлек ее внимание, и вскоре девушка ей все объяснила.

Рассказ Аделины так встревожил мадам Ла Мотт, что она разбудила мужа; Ла Мотт, скорее рассерженный тем, что его потревожили, нежели озабоченный волнением, которого не заметить не мог, упрекнул Аделину за то, что она позволяет фантазиям возобладать над здравым смыслом. Тогда Аделина рассказала ему, что обнаружила потайные комнаты и рукопись; это настолько заинтересовало Ла Мотта, что он пожелал видеть рукопись и немедленно отправиться в комнаты, описанные Аделиной.

Мадам Ла Мотт попыталась отговорить его, но Ла Мотт, на которого противоречия всегда действовали прямо противоположным желаемому образом и который не прочь был еще раз высмеять Аделину, не отказался от своего намерения. Он приказал Питеру взять лампу и настоял, чтобы мадам Ла Мотт и Аделина пошли вместе с ним. Мадам Ла Мотт попросила избавить ее от этого, Аделина тоже в первый момент сказала, что идти не может; однако им обеим пришлось подчиниться.

Они поднялись в башню и в первые комнаты вступили все вместе, ибо никому не хотелось оказаться последним. Во второй комнате все было спокойно и в полном порядке. Аделина подала рукопись и указала гобелен, скрывавший дверь. Ла Мотт поднял гобелен и отворил дверь, но тут мадам Ла Мотт стала умолять его не идти дальше. Однако он приказал всем следовать за ним. В первом помещении ничего особенного не оказалось; Ла Мотт выразил удивление, что эти комнаты так долго оставались незамеченными, и уже направился в следующий покой, но вдруг остановился.

— Отложим обследование до завтра, — сказал он, — пары в этих помещениях нездоровы во всякое время, но особенно вредны ночью. Мне зябко. Питер, не забудь с утра пораньше открыть эти окна, чтобы освежить воздух.

— Господь с вами, ваша честь, — возразил Питер, — да разве ж вы не видите, что мне до них не дотянуться… и вообще не верится мне, чтоб они открывались, — видите, какими толстыми решетками забраны; клянусь чем хотите, комнаты эти на тюрьму смахивают. Сдается мне, про это самое место и говорит здешний люд, что тот, кто попал сюда, никогда уж не выйдет.

Ла Мотт, во время этой речи внимательно рассматривавший окна, которые, если он и заметил их, войдя, явно не привлекли его внимания, теперь прервал рассуждения Питера и приказал ему идти с лампою впереди. Все охотно покинули тайник и вернулись в нижнюю комнату, где был разведен огонь; некоторое время вся компания оставалась вместе.

Ла Мотт по причинам, ведомым лишь ему, принялся высмеивать Аделину за ее открытие и страхи, покуда она, так серьезно, что принудила его подчиниться, не попросила оставить эту тему в покое. Он замолчал, и вскоре Аделина, ободренная наступлением дня, решилась уйти к себе и на несколько часов погрузилась в благотворный, ничем не потревоженный сон.

На следующий день первой заботой Аделины было встретиться с Питером, которого она надеялась увидеть на лестнице, идя вниз к завтраку. Однако он не появился, и она спустилась в гостиную, где нашла Ла Мотта, явно взволнованного. Аделина спросила, заглянул ли он в рукопись.

— Я пробежал ее мельком глазами, — сказал он, — но время так над ней потрудилось, что прочитать ее навряд ли возможно. Судя по всему, в ней рассказывается странная романтическая история; и я не удивляюсь, что после того, как вы позволили этим ужасам воздействовать на ваше воображение, вам пригрезились всякие призраки и непонятные звуки.

Аделина решила, что Ла Мотт не желает ей верить, и потому не ответила. Во время завтрака она часто взглядывала на Питера (который прислуживал им) с тревожным вопросом и увидела по лицу его с еще большей определенностью, что он имеет сообщить ей нечто важное. Надеясь поговорить с ним, она при первой возможности покинула комнату и ушла на любимую свою дорожку; вскоре там оказался и Питер.

— Благослови вас Бог, мамзель, — сказал он, — виноват, что напугал вас этой ночью.

— Напугал меня? — отозвалась Аделина. — Каким образом?

Тут он рассказал ей, что, дождавшись, когда мсье и мадам Ла Мотт, по его разумению, уснули, он прокрался к двери ее комнаты, собираясь досказать ей то, о чем начал рассказывать утром; что несколько раз окликнул ее как только смел громко, но, не получив ответа, подумал, что она спит или не считает нужным говорить с ним, и потому ушел. Аделина ободрилась, поняв, чей слышала голос, и даже подивилась тому, что не узнала его сразу, однако вспомнив, в каком смятении духа пребывала последнее время, удивляться перестала.

Она попросила Питера как можно короче рассказать, какая опасность ей угрожает.

— Ежели вы, мэм, дозволите мне говорить по-моему, вы скорехонько про все узнаете; а вот коль станете торопить меня да сбивать то и дело вопросами не ко времени, так я и сам знать не буду, про что рассказываю.

— Пусть будет по-твоему, — сказала Аделина, — только помни, что нас могут увидеть.

— Да уж, мамзель, я-то боюсь этого не меньше вашего, потому как думаю, что и мне почти так же худо придется; да только будь что будет, а я все равно вам скажу: ежели вы останетесь в этом старинном аббатстве еще на ночь, то будет вам куда как скверно… мне-то все про это известно доподлинно, как я и говорил вам.

— О чем ты, Питер?

— Ну как же… об этом ихнем плане.

— Так что же, мой отец?..

— Ваш отец! — перебил ее Питер. — Господь с вами, это же все состряпано, чтобы запугать вас; ни отец ваш, ни кто иной за вами не присылали. Смею сказать, что вашему отцу известно про вас не больше, чем папе римскому… ничегошеньки ему не известно.

Аделина взглянула на него с досадой.

— Ты шутишь, — сказала она. — Если тебе есть что сказать, говори быстро. Я тороплюсь.

— Что это вы, молодая леди, я ж не хотел вас обидеть. Надеюсь, вы на меня не осерчали; а только, по-моему, вы не станете отрицать, что отец у вас жестокий. Но, как я уж вам говорил, маркизу де Монталю вы приглянулись, так что он да хозяин мой (тут Питер огляделся) стакнулись насчет вас.

Аделина побледнела — она угадала часть правды и с жаром попросила его продолжать.

— Значит, стакнулись они насчет ваС. Это мне сказал Жак, человек маркиза. «Ты, Питер, — говорит он мне, — мало что знаешь про то, что здесь творится. Я, если б захотел, мог бы порассказать тебе кое-что, да только это не для тех, кто проболтаться способен. Ручаюсь, твой хозяин с тобой не очень-то делится». Меня это за живое задело, и решил я доказать, что мне можно доверять уж не мене, чем ему. «Так да не так, — говорю, — я, может, знаю поболе твоего, да только хвастать этим не желаю». И тут я подмигнул ему эдак. «Вон что, — говорит он, — выходит, ты у него в доверенности больше, чем я думал. Что ж, она девица прекрасная — это он про вас, мамзель, — да только она всего-навсего дичь, бедняжка… — так что это ничего не значит». Тут я решил узнать получше, о чем он, потому только и не сбил его с ног. Делая вид, что знаю не меньше, чем он, я в конце концов выведал все, и он мне сказал… но вы такая бледная стали, мамзель, вам дурно?

— Нет, — дрожащим голосом вымолвила Аделина, едва держась на ногах. — Прошу тебя, продолжай.

— Сказал он мне, что маркиз долго за вами ухлестывал, но вы и слушать его не хотели, и он даже притворился, что хочет на вас жениться, да только все равно ничего не вышло. «Ну, что до женитьбы, — говорю я ему, — так мне кажется, она знает, что маркиза жива; и уверен я, что не на такую напал он, чтобы устроиться с ней как-то по-другому».

— Так, значит, маркиза жива! — воскликнула Аделина.

— Ну да, мамзель, мы все знаем про это, и я думал, вы тоже знаете. «Это мы еще посмотрим, — сказал мне Жак, — я, по крайней мере, думаю, что наш хозяин обойдет ее». Я прямо глаза вылупил — не мог удержаться. «Да-да, — говорит он, — ты ведь знаешь, что твой хозяин согласился ее выдать моему маркизу».

— Боже милостивый, что будет со мною! — воскликнула Аделина.

— Да, мамзель, мне вас жалко, но вы дослушайте меня. Когда Жак сказал такое, я совсем забылся. «Нипочем не поверю, — говорю ему, — нипочем не поверю, чтобы мой хозяин был виновен в эдакой подлости; он ее не выдаст, или я не христианин». «О, — сказал Жак, — я-то думал, тебе все известно, иначе ни словечком про это не обмолвился бы. Впрочем, ты можешь хоть и сам во всем убедиться, ежели подойдешь к двери в гостиную — я-то ведь так и сделал; они как раз сейчас, смею заметить, обмозговывают это дельце».

— Не нужно больше пересказывать вашу беседу, — попросила Аделина, — скажи мне только, что они решили — что ты услышал из гостиной.

— Ну так вот, мамзель, как он сказал это, я его враз на слове поймал, подошел к двери и уж точно услышал, что хозяин мой и маркиз про вас говорят; а потом услышал, как маркиз сказал: «Условия вам известны, только на этих условиях я согласен предать прошлое за… заб… забвению» — это самое слово.

Тогда мсье Ла Мотт сказал маркизу, что, если он вернется в аббатство ночью — он про нынешнюю ночь говорил, мамзель, — все будет подготовлено точь-в-точь по его желанию. «Аделина будет вашей, милорд, — сказал он, — ее комната вам уже знакома».

При этих словах Аделина всплеснула руками и подняла глаза к небу в безмолвном отчаянии.

— Как услышал я это, — продолжал Питер, — сомневаться в том, что сказал Жак, больше не приходилось. «Ну, — сказал он, — что ты теперь про это думаешь?» — «А то, — говорю, — что мой хозяин подлец». — «Хорошо, что ты не моего так назвал», — сказал он. «Ну, — говорю, — что до этого…»

Аделина, прервав его, спросила, слышал ли он еще что-нибудь.

— Да тут, — сказал Питер, — из другой комнаты вышла мадам Ла Мотт, так что мы убрались поскорее на кухню.

— Значит, ее при том разговоре не было? — сказала Аделина.

— Быть-то не было, мамзель, да только хозяин мой рассказал ей все, я так понимаю.

Этим явным предательством мадам Ла Мотт Аделина была потрясена почти так же, как известием о грозившей ей гибели. Несколько секунд она лихорадочно думала, что ей делать.

— Питер, — сказала она наконец, — у тебя доброе сердце, и ты справедливо возмущен предательством твоего хозяина — поможешь ли ты мне бежать?

— Ах, мамзель, — сказал он, — чем же я могу помочь вам?.. И потом, куда мы направимся? Здесь у меня друзей не больше, чем у вас, — никого нет.

— О! — воскликнула Аделина с чувством, — мы бежим от врагов… чужие люди могут оказаться друзьями. Помоги мне только убежать из леса, и ты заслужишь мою вечную благодарность. Только бы выбраться из этого леса[60]С. 130. Только бы выбраться из этого леса — дальше я ничего не боюсь. — Большинство романов Рэдклифф как бы распадаются на «темную» и «светлую» части. Мрачный Фонтенвильский лес вокруг зловещего аббатства, можно сказать, отделяет героев от всего окружающего, замыкает их в своем, особом мире загадочных, фантастических явлений. Дальнейшие приключения героини, покинувшей пределы леса, бесспорно более насыщенные драматическими событиями, но лишенные атмосферы зловещей таинственности, уже не создают эффекта «ужасного». — дальше я ничего не боюсь.

— Ну, что до леса, — сказал Питер, — так мне и самому от него тошно, хотя, поначалу-то, как мы сюда приехали, я ведь думал, что мы заживем здесь на славу; думал, что здешняя жизнь будет, по крайности, совсем не похожа на ту, какую мне приходилось влачить прежде. Но все эти привидения, что обжили аббатство… я не трусливей других, но мне они не по вкусу. А потом, в округе столько болтают всякого… да и хозяин мой — я-то думал, что буду служить ему до скончания века… но теперь мне все едино, когда покинуть его… из-за того, как он поступил с вами, мамзель.

— Значит, ты согласен помочь мне бежать? — пылко воскликнула Аделина.

— Ну, что до этого, мамзель, я бы с моей охотой, кабы знал, куда ехать. Оно, конечно, есть у меня сестра, в Савойе[61]Савойя — историческая провинция на юго-востоке Франции; во времена, описываемые в романе, территория герцогства Савойского. проживает, так ведь далеко-то как! И с деньжатами… я немного поднакопил из жалованья, но в эдакую даль с ними не доберешься.

— Об этом не беспокойся, — сказала Аделина, — как только мы выберемся из леса, я постараюсь сама о себе позаботиться и отплачу тебе за твою доброту.

— О мэм, чего уж там…

— Ладно, ладно, Питер, давай подумаем, как нам убежать. Этой ночью… ты говоришь, этой ночью маркиз должен вернуться?

— Да, мамзель, этой ночью, как стемнеет. А я вот что надумал: хозяйские лошади пасутся в лесу. Возьмем одну из них, а с первого же перегона отошлем обратно… но вот как изловчиться, чтобы нас не увидели? И потом, если мы уедем засветло, он кинется в погоню и перехватит нас; а ежели вы здесь до ночи задержитесь, прикатит маркиз, и тогда уж ничего не выйдет. И еще — ежели они хватятся нас обоих сразу, то уж верно обо всем догадаются и кинутся ловить наС. Вот ежели б вам как-нибудь уйти первой и ждать меня, пока не уляжется суматоха? Тогда, покуда они вас в подземелье том ищут, я изловчусь как-нибудь и улизну от них… а уж тогда мы окажемся далеко отсюда еще до того, как они надумают гнаться за нами.

Аделина была на все согласна и даже подивилась мудрости Питера. Она спросила, известно ли ему такое место неподалеку, где она могла бы затаиться, пока он не прибудет с лошадью.

— И вправду, мэм, есть такое место, я как раз о нем подумал, там вы можете переждать, можно сказать, в безопасности, потому как туда никто не заходит… да вот только говорят, будто место это нечистое, так что вы, может, и не пожелаете идти туда.

Услышав это, Аделина вспомнила прошлую ночь и содрогнулась, однако мысль о реальной опасности вновь легла ей камнем на сердце и поборола все прочие страхи.

— Где это место? — спросила Аделина. — Если там можно укрыться, я пойду не колеблясь.

— Это старый склеп, он находится в самой чащобе; коротким путем дотуда — полмили, а ежели по другому идти — так с милю будет. Когда хозяин мой приохотился надолго в лес уходить, и я ходил туда за ним следом, но склепа тогда не видел, потом уж набрел на него. Но так ли, эдак ли, а ежели вы отважитесь переждать там, мамзель, я покажу вам самый короткий путь.

С этими словами он указал на извилистую тропинку, уходившую вправо. Аделина бросила взгляд вокруг и, никого не увидев, попросила Питера проводить ее до склепа. Они пошли по тропе, пока наконец, свернув в романтически мрачную часть леса, почти не доступную лучам солнца, не оказались на том самом месте, где некогда Луи высмотрел своего отца.

Тишина и торжественность этого места наполнили сердце Аделины благоговейным трепетом; она остановилась и некоторое время молча его обозревала. Наконец Питер повел ее внутрь полуразрушенной усыпальницы; они спустились на несколько ступеней.

— Здесь схоронили какого-то старого аббата, — сказал Питер, — так говорили мне люди маркиза; должно быть, он был из аббатства. Вот только не пойму, с чего ему в голову пришло гулять здесь. Его-то уж точно не убили.

— Надеюсь, что нет, — сказала Аделина.

— Хотя чего только не схоронено в этом аббатстве, и…

Аделина его перебила.

— Тс-с!.. кажется, я слышу шум, — прошептала она. — Боже, сделай так, чтобы нас не увидели!

Они прислушались, но вокруг было тихо, и они пошли дальше. Питер отворил низенькую дверь, и они вступили в темный проход, двигаясь осторожно, так как то и дело спотыкались о камни, вывалившиеся из стен.

— Куда мы идем? — спросила Аделина.

— Я и сам толком не знаю, — сказал Питер, — потому как и не заходил так далеко; но здесь, кажется, спокойно.

Какая-то преграда встала у него на пути. Это была дверь, которая подалась, когда он нажал на нее, и они оказались в помещении, похожем на келью и едва различимом в сумеречном свете, который проникал сверху через решетку. Слабый луч падал прямо вниз, оставляя во тьме большую часть помещения.

Осмотревшись, Аделина вздохнула.

— Очень страшное это место, — сказала она, — но если оно укроет меня, я сочту его за дворец. Помни, Питер, мой покой и моя честь зависят от твоей верности; будь же осторожен и при этом решителен. Вечером, когда стемнеет, я смогу ускользнуть из аббатства, менее всего рискуя быть замеченной, и буду дожидаться тебя здесь. Как только мсье и мадам Ла Мотт станут искать меня в нижних кельях, приведи сюда лошадь. Постучи три раза в дверь склепа — я пойму, что ты здесь. Ради всего святого будь осторожен и точен.

— Ладно, мамзель, и будь что будет.

Они поднялись по ступенькам наверх, и Аделина, боясь, что их увидят, приказала Питеру поскорее вернуться в аббатство и придумать что-нибудь в объяснение своего отсутствия, если его уже хватились. Оставшись опять одна, она не стала удерживать слез и предалась горькому отчаянию. Она видела себя без друзей, без родственных связей, несчастной, одинокой, брошенной на произвол худшего из зол; преданной теми самыми людьми, для которых так долго старалась быть утешением, которых любила, как своих покровителей, и почитала, как отца с матерью! Эти мысли мучительно ранили ей сердце, и сознание нависшей над нею опасности на время уступило место горю от встречи с такой греховностью человеческой.

Наконец она собралась с силами и, направив стопы свои к аббатству, решила терпеливо дожидаться вечера и сохранять видимость спокойствия в присутствии мсье и мадам Ла Мотт. В настоящий момент ей хотелось избежать встречи с кем-либо из них, так как она не была уверена, что сумеет скрыть владевшие ею чувства. Поэтому, придя в аббатство, она сразу же поднялась к себе. Здесь она постаралась занять мысли чем-либо иным, но все было тщетно, опасность ее положения и жестокое разочарование в тех, кого она так глубоко почитала и даже любила, тяжелым гнетом легли на все ее помыслы. Мало что действует на благородную душу столь убийственно, как неожиданно обнаруженное вероломство тех, кому мы доверяли, даже если это не влечет за собой безусловных неприятностей для нас самих. Поведение мадам Ла Мотт, обманным молчанием своим принявшей участие в заговоре против нее, особенно потрясло Аделину.

«Как обмануло меня мое воображение! — сказала она. — Какую картину исполненного добродетели мира нарисовало оно! И что же — я должна теперь верить, что все люди жестоки и вероломны? Нет, уж лучше я буду предана еще и еще, лучше буду вновь страдать, чем обреку себя на злосчастную подозрительность». Теперь она попыталась извинить поведение мадам Ла Мотт, приписав его страху перед мужем. «Она не смеет противоборствовать его воле, — сказала она, — иначе она предупредила бы меня об опасности и помогла мне избежать ее. Нет, никогда не поверю, что она могла замышлять мою погибель. Только страх заставлял ее молчать».

Эта мысль несколько успокоила Аделину. Собственное великодушие в этот миг научило ее софистике. Она не понимала, что, объяснив поведение мадам Ла Мотт страхом, она лишь убавила степень ее вины, приписав ее мотиву менее презренному, но не менее эгоистическому. Она оставалась в комнате до тех пор, пока не позвали к обеду; отерев слезы, неверной походкой и с бьющимся сердцем она спустилась в гостиную. Увидев Ла Мотта, она, несмотря на все свои усилия, затрепетала и побледнела. Даже внешне не могла она сохранять бесстрастие при виде того, кто, как ей было известно, обрек ее на гибель. Он заметил ее волнение и спросил, не больна ли она; Аделина тотчас поняла, какой подвергает себя опасности, не умея скрыть свои чувства. Боясь, что Ла Мотт заподозрит истинную причину, она собралась с духом и с безмятежным видом ответила, что чувствует себя хорошо.

Во время обеда она сохраняла ту степень самообладания, которая достаточно хорошо скрывала сердечную боль, по-разному ее терзавшую. Когда она смотрела на Ла Мотта, главными ее чувствами были гнев и негодование; но при взгляде на мадам Ла Мотт все было иначе. Благодарность за ее былую доброту давно превратилась в нежную привязанность, и теперь ее сердце сжималось от горя и разочарования. Мадам Ла Мотт выглядела подавленной и почти не участвовала в разговоре. Ла Мотт, казалось, старался гнать от себя мысли, скрываясь за искусственной, неестественной веселостью. Он смеялся, говорил о чем попало и то и дело опрокидывал в себя бокал за бокалом; то была веселость отчаяния. Мадам Ла Мотт начала беспокоиться и хотела удержать его, но он упорно продолжал возлияния Бахусу, пока не лишился всякой способности рассуждать.

Мадам Ла Мотт, испуганная тем, что он, не владея собой в данный момент, может выдать себя, ушла с Аделиной в другую комнату. Аделина вспоминала счастливые часы, некогда проведенные ими вместе, когда доверие прогоняло сдержанность, а симпатия и уважение влекли к дружбе. Ныне эти часы ушли навсегда; она не могла больше поверять свои печали мадам Ла Мотт, не могла больше и уважать ее. И все же, невзирая на все опасности, которым подвергало ее преступное молчание мадам Ла Мотт, она, понимая, что это в последний раз, не могла говорить с ней, не чувствуя той печали, какую мудрость назвала бы слабостью, великодушие же дало бы иное, более мягкое имя.

По тому, как поддерживала беседу мадам Ла Мотт, было ясно, что она угнетена не меньше Аделины. Мысли ее были далеки от предмета их разговора, который то и дело прерывался долгими паузами. Иногда Аделина ловила на себе ее взгляд, исполненный нежности, и видела на глазах ее слезы. Это не могло не тронуть девушку, несколько раз она уже готова была броситься к ее ногам и умолять сжалиться над ней, взять под свое покровительство. Но по более холодном размышлении ей становилось ясно все безумие и опасность подобного поступка. Она подавляла свои чувства, но в конце концов, не в силах справиться с ними, вынуждена была удалиться.

Глава Х-2[62]С. 135. Глава Х-2. — Начиная с прижизненных изданий Рэдклифф, традиционно сохраняется нумерация, при которой две главы помечены десятым номером.

Из окна своей комнаты Аделина с волнением наблюдала, как садится солнце за дальние холмы и близится час побега. Закат был необычайно великолепен, солнце наискось пронизывало лес огненными лучами и высвечивало то тут, то там нагроможденья руин. Она не могла смотреть на это равнодушными глазами. «Быть может, мне уже никогда не увидеть, как опускается солнце за эти холмы, — сказала она, — как освещает эту картину! Где буду я в час следующего заката — где буду завтра в это время? Быть может, в пучине страданий!» При этой мысли она заплакала. «Еще несколько часов, — продолжала она, — и приедет маркиз… несколько часов — и это аббатство станет ареной суматохи и растерянности. Все глаза будут искать меня, все укромные уголки будут обследованы». Размышления эти вновь повергли ее в ужас, ей хотелось лишь одного — поскорей убежать.

Между тем сумерки постепенно сгущались, и наконец она решила, что уже достаточно темно, чтобы рискнуть; но перед тем, как уйти, она опустилась на колени и поручила себя Небу. Она помолилась о поддержке и заступничестве и предала себя милосердию Божию. Окончив молитву, она вышла из комнаты и, неслышно ступая, по винтовой лестнице спустилась вниз. Вокруг не было никого; выскользнув из башенной двери, она направилась в лес и здесь огляделась; в тусклом сумеречном свете все предметы сливались.

С трепещущим сердцем она стала искать тропинку, указанную Питером, ту, что вела к усыпальнице, и, найдя, поспешила по ней, одинокая и испуганная. Она беспрерывно вздрагивала, едва ветер легко касался листвы или летучая мышь скользила в сумерках бесшумными зигзагами, и, часто оглядываясь на аббатство, думала, что различает там в сгущавшейся темноте мужские фигуры. Продолжая идти, она вдруг услышала топот копыт, а вскоре и голоса, среди которых узнала голос маркиза. Всадники явно приближались как раз из той части леса, куда спешила Аделина. От ужаса у нее подкосились ноги; она замерла, не зная, как поступить. Идти вперед означало броситься прямо в руки маркиза; вернуться — вновь оказаться во власти Ла Мотта.

Так она стояла, не зная, куда бежать, как вдруг звуки изменили направление и стали удаляться в сторону аббатства. Аделина получила короткую передышку от испытанного только что ужаса. Теперь она поняла, что маркиз просто проезжал здесь, держа путь в аббатство, и поспешила к старому склепу, чтобы там спрятаться. Наконец она добралась до него, хотя это было нелегко — темнота затрудняла поиски. У входа она замешкалась, взволнованная таинственностью, что царила внутри, и кромешной тьмой. Подумав, она решила ждать Питера снаружи. «Если кто-нибудь появится здесь, я услышу их раньше, чем они увидят меня, и успею скрыться в склепе».

Прислонясь к выступу усыпальницы, она замерла в тревожном ожидании, чутко прислушиваясь, но ничто не нарушало тишину этого часа. Можно представить ее состояние, если иметь в виду, что в эти минуты решалась судьба ее. «Они уже обнаружили, что я исчезла, — думала она, — именно сейчас они ищут меня по всем закоулкам аббатства. Я слышу ужасные их голоса, вижу их разъяренные лица». Сила воображения почти сводила ее с ума. Озираясь вокруг, она заметила вдалеке огоньки, перебегавшие с места на место; иногда они словно бы скользили между деревьями, а иногда исчезали совсем.

Свет шел, по-видимому, из аббатства. Аделина вспомнила, что утром видела отсюда часть аббатства сквозь лесную прогалину. Поэтому она не сомневалась, что там ищут с факелами ее, и, не найдя, могут, к ее ужасу, добраться и до склепа. Теперь это место спасения, казалось ей, было слишком близко от врагов ее, чтобы она могла чувствовать себя в безопасности; и Аделина готова была броситься дальше в лес, но, сообразила, что Питер не будет тогда знать, где искать ее.

Пока эти лихорадочные мысли мелькали у нее в голове, ветер донес до нее отдаленные голоса, и она, заторопившись к входу в склеп, увидела вдруг, что огоньки внезапно исчезли. Вскоре все затихло и погрузилось во тьму; однако Аделина все же решила сойти в усыпальницу. Она помнила, где находятся наружная дверь и подземный проход, так что несколько минут спустя уже отворила дверь во внутреннее помещение. Там было совершенно темно. Она дрожала всем телом, но все-таки вошла и, двигаясь на ощупь вдоль стен, присела наконец на каменный выступ.

Здесь она снова обратилась с молитвой к Всевышнему и постаралась собраться с духом в ожидании Питера. Более часа провела она в этом мрачном укрытии, но ни единый звук не дал ей знать о его приближении. Она совсем пала духом, боясь, что какая-то часть их плана открылась или что-то помешало и Питер теперь в руках Ла Мотта. Это подозрение временами овладевало ею с такой силой, что она готова была в страхе покинуть свое убежище, не дожидаясь Питера, и бежать куда глаза глядят, видя в том свой единственный шанс на спасение.

Занятая этими мыслями, она вдруг услышала через решетку вверху перестук копыт. Он приближался и наконец замер возле гробницы. В следующий миг до нее донесся троекратный стук по камню; ее сердце бешено колотилось, и волнение было так велико, что несколько мгновений она не могла пошевельнуться. Стук повторился; она собралась с духом и, добравшись до двери, оказалась в лесу. Она окликнула Питера, так как темнота не позволяла различить ни человека, ни лошади. И услышала торопливый ответ:

— Тише, мамзель, наши голоса могут нас выдать.

Сев на лошадь, они пустили ее так быстро, как только позволяла тьма. С каждым шагом ее Аделина оживала. Она спросила, что происходило в аббатстве и как ему удалось вырваться.

— Говорите тише, мамзель, вы все узнаете вскорости, но сейчас я вам ничего не скажу.

И за все время, пока они видели вдали огоньки, он едва ли обмолвился словом; как только они выехали в более открытую часть леса, он пустил лошадь в галоп и гнал ее так, пока у нее доставало сил. Когда они оглянулись назад, огней уже не было видно. Страх Аделины унялся. Она опять спросила, когда же открылся ее побег.

— Теперь можешь говорить, не боясь, что тебя услышат, — сказала она, — надеюсь, им нас уже не догнать.

— Значит, так, мамзель, — зашептал он, — только вы это ушли, как явился маркиз, тут-то мсье Ла Мотт и узнал, что вы сбежали. Ну, все сразу забегали, и он еще долго беседовал с маркизом.

— Говори же громче, — сказала Аделина, — я тебя не слышу.

— Ладно, мамзель…

— О Боже! — вскричала Аделина. — Что это!? Это же не голос Питера! Скажите мне, ради Бога, кто вы и куда меня везете?

— Скоро вы это узнаете, молодая леди, — ответил незнакомец, ибо то был в самом деле не Питер. — А везу я вас туда, куда приказал мой хозяин.

Аделина, не сомневаясь, что это был слуга маркиза, попыталась соскользнуть наземь, но человек, соскочив, привязал ее к лошади. Наконец слабый луч надежды мелькнул в ее мозгу: она попробовала смягчить своего спутника, с искренним красноречием горя умоляла пожалеть ее; но он слишком хорошо понимал свои интересы, чтобы хоть на миг поддаться состраданию, какое против его воли пробуждали в нем ее безыскусные мольбы.

Тогда она вполне предалась отчаянию и, умолкнув бессильно, покорилась своей судьбе. Так они ехали до тех пор, пока дождь, сопровождаемый громом и молниями, не заставил их укрыться под сенью толстого дерева. Слуге это казалось достаточным укрытием, что же до Аделины, то сама ее жизнь была ей сейчас слишком безразлична, чтобы объяснять ему его ошибку. Гроза была сильной и долгой, но, как только все стихло, они опять пустились галопом и, после двух часов скачки, выехали на опушку леса; вскоре они оказались у глухой высокой стены, которую Аделина едва разглядела при свете луны, мелькавшей среди разбегавшихся туч.

Здесь они остановились. Человек спешился и, отворив маленькую дверь в стене, развязал Аделину; когда он снимал ее с лошади, она невольно вскрикнула, хотя было ясно, что кричать бесполезно. Дверь вела в узкий коридор, слабо освещенный лампой, висевшей в другом его конце. Человек провел Аделину до другой двери; за нею оказалась великолепная гостиная, ярко освещенная и элегантно, изящно обставленная.

Стены гостиной были расписаны фресками, изображавшими сцены из Овидия[64]С. 138. Стены гостиной были расписаны фресками, изображавшими сцены из Овидия… — Судя по общей фривольности обстановки апартаментов маркиза, фрески изображали сцены из поэм «Наука любви» и «Средства от любви», а также из «Любовных элегий» римского поэта Публия Овидия Назона (43 до н. э. — ок. 18 н. э.)., и задрапированы длинными шелковыми занавесками, богато отделанными бахромой. Диваны также были обтянуты шелковой тканью, гармонировавшей с драпировками. В центре потолка, на котором изображалась сцена из «Армиды» Тассо[65]…сцена из «Армиды» Тассо… — Армида, героиня поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1580), волшебница, помогавшая жителям осажденного христианами города. Она заманивала воинов, прельщая их своей красотой, в волшебные сады, где они забывали о ратном долге. Тассо был одним из любимых поэтов Рэдклифф. Неточность в названии, возможно, объясняется тем, что в течение декады, предшествующей публикации «Романа в лесу», на двух лондонских сценах шла постановка оперы по этой поэме Тассо под названием «Армида»., была висячая лампа в этрусском стиле. Свет, отражаясь от настенных зеркал, разливался по всей гостиной. Бюсты Горация, Овидия, Анакреона, Тибулла и Петрония Арбитра[66]Бюсты Горация, Овидия, Анакреона, Тибулла и Петрония Арбитра… — Гораций Флакк (65 — 8 до н. э.) — римский поэт; Овидий — см. выше; Анакреон (ок. 570–478 до н. э.) — греческий лирик; Тибулл Альбий (ок. 50–19 до н. э.) — римский поэт, сочинитель любовных элегий; Петроний Гай (? — 66 н. э.) — римский писатель, автор «Сатирикона». Подбор скульптурных изображений не случаен: он, как и остальная обстановка комнаты, подчеркивает гедонистическое отношение к жизни хозяина дома. украшали ниши, и цветы в этрусских вазах источали нежнейший аромат. Посреди комнаты находился маленький столик, уставленный разными яствами — фруктами, мороженым, ликерами. Казалось, все это — плод волшебства и напоминало скорее дворец феи, нежели человеческую обитель.

Пораженная Аделина спросила, где же она находится, однако спутник ее отвечать на вопросы отказался и, предложив отведать закуски, ее покинул. Подойдя к окну, она в свете выглянувшей из-за туч луны увидела огромный парк: рощицы, лужайки и речушку; отблески луны на водной глади создавали картину, полную разнообразной и романтической прелести[67]…картину, полную разнообразной и романтической прелести. — Умиротворяющее воздействие музыки на душевное состояние персонажа аналогично воздействию природы (см. примеч. к С. 21). Изменение семантики слова «романтический», часто встречающегося в романах Рэдклифф, во многом совпадает с эволюцией понятия «готический». В первой половине XVIII в. «романтический» означало «нелепый», «неправдоподобный», «далекий от действительности» и применялось к описанию таких романных коллизий, где правдоподобие приносилось в жертву внешним эффектам. «Быть романтичным» означало предпочитать мечту реальности, не желать видеть вещи в их истинном свете. По мере переоценки центральной антитезы искусства XVIII в. — «разум — чувство» — слово «романтический» меняет отрицательную экспрессию на положительную.. «Что же все это значит? — вопросила она. — Затем ли эти чары, чтобы соблазнить меня на мою погибель?» Она попробовала открыть окна в надежде спастись бегством, но все они оказались заперты; бросилась к дверям — но они также были на запоре.

Поняв, что шансов на побег у нее пока нет, она погрузилась в горестные раздумья, но вдруг они были нарушены звуками негромкой музыки, дышавшей такой негой и волшебством, что притупляли печаль и пробуждали в душе нежность и тихое наслаждение. Но едва мелодия оборвалась, чары рассеялись, и Аделина вновь осознала нынешнее свое положение.

Опять зазвучала музыка — «музыка, похожая на волшебный сон»[68]…«музыка, похожая на волшебный сон» — цитата из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь» (акт IV, сц. 1)., — и постепенно девушка опять подпала под ее светлую магию. Женский голос в сопровождении лютни, гобоя и еще нескольких инструментов сплетал изысканнейшую мелодию, приводившую мало-помалу в экстаз. Постепенно она начала затихать и с трогательной нежностью замерла на нескольких совсем простых нотах, а затем сменилась внезапно веселой грациозной песенкой; Аделина услышала следующие слова:

Музыка смолкла, но мелодия все еще звучала в воображении Аделины, и она погрузилась в приятную апатию, ею навеянную, как вдруг дверь отворилась и вошел маркиз де Монталь. Он подошел к дивану, на котором сидела Адели-на, и обратился к ней с любезными словами, но та их не услышала — она потеряла сознание. Маркиз попробовал привести ее в чувство, и в конце концов ему это удалось; но как только девушка открыла глаза и вновь его увидела, сознание опять ее покинуло, и маркиз, испробовав несколько способов вернуть ее к жизни, вынужден был позвать на помощь. В комнату вошли две молодые женщины; когда Аделина начала приходить в себя, маркиз удалился, приказав подготовить ее к его возвращению. Как только Аделина осознала, что маркиз ушел, предоставив ее заботам прислужниц, она воспряла духом; взглянув на женщин, она подивилась их изяществу и красоте.

Она сделала несколько попыток пробудить в них сочувствие, но прислужницы были явно равнодушны к ее отчаянию и принялись на все лады восхвалять маркиза. Они уверяли, что только по собственной вине она не чувствует себя счастливой, и советовали, по крайней мере, выглядеть счастливой в его присутствии. Аделине стоило большого труда удержаться и не выразить своего презрения, которое так и рвалось с ее губ, и молча слушать их дифирамбы. Но она понимала неуместность и бесполезность протеста и сумела справиться со своими чувствами.

Служанки продолжали возносить хвалы маркизу, пока не явился он сам и жестом не отослал их прочь. Аделина встретила его с безмолвным отчаянием; он подошел и взял было ее за руку, но она поспешно ее отдернула и, отвернувшись от него с выражением бесконечной муки, залилась слезами. Некоторое время он молчал, видимо смягченный ее горем. Но затем, приблизившись вновь, самым ласковым голосом попросил у нее прощения за поступок, вызванный, как он это назвал, любовью. Она была слишком погружена в свое горе, чтобы отвечать ему; но когда он стал просить ее ответить на его любовь, горе уступило место негодованию, и она гневно упрекнула его в преступном умысле. В свое оправдание он сослался на то, что полюбил ее с первого взгляда и добивался ее на честных условиях, которые устал уже повторять, но, взглянув на Аделину, увидел на лице ее презрение, которое, как он отлично знал, он вполне заслужил.

На мгновение он смешался и как будто понял, что план его разгадан, а сам он вызывает презрение; но тут же, как всегда, овладев собой, стал вновь домогаться ее любви. По коротком размышлении Аделина сочла опасным раздражать его гордость, откровенно выразив презрение, которое лишь усилилось после его лживого предложения жениться на ней; она сочла, что, когда речь идет о чести и покое всей ее жизни, нет ничего недостойного в том, чтобы прибегнуть к дипломатии. Она понимала: единственный шанс спастись от его притязаний в том, чтобы добиться отсрочки, и хотела теперь заставить его поверить, будто ей неизвестно, что маркиза жива и что его предложение — обман.

Он заметил паузу и, стремясь обернуть ее колебания себе на пользу, еще с большим жаром возобновил свои уговоры:

— Завтрашний день соединит нас, очаровательная Аделина; завтра вы дадите согласие стать маркизой де Монталь. Тогда вы ответите на мою любовь и…

— Сначала вы должны заслужить мое уважение, милорд.

— Я хочу… я заслужу его! Разве сейчас вы не в моей власти и разве я не отказываюсь воспользоваться вашим положением? Разве предложение, которое я делаю вам, не самое почетное предложение?

Аделина содрогнулась:

— Если вы желаете, чтобы я уважала вас, постарайтесь, если это возможно, заставить меня забыть, каким образом я оказалась в вашей власти; если ваши намерения действительно честны, докажите это, дав мне свободу.

— Так, значит, вы хотите бежать, обворожительная Аделина, от того, кто вас обожает? — отвечал маркиз с наигранной нежностью. — Отчего вы требуете столь жестокого доказательства моего бескорыстия, бескорыстия, которое несовместимо с любовью? Нет, восхитительная Аделина, дозвольте мне, по крайней мере, удовольствие держать вас здесь до тех пор, пока союз, освященный церковью, не уничтожит все препятствия для моей любви. Завтра…

Аделина видела опасность, над нею нависшую, и прервала его:

— Заслужите мое уважение, сэр, и тогда вы его получите. И как первый шаг к тому освободите меня из заключения, которое заставляет меня взирать на вас только с ужасом и отвращением. Как могу я полагаться на ваши заверения в любви, когда вы доказываете, что нисколько не заботитесь о моем счастье?

Так Аделина, которой искусство и практика лицемерия были до сих пор равно неведомы, снизошла до них, дабы скрыть свое негодование и презрение. Но эти средства она использовала лишь ради самозащиты, и использовала с отвращением и даже ненавистью к ним; ибо душе ее всегда была присуща любовь к добродетели в мыслях, словах и поступках; она и сейчас, хотя ее цель была достойной, не хотела сказать себе, что цель оправдывает средства.

Маркиз между тем не отступался от своей софистики.

— И вы еще сомневаетесь в истинности любви, которая ради обладания вами заставила меня пойти на риск вызвать ваше неудовольствие? Но разве самый поступок мой, который вы осуждаете, не доказывает, что я именно пекусь о вашем счастье? Из заброшенного необжитого аббатства я перенес вас на веселую и прекрасную виллу, где вам предоставлены все удовольствия и где любое ваше желание будет исполнено.

— Мое первое желание — уехать отсюда, — сказала Аделина, — я прошу, умоляю вас, милорд, не удерживайте меня здесь долее. Я несчастная сирота, у меня нет друзей, я беззащитна перед всяческим злом и, боюсь, обречена на несчастья. Не хочу быть грубой, но позвольте мне сказать, что нет для меня несчастья страшнее, чем остаться здесь или в любом другом месте и выслушивать предложение, какое мне сделали вы.

В эту минуту Аделина забыла о дипломатии. Слезы помешали ей говорить, и она отвернулась, чтобы скрыть свои чувства.

— Благое небо! Аделина, вы ко мне несправедливы! — сказал маркиз, вставая, и сжал ее руку. — Я вас люблю, я обожаю вас, и тем не менее вы сомневаетесь в моей страсти, вы равнодушны к моим клятвам. Располагайте всеми удовольствиями, какие возможно получить в этих стенах, но за эти стены вы не выйдете.

Она высвободила свою руку и в безмолвном отчаянии отошла в дальний конец гостиной. Глубокие вздохи вырывались из ее груди; почти теряя сознание, она прислонилась к оконной раме.

Маркиз последовал за нею.

— Зачем так упрямо отказываться от счастья? — сказал он. — Вспомните мое предложение и примите его, пока это в вашей власти. Завтра священник соединит наши руки… Будучи в моей власти — а это так, не правда ли? — в ваших интересах принять его.

Аделина отвечала на это только слезами; она отчаялась смягчить его сердце, воззвать к жалости, но боялась и раздражить его гордость пренебрежением. Он повел ее — и она позволила ему это — к накрытому столику и, усадив, стал потчевать разнообразными яствами, особенно же напитками, к которым то и дело прикладывался сам; Аделина взяла только персик.

Маркиз принял ее молчание за тайное согласие на его предложение, и к нему вернулась вся его живость и остроумие; он бросал на Аделину долгие и пылкие взгляды, повергая ее в замешательство и негодование. Посреди этого пира вновь зазвучала тихая музыка, полились нежнейшие, исполненные страсти мелодии, но теперь они утеряли над Аделиною власть, присутствие маркиза слишком подавляло и мучило ее, чтобы поддаться убаюкивающей гармонии. Песня, которая зазвучала сейчас, написана была с тем томным искусством, которое, как полагают некоторые сластолюбивые поэты, способно скрывать и в то же время воспевать порок. Аделина слушала ее с презрением и неудовольствием, и маркиз, заметив это, немедленно дал знак исполнить другую композицию, коя, объединив силу поэзии с очарованием музыки, могла бы отвлечь Аделину от происходившего и заворожить ее сознание, доведя до сладостного исступления.

Когда голос замер, зазвучало печальное соло рожка, исполненное с дивной выразительностью. Звуки как бы волнами плыли в воздухе — то сплетались в полнозвучную мелодию, то совсем замирали, но потом взмывали опять и наполнялись такой чарующей негой, что Аделина прослезилась, а маркиз разразился восторженными восклицаниями. Он обвил рукой стан девушки и хотел привлечь ее к себе, но Аделина выскользнула из объятий и, бросив на маркиза взгляд, исполненный непоколебимого достоинства, присущего добродетели, и выражавший при этом страдание, попросила его сохранять сдержанность. Сознавая ее превосходство, которое он со стыдом не мог не признать, и стараясь побороть его воздействие, устоять перед которым не мог, он на мгновение застыл, раб добродетели, хотя и приверженец порока. Однако вскоре самоуверенность к нему вернулась, и он опять принялся объясняться в любви, пока Аделина, уже не вдохновляемая порывом, только что проявленным, и павшая духом от бессилия и усталости после столь многочисленных и жестоких треволнений, не попросила маркиза покинуть ее и дать ей возможность отдохнуть.

Ее бледность и дрожащий голос настолько выразительно говорили о ее состоянии, что маркиз, попросив ее помнить о завтрашнем дне, после некоторого колебания удалился. Оставшись одна, Аделина предалась отчаянию и так погружена была в свое горе, что не сразу заметила двух молодых женщин, которые прислуживали ей ранее и вошли в гостиную вскоре после того, как ее покинул маркиз. Они явились, чтобы сопровождать ее в отведенные ей покои. Она молча последовала за ними, потом еще раз попыталась пробудить в них сострадание. Но, услышав в ответ новые хвалы маркизу и поняв, что все старания склонить прислужниц на свою сторону тщетны, отпустила их. Заперев за ними дверь, она со страстной надеждой найти способ бежать обследовала комнату. Изящная элегантность, с которой она была отделана, роскошная обстановка — все рассчитано было на то, чтобы поразить воображение и обольстить сердце. Шелковые шторы золотистого цвета были расписаны разнообразными пейзажами и историческими сценами, сюжеты которых отвечали сластолюбивому нраву хозяина. Камин паросского мрамора[71]С. 143 …паросский мрамор… — мрамор бледно-желтого оттенка, излюбленный материал древнегреческих скульпторов. Китайские вазы, источавшие аромат… — Описание интерьера изобилует деталями, характеризующими скорее стиль XVIII, чем XVII в. украшали несколько старинных статуэток в позе отдохновения. Покрывало на постели, богато расшитое пурпурной и серебряной нитью, было того же цвета, что и шторы, а над изголовьем было нечто вроде балдахина. Лесенку возле кровати, приставленную, чтобы легче было возлечь на нее, поддерживали купидоны, по-видимому, из чистого серебра. Китайские вазы, источавшие аромат, стояли в нишах на подставках того же стиля, что и великолепный туалетный столик, уставленный безделушками.

Аделина окинула все это мимолетным взглядом и стала обследовать окна, доходившие до самого пола и с маленькими балкончиками; из них открывался вид на парк, который она уже видела из гостиной. Все они были сейчас закрыты, и ее усилия отворить их не привели ни к чему; в конце концов она оставила эти попытки. Тут она заметила еще одну дверь; дверь оказалась незапертой и вела в гардеробную, куда Аделина и прошла, сойдя по нескольким ступенькам. Здесь было два окна, и Аделина поспешила к ним. Одно не поддалось ей, но тут же сердце ее заколотилось от нежданной уже радости — второе окно отворилось, едва она потянула створки.

В своем возбуждении она забыла о том, что расстояние до земли может все-таки помешать задуманному бегству. Аделина вернулась к двери и заперла ее, чтобы не оказаться застигнутой врасплох, хотя это было излишне, так как дверь спальни она уже заперла. Теперь она выглянула в окно. Перед нею был парк, и она убедилась, что с балкончика было совсем недалеко до земли, так что спрыгнуть вниз ничего не стоило. Едва поняв это, она через секунду была уже на земле, в огромном парке, более похожем на английский[72]С. 144 …более похожем на английский, чем на французские партерные парки. — Эта деталь опровергает утверждение одной из видных исследовательниц «готического романа» Дж. М. Томпкинс, будто у Рэдклифф противопоставление английского и французского парков сопутствует противопоставлению их хозяев как, соответственно, персонажей положительных и отрицательных (см. Tompkins J. M. The Popular Novel in England, 1770–1800. L., 1969, p. 132). Помимо того, английский парк (о его особенностях см. Предисловие, С. 6) для Франции середины XVII в. — очевидный анахронизм., чем на французские партерные парки.

Теперь она почти не сомневалась, что побег удастся — через порушенную где-нибудь ограду или невысокую часть стены; она легко бежала вперед, ободренная надеждой. После недавней грозы тучи рассеялись, и лунный свет, дремавший на лужайках и блестевший на цветах, еще отягощенных каплями дождя, позволил ей отчетливо видеть, где она оказалась. Она пошла вдоль стены, примыкавшей к вилле, пока не потеряла ее из виду за густыми зарослями; ветви деревьев так переплелись здесь и было так темно, что она побоялась вступить под их сень и свернула на тропинку, уходившую вправо. Тропа привела ее на берег озера, над которым склоняли кроны великаны деревья.

Лунные лучи, танцевавшие на воде, которая с тихим плеском играла вдоль берегов, открывали взору картину мирной красоты, которая непременно успокоила бы сердце, менее растревоженное, чем сердце Аделины. Она вздохнула, беглым взглядом окинув эту картину, и поспешила продолжить путь, отыскивая потерянную из виду стену. Проблуждав некоторое время по дорожкам и полянам и не увидев ничего похожего на ограду парка, она опять оказалась возле озера и с отчаянием обошла его. По ее щекам катились слезы. Все вокруг источало лишь мир и восторг, все отдыхало; ни один порыв ветра не тревожил листву, и в воздухе не слышно было ни звука; только в ее груди царили смятение и горе. Она по-прежнему шла, следуя всем изгибам побережья, пока тропа меж расступившихся деревьев не повела ее вверх по отлогому холму; здесь было так темно, что она не без труда отыскивала дорогу. Но вдруг тропа вывела ее к просторной рощице, и она увидела вдалеке огонек.

Аделина остановилась, ее первым побуждением было метнуться назад, но, прислушавшись и не уловив ни звука, она почувствовала слабый проблеск надежды, что ей, может быть, удастся убедить того, кто затеплил этот огонек, помочь ей бежать. Трепеща и осторожно ступая, она приблизилась к окну, чтобы тайно рассмотреть, кто там, прежде чем войти. Ее волнение с каждым шагом возрастало, и, подойдя к беседке вплотную, она разглядела через окно маркиза, полулежавшего на диване, к которому был придвинут столик с фруктами и вином.

Она стояла и смотрела, ужасом пригвожденная к месту, как вдруг он поднял голову и глянул в сторону окна; свет падал ей прямо в лицо, но она не стала выяснять, увидел он ее или нет, ибо бросилась бежать со скоростью звука, не зная даже, преследуют ли ее. Пробежав довольно большое расстояние, она, выбившись из сил, принуждена была наконец остановиться и бросилась на траву, почти обеспамятев от страха и слабости. Она знала: если маркиз поймает ее при попытке бежать, он скорее всего нарушит границы, которые она ему предписала, и теперь ей впору ждать самого ужасного. Сердце у нее зашлось от страха, она едва дышала.

В тревожном ожидании она всматривалась и вслушивалась, но никого не встретил взор ее, ни звука не уловил слух. В этом состоянии она пребывала довольно долго. Она плакала, и пролитые слезы несли облегчение ее измученному сердцу. «О отец мой! — говорила она. — Почему вы покинули свое дитя? Если бы вы знали, на какие опасности обрекли свою дочь, вы непременно сжалились бы и спасли ее. Увы, неужели мне никогда не найти друга? Неужто мне суждено всегда верить и всегда быть обманутой? Вот и Питер… мог он предать меня?» Она опять расплакалась, но вскоре вернулась мыслями к ныне грозившей ей опасности и к тому, каким образом избежать ее… Но придумать ничего не могла.

В ее воображении парк этот представлялся бесконечным; она брела от поляны к поляне, от рощи к роще, а конца все не было, и стену найти она не могла; тем не менее она решила не возвращаться на виллу и поиски не прекращать. Она уже поднялась, чтобы вновь пуститься в путь, как вдруг разглядела тень, двигавшуюся на некотором расстоянии от нее. Аделина замерла, всматриваясь. Тень медленно приближалась, потом исчезла, и вдруг из мрака перед взором ее возникла фигура мужчины, который медленно приближался к тому месту, где она стояла. Не сомневаясь, что это маркиз, что он увидел ее, она со всех ног бросилась под сень лесочка влево. Она слышала за собою погоню, слышала несколько раз повторенное свое имя, но тщетно старалась ускорить бег.

Внезапно шаги свернули в сторону и стихли. Она остановилась, чтобы перевести дух, огляделась, но никого не увидела. Медленно побрела она по дорожке и дошла почти до конца ее, как вдруг перед нею возникла та же фигура, выступившая из лесного мрака на тропу. Человек шел следом за нею и был уже близко. Он опять окликнул ее, но его голоса она не расслышала, потому что упала наземь без чувств. Минуло немало времени, прежде чем Аделина пришла в себя; когда сознание к ней вернулось, она почувствовала, что ее держат в объятиях, и попыталась высвободиться.

— Ничего не бойтесь, прелестная Аделина, — услышала она, — ничего не бойтесь. Вы в руках друга, который готов на все ради вас, который защитит вас, не пожалев и жизни. — Он нежно привлек ее к своему сердцу. — Так, значит, вы забыли меня? — продолжал он.

Аделина всмотрелась в него и убедилась, что это был Теодор. Ее первым чувством была радость, но она тотчас вспомнила, как неожиданно он уехал, покинув ее в минуту крайней опасности, вспомнила, что он друг маркиза, и тысячи чувств смешались в душе ее, вызвав недоверие, тревогу и разочарование.

Подняв ее с земли и поддерживая, Теодор сказал:

— Мы должны немедля бежать отсюда. Карета ждет нас, она отвезет вас, куда вы прикажете, отвезет к вашим друзьям.

Последняя фраза болью отозвалась в сердце Аделины.

— У меня нет друзей, — сказала она, — и я не знаю, куда мне ехать. Теодор обеими руками нежно сжал ее руку и с глубоким участием проговорил:

— В таком случае мои друзья станут вашими друзьями; позвольте мне проводить вас к ним. Но я дрожу за вас, покуда вы находитесь здесь. Покинем же поскорей это место.

Аделина хотела ответить, но в эту минуту среди деревьев послышались голоса, и Теодор, поддерживая ее одной рукой, увлек девушку по тропинке вперед. Они бежали до тех пор, пока Аделина, задохнувшись, не могла уже двигаться дальше.

Немного передохнув и не слыша за собой погони, они продолжили путь. Теодор знал, что они уже недалеко от парковой ограды, знал и то, что к этому месту ведет множество тропинок из разных частей парка на аллею, по которой ему придется идти и где люди маркиза могут увидеть его и перехватить. Однако он скрыл от Аделины свои опасения и постарался ободрить ее, поддержать ее дух.

Наконец они добрались до стены, и Теодор повел Аделину туда, где она была пониже и где стояла карета; но тут опять послышались голоса. Душевные и физические силы Аделины были на излете, но она, сделав последнее усилие, увидела наконец лесенку, с помощью которой Теодор перебрался в парк.

— Мужайтесь, Аделина, — сказал он, — еще одно усилие, и вы будете в безопасности.

Он придерживал лестницу, пока она поднималась по ней; стена наверху была широкой и ровной; взобравшись на нее, Аделина подождала, пока следом поднялся Теодор и перебросил лестницу на другую сторону.

Сойдя вниз, они увидели поджидавшую их карету, но без кучера. Звать его Теодор побоялся, чтобы не выдать себя. Поэтому он посадил Аделину в карету, сам же пошел искать возницу, которого обнаружил спящим неподалеку под деревом. Он разбудил его, и они вместе вернулись к экипажу, который тотчас и умчал их прочь. Аделина все еще не смела поверить, что она спасена, но после того, как они ехали довольно долго без всяких помех, ее сердце захлестнула радость, и она в самых пылких выражениях поблагодарила своего спасителя. Участие, какое слышалось в его голосе, и все его поведение свидетельствовали о том, что его радость по этому поводу была едва ли не равна ее собственной.

Но мало-помалу к ней вернулись невеселые мысли, и тревога подавила радость. В суматохе последних минут она не думала ни о чем, кроме побега, но теперь, осознав свое положение, стала молчалива и задумчива. Она не имела друзей, у которых могла бы укрыться, она ехала с молодым кавалером, почти ей незнакомым, неведомо куда. Аделина вспоминала, как часто бывала обманута и предана теми, кому доверялась, и совсем пала духом. Вспомнила она также о том внимании, какое оказывал ей Теодор, и испугалась, что его поступок мог быть продиктован эгоистической страстью. Она понимала всю вероятность этого, но отказывалась верить, что такое возможно, и чувствовала, что больших страданий, чем сомнение в порядочности Теодора, ничто причинить ей не может.

Он прервал ее размышления, напомнив о последних днях в аббатстве.

— Вероятно, вы были очень удивлены, — сказал он, — и, боюсь, оскорблены тем, что я не явился на условленную встречу в аббатстве после тех тревожных намеков, которые сделал во время нашего последнего разговора. Наверное, это повредило мне в ваших глазах, если я и имел когда-либо счастье пользоваться вашим уважением. Но мои планы были опрокинуты планами маркиза де Монталя, и, полагаю, я вправе сказать вам, что мое отчаяние из-за этого было по меньшей мере равно вашим опасениям.

Аделина сказала, что была чрезвычайно встревожена его намеками и тем, что он не мог дать ей дальнейших разъяснений относительно грозившей ей опасности, и к тому же… Тут она оборвала фразу, готовую сорваться с ее уст, так как поняла, что неосторожно выдавала, какое место он занимал в ее сердце. Последовало несколько минут молчания, причем обе стороны чувствовали себя неловко. Наконец Теодор возобновил беседу:

— Позвольте мне ознакомить вас с обстоятельствами, помешавшими мне прийти на свидание, о котором я умолял вас.

Не дожидаясь ее ответа, он рассказал, что маркиз, выведав каким-то необъяснимым способом или просто заподозрив, о чем они в последний раз говорили, и опасаясь, что его притязания могут встретить противодействие, предпринял решительный шаг, чтобы не позволить ей узнать о них подробнее. Аделина тотчас припомнила, что ее и Теодора видел в лесу Ла Мотт, который, без сомнения, заметил их возраставшую доверительность и позаботился уведомить маркиза о том, что у него может оказаться соперник в лице его друга.

— На другой день после того, как я в последний раз вас видел, — продолжал Теодор, — маркиз (он полковой командир мой) приказал мне возвратиться в полк и назначил мой отъезд на следующее утро. Неожиданный приказ несколько удивил меня, но мотивы его вскоре мне стали ясны. Слуга маркиза, давно мне преданный, вошел ко мне, как только я вернулся от маркиза, и, пожалев о внезапном моем отъезде, тут же обронил несколько слов, меня поразивших. Я стал его расспрашивать и уверился в своем подозрении, с некоторых пор у меня возникшем, о намерениях маркиза относительно вас.

Затем Жак сообщил мне, что о нашей последней встрече узнали и доложили маркизу. Он выведал это от своего приятеля-лакея; я был так встревожен, что тут же нанял его время от времени извещать меня о том, что предпринимает маркиз. Я ждал вечера, который позволит мне вновь увидеть вас, со всевозраставшим нетерпением, однако изобретательность маркиза решительно воспрепятствовала моим замыслам и желаниям. Он загодя договорился провести день на вилле некоего дворянина, расположенной в нескольких лье от его, и мне, несмотря на все отговорки, какие только удалось измыслить, пришлось сопровождать его. Принужденный, таким образом, повиноваться, я провел день в сильнейшем волнении и тревоге, каких не испытывал в жизни ни разу. Было уже за полночь, когда мы вернулись на виллу маркиза. Наутро я встал рано, чтобы пуститься в дорогу, решив непременно искать встречи с вами, прежде чем я покину эту провинцию.

Выйдя к завтраку, я был весьма удивлен, увидев маркиза уже в столовой; он стал распространяться о том, как красиво это утро, и объявил, что желает проводить меня до Шино. Так я был лишен моей последней надежды, и физиономия моя, надо полагать, вполне соответствовала моим чувствам, ибо в пронизывающем взгляде маркиза выражение искусственной беспечности тотчас сменилось недовольством. От Шино до аббатства по меньшей мере двенадцать лье, но я все же собирался вернуться оттуда, как только маркиз покинет меня, пока не осознал, сколь мало шансов увидеть вас одну; к тому же, если бы я попался на глаза Ла Мотту, это пробудило бы у него подозрения и насторожило против любых моих планов в будущем. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к своему полку.

Жак часто присылал мне отчеты о действиях маркиза, но излагал все так путано, что лишь ставил меня в тупик и причинял страдания. Однако последнее его сообщение настолько меня взволновало, что оставаться в казармах мне стало невыносимо, и я, поняв, что получить увольнительную невозможно, тайком покинул полк и затаился в коттедже, расположенном примерно в миле от виллы, чтобы как можно скорее получать уведомления о планах маркиза. Жак ежедневно являлся ко мне с известиями и наконец сообщил о гнусном заговоре, намеченном на следующую ночь.

У меня не было практически никакой возможности предупредить вас об опасности. Если бы я рискнул приблизиться к аббатству, меня мог увидеть Ла Мотт и сорвать любую мою попытку спасти ваС. Все же я решился пойти на риск и постараться увидеть вас; под вечер я уже собрался в лес, но тут прибежал Жак и рассказал, что вас должны привезти на виллу. Таким образом моя задача несколько облегчалась. Я узнал также, что маркиз решил теперь, когда уже не опасался потерять вас, прибегнуть к приманкам роскоши, в чем он сведущ сверх всякой меры, и тем — да еще фиктивным бракосочетанием — обольстить ваС. Выяснив расположение назначенной вам комнаты, я приказал, чтобы карета ждала наготове, и, решив забраться в ваше окно и вывести вас оттуда, в полночь проник в парк.

Здесь Аделина прервала Теодора.

— Не знаю, как выразить словами, сколь много я вам обязана, — проговорила она, — или благодарность мою за ваше милосердие.

— Ах, только не называйте это милосердием, — ответил он, — это была любовь.

Он сделал паузу. Аделина молчала. Несколько минут он был во власти сильных чувств; затем закончил словами:

— Но простите мне это неожиданное признание. Впрочем, отчего я называю его неожиданным — ведь мои поступки уже открыли то, чего ни разу до сего мгновения не посмели произнести губы.

Он опять замолчал. Молчала и Аделина.

— Но будьте ко мне справедливы и поверьте, что я понимаю, сколь неуместно в нынешних обстоятельствах объясняться вам в любви. Я обещаю также более не возвращаться к этому предмету, пока вы не окажетесь в иной ситуации, когда сможете принять либо отклонить мое искреннее чувство. Однако если бы я уже сейчас был уверен, что пользуюсь уважением вашим, это избавило бы меня от многих терзаний.

Аделину удивило, что он способен усомниться в ее уважении к нему после оказанной ей столь значительной и сердечной помощи, — но ей еще неведома была робость любви.

— Значит, вы почитаете меня неблагодарной? — произнесла она трепетным голосом. — Но возможно ли, чтобы я приняла ваше дружеское вмешательство в мою судьбу, вас не уважая?!

Теодор молча взял ее руку и прижал к губам. Оба были слишком взволнованны, чтобы разговаривать, и проехали несколько миль, не обменявшись ни словом.

Глава XI

Трепетное сияние утренней зари только-только проникло сквозь тучи, когда наши путешественники остановились в маленьком городке, чтобы сменить лошадей. Теодор уговорил Аделину выйти из кареты, чтобы немного подкрепиться, и она в конце концов согласилась. Однако на постоялом дворе все еще спали, и прошло немало времени, пока стук и крики кучера их не разбудили. Покончив с легким завтраком, Теодор и Аделина вернулись к карете. Деликатность не позволила Теодору вновь коснуться того единственного предмета, который занимал его; поэтому, обратив раз-другой внимание своей спутницы на красивые ландшафты, мимо которых они проезжали, и предприняв еще несколько попыток поддержать разговор, он погрузился в молчание. Его душа, хотя все еще полная тревоги, теперь освободилась от опасений, давно его угнетавших. Когда он впервые увидел Аделину, ее прелесть произвела на него глубокое впечатление; красота девушки отличалась задушевностью, которую тотчас отметил, и мужеством, что подтвердилось впоследствии в поступках и речах ее. Очарование девушки, мнилось ему, схоже было с тем, какое описал позднее некий английский поэт:

Теодор отдавал себе отчет в бедственном ее положении и опасностях, ее окружавших; это пробудило в его душе нежнейшее сострадание к ней, и вскоре восхищение ею переросло в любовь. Отчаяние, которое он испытал, когда был вынужден покинуть Аделину среди опасностей, не имея возможности хотя бы предостеречь ее, можно лишь вообразить. Все время, что Теодор находился в своем полку, он терзался кошмарами, противостоять которым не видел иного средства, как вернуться поближе к аббатству, где он мог своевременно проведать о замыслах маркиза и быть готовым прийти Аделине на помощь.

Просить увольнительную, не объявив о своих намерениях, он не мог, ибо более всего страшился, как бы о них не прознали, и наконец в великодушном порыве, который, хотя и в нарушение закона, продиктован был благородством, тайно покинул полк. Осуществление плана маркиза, которое он наблюдал с мучительным волнением, вплоть до той ночи, что должна была решить его и Аделины судьбу, побудило его к действию и бросило в сумятицу надежд и страхов — ужаса и упования.

Ни разу, вплоть до этого часа, он не смел поверить, что она в безопасности, но сейчас расстояние от замка, которое они выиграли, не чуя за собой погони, окрылило его самые смелые надежды. Невозможно было сидеть рядом с возлюбленной его Аделиной, слушать ее заверения в благодарности и глубоком к нему уважении — и не позволить себе надеяться на любовь ее. Теодор поздравил себя с тем, что стал ее спасителем, и предвкушал сцены счастья, когда она окажется под покровительством его семьи. Тучи грозных несчастий и тревог рассеялись, уступив место безоблачной радости. Если же набегала временами тень страха или вспоминались с чувством сожаления обстоятельства, при которых он покинул полк, да к тому же стоявший на границе, да еще во время войны, — Теодор бросал взгляд на Аделину, и лицо ее мгновенно оказывало на него магическое действие, привнося мир в его душу.

Однако у Аделины были свои основания для опасений, к которым Теодор не имел касательства: ее будущее было неопределенно и сокрыто тьмой. Опять она вынуждена прибегнуть к милосердию чужих людей… вновь испытывать изменчивость их доброты… подвергать себя тяготам зависимой судьбы или трудностям существования на случайный заработок… Эти мрачные размышления мешали ей отдаться радости, источником которой был побег и то чувство, о котором свидетельствовало все поведение Теодора и его признание. Деликатность, запретившая ему говорить о своей любви, воспользовавшись ее нынешним положением, внушала ей уважение и льстила ее гордости.

Аделина полностью ушла в свои раздумья, как вдруг кучер остановил лошадей и, указывая на дорогу, что сбегала вниз по склону холма, который они только что оставили позади, сообщил, что видит нескольких всадников, которые их нагоняют. Теодор тотчас приказал ему подхлестнуть лошадей и при первой возможности свернуть с большой дороги на малозаметный проселок. Кучер щелкнул в воздухе кнутом и пустил лошадей во весь опор, словно спасал собственную жизнь. Тем временем Теодор старался приободрить Адели-ну, охваченную ужасом; теперь ей казалось — лишь бы ускользнуть от маркиза, и тогда у нее хватит сил сразиться с будущим.

Они свернули на узкий проселок, укрытый со всех сторон большими деревьями и почти терявшийся под их кронами. Теодор опять выглянул в окно, но переплетение ветвей мешало ему видеть достаточно далеко, чтобы определить, продолжается ли погоня. Ради него Аделина постаралась скрыть свои чувства.

— Этот проселок, — сказал Теодор, — непременно приведет нас к какому-нибудь городку или селению, а там уж бояться нечего: хотя моя рука в одиночку и не смогла бы защитить вас от многочисленных преследователей, я не сомневаюсь, что сумею заручиться поддержкой кого-нибудь из здешних жителей.

Аделину, по-видимому, успокоили обнадеживающие слова Теодора; он опять оглянулся назад, но извивы проселка не давали глазу простора, а грохот колес заглушал все прочие звуки. Наконец он приказал кучеру остановиться и прислушался; не уловив ничего похожего на конский топот, он вновь обрел надежду на то, что теперь они в безопасности.

— Знаешь ли ты, куда ведет эта дорога? — спросил он.

Кучер ответил, что не знает, но что он приметил вдали между деревьями несколько домов и думает, что проселок ведет к ним. Теодору это сообщение было как нельзя кстати; он внимательно присмотрелся и тоже разглядел какие-то строения.

— Ничего не бойтесь, обожаемая Аделина, — сказал Теодор, когда кучер снова тронул лошадей, — теперь вы спасены. А я расстанусь с вами не прежде, чем с жизнью.

Аделина вздохнула — не только из-за себя, но и при мысли об опасности, которая может грозить Теодору.

Они продолжили свой путь и ехали так около получаса, пока не прибыли наконец в маленькое селенье, и вскоре остановились на постоялом дворе — лучшем из здешних домишек. Теодор помог Аделине сойти и опять постарался развеять ее опасения; он говорил с нежностью, но Аделина могла ответить на нее лишь улыбкой, которая не слишком успешно скрывала ее тревогу. Заказав обед, он вышел, чтобы переговорить с хозяином; но, едва он покинул комнату, Аделина увидела группу всадников, показавшуюся в воротах постоялого двора, и не сомневалась, что видит тех, от кого они бежали. Двое стояли к ней лицом, но один из остальных фигурой напомнил ей маркиза.

Сердце Аделины похолодело, в первые секунды разум покинул ее. Первым побуждением было спрятаться, но, пока она соображала, как это сделать, один из всадников глянул в окно, у которого она стояла, и что-то сказал остальным; они гурьбой вошли в дом. Теперь покинуть комнату незамеченной было невозможно, но и оставаться там было почти столь же опасно. В ужасе она металась по комнате, неслышно призывая Теодора и недоумевая, почему он все не возвращается. Страдала она ужасно. Но вдруг из дальнего конца дома раздались громкие возбужденные голоса, и вскоре она разобрала следующие слова:

— Именем короля! Вы арестованы! И предупреждаю, если вы дорожите своей жизнью, не мечтайте выйти отсюда иначе как под стражей.

В следующее мгновение Аделина услышала голос Теодора.

— Я не собираюсь обсуждать приказ короля, — отвечал он, — и даю вам слово чести, что не покину этот дом без ваС. Но прежде всего отпустите меня, чтобы я мог возвратиться в ту комнату — у меня там друг, я должен поговорить с ним.

Поначалу они отказались выполнить его желание, увидя в том уловку, дабы попытаться бежать, но Теодор умолял, бранился, и они в конце концов согласились. Он сломя голову кинулся туда, где осталась Аделина, а сержант и капрал проводили его до двери; сразу затем оба солдата вышли во двор, чтобы наблюдать за окнами.

Нетерпеливой рукой Теодор отворил дверь, но Аделина не поспешила к нему навстречу — она потеряла сознание, едва услышав начало перепалки. Теодор стал громко звать на помощь, и вскоре хозяйка постоялого двора прибежала со всяческими снадобьями, однако ни одно из них не помогло; Аделина лежала без чувств, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что она жива. Между тем отчаяние Теодора возросло стократно, так как в комнату ввалились солдаты и, с хохотом обнаружив, о каком «друге» говорил Теодор, объявили, что более ждать не могут. Они уже готовы были силой оторвать его от безжизненного тела Аделины, над которым он склонился в невыразимой муке, но вдруг он яростно к ним обернулся и, обнажив шпагу, поклялся, что нет такой силы на земле, которая заставила бы его удалиться отсюда, пока дама не придет в себя.

Солдаты, разъяренные его поведением и решимостью, с возгласом: «Итак, вы восстаете против приказа короля!» — бросились, чтобы схватить его; однако Теодор направил на них острие своей шпаги и предложил тем, кому не дорога жизнь, подойти. Один из вошедших тотчас выступил вперед. Теодор был начеку, однако нападать не стал.

— Я прошу лишь одного: подождать, пока дама не придет в себя, — сказал он. — Что будет, если вы не внемлете моей просьбе, вам известно.

Сержант, уже взбешенный неповиновением Теодора, воспринял его последние слова как угрозу и решил не уступать: он бросился вперед, и, пока его товарищ звал тех, кто остался во дворе, Теодор легко ранил его в плечо и сам получил удар саблей по голове.

Из раны хлынула кровь; Теодор, шатаясь, подошел к креслу и упал в него в тот самый миг, когда остальные солдаты ворвались в комнату, а Аделина, открыв глаза, увидела его, обессиленного, бледного, залитого кровью. Она невольно вскрикнула и со словами: «Они убили его!» — вновь упала. Услышав ее голос, Теодор поднял голову и с улыбкой протянул ей руку.

— Я ранен легко, — сказал он, — и скоро оправлюсь, если вам в самом деле стало лучше.

Она поспешила к нему и вложила свою руку в его.

— Неужто никто не пошел за хирургом? — вымолвила она, с отчаянием озираясь вокруг.

— Не тревожьтесь обо мне, — сказал Теодор, — рана не так опасна, как вам представляется.

В комнате уже было полно народу, люди сбежались сюда, прослышав о драке; среди них был человек, исполнявший в селе роль врача, аптекаря и хирурга[75]C. 154 …человек, исполнявший в селе роль врача, аптекаря и хирурга… — Снова деталь, относящаяся скорее к английскому, чем к французскому быту. В Англии XVII в. хирурги (surgeons) в медицинской иерархии стояли ниже врачей (physicians), но выше аптекарей. Лишь в 1745 г. хирурги, принадлежавшие до того к тому же цеху, что и цирюльники, образовали собственную корпорацию. Общество фармацевтов было основано значительно раньше — в 1617 г. (до того аптекари состояли в одной корпорации с зеленщиками)., — сейчас он выступил вперед, готовый оказать помощь Теодору.

Исследовав рану, он отказался сообщить свое мнение, однако распорядился немедленно уложить пациента в постель; преследовавшие Теодора служаки воспротивились этому, твердя, что их долг доставить его в полк.

— Сие невозможно, ибо сопряжено с опасностью для его жизни, — возразил хирург, — и к тому же…

— О, его жизнь! — прервал хирурга сержант. — Нам нет до этого дела. Мы обязаны исполнить свой долг.

Аделина, до сих пор стоявшая, трепеща от волнения, больше не в силах была молчать:

— Поскольку хирург заявил во всеуслышание, что этого джентльмена в нынешнем его состоянии нельзя перевозить куда бы то ни было, не подвергая опасности его жизнь, извольте помнить, что, если он умрет, вам придется, вероятно, ответить за это.

— Вот именно, — подхватил хирург, которому вовсе не улыбалось лишиться пациента, — я заявляю перед свидетелями, что этому господину нельзя двигаться, ибо сие опасно для жизни, и вам следовало бы принять во внимание возможные последствия. Его рана весьма опасна и требует самого заботливого ухода, даже и при этом исход более чем сомнителен! Если же вы повезете его, может открыться горячка, и рана окажется смертельной.

Теодор выслушал эти слова с полным самообладанием, но Аделина лишь с трудом затаила сердечную тревогу; ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не пролились стоявшие в глазах слезы, и, как ни хотелось ей воззвать к человечности или припугнуть солдат ради несчастного арестанта, она не посмела довериться своему голосу.

От этой внутренней борьбы ее освободило сочувствие людей, заполнивших комнату; они все громче защищали Теодора и объявили, что солдаты, ежели решатся увезти его, могут быть обвинены в убийстве.

— Ну и что, он так и так должен умереть, — возразил сержант, — за то, что покинул свой пост и поднял на меня руку, когда я исполнял приказ короля.

Едва не теряя сознание от слабости, Аделина прислонилась к креслу Теодора, чьи собственные беды на время отступили перед тревогой за нее. Одной рукой поддерживая ее и заставив себя улыбнуться, он проговорил так тихо, что слышала только она:

— Все это не так… и я не сомневаюсь, что, когда в деле моем разберутся, все обойдется без каких-либо последствий.

Аделина понимала, что слова эти говорятся лишь затем, чтобы утешить ее, и потому не дала им веры, хотя Теодор вновь и вновь заверял ее в своей полной безопасности. Тем временем толпа, чье сочувствие к нему было еще более возбуждено черствостью сержанта, стала уже открыто жалеть его и возмущаться как грозившим ему, очевидно, наказанием, так и бессердечием, с каким об этом было заявлено. Очень скоро возбуждение достигло такой степени, что сержант, отчасти испуганный возможными последствиями, отчасти же устыдившись сыпавшихся на него обвинений в жестокости, согласился, чтобы Теодора уложили в постель, пока он не испросит решения своего начальства о том, как тут следует поступить. Радость Аделины при этом повороте событий на время отодвинула на задний план собственные ее тревоги и отчаянность ее положения.

Перейдя в соседнее помещение, она дожидалась диагноза хирурга, который сейчас исследовал рану; хотя этот несчастный инцидент взволновал бы ее в любом случае, теперь она была тем более подавлена, что причиной его считала себя; к тому же злоключение это, показавшее во всей полноте привязанность к ней ее возлюбленного, сделало его еще ближе ее сердцу и тем самым, по-видимому, обострило ее собственное зарождавшееся чувство. Она не смела даже помыслить о том, что, оправившись от раны, он, возможно, присужден будет к смерти, и старалась внушить себе, что все это не более как злое измышление его гонителей.

Помимо всего, нынешнее состояние Теодора, а также сопутствовавшие ему обстоятельства пробудили всю ее нежность и открыли ей истинный смысл ее симпатии к нему. Изящная фигура, благородное умное лицо и обаятельные манеры Теодора, привлекшие ее с первого взгляда, выиграли затем еще больше благодаря силе мысли и тонкости чувств, выражавшихся в речах его. То, как он держался с ней после побега, вызвало ее горячую благодарность, а опасность, какой он подверг себя ради нее, еще усилили нежность, переросшую в любовь. Пелена с сердца спала, и она впервые отдала себе отчет в своем чувстве.

Наконец хирург вышел из комнаты Теодора и предстал перед Аделиной, желавшей поговорить с ним. Она попросила хирурга сказать ей, в каком состоянии рана Теодора.

— Полагаю, вы родственница джентльмена, мадам… быть может, сестра его? Вопрос неприятно поразил и смутил ее; не ответив, она повторила свою просьбу.

— Возможно, мадам, вы состоите с ним в еще более близких отношениях, — продолжал хирург, как и она, пропустив, по-видимому, ее вопрос мимо ушей, — возможно, вы — его супруга…

Аделина зарделась и собралась уже ответить, но он продолжал:

— Интерес, какой вы проявляете к его благоденствию, во всяком случае, весьма лестен, и я был бы рад обменяться с ним местами, будь я уверен, что меня ожидает столь же нежное сострадание со стороны такой очаровательной леди.

С этими словами он отвесил ей низкий поклон. Аделина, приняв самый сдержанный тон, сказала:

— А теперь, сэр, когда вы покончили с комплиментами, вы, может быть, удостоите вниманием мой вопроС. Я поинтересовалась, в каком состоянии вы оставили своего пациента.

— Пожалуй, мадам, на этот вопрос ответить весьма затруднительно. В каком-то смысле чрезвычайно неприятная роль — быть разносчиком дурных новостей. Боюсь, что он умрет.

— Умрет! — слабым голосом откликнулась Аделина. — Умрет!..

— Не тревожьтесь, мадам, — продолжал хирург, увидев, как она побледнела, — не тревожьтесь. Вполне возможно, что рана не достигла… — Он запнулся. — В этом случае его… — Он запнулся опять, — его… гм… не пострадали. А если так, значит, внутренние оболочки мозга не затронуты; в этом случае рана его, возможно, не воспалится, и тогда пациент, возможно, останется жив. Если же, однако, с другой стороны…

— Умоляю вас, сэр, говорите понятней, — прервала его Аделина, — и не шутите моей тревогой. Вы действительно полагаете, что он в опасности?

— В опасности! — вскричал хирург. — В опасности! Да, уверяю вас, в большой опасности!

С этими словами он вышел, всем своим видом выражая печаль и скорбь. Несколько минут Аделина оставалась в комнате, предаваясь отчаянию, унять которое не могла, затем, отерев слезы и постаравшись принять спокойный вид, вышла, чтобы послать слугу за хозяйкой постоялого двора. Напрасно прождав ее, она позвонила в колокольчик и опять, уже более настойчиво, послала за ней; однако хозяйка так и не явилась, и Аделина в конце концов сама спустилась по лестнице вниз, где и обнаружила ее среди толпы обывателей, которым она очень громко, и при том сильно жестикулируя, рассказывала о недавнем происшествии.

— Ох, да вот же и сама мамзель! — закричала она, увидев Аделину, и глаза всех присутствовавших тотчас устремились на нее.

Аделина, которой толпа мешала приблизиться к хозяйке, поманила ее пальцем и уже готова была удалиться, но хозяйка, жаждавшая продолжить свой рассказ, не обратила внимания на поданный ей знак. Напрасно Аделина пыталась встретиться с нею глазами — та глядела куда угодно, только не на нее, Аделина же не хотела громким окликом вновь привлечь к себе внимание.

— Ужас как жалко, что его наверняка расстреляют, — говорила меж тем хозяйка гостиницы, — он больно уж хорошенький, а только солдаты сказали, непременно его расстреляют, ежели он поправится. Но, видать, это бедному джентльмену не грозит, доктор говорит, ему уж никогда не выйти из этого дома живым.

Тут Аделина обратилась к мужчине, стоявшему рядом, и, попросив его сказать хозяйке, что она хочет поговорить с ней, удалилась. Минут через десять хозяйка явилась.

— Ах, мамзель, вашему братцу ох как худо, говорят, долго он не протянет. Аделина спросила, есть ли в городке другой какой-нибудь медик, кроме этого хирурга.

— Господи Боже мой, мадам! Это же на редкость здоровое местечко, не слишком-то мы здесь и нуждаемся в медицине… а уж эдаких несчастий и вовсе никогда здесь не бывало. Лет десять тому назад был здесь один доктор, так ведь в наших краях его ремеслом не проживешь, а сам-то он, думается мне, человек был довольно бедный.

Аделина, прервав ее, стала расспрашивать о Теодоре, которому хозяйка помогла дойти до его комнаты. Она спросила, как он перенес перевязку, стало ли ему легче после операции, однако хозяйка не могла удовлетворительно ответить на ее вопросы. Тогда Аделина еще раз спросила, нет ли другого хирурга в окрестностях городка, и ей сказали — нет.

Отчаяние, явно читавшееся на лице Аделины, вызвало как будто сочувствие хозяйки постоялого двора, и она постаралась утешить девушку, как только была способна. Она посоветовала Аделине послать за ее друзьями, а о доставке весточки обещала позаботиться сама. Аделина вздохнула и сказала, что в этом нет необходимости.

— Не знаю, мамзель, что, по-вашему, необходимо, — не отступалась хозяйка, — а по мне, так очень это тяжко — помирать в незнакомом месте и чтоб вокруг не было никого родных… небось, этот бедный джентльмен думает точь-в-точь как я, да и потом — кто заплатит за его похороны, коль он помрет?

Аделина взмолилась, прося ее замолчать, и, чтобы Теодору оказывали все возможное внимание, обещала вознаградить хозяйку за хлопоты; затем она попросила немедленно принести ей перо и чернильницу.

— Эх, мамзель, вы уж не сомневайтесь, эдак-то будет всего правильней. Да что там, ваши друзья нипочем не простят вас, коли вы их не известите. Уж я это по себе знаю. А что до молодого джентльмена, так я об нем позабочусь, все, что ни есть в доме, к его услугам, во всей округе ведь нету гостиницы лучше этой, хотя город наш не слишком велик.

Аделине пришлось повторить свою просьбу о пере и чернилах, только после этого хозяйка покинула наконец комнату.

Мысль о том, чтобы послать за друзьями Теодора, в суматохе последних событий ни разу не пришла Аделине в голову, и сейчас сознание, что это может обеспечить ему больший комфорт, в какой-то мере успокоило ее. Получив перо и чернила, она написала Теодору записку следующего содержания:

«В Вашем нынешнем состоянии вы нуждаетесь в максимальных удобствах, и, право же, нет ничего дороже во время болезни, как присутствие друзей; позвольте же мне уведомить о Вашем положении Ваше семейство: это будет приятно мне и утешительно для Вас».

Вскоре после того, как это послание было передано Теодору, она получила от него записку, в которой он почтительно, но настойчиво просил разрешения увидеть ее на несколько минут. Аделина тотчас вошла в его комнату, и худшие ее опасения подтвердились, как только она увидела его пылавшее жаром лицо; это был удар, который, вместе с усилиями скрыть свои чувства, почти лишил ее сил.

— Благодарю вас за вашу доброту, — сказал он, протягивая руку, которую Аделина тотчас приняла, и, сев у его кровати, разрыдалась.

Когда ее волнение несколько улеглось, она отняла платочек от глаз и опять взглянула на Теодора; его улыбка, исполненная нежной любви и благодарности за ее заботу о нем, принесла ей временное облегчение и осушила слезы.

— Простите мне мою слабость, — сказала она, — но чувства мои были так возбуждены последними событиями…

Но Теодор не дал ей договорить:

— Эти слезы бесконечно лестны моему сердцу. Но, ради меня, постарайтесь успокоиться: я не сомневаюсь, скоро мне станет лучше. Хирург…

— Мне он не нравится, — проговорила Аделина. — Но скажите мне, как вы себя чувствуете?

Он заверил девушку, что ему уже гораздо лучше, и, еще раз поблагодарив ее за доброту, перешел прямо к предмету, из-за коего просил ее с ним увидеться.

— Моя семья, — сказал он, — проживает очень далеко от этих мест, и я знаю, их любовь ко мне такова, что, как только они будут уведомлены о случившемся, никакие соображения, даже самые разумные, не удержат их от приезда сюда, чтобы помочь мне; однако их помощь может оказаться ненужной еще до их приезда. — (Аделина внимательно на него смотрела.) — Вероятно, я буду здоров, — продолжал он с улыбкой, — еще прежде того, как письмо дойдет к ним; тем не менее оно причинит им ненужную боль, а главное — заставит предпринять бесполезное путешествие. Ради вас, Аделина, я желал бы, чтобы они были здесь, однако через каких-нибудь несколько дней станут ясны последствия моего ранения. Давайте же подождем, по крайней мере, до этого момента и поступим в соответствии с обстоятельствами.

Аделина не стала настаивать на обсуждении этой темы и обратилась к вопросу, который в данную минуту представлял для нее больший интерес.

— Я очень хотела бы, чтобы вас пользовал более толковый хирург, — сказала она. — Вам лучше известна география этих мест, чем мне… есть ли тут по соседству какой-нибудь город, чтобы показаться еще кому-то?

— Думаю, что нет, — сказал он, — и это, право, не имеет значения, так как рана моя несерьезна, и самой скромной сноровки довольно, чтобы залечить ее. Но отчего, милая Аделина, вы так встревожены? Отчего готовы сразу же предполагать самое дурное? О, я отношу это на счет вашей сердечности… и позвольте заверить вас, что эта черта, увеличивая мою благодарность, усиливает также и мое нежное к вам уважение. О Аделина, коль скоро вы желаете моего быстрейшего выздоровления, умоляю вас успокоиться. Мне не может быть хорошо, если я вижу, что вы несчастливы.

Она заверила его, что всеми силами постарается быть спокойной, и, боясь, что беседа, продлившись еще, может пойти Теодору во вред, покинула его, чтобы он отдохнул.

Выйдя из галереи, она увидела хозяйку, на которую определенные слова Аделины подействовали магически, превратив небрежение и наглость в услужливость и любезность. Она явилась, чтобы спросить, всем ли обеспечен джентльмен в верхней комнате, потому как она, видит Бог, непременно хочет все ему предоставить.

— А я тут сиделку подобрала, мамзель, чтоб она, значит, за ним глядела, и можете мне поверить, она справится отменно. Уж я присмотрю за ней, да и сама я не прочь услужить ему когда-никогда. Бедный джентльмен! Какой он терпеливый! Никто б не поверил, будто он знает, что скоро помрет. Доктор ведь это ему самому сказал, так вот прямо и выложил.

Аделина была потрясена столь бестактным поведением хирурга; попросив подать легкий обед, она отпустила хозяйку. К вечеру хирург появился опять и, проведя несколько времени со своим пациентом, вернулся в гостиную, чтобы по просьбе Аделины рассказать ей о его состоянии. На расспросы Аделины он отвечал с величайшей торжественностью.

— Невозможно, мадам, в настоящий момент прийти к положительному заключению, но у меня имеются основания придерживаться того суждения, какое я изложил вам нынче утром. Уверяю вас, я не склонен строить свои суждения на зыбкой почве. И могу привести вам примечательный пример тому: не далее как две недели назад я был зван к больному, проживавшему в нескольких лье от меня. Когда явился посланный, меня дома не оказалось; но, так как случай не терпел отлагательства, они пригласили другого врача, который прописал лекарства, по его мнению, необходимые, и пациенту на вид стало от них лучше. Все близкие уже поздравляли себя с его выздоровлением и, когда приехал я, выразили согласие с упомянутым коллегой, что опасности больше нет. Вот тут-то вы и ошибаетесь, возразил я, эти лекарства помочь пациенту не могли, он в крайней опасности. Больной застонал, но мой собрат доктор настаивал на своем лечении, уверяя, что прописанные им медикаменты дают и уже дали не только верный, но и быстрый эффект. Тут я потерял всякую выдержку и, сославшись на собственное мнение, заявил, что эффект этот ложен и случай безнадежный, самого же пациента заверил, что его жизнь в крайней опасности. Я не из тех, мадам, кто до последней минуты обманывает своих пациентов. Но послушайте, однако, заключение.

— Мой ученый собрат был, полагаю, взбешен непреклонностью моих суждений и бросал на меня свирепые взгляды, которые, впрочем, не производили на меня никакого впечатления; тогда, обратившись к больному, он предложил ему самому решить, на чье мнение он полагается, ибо участвовать в лечении вместе со мной отказывается. Пациент сделал мне честь, — продолжал хирург, самодовольно ухмыляясь и поглаживая кружевные манжеты, — оценить мою персону более высоко, чем я, возможно, заслуживаю, и незамедлительно отказал моему оппоненту. «Я никогда не поверил бы, — сказал он, когда врач вышел, — никогда не поверил бы, что человек, который столь долго занимается своим ремеслом, может быть так несведущ». — «Я тоже никогда не поверил бы», — сказал я. «Я удивлен, как это он не знал, что мне грозит такая опасность», — заметил пациент. «Я удивлен не менее вас», — сказал я и тут же принял решение сделать для больного все, что в моих силах, ибо, как вы сами видите, он оказался человеком рассудительным. И я занялся им. Прежде всего изменил назначения и сам приглядел за приемом лекарств; впрочем, ничто не помогло, мой диагноз подтвердился, и он умер, не дожив до утра. Аделина, вынужденная слушать эту длинную историю, вздохнула.

— Меня не удивляет ваше волнение, мадам, — воскликнул хирург, — случай, о котором я вам рассказал, действительно очень волнует. Я сам был так огорчен, что прошло немало времени, прежде чем я мог думать и даже просто говорить о нем. Но вы должны согласиться, мадам, что это поразительное доказательство непогрешимости моих умозаключений.

Аделина содрогнулась от непогрешимости его умозаключений и ничего не ответила.

— На бедного пациента это произвело убийственное впечатление, — продолжал хирург.

— В самом деле, совершенно убийственное, — согласилась Аделина.

— Я был глубоко потрясен, — не унимался он.

— Не сомневаюсь в том, сэр, — сказала Аделина.

— Однако время лечит и самые мучительные воспоминания.

— Мне кажется, вы упомянули, что случилось это недели две тому назад.

— Что-то около того, — сказал хирург, кажется, не понявший смысла ее замечания.

— Не разрешите ли, сэр, узнать имя того врачевателя, который столь невежественно оспаривал вас?

— Отчего же, мадам, его зовут Лафанс.

— Не сомневаюсь, что он прозябает в полной безвестности, как того и заслуживает, — сказала Аделина.

— О нет, сударыня, он проживает в довольно приличном городке, милях в четырех отсюда, и являет собою пример того, среди многих других, как склонно заблуждаться общественное мнение. Вам будет трудно поверить, но, уверяю вас, это факт: у сего человека весьма обширная практика, в то время как я вынужден оставаться здесь в небрежении и почти полной безвестности.

Слушая пространный рассказ хирурга, Аделина все пыталась сообразить, каким образом узнать имя того врача, ибо поведанная ей история в доказательство невежества врача и непогрешимости его оппонента, совершенно утвердила ее мнение о том и другом. Теперь более чем когда-либо она желала спасти Теодора от этого хирурга и как раз размышляла о том, как это сделать, когда он, в своей самоуверенности, сам предоставил ей к тому средства.

Она задала ему еще несколько вопросов о состоянии раны Теодора и узнала, что все оставалось так, как и было, однако появился небольшой жар.

— Впрочем, я распорядился растопить в его комнате камин, — продолжал хирург, — и укрыть больного еще несколькими одеялами; полагаю, это даст необходимый эффект. При этом ему ни в коем случае нельзя давать никакого питья, кроме сердечных капель, которые я пришлю. Конечно, он станет просить пить, но давать ему пить нельзя.

— Значит, вы не одобряете систему, о которой я где-то слышала, — сказала Аделина, — полагаться в таких случаях на природу.

— На природу, сударыня! — воскликнул он. — Природа — самый неверный поводырь в этом мире! Я всегда применяю метод, противоположный тому, какой предложила бы она. Ибо в чем была бы польза от Искусства, если бы оно лишь следовало Природе? Таково было мое первое суждение, как только я стал на ноги, и я неизменно его придерживался. Из сказанного мною, сударыня, вы можете заключить, что на мои суждения можно положиться; каковы они есть, таковыми пребудут всегда, ибо мой ум не из тех легкомысленных умов, кои подвержены воздействию обстоятельств.

Аделину утомили его рацеи, к тому же ей не терпелось поделиться с Теодором своим открытием — обнаружился врач! Однако хирург, судя по всему, и не собирался ее покинуть, он продолжал разглагольствовать, перебирая другие примеры своей удивительной проницательности, как вдруг явился слуга с сообщением, что некто внизу желает его видеть. Однако хирург слишком увлечен был приятной ему темой, чтобы просто так от нее отказаться, поэтому лишь после вторичного вызова отвесил Аделине поклон и вышел из комнаты. Как только он удалился, Аделина написала Теодору записку, испрашивая его разрешения вызвать другого врача.

Тщеславные повадки хирурга к этому времени успели создать у Теодора весьма неблагоприятное представление о его талантах, последние же предписания лишь укрепили его в том окончательно, так что он с готовностью согласился на сей раз получить иные рекомендации. Аделина тотчас позвала посыльного, но, приняв во внимание, что место пребывания врача для нее все еще тайна, обратилась с вопросом к хозяйке гостиницы, которая — то ли не зная действительно, то ли не желая сказать — никаких сведений ей не сообщила. Аделина продолжала расспросы, но с тем же результатом, и она провела несколько часов в отчаянной тревоге, в то время как Теодор не только не шел на поправку, но расхворался уже не на шутку.

Когда подали ужин, она спросила мальчика-слугу, не слышал ли он о докторе по фамилии Лафанс, который живет где-то по соседству.

— Не по соседству, сударыня… но я знаю доктора Лафанса из Шанси, потому как я сам из этого города.

Аделина продолжала расспрашивать мальчика и получила вполне удовлетворительные ответы. Однако город был в нескольких лье, и промедление, неминуемое из-за этого обстоятельства, опять ее встревожило; тем не менее она распорядилась немедленно отправить посыльного, сама же, осведомившись о здоровье Теодора, удалилась на ночь в свою комнату.

Усталость, накопившаяся за последние четырнадцать часов, пересилила душевное волнение, и Аделина уснула. Она проснулась поздно утром, разбуженная хозяйкой, которая пришла сообщить ей, что ее Теодору стало гораздо хуже, и спросить, что теперь делать. Узнав, что врач еще не приехал, Аделина поспешила встать и выйти, чтобы подробнее узнать о здоровье Теодора. Хозяйка ей рассказала, что Теодор провел беспокойную ночь, жаловался на жару и просил затушить камин, но что сиделка слишком хорошо знает свой долг, чтобы подчиниться этому требованию, и неукоснительно исполняла указания хирурга.

Хозяйка добавила также, что сердечные капли Теодор принимал регулярно, но, несмотря ни на что, ему становилось все хуже, а под конец он и вовсе начал бредить. Между тем мальчик, посланный за врачом, все еще не вернулся.

— А чего ж тут удивительного, — все трещала хозяйка, — вы ж только подумайте, это ведь восемь лье отсюдова и обратно, да еще поди дорогу отыщи в эдакой темени, да и плохая она, дорога-то. Но, в самом деле, мамзель, отчего бы вам не довериться нашему доктору, мы-то никогда другого и не желали, в городке нашем… и, ежели дозволите сказать, куда лучше бы послать мальчишку за близкими молодого джентльмена, чем за чужаком этим, за доктором, которого и не знает никто.

Расспросив еще о Теодоре и получив ответы, которые скорей усилили, чем уменьшили ее беспокойство, Аделина постаралась привести свои мысли в порядок и терпеливо дожидаться приезда врача. Более чем когда-либо чувствовала она сейчас всю безотрадность ее собственного положения и опасное состояние Теодора; ей страстно хотелось, чтобы его близкие были извещены о его обстоятельствах, но желание это сейчас оказалось несбыточным, так как Теодор, единственный, кто мог дать их адрес, метался в беспамятстве.

Когда появился вчерашний хирург и ознакомился с состоянием своего пациента, он не выразил ни малейшего удивления, но, задав несколько вопросов и сделав несколько общих распоряжений, спустился к Аделине. Начав, как обычно, с комплиментов, он вдруг принял важный вид.

— Весьма опечален, сударыня, — сказал он, — но при моей профессии приходится иной раз сообщать неприятные вести; тем не менее я хочу, чтобы вы были готовы к событию, которое, боюсь, уже близко.

Аделина поняла, что он имеет в виду, и, хотя отныне весьма мало доверяла его суждениям, все же не могла слышать намек на близкое несчастье без стона, вызванного страхом.

Она попросила рассказать ей во всех подробностях, чего именно он ожидает, и хирург пустился в длинное повествование о том, что, как он и предвидел, Теодор нынче утром куда более плох, чем был ночью, и что расстройство мозга, сейчас обозначившееся, дает все основания ожидать фатального исхода в ближайшие часы.

— Может случиться наихудшее, — продолжал он, — если рана воспалится; в этом случае шансов на выздоровление крайне мало.

Аделина выслушала этот приговор с ужасающим спокойствием, не дав воли своему горю ни в словах, ни в слезах.

— Я полагаю, сударыня, у молодого джентльмена есть близкие, и чем скорее вы уведомите их, тем лучше. Если они живут далеко отсюда, то, уверяю вас, это уж даже поздно… Но необходимо еще и… Вам дурно, сударыня?

Аделина попробовала заговорить, но тщетно, и хирург громко потребовал стакан воды; она выпила его и глубоко вздохнула, что, кажется, принесло ей некоторое облегчение — из ее глаз хлынули слезы. Между тем хирург, увидев, что ей стало лучше, но не настолько, чтобы слушать его дискурсы, удалился, пообещав вернуться через чаС. Врача все не было, и Аделина ждала его приезда со смесью страха и тревожной надежды.

Он прибыл около полудня и, расспросив о несчастном инциденте, ставшем причиною горячки, а также о том, какими средствами хирург лечил ее, поднялся в комнату Теодора; четверть часа спустя он вернулся туда, где его ждала Аделина.

— Джентльмен все еще в горячке, — сказал он, — но я велел давать ему успокоительное.

— Есть ли хоть какая-то надежда, сэр? — спросила Аделина.

— Да, сударыня, надежда, разумеется, есть; в настоящий момент положение его вызывает определенную тревогу, но через несколько часов я буду иметь возможность сделать более определенное заключение. Пока же я распорядился предоставить ему полный покой и разрешил пить, сколько он пожелает.

В ответ на просьбу Аделины он едва успел порекомендовать другого хирурга вместо нынешнего, как упомянутый джентльмен вошел в комнату и, увидев там Лафанса, бросил удивленный и негодующий взгляд на Аделину; она тотчас вышла с ним в другую комнату, где и отказала ему с любезностью, на которую он не соизволил ответить тем же и которой, вне всякого сомнения, совсем не заслуживал.

На другой день Лафанс приехал рано утром, но Теодор, то ли благодаря лекарствам, то ли оттого, что кризис миновал, крепко проспал несколько часов кряду. На сей раз врач высказался более определенно, тем дав Аделине основание надеяться на благополучный исход, и принял все меры к тому, чтобы обеспечить больному покой. Теодор проснулся, чувствуя себя прекрасно, лихорадка его отпустила, и первый вопрос его был об Аделине; вскоре ей сказали, что опасность миновала.

Через несколько дней Теодор достаточно оправился, чтобы его можно было перевести в соседнее помещение, где его встретила Аделина с радостью, которую она не в силах была подавить; заметив это, Теодор просветлел лицом. Аделина, и в самом деле благодарная за привязанность, которую он проявил столь благородно, и смягченная опасностью, которая ему угрожала, более не пыталась скрыть свою нежность и должна была наконец признаться, как сильно взволновал он ее сердце с первого своего появления.

Добрый час прошел в нежной беседе, когда счастье юной и разделенной любви целиком поглотило все их помыслы, отторгая все, что не было созвучно этому наслаждению; но в конце концов они осознали нынешние свои обстоятельства: Аделина вспомнила, что Теодор арестован за неподчинение приказу и самовольное оставление поста, Теодор — о том, что вскоре он вынужден будет покинуть Аделину и ей вновь придется в одиночку встретить злобные происки, от которых он только что спас ее. Эта мысль болью отозвалась в его сердце, и после долгой паузы он осмелился предложить ей то, о чем так часто мечтал, — вступить с нею в брак, прежде чем его принудят покинуть это селение. Брак был единственным средством избежать вечной, быть может, разлуки; и хотя он сознавал, на какое множество неудобств обречет ее брачный союз с человеком, оказавшимся в нынешнем его положении, все же они столь уступали тем, с какими она встретится, оставшись одна, что его разум не мог отбросить мысль, продиктованную любовью.

Аделина была слишком взволнованна, чтобы сразу ответить; и хотя у нее не нашлось серьезных возражений на увещевания и мольбы Теодора, хотя не было у нее близких, чтобы распоряжаться ею, и никакие сложные переплетения интересов не затрудняли решение, — все же она не могла так скоропалительно согласиться на брак с человеком, которого почти не знала, семье и окружению которого не была представлена[76]С. 164 …согласиться на брак с человеком, которого почти не знала, семье и окружению которого не была представлена. — Браки без согласия родителей рассматривались в то время и в литературе и в жизни не как доказательство всепобеждающей силы любви, а как потворство страсти, ее победа над рассудком и долгом. Детям по канонам того времени разрешалось пассивно сопротивляться воле родителей, если они не одобряли их выбора, но осуществлять свой собственный выбор без родительского благословения они не имели права. Отказ героини соединиться с возлюбленным, пока не будет получено согласие на брак от ее опекунши («Удольфские тайны») или родителей жениха («Итальянец»), приводит к долгой цепи злоключений в романах Рэдклифф.. Наконец она предложила оставить этот предмет, и весь остаток дня прошел в беседах, более отвлеченных, но не менее увлекательных.

То сходство вкусов и суждений, какое с самого начала пленило обоих, обнаруживалось все сильнее с каждой минутой. Их беседа обогащалась изящной литературой и доставляла особенное удовольствие благодаря общности взглядов. У Аделины было не много возможностей предаваться чтению, но те книги, которые ей удалось прочесть, взывая к уму, жаждавшему знаний, и вкусу, необычайно восприимчивому к красоте и изяществу, всеми своими достоинствами воздействовали на ее восприятие. Теодор был одарен от природы многими талантами и обладал также тем, чем способно наградить образование; к этому добавлялась благородная независимость духа, чувствительное сердце и манеры, счастливо сочетавшие благородство и сердечность.

Вечером в селение прибыл офицер, посланный, по представлению сержанта, теми лицами, кои призваны пресекать воинские преступления. Войдя в помещение, отведенное Теодору, откуда Аделина без промедления удалилась, офицер объявил ему с весьма значительным видом, что на следующий же день ему надлежит выехать в расположение своей части. Теодор ответил, что перенести подобное путешествие ему еще не под силу, и предложил поговорить с врачом; однако офицер сказал в ответ, что не видит нужды утруждать себя этим, ибо прекрасно понимает, что врача могли проинструктировать, как ему следует говорить, а посему Теодор завтра же утром должен отправиться в путь.

— Здесь и без того уже было достаточно проволочек, — добавил он, — а вам еще и в полку предстоит немало хлопот, ведь сержант, которого вы тяжко ранили, намерен подать на вас жалобу — и это еще после того, как вы дезертировали, оставили свой пост…

В глазах Теодора вспыхнуло пламя.

— Дезертировал! — воскликнул он, вскакивая со стула и грозно глядя на своего обвинителя. — Кто смеет клеймить меня словом «дезертир»[77]Кто смеет клеймить меня словом «дезертир»? — Дезертирство в те времена было довольно распространенным, хотя и сурово наказуемым, явлением. Во Франции XVII в. дезертирство в военное время каралось смертью; в мирное — по эдикту 1665 г. тоже смертная казнь, с 1684 г. провинившегося клеймили, отрезали ему нос и уши и отправляли на галеры.?!

Однако тотчас приняв в соображение, как много поступки его говорили в пользу этого обвинения, он постарался смирить свои чувства и, овладев собой, спокойным тоном сказал, что по прибытии в штаб-квартиру полка готов отвечать на все, в чем обвинят его, но до того времени вынужден молчать. Офицер сразу умерил наглость, покоренный присутствием духа и достоинством, прозвучавшим в этих словах, и, пробормотав что-то неразборчиво, покинул комнату.

Теодор сел, размышляя о грозившей ему опасности; он знал: ему было чего опасаться не только из-за особых обстоятельств, при каких он так внезапно покинул свой полк, стоявший меж тем на границе с Испанией, где поддерживалась суровая дисциплина, но также из-за всесилия маркиза де Монталя, чьи гордыня и разочарование непременно подтолкнут его к мести, заставив всеми силами добиваться смерти обидчика. Однако вскоре мысли его перекинулись от собственных бед к бедственному положению Аделины; когда он взвесил все, самообладание его покинуло: самая мысль о том, чтобы оставить ее на все злоключения, какие он предвидел, была ему несносна, как и мысль о столь внезапной разлуке с нею, которая сейчас ему угрожала; когда Аделина вернулась в комнату, он снова принялся уговаривать ее согласиться на немедленное бракосочетание, употребляя для этой цели все доводы, какие диктовали ему любовь и воображение.

Когда Аделина узнала, что назавтра он должен будет уехать, последние проблески душевного покоя оставили ее. Ей представился весь ужас его положения, и она отвернулась в невыразимой тоске. Сочтя ее молчание за благоприятный знак, он вновь приступил к ней с просьбами стать его супругой, тем дав ему уверенность, что их разлука не будет вечной.

Аделина ответила на эти слова его вздохом.

— Но кто может знать, не окажется ли вечной наша разлука, — сказала она, — даже если бы я могла согласиться на ваше предложение? Однако, выслушав мое решение, не торопитесь обвинять меня в равнодушии, ведь равнодушие к вам было бы поистине преступлением после всех ваших забот обо мне.

— Так, значит, холодное чувство благодарности — это все, чего я могу ожидать от вас? — вскричал Теодор. — Знаю, вы намерены терзать меня доказательствами вашего равнодушия, принимаемого вами за благоразумие, и мне останется лишь смотреть в лицо злой судьбе, которая, вероятно, ждет меня. Ах, Аделина, если вы намерены ответить отказом на последнее, быть может, предложение, какое я еще могу вам сделать, перестаньте, по крайней мере, обманывать себя фантазией, что вы меня любите; безумие это увядает даже в моей душе.

— И вы способны так быстро забыть нашу беседу нынче утром? — сказала в ответ Аделина. — Вы способны так мало уважать меня, чтобы поверить, что я стану изображать чувство, которого не испытываю? Если вы действительно способны поверить этому, то я поступлю правильно, забыв о том, что я вам говорила, вы же — что когда-либо это слышали.

— Простите меня, Аделина, простите мои сомнения и неверие; пусть моим оправданием станут тревоги любви и исключительность моего положения.

Со слабой улыбкой сквозь слезы Аделина протянула ему руку, которую он крепко стиснул и прижал к губам.

— И все же не повергайте меня в отчаяние отказом, — продолжал Теодор, — подумайте о том, как мне тяжело покинуть вас здесь без помощи и без близких.

— Я думала о том, как мне избежать столь печального положения, — сказала Аделина. — Говорят, здесь есть какой-то монастырь, куда принимают пансионерок, он в нескольких милях отсюда. Туда я и отправлюсь.

— Монастырь! — повторил Теодор. — Вы отправитесь в монастырь! Да знаете ли вы, каким лишениям себя подвергнете? А если маркиз вас там отыщет, поверьте, мало вероятности, что настоятельница устоит перед столь всесильным господином или, по крайней мере, перед его дарами.

— Обо всем этом я подумала, — сказала Аделина, — но уж лучше быть готовой даже к этому, чем пойти на союз, который может принести лишь несчастья нам обоим.

— Ах, Аделина! Могли бы вы так судить, если бы вправду любили? Я вижу, что отлучен, и быть может навсегда, от предмета самых нежных моих чувств… И я ничего не могу поделать — только лишь выразить свое горе… только лишь повторять свои доводы в надежде хотя бы на малейшую вероятность изменить ваше решение. Но вы, Аделина, вы со спокойствием взираете на обстоятельства, от которых я прихожу в такое отчаяние!..

Аделина, сдерживавшая свои чувства в его присутствии с тех пор, как подчинилась решению, которое подсказал ей разум, но которому противилось сердце, не могла более таить свое отчаяние и залилась слезами. Теодор мгновенно понял свою ошибку и был потрясен горем, коему был причиной. Он придвинул к ней ближе свой стул и, взяв ее руку в свои, снова стал просить у нее прощения, стараясь самым нежным тоном успокоить и утешить ее.

— О, я несчастный! Я поверг вас в такое горе, испрашивая награды, благодаря которой уже не мог бы сомневаться в ваших чувствах ко мне. Простите меня, Аделина, скажите только, что прощаете, и, как бы ни была тяжела мне разлука, я больше не стану ей противиться.

— Вы причинили мне боль, — сказала Аделина, — но не оскорбили меня.

Затем она сообщила ему некоторые подробности о монастыре. Теодор постарался затаить печаль, одолевавшую его при мысли о близкой разлуке, и вместе с Аделиной спокойно обсуждал ее планы. Рассудок постепенно брал верх над чувствами, и он понял теперь, что план, ею предложенный, в самом деле может дать ей шанс избежать опасности. До его сознания дошло наконец то, что поначалу отказывался понять взбудораженный рассудок: на основании возведенных на него обвинений его могли осудить на смерть, так что, даже если бы они поженились, Аделина не только лишилась бы защитника, но и, несомненно, подверглась бы гнусным домогательствам маркиза, который, разумеется, проследит за процессом и, таким образом, узнает, что Аделина опять для него достижима. Пораженный тем, что не осознал этого прежде, потрясенный собственной неосмотрительностью, из-за которой мог бы поставить ее в столь опасное положение, он сразу же примирился с мыслью о монастыре. Прежде ему мечталось поместить ее под кровом своей семьи, однако обстоятельства, при которых она бы сейчас там появилась, были настолько экстраординарны и мучительны, да и расстояние от места, где они находились, потребовало бы путешествия, столь для нее опасного, что он не стал его и предлагать. Он попросил только разрешения писать ей, но, подумав о том, что его письма могли бы выдать маркизу место, где она укрылась, сам от этого отказался.

— Я принужден лишить себя даже этой печальной радости, — сказал он, — ведь мои письма могли бы выдать маркизу ваше убежище. Но как я выдержу беспокойство и неопределенность, на которые меня обрекает мое благоразумие! Если вы окажетесь в опасности, я не буду об этом знать… Впрочем, если б и знал, — сказал он, бросая на нее горестный взгляд, — все равно не мог бы полететь вам на помощь. О изощренное терзание! Только сейчас я постигаю весь ужас тюрьмы… только сейчас узнаю всю цену свободы!

Этот взрыв чувств был прерван жестоким приступом душевной муки; он поднялся со стула и быстро заходил по комнате. Аделина сидела, подавленная тем, как описал Теодор свое заключение, и мыслью, что ей предстоит, быть может, жить в ужасном неведении о его судьбе. Она видела его в тюрьме… бледного… истощенного… в кандалах; видела, как маркиз обрушивает на него свою месть… и все это — из-за его благородных усилий помочь ей. Теодор, встревоженный выражением тихого отчаяния на ее лице, опустился на стул с нею рядом и, взяв ее руки в свои, хотел сказать что-то ободряющее, однако слова не шли у него с языка и он мог только облить ее руку слезами.

Их горестное молчание было нарушено прибытием кареты, и Теодор, встав, подошел к окну, глядевшему во двор. Ночная тьма мешала разглядеть, что происходит снаружи, но из гостиницы вынесли фонарь, и он увидел карету, запряженную четверкой; несколько слуг придерживали лошадей. Тут же появился господин в коротком плаще; он вышел из кареты и направился прямо в дом — несколько мгновений спустя Теодор услышал голос маркиза!

Он бросился к Аделине, совсем потерявшейся от ужаса, как вдруг дверь распахнулась, и маркиз в сопровождении офицеров и нескольких слуг вступил в комнату. Он увидел Теодора, склонившегося над Аделиной с выражением невыносимой тревоги, и в глазах его вспыхнула ярость.

— Схватить изменника! — вскричал он, обернувшись к офицерам. — Как вы смели позволить ему так долго здесь оставаться?

— Я не изменник, — твердым голосом произнес Теодор, с достоинством человека, чья совесть чиста. — Я защитник невинности той, которую маркиз хотел погубить.

— Исполняйте приказ! — рявкнул маркиз офицерам.

Аделина вскрикнула и крепче сжала руку Теодора, умоляя офицеров не разлучать их.

— Нас можно разлучить только силой! — сказал Теодор, озираясь в надежде увидеть что-нибудь пригодное для защиты, но ничего подходящего не нашлось. В этот момент его окружили и схватили.

— Трепещите моей мести! — крикнул маркиз Теодору, вцепившись в руку Аделины, которая потеряла всякую волю к сопротивлению и едва ли понимала, что происходит. — Трепещите моего мщения… ибо вы знаете, что заслужили его.

— Я презираю ваше мщение, — вскричал Теодор, — и страшусь лишь угрызений совести, но покарать меня таким образом вы не властны, зато ваши пороки обрекут вас на эти терзания.

— Немедленно уведите его и убедитесь, что он крепко связан, — сказал маркиз, — скоро он узнает, как может страдать преступник, имевший дерзость провиниться.

Теодор с воплем «О Аделина, прощай!» силой выведен был из комнаты, Аделина же, которую голос и самый вид Теодора в этот последний миг заставил опомниться от полубеспамятства, упала к ногам маркиза и, рыдая в отчаянии, стала просить его сжалиться над Теодором; однако ее мольбы за соперника, казалось, только разбередили гордость и еще усилили ненависть к нему маркиза. Он призывал возмездие на голову юноши и сыпал проклятьями, слишком ужасными для слуха Аделины; заставив девушку встать, маркиз постарался усмирить ярость, разбушевавшуюся в его сердце при виде Теодора, и вновь обратился к ней с обычными изъявлениями восхищения.

Бедная Аделина, не слушая обращенных к ней слов маркиза, продолжала просить его за несчастного своего возлюбленного, но вдруг испугалась выражения ярости, вновь исказившего лицо маркиза, и, собрав последние силы, вырвалась из его рук и отскочила к двери; однако он схватил девушку за руку прежде, чем она успела добежать до нее, и, не обращая внимания на вопли о помощи, усадил на прежнее место и собрался что-то сказать, как вдруг из коридора послышались голоса, а вслед за тем в комнату вступили хозяин и хозяйка постоялого двора, потревоженные криками Аделины. Маркиз повернулся к ним с самым свирепым видом, спросил, чего им здесь нужно, и тут же, не дожидаясь ответа, приказал им следовать за ним. Они вышли, и в двери щелкнул замок.

Аделина подбежала к окнам, они не были закрыты ставнями и выходили во двор гостиницы. Снаружи все было погружено во тьму и безмолвие. Она стала громко звать на помощь, но никто не появился, окна же оказались слишком высоко, так что ускользнуть отсюда было невозможно. Она металась по комнате в глубочайшем ужасе и отчаянии, то замирала, прислушиваясь, — ей казалось, что она слышит снизу голоса, чью-то ссору, — то вновь ускоряла шаги, движимая тревогой.

В таком состоянии она оставалась около получаса, как вдруг с первого этажа донесся ужасный шум, перешедший поистине в гвалт. Люди бегали по коридорам, то и дело хлопали, открываясь и закрываясь, двери. Аделина опять стала звать кого-нибудь, но ответа не было. Ей тотчас представилось, что Теодор, услышав ее крики, сделал попытку броситься ей на помощь, офицеры же воспрепятствовали этому. Зная их неистовство и жестокость, она вся сжалась от страха за жизнь Теодора.

Снизу доносились яростные голоса мужчин и женский визг; она поняла, что там идет битва, ей показалось даже, что она слышит звон шпаг; образ Теодора, умирающего от руки маркиза, совершенно завладел ее воображением, и ужас неизвестности стал несносен. Она сделала отчаянную попытку взломать дверь и опять звала на помощь; но ее дрожащим рукам не хватало силы, а в доме, по-видимому, все были слишком заняты, чтобы услышать ее. Зато она услышала сквозь сумятицу звуков громкий вскрик, и до нее отчетливо донеслись чьи-то стоны. Ее страхи подтвердились, и она совсем ослабела; без памяти, почти бездыханная, она упала на стоявший у двери стул. Мало-помалу шум угасал, пока не стих вовсе, однако никто не пришел к ней. Вскоре голоса перенеслись во двор, но у нее не было сил пересечь комнату и хотя бы только спросить о том, что ей так важно и так страшно было узнать.

Четверть часа спустя дверь отперли, и вошла хозяйка, смертельно бледная.

— Ради Бога, — взмолилась Аделина, — скажите мне, что случилось? Он ранен? Его убили?

— Не помер он, мамзель, но…

— Так он умирает? Скажите мне, где он?.. Пустите меня к нему.

— Стоп, мамзель, — крикнула хозяйка, — вам велено оставаться здесь. Я пришла только нюхательную соль взять из того вон буфета.

Аделина кинулась к двери, но хозяйка, оттолкнув ее, заперла дверь и спустилась вниз.

Отчаяние совершенно лишило Аделину сил; она сидела недвижимая, едва ли сознавая, что жива, пока ее не заставили вскочить раздавшиеся за дверью шаги; дверь опять отворилась, и в комнату вошли три человека, в которых она узнала слуг маркиза. Она уже пришла в себя настолько, чтобы повторить вопрос, какой задавала хозяйке, однако в ответ услышала, что ей велено выйти с ними и что у дверей ее ждет экипаж. Аделина все же настаивала.

— Скажите мне, жив ли он? — вскричала она наконец.

— Да, мамзель, он жив, но тяжело ранен, и сейчас к нему придет хирург.

Говоря это, они увлекали ее по коридору и, не обращая внимания на ее вопросы и требования сказать, куда ее ведут, спустились по лестнице вниз; там, услыхав ее крики, собралось уже несколько человек, и хозяйка взахлеб им рассказывала о том, что дама — жена только что приехавшего джентльмена, бежавшая со своим любовником, и теперь муж настиг ее; слуги маркиза ее поддержали.

— Это тот самый молодой человек, который только что бился на дуэли, — добавила хозяйка, — вот из-за нее.

Аделина, не обратив внимания на вздорную болтовню, частью из презрения, частью из желания узнать подробности случившегося, лишь повторила свои вопросы, и наконец кто-то все же сказал ей, что джентльмен ужасно ранен. Слуги маркиза стали торопить ее сесть в фаэтон, но Аделина без чувств упала им на руки, и это пробудило сострадание глазевших на нее обывателей настолько, что они, хотя нимало не усомнились в поведанной им истории, все же восстали против попытки усадить ее, бесчувственную, в экипаж.

Наконец ее препроводили в комнату и с помощью должных средств привели в чувство. На этот раз она с такой страстью потребовала рассказать ей о происшедшем, что хозяйка сдалась и поведала ей кое-что о недавней стычке.

— Когда джентльмен, который был болен, услышал ваши крики, мамзель, — рассказывала она, — он словно взбесился, как мне говорили, и уж ничто не могло удержать его. Маркиз — потому как говорят, он маркиз, да вам это лучше знать — был в это время в гостиной с мужем моим и со мной; заслышав шум, он спустился поглядеть, в чем там дело, а как вошел в комнату, где держали капитана, то и увидел, что капитан с сержантом бьется. Капитан-то совсем не в себе был, даром что одна нога цепью прикована и шпаги нету, он изловчился абордажный клинок у сержанта выхватить из ножен, рванулся к маркизу и нанес ему ужасную рану… Тут-то его и схватили…

— Так, значит, это маркиз ранен, — воскликнула Аделина, — а другой джентльмен не пострадал?

— Не пострадал, — отозвалась хозяйка, — да только это ему дорого обойдется, потому как маркиз поклялся, что расправится с ним.

Аделина в первый момент забыла все свои злоключения и все беды, благодарная за то, что на этот час Теодор спасен; она продолжала расспрашивать о нем хозяйку, но тут вошли слуги маркиза и объявили, что больше ждать не могут. Аделина, вновь осознавшая, что ей угрожает, попыталась вызвать сочувствие хозяйки, но та, веря — или делая вид, будто верит, — версии маркиза, осталась совершенно бесчувственна к ее мольбам. Тогда Аделина вновь обратилась к слугам, но все было тщетно: они не желали ни позволить ей еще задержаться на постоялом дворе, ни сказать, куда везут ее, и в присутствии нескольких ротозеев, уже против нее предубежденных после оскорбительного рассказа хозяйки, Аделину поспешно усадили в карету, ее стражи вскочили на лошадей, и скоро вся кавалькада покинула селение.

Так закончилось для Аделины это приключение, начавшееся с надежды не только на безопасность, но и на счастье; приключение, которое не только привязало ее к Теодору, показав его самого наиболее достойным любви ее, но которое в то же время ввергло Аделину в пучину отчаяния, вызванного арестом ее благородного и теперь уже обожаемого возлюбленного, и отдало обоих, его и ее, во власть соперника, взбешенного их презрением, сопротивлением и отсрочкой в осуществлении его планов.

Глава XII

Местный хирург, осмотрев рану маркиза, тотчас предписал ему постельный режим, однако маркиз, как ни страдал от раны, думал только о том, что теряет Аделину, и потому заявил, что, без сомнения, через несколько часов сможет отправиться в путь. В соответствии с этим он отдал приказ держать лошадей наготове, но хирург уже самым настойчивым и даже сердитым тоном возразил, что из-за своего упрямства больной может лишиться жизни; после этого маркиза перенесли все же в спальню, но заботиться о себе он разрешил только своему камердинеру.

Человек этот, доверенное лицо во всех интригах маркиза, был главным исполнителем его умыслов против Аделины, это он привез ее на виллу де Монталя у Фонтенвильского леса. Ему и отдал маркиз последние распоряжения касательно Аделины: предвидя неудобство и небезопасность попытки схватить ее прямо на постоялом дворе, он повелел ему с помощью нескольких слуг незамедлительно увезти девушку в наемном экипаже. Когда камердинер удалился, чтобы исполнить распоряжения господина, последний остался наедине со своими мыслями и неистовством противоречивых страстей.

Упреки и неизменное противодействие Теодора, счастливого возлюбленного Аделины, раздразнили его гордыню и всколыхнули всю его злобу. Он не в состоянии был ни минуты терпеть это противодействие, до некоторой степени оказавшееся успешным, не испытывая жгучей ненависти и негодования такой силы, что лишь перспектива скорого реванша поддерживала его дух.

Когда он узнал о бегстве Аделины, удивление его поначалу могло сравниться лишь с его разочарованием; выместив на домочадцах свое бешенство, он разослал их по всем дорогам в погоню за нею, сам же поспешил в аббатство со слабой надеждой, что, лишенная всякой иной поддержки, она могла вернуться туда. Однако, увидев, что Ла Мотт удивлен не менее его самого и ничего не знает о том, какой путь избрала Аделина, он возвратился на виллу, нетерпеливо желая хоть что-то узнать, и обнаружил, что несколько слуг его уже прибыли, без каких-либо сведений об Аделине; поиски тех, кто вернулся позднее, были столь же бесплодны.

Несколько дней спустя из письма подполковника своего полка он узнал, что Теодор покинул товарищей, его нигде нет и никому не известно, куда он направился. Это сообщение укрепило маркиза в не раз посещавшей его мысли, что Теодор был пособником Аделины и помог ей бежать, — и тут все прочие его страсти отступили перед жаждой мщения; он распорядился немедленно организовать погоню и поимку Теодора; но Теодор тем временем уже был схвачен и арестован.

То, что маркиз решил убрать подальше столь опасного соперника, к тому же извещенного, по всей вероятности, о его замыслах, было следствием ранее подмеченной маркизом взаимной склонности Теодора и Аделины, а также сведениями, полученными от Ла Мотта, который видел их встречу в лесу. Поэтому он объявил Теодору, так добродушно, как только мог, что ему пора присоединиться к своему полку; это взволновало молодого человека лишь постольку, поскольку касалось Аделины, но отнюдь не удивило, так как он загостился на вилле гораздо дольше, чем случалось гостить другим офицерам, которых приглашал маркиз. Теодор в самом деле прекрасно знал характер маркиза и принял его приглашение скорее из нежелания отказом проявить непочтительность, нежели в радостном ожидании удовольствий.

От людей, схвативших Теодора, маркиз получил все необходимые сведения, чтобы преследовать и вернуть Аделину; однако теперь, хотя это и удалось, в его душе бушевали разрушительные бури попранной страсти и всеподавляющей гордыни. Боль, причиняемая раной, была почти забыта из-за боли душевной, и каждый укол ее, казалось, еще усиливал жажду мести, оборачивался новой сердечной мукой. Посреди этих страданий он услышал голос несчастной Аделины, молившей о помощи, но ее крики не возбудили в нем ни жалости, ни раскаяния; вскоре за тем карета укатила, и только теперь, когда он был уверен, что она в его власти, а Теодор повергнут в отчаяние, буря в душе маркиза несколько улеглась.

Теодор действительно испытывал все терзания, какие способна испытывать благородная душа в столь тяжких обстоятельствах; но он, по крайней мере, был избавлен от тех злобных и разрушительных страстей, которые разрывали сердце маркиза и обрекали его возмездию более жестокому, чем любое из тех, какие он мог измыслить для своего противника. Негодование, коего не мог не испытывать Теодор по отношению к маркизу, отступало на второй план по сравнению с его тревогой за Аделину. Его пленение было мучительно, ибо лишало его возможности требовать справедливого и честного удовлетворения; но оно было тем более ужасно, что не позволяло ничего предпринять для спасения той, кого он любил больше жизни.

Когда он услышал стук колес той кареты, что увозила ее, он испытал приступ отчаяния, почти лишивший его рассудка. Даже суровые сердца солдат, которые стерегли его, не остались вовсе безразличны к его горю; они осмелились выразить возмущение поступком маркиза, чтобы утешить тем своего пленника. Только что приехавший врач вошел в комнату как раз во время этого пароксизма отчаяния и, тотчас выразив сострадание, спросил, весьма удивленный, отчего он переведен в помещение, столь для него неподходящее.

Теодор объяснил причину своего отчаяния и нанесенного ему бесчестья — надетых на него кандалов; он заметил, что врач слушает его со вниманием и сочувствием, и захотел рассказать ему обо всем подробнее, поэтому он попросил солдат покинуть комнату; солдаты, согласившись выполнить его просьбу, расположились сторожить за дверью.

После этого Теодор рассказал о последних событиях и о своих отношениях с маркизом. Лафанс слушал его с глубоким сочувствием, лицо его то и дело выражало сильное волнение. Когда Теодор закончил свой рассказ, врач некоторое время задумчиво молчал. Наконец он проговорил:

— Боюсь, ваше положение безнадежно. Характер маркиза слишком ясен, чтобы вызвать к себе любовь или уважение; от такого человека вам нечего ждать, ибо навряд ли существует хоть что-нибудь, чего бы он испугался. Я желал бы помочь вам, будь это в моих силах, но никакой возможности к тому просто не вижу.

— Увы! — сказал Теодор. — Мое положение действительно безнадежно… что же до этого несчастного ангела…

Глухие рыдания прервали его речь, новый приступ отчаяния помешал продолжать. Лафанс успел лишь выразить ему симпатию и посоветовать успокоиться, как вдруг вошел слуга маркиза и объявил, что последний желает немедленно его видеть.

— Я приду к господину маркизу чуть позже, — сказал Лафанс и, постаравшись хоть немного успокоить Теодора, что было, как оказалось, нелегко, пожал ему руку и вышел, пообещав зайти до отъезда.

Он нашел маркиза горящим в лихорадке; пациент весь пылал душою и телом и, пожалуй, был напуган грозившими ему осложнениями от раны сильнее, чем Лафанс ожидал. Беспокойство Лафанса за Теодора тотчас породило план, осуществление коего, он надеялся, даст ему случай помочь молодому человеку. Пощупав пульс и задав маркизу несколько вопросов, он принял самый озабоченный вид; пациент, наблюдавший за каждым изменением его лица, потребовал, чтобы врач все сказал ему без прикрас.

— Сожалею, что вынужден встревожить вас, милорд, но некоторые основания для опасений имеются… Как давно вы получили это ранение?

— О Господи! Так я в опасности! — вскричал маркиз, добавив несколько проклятий в адрес Теодора.

— Да, опасность действительно есть, — ответил врач, — и через несколько часов я могу определить ее степень.

— Через несколько часов, сударь! — перебил его маркиз. — Через несколько часов!

Врач попросил пациента вести себя спокойнее.

— Чудовищно! — завопил маркиз. — Здоровый человек с полнейшим присутствием духа предлагает умирающему сохранять спокойствие!.. Но Теодора за это ждет дыба!

— Вы неправильно меня поняли, сэр, — возразил врач. — Если бы я полагал, что вы умираете или что смерть очень близка, я не говорил бы так с вами. Но из-за некоторых осложнений мне необходимо знать, как давно вы были ранены.

Страх маркиза несколько поутих, и он подробно описал свою схватку с Теодором, представив дело так, что он был всего лишь втянут в нее, сам же вел себя в высшей степени справедливо и гуманно. Врач выслушал его рассказ с крайней холодностью и никак не прокомментировал его, только сказал маркизу, что пропишет ему лекарство, которое следует принять незамедлительно.

Маркиз, опять встревоженный его мрачным видом, попросил сказать откровенно, грозит ли ему непосредственная опасность. Врач колебался, и волнение маркиза еще усилилось.

— Мне необходимо знать мое истинное положение, — воскликнул он. Тогда врач сказал ему, что если у него есть неупорядоченные земные дела, лучше уладить их безотлагательно, ибо невозможно предвидеть, как разовьются события.

Затем он переменил тему и сказал, что посетил только что молодого офицера, находящегося под арестом, и надеется, что его не увезут сейчас отсюда, так как это было бы опасно для его жизни. Маркиз издал ужасное проклятье и, обвинив Теодора в том, что из-за него оказался в таком положении, объявил, что его увезут отсюда под стражей не далее как этой ночью. Врач рискнул возразить ему, назвав такое решение жестоким, и, стараясь пробудить в маркизе гуманность, горячо вступился за Теодора. Но все эти увещевания и аргументы лишь укрепили гнев маркиза, приоткрыв последнему, на чьей стороне врач, и вновь разожгли его бешенство.

Лафанс в конце концов удалился, разочарованный, пообещав по просьбе маркиза не покидать гостиницы. Он надеялся, преувеличивая опасность, что-то выиграть этим для Аделины и Теодора, но его затея имела обратное действие, ибо страх смерти, столь ужасной для преступной души маркиза, вместо того чтобы пробудить чувство милосердия, лишь усилил его жажду мщения тому, из-за кого он оказался в такой ситуации. И он решил препроводить Аделину в такое место, чтобы Теодор, даже если бы ему удалось случайно спастись, никогда бы не получил ее; тем самым он, по крайней мере, обеспечивал себе возможность отомстить. При этом он знал: как только Теодора благополучно доставят в полк, он будет обречен — даже если за попытку дезертировать его оправдают, он будет осужден за оскорбление, нанесенное старшему по званию офицеру.

Врач возвратился в комнату, где содержали под стражей Теодора. Пароксизм горя перешел теперь в глубокое отчаяние, еще более ужасное, чем недавнее его возбуждение. Караульщик по просьбе Теодора вышел из комнаты, и доктор частично пересказал узнику беседу с маркизом. Теодор его поблагодарил и сказал, что больше не питает надежды. За себя он почти не страшился — он страдал за близких своих и за Аделину. Он спросил, по какой дороге ее увезли, и, хотя не надеялся как-то использовать эти сведения, попросил врача помочь ему узнать это; однако хозяин и хозяйка гостиницы ничего знать не знали — либо делали вид, — расспрашивать же кого-то еще было бессмысленно.

Вошел сержант и объявил, что по приказанию маркиза Теодору надлежит немедленно отправиться в путь; последний выслушал это бесстрастно, но врач не удержался от изъявления протеста по поводу подобной спешки и своих опасений за вероятные последствия. У Теодора едва хватило времени выразить благодарность этому бесценному другу за его доброту, как в комнату вошли солдаты, чтобы препроводить его к ожидавшей во дворе карете. Прощаясь с врачом, он вложил ему в руку свой кошелек и, круто повернувшись, сказал солдатам, что готов в путь; однако врач остановил его и отказался от подарка с такой теплотой, что Теодору пришлось согласиться; он крепко пожал руку своему новому другу и, не в силах выговорить ни слова, быстро вышел. Вся группа тотчас умчалась, и на долю несчастного Теодора остались лишь воспоминания о былых надеждах и страданиях, тревога за судьбу Аделины, размышления о нынешних его несчастьях и горькие предчувствия испытаний, уготованных ему в будущем. Для себя он действительно не ждал уже ничего, кроме гибели, и от полного отчаяния его спасала только робкая надежда, что та, кого он любил больше себя самого, быть может, еще изведает счастье, о каком для себя уже не смел и мечтать.

Глава XIII

Тем временем несчастная Аделина с короткими остановками ехала всю ночь. От горя, тоски, отчаяния и ужаса душа ее была в таком смятении, что это не позволяло девушке обдумать свое положение. Слуга маркиза, плюхнувшись в фаэтон рядом с нею, поначалу склонен был поболтать, но она сидела отстраненная, и вскоре он умолк, предоставив ее собственным терзаниям. Они ехали по темным узким проселкам и едва заметным колеям; карета мчалась так быстро, как только позволяла ночная тьма. Когда занялся рассвет, Аделина увидела, что они приближаются к окраине леса, и снова спросила, куда ее везут. Слуга ответил, что говорить про это ему не велено, но скоро она увидит сама. Аделина, которая до сих пор считала, что ее везут на виллу, теперь начала в том сомневаться, а так как любое другое место представлялось ей менее страшным, ее отчаяние немного унялось, и она думала только о Теодоре, который, как она знала, стал жертвою злобы и мести.

Наконец они достигли леса, и тут Аделине показалось, что ее везут в аббатство; хотя она и не помнила мест, по которым они проезжали, было вполне вероятно, что это все-таки именно Фонтенвильский лес — ведь он был слишком велик, чтобы она могла обойти его весь во время своих прежних прогулок. Эта догадка вызвала ужас не меньший, чем прежние подозрения о том, что ее везут на виллу, ибо в аббатстве она точно так же была бы во власти маркиза, и не только его, но и жестокого ее врага — Ла Мотта. Вся душа ее восставала против этой картины, рисуемой воображением, и, пока карета поспешала под сенью деревьев, она жадно искала взглядом какие-либо приметы, которые бы подтвердили или рассеяли ее догадку. Всматриваться пришлось недолго, ибо сквозь просвет в лесной чаще она увидела вдали башни аббатства. «Значит, я в самом деле погибла», — сказала она себе и залилась слезами.

Вскоре они выехали на поляну и увидели Питера, бежавшего отворить ворота, перед которыми остановилась карета. Увидев Аделину, он в первый миг оторопел, потом хотел сказать что-то, но экипаж уже катил к аббатству, а на пороге показался сам Ла Мотт. Когда он подошел, чтобы помочь ей выйти из кареты, Аделина задрожала всем телом. С великим трудом она удержалась на ногах и несколько мгновений не видела лица его и не слышала его голоса. Он предложил ей руку, чтобы вести в аббатство, которую она сперва отвергла, но, сделав несколько неверных шагов, вынуждена была принять. Они вступили в сводчатую залу, и она, упав в кресло, разрыдалась, тем несколько облегчив душу. Некоторое время Ла Мотт не нарушал молчания, но, явно взволнованный, ходил по комнате взад-вперед. Когда Аделина достаточно пришла в себя, чтобы замечать окружающее, она взглянула ему в лицо и по нему прочитала смятение его души; он же тем временем собирался с духом, чтобы проявить твердость, против которой восставали все его лучшие чувства.

Ла Мотт взял ее за руку, с тем чтобы увести из этого помещения, но она остановилась и с мужеством отчаяния попыталась пробудить в нем жалость и умолить спасти ее. Ла Мотт не дал ей договорить.

— Это не в моей власти, — сказал он взволнованно. — Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам, и больше ни о чем меня не спрашивайте… вам достаточно знать, что я жалею вас; большего сделать я не могу.

Он не дал ей времени ответить и, взяв за руку, повел к башенной лестнице, а затем — в комнату, которую она занимала прежде.

— Здесь вам надлежит оставаться, — сказал он, — в заточении, что мне нежелательно, пожалуй, не в меньшей степени, чем вам. Я хочу сделать его по возможности легким и уже распорядился, чтобы вам принесли книги.

Аделина хотела заговорить, но он поспешно покинул комнату, явно пристыженный взятой на себя ролью и не желая быть свидетелем ее слез. Она услышала, как в двери щелкнул замок, и, посмотрев на окна, убедилась, что они задраены. Заперта оказалась и дверь в смежную комнату. Все эти предосторожности были для нее тяжким ударом, и она, давно уже потеряв надежду, погрузилась в полнейшее отчаяние. Когда же пролитые ею слезы принесли некоторое облегчение и рассудок мог уже отвлечься от самых насущных забот, она возблагодарила небо за полное уединение, ей дозволенное, — оно избавляло ее от мучительных свиданий с мсье и мадам Ла Мотт; теперь она предалась ничем не сдерживаемому горю, и как ни были гнетущи ее мысли, все ж они были предпочтительнее тех мучений, когда душа, растревоженная заботами и страхом, вынуждена сохранять видимость спокойствия.

Примерно четверть часа спустя дверь отперли, и вошла Аннетт с завтраком и книгами. Она выразила удовольствие, что вновь видит Аделину, но явно опасалась вступать в разговор, зная, вероятно, что это противно приказанию Ла Мотта, который, как она сказала, дожидался ее внизу у лестницы. Когда Аннетт ушла, Аделина немножко перекусила, что было поистине необходимо, ибо с тех пор, как она покинула сельскую гостиничку, у нее не было во рту ни крошки. С удовольствием, хотя и не удивившись, она приняла к сведению, что мадам Ла Мотт так и не появилась; несомненно, она избегала Аделину, мучимая совестью за немилосердное свое поведение с нею; на ее совесть и уповала девушка, допуская, что она, быть может, все же не была к ней совершенно враждебна. Она вспоминала слова Ла Мотта: «Я не хозяин ни себе самому, ни моим поступкам», — и, хотя они не сулили ни малейшей надежды, все же испытала некоторое утешение — как ни ничтожно оно было — при мысли, что он жалеет ее. Так она просидела довольно долго, размышляя и теряясь в догадках, пока взволнованная душа не потребовала наконец отдыха, и она отошла ко сну.

Аделина мирно проспала несколько часов и проснулась отдохнувшей и уравновешенной. Чтобы продлить этот эфемерный покой и тем помешать вторжению горьких своих мыслей, она стала просматривать книги, присланные ей Ла Моттом. Она обнаружила среди них и те, которые в более счастливые времена ободряли ее и занимали. Сейчас они воздействовали на нее не столь сильно, но все же на время притупляли мысли о собственных горестях.

Однако лекарство забвения для раненой души было лишь кратковременным благом; появление Ла Мотта развеяло иллюзорный мир книжных страниц и вернуло ее к действительности. Он принес ей еду и, поставив на стол, вышел, не произнеся ни слова. Аделина попыталась вновь погрузиться в чтение, но его приход разрушил чары; горькие мысли опять осаждали ее мозг и принесли с собой образ Теодора… Теодора, потерянного для нее навсегда!

Меж тем Ла Мотт испытывал все муки, какие только способна причинить совесть, не окончательно ожесточившаяся во зле. Страсти вовлекли его в беспутный образ жизни, а беспутство повело к пороку[80]С. 178. Страсти вовлекли его в беспутный образ жизни, а беспутство привело к пороку… — Отрицательные герои Рэдклифф не инфернальные злодеи: автор всегда указывает на причины, приведшие их к преступлению. Они единообразны: потворство страстям, стремление к бесконтрольному наслаждению жизнью.; но, перешагнув однажды рубеж бесчестья, он последовал дальше ускоренным шагом и теперь видел себя пособником негодяя и предателем невинной девушки, чьим покровителем должен бы был стать, как того требовали справедливость и гуманность. Он презирал этот свой образ, чурался его, но исправить его уродство можно было лишь поступком, слишком благородным и отважным для погрязшей в пороке души. Он видел опасный лабиринт, куда его увлекали, и словно впервые осознал умножение вины своей. Слабый человек, он воображал, что сможет выбраться из этого лабиринта, лишь совершив еще одно преступление. Вместо того, чтобы изыскать способ, как уберечь Аделину от гибели, а себя — от пособничества в этом подлом деле, он лишь тщился убаюкать муки совести и уверить себя в том, что вынужден следовать и далее по тому пути, на который вступил. Он знал, что находится во власти маркиза, и боялся этой власти больше, чем неотвратимого, хотя и отдаленного наказания, кое ожидает нас за грехи наши. Честь Аделины и покой собственной совести он согласился променять на несколько лет жалкой жизни.

Ла Мотт и не подозревал о том, что маркиз был болен, иначе сообразил бы, что у него есть шанс избежать жестокого возмездия ценою, не столь чудовищной, как бесчестье, и, возможно, попытался бы бегством спасти Аделину и себя. Но маркиз предусмотрел такую возможность и наказал своим слугам ни в коем случае не поминать обстоятельства, его задержавшие; он велел сообщить Ла Мотту, что прибудет в аббатство несколькими днями позже, и распорядился, чтобы слуга ждал его там. Он полагал, что у Аделины не будет ни желания, ни возможности заговорить о его болезни, и Ла Мотт, таким образом, даже не подозревал о том единственном, что могло бы уберечь его от дальнейших прегрешений, а Аделину от страданий.

С крайней неохотой Ла Мотт рассказал жене своей (еще до похищения Аделины) о поступке, который поставил его в зависимость от воли маркиза, но его отчасти уже выдало смятенное состояние духа. Часто во сне он бормотал несвязные фразы и часто просыпался с отчаянным вскриком, зовя Аделину. Эти проявления смятенного рассудка тревожили и пугали мадам Ла Мотт, которая бодрствовала, пока он спал, и из оброненных им слов смутно поняла наконец, каковы притязания маркиза.

Она намекнула Ла Мотту о своих подозрениях, и он побранил ее за то, что она занимает себя подобными мыслями, но тем не только не успокоил, но лишь усилил ее страх за Аделину, страх, который вскоре стал еще определеннее из-за поведения маркиза. В ночь, когда он остался в аббатстве, ей пришла в голову мысль, что, каков бы ни был план действий, он обсуждается именно теперь, и тревога за Аделину заставила ее унизиться до того, что в иных обстоятельствах заслуживало бы осуждения. Выйдя из своих покоев, она спряталась в комнате, смежной с той, в которой оставила маркиза и мужа, и стала слушать. Разговор, как она и ожидала, вскоре свернул на предмет ее беспокойства, и ей полностью открылось все, что они замышляли. Безумно испуганная за Аделину и потрясенная преступной слабостью мужа, она некоторое время не способна была ни думать, ни решать, что делать дальше. Она знала, что ее муж чрезвычайно обязан маркизу, в чьих владениях нашел возможность укрыться от мира, и что последний мог выдать его врагам. Она полагала также, что маркиз, будучи спровоцирован, вполне способен сделать это, но все же думала, что Ла Мотт в таком случае мог найти какой-нибудь способ ублажить маркиза, не подвергая себя бесчестью. Пообдумав все, она несколько успокоилась и вернулась в свою комнату, куда вскоре пришел и Ла Мотт. Однако она была не в том состоянии, чтобы выдержать его раздражительность или протест, ожидать которых у нее были все основания, как только она упомянула бы о причине своего беспокойства; поэтому она решила отложить разговор до утра.

Утром она пересказала Ла Мотту все, что он говорил во сне, вспомнила и другие обстоятельства; он понял, что отрицать справедливость ее тревоги не имеет смысла. Тогда она стала убеждать его, что, покинув владения маркиза, возможно избежать бесчестья, коему он готов предать себя, и так горячо заступалась за Аделину, что мрачно молчавший Ла Мотт как будто бы уже обдумывал этот план. Мысли его, однако, были заняты совершенно другим. Он отдавал себе отчет в том, что у маркиза есть причины жестоко наказать его, и знал, что если он выведет последнего из себя, отказавшись содействовать его желаниям, то бегство мало чем поможет ему: око закона и месть будут неутомимо его преследовать.

Ла Мотт раздумывал о том, как изложить все это жене; он понял, что нет иного способа воспрепятствовать ее благородному участию в Аделине и опасным последствиям, к которым оно может привести, кроме как внушив ей страх за собственную его безопасность; сделать же это было возможно, лишь показав ей в полной мере то зло, каким грозит ему ярость маркиза. Порок еще не совсем замутил его совесть, и, когда он попробовал рассказать о своей вине, краска стыда залила его щеки и язык отказался повиноваться. Наконец, не найдя в себе сил поведать обо всем подробно, он сказал ей, что из-за некоей истории, о которой он не станет говорить ни за что на свете, его жизнь целиком во власти маркиза.

— Такова альтернатива, — сказал он. — Выбирайте же из двух зол и, если сможете, расскажите Аделине о том, что грозит ей, пожертвуйте моей жизнью, дабы спасти ее от того, что многие сочли бы за честь для себя.

Мадам Ла Мотт, поставленная перед ужасным выбором — допустить обольщение невинности или обречь своего мужа на гибель, — совершенно утеряла ясность мысли. Сообразив, однако, что сопротивление желаниям маркиза погубило бы Ла Мотта, принеся мало пользы Аделине, она решила покориться и терпеть молча.

Когда Аделина стала обдумывать свой побег из аббатства, Ла Мотт уловил многозначительные взгляды Питера и, заподозрив правду, стал внимательней приглядывать за обоими. Он видел, как они уединились в зале, явно встревоженные, и подглядел затем их встречу на галерее. Заметив столь необычное поведение, он уже не сомневался, что Аделина знает о нависшей над нею опасности и обсуждает с Питером, как ей бежать. Сделав вид, что ему все известно об их замысле, Ла Мотт обвинил Питера в предательстве и припугнул местью маркиза, если он не расскажет обо всем. Угроза напугала Питера, и, решив, что помочь Аделине уже невозможно, он все подробнейше рассказал, пообещав не признаваться Аделине, что их замысел раскрыт. Обещание это он дал еще и потому, что боялся упреков Аделины, которая сочтет, что он ее выдал.

Вечером того дня, когда намерение Аделины бежать стало известно, маркиз должен был приехать в аббатство и, как сговорились, увезти ее на свою виллу. Ла Мотт сразу оценил преимущество того, чтобы позволить ничего не подозревавшей Аделине отправиться к гробнице. Это избавляло его от многих неприятностей и ее сопротивления, а также от неминуемых в ее присутствии уколов совести, когда она поймет, что он ее предал. Слуга маркиза должен был подъехать к гробнице, и, скрытый маскою ночи, спокойно забрать ее, представясь Питером. Так она будет доставлена на виллу, не оказав сопротивления, и даже не обнаружит свою ошибку до тех пор, когда уже поздно будет пытаться избежать ее последствий.

Когда маркиз приехал, Ла Мотт, который не настолько был оглушен вином, чтобы забыть об осторожности, рассказал ему, что произошло и как он решил поступить; маркиз все одобрил, и его слуге сообщили об условном знаке, который затем и предал Аделину в его руки.

Теперь, когда девушка вновь оказалась в аббатстве, глубокий стыд за недостойное свое невмешательство заставил мадам Ла Мотт всячески избегать ее. Аделине такое поведение было понятно, и она радовалась, что избавлена от страдания видеть в роли врага своего ту, кого она считала некогда другом. Несколько дней прошли в одиночестве, в горестных размышлениях о прошлом и ужасных видах на будущее. Опасное положение Теодора почти не выходило у нее из головы. В мучительной тоске она часто молилась о его спасении, часто перебирала все возможности в поисках надежды. Однако надежда почти вовсе покинула доступные ей горизонты, а если и являлась, то лишь при мысли о смерти маркиза, чья месть грозила самой неотвратимой катастрофой.

Меж тем маркиз лежал на постоялом дворе в Ко, и его выздоровление оставалось весьма сомнительным. Лафанс и местный хирург, от услуг которых он не желал ни отказаться, ни решиться покинуть селение, лечили его, следуя прямо противоположным методам, так что положительный результат предписаний одного из них зачастую уничтожался необдуманными назначениями другого. Только гуманность заставляла Лафанса продолжать лечение. Состояние маркиза осложнялось нетерпеливостью его нрава, страхом смерти и раздражением от злых страстей его. То он внушал себе, что умирает, то почти невозможно было удержать его, не позволить немедленно мчаться в аббатство вдогонку за Аделиной. Метания его бывали столь разнообразны, и так мгновенно менялись планы, что его чувства находились в постоянном борении. Врач пытался внушить ему, что его выздоровление в значительной мере зависит от покоя, и убедить, по крайней мере, хоть немного управлять своими страстями, однако вскоре, с отвращением наслушавшись его нетерпеливых ответов, потерял надежду и замолчал.

Наконец слуга, который увез Аделину, вернулся, и маркиз, призвав его к себе, на одном дыхании засыпал его кучей вопросов, так что бедняга не знал, на какой и отвечать. Под конец он вынул из кармана сложенней лист бумаги, который, как он сказал, выронила в фаэтоне мадемуазель Аделина, а он, полагая, что его милость пожелает бумагу эту видеть, озаботился ее привезти. Маркиз нетерпеливо протянул руку за запиской и увидел, что она адресована Теодору. Бросив взгляд на имя адресата, он на мгновение испытал такой приступ ревнивой ярости, что не мог развернуть ее.

Но все-таки он сломал печать и увидел, что записка полна вопросов; Аделина написала ее во время болезни Теодора, но по какой-то причине не передала ему. Нежная забота о его выздоровлении, в ней выраженная, уязвила маркиза в самое сердце, заставив сравнить ее чувства по поводу здоровья соперника и его собственного. «Она беспокоится о его выздоровлении, — пробормотал он, — в то время как мое вызывает у нее только ужас». Словно желая продлить муку, вызванную этой короткой запиской, маркиз прочитал ее еще раз. Он снова клял свою судьбу и проклинал соперника, отдавшись, как всегда, бешеному приступу ярости. Он собрался уже отшвырнуть листок, как вдруг его взгляд упал на печать, и он внимательно разглядел ее. Теперь его гнев как будто немного улегся; он аккуратно вложил записку в бумажник и на некоторое время ушел в свои мысли.

После долгих дней надежд и страхов сильный организм победил болезнь, и маркиз почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы написать несколько писем, одно из которых тотчас же и отправил, чтобы подготовить Ла Мотта к своему приезду. Та же политика, понуждавшая его скрывать свою болезнь от Ла Мотта, теперь побудила его объявить — хотя он и знал, что этого не случится, — что он прибудет в аббатство на другой день после приезда слуги. Он повторил приказ строго охранять Аделину и вновь обещал вознаградить Ла Мотта за будущие услуги.

Ла Мотт, у которого отсутствие маркиза каждый следующий день вызывало все новые недоумения и замешательство, принял это известие с тревогой, ибо уже начал надеяться, что планы маркиза относительно Аделины изменились — может быть, из-за какого-нибудь нового приключения или необходимости посетить свои владения в дальних провинциях. Ему хотелось бы таким образом избавиться от чужой затеи, которая неминуемо опозорила бы его самого.

Эта надежда теперь рассеялась, и он повелел мадам Ла Мотт приготовиться к приему гостя. Аделина провела эти дни в странном состоянии, то ободренная надеждой, то погруженная в отчаяние. Отсрочка, столь сильно превысившая ее ожидания, как будто подтверждала, что болезнь маркиза опасна, и, думая о последствиях, какими грозило его выздоровление, она не могла сожалеть об этом. Ей ненавистна была самая мысль о нем настолько, что она не желала ни произнести его имя, ни даже спросить Аннетт о том, что так много значило для ее покоя.

Минула примерно неделя с тех пор, как было получено письмо от маркиза, и вот однажды Аделина увидела из окна группу всадников, показавшуюся на дорожке, и узнала маркиза и его свиту. Она отпрянула от окна в состоянии, описать которое невозможно, и, бросившись в кресло, некоторое время едва ли отдавала себе отчет в том, где находится. Немного придя в себя от приступа страха, вызванного его приездом, она, с трудом держась на ногах, опять подошла к окну. Всадников на этот раз она не увидела, однако слышала топот лошадей и знала, что маркиз обогнул здание и подъехал к парадному входу. Аделина обратилась к Небу, уповая на поддержку и покровительство, и, несколько успокоив тем душу, села в ожидании дальнейших событий.

Ла Мотт принял маркиза, выразив удивление по поводу столь долгого его отсутствия, на что маркиз коротко заметил, что задержался из-за болезни, и тотчас спросил об Аделине. Ему доложили, что она в своей комнате, но будет немедленно вызвана, если он пожелает ее видеть. Маркиз заколебался, но потом сказал, что в этом нет нужды, однако потребовал, чтобы ее стерегли строжайше.

— Быть может, милорд, — сказал Ла Мотт с улыбкой, — упрямство Аделины превозмогло вашу страсть; кажется, вы меньше интересуетесь ею, чем прежде.

— О, ни в коем случае, — ответил маркиз, — она интересует меня более, чем когда-либо; настолько, что, право же, любая охрана не кажется мне чрезмерной, и я прошу вас, Ла Мотт, не допускать к ней даже прислугу без того, чтобы видеть их своими глазами. Достаточно надежна комната, где она содержится?

Ла Мотт заверил его в этом, но попросил перевезти ее на виллу как можно скорее.

— Если она каким-либо способом все же вздумала бы улизнуть, — сказал он, — я знаю, как вы будете недовольны и чего мне следует от вас ожидать. Эта мысль держит меня в постоянной тревоге.

— Сделать это сейчас невозможно, — сказал маркиз, — оставить ее здесь вернее, и вы напрасно беспокоите себя мыслью о ее бегстве, если комната ее действительно так надежна, как вы говорите.

— У меня не может быть никаких причин обманывать вас, — сказал Ла Мотт. — Я и не подозреваю вас, — сказал маркиз, — стерегите ее хорошенько и верьте мне, она от меня не уйдет. Я могу положиться на слугу моего, так что, если желаете, он останется здесь.

Ла Мотт не видел в этом необходимости, и они порешили, что слуга вернется домой.

Побеседовав около получаса с Ла Моттом, маркиз покинул аббатство, и Аделина увидела это со смешанным чувством недоумения и переполнявшей ее благодарности. Каждую минуту она ожидала, что ее призовут вниз, и старалась приготовить себя к тому, чтобы выдержать присутствие маркиза. Она прислушивалась к каждому звуку снизу, и всякий раз, как в коридоре раздавались шаги, сердце ее учащенно билось при мысли, что это Ла Мотт, который отведет ее к маркизу. Это мучительное состояние длилось так бесконечно, что ей уже было невмоготу выносить его, как вдруг она услышала под окном голоса и, подойдя, увидела, что маркиз уезжает. В первый момент она отдалась чувству радостной благодарности, переполнившей ее сердце, но затем попыталась обдумать это событие, которое после всего, что произошло, было поистине странно. Оно в самом деле представлялось совершенно необъяснимым, и после долгих бесплодных попыток истолковать его она оставила этот предмет, решив убедить себя, что отъезд маркиза может предвещать только что-то хорошее.

Время обычного визита Ла Мотта приближалось, и Аделина ждала его с трепетной надеждой услышать, что маркиз отказался от своих преследований; однако Ла Мотт был молчалив и угрюм, как обычно, и Аделина лишь в последнюю минуту, когда он уже покидал ее комнату, нашла в себе мужество спросить, скоро ли ожидают маркиза вновь. Ла Мотт, уже отворив дверь, чтобы уйти, ответил: «Завтра», — и Аделина, скованная страхом и деликатностью, поняла, что ей не удастся ничего узнать о Теодоре, не задав прямого вопроса. Она выразительно посмотрела на Ла Мотта, показывая тем, что хотела бы еще о чем-то спросить, и он остановился; однако Аделина, вспыхнув, молчала, пока он снова не сделал движения к двери; только тут она слабым голосом попросила его вернуться.

— Я хотела бы спросить, — проговорила она, — о том несчастном молодом человеке, который навлек на себя гнев маркиза, пытаясь услужить мне. Упоминал ли о нем маркиз?

— Упоминал, — ответил Ла Мотт, — и ваше равнодушие к маркизу нашло теперь полное объяснение.

— С тех пор как я принуждена испытывать неприязнь к тем, кто меня оскорбляет, — сказала Аделина, — право же, мне можно позволить быть благодарной тем, кто мне помогает. Если бы маркиз заслуживал моего уважения, он, вероятно, располагал бы им.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Ла Мотт, — об этом молодом герое, который, кажется, до того смел, что поднял руку на своего командира, прекрасно позаботились, и я не сомневаюсь, он скоро почувствует цену своего донкихотства[81]С. 184 …своего донкихотства. — Хотя ко времени действия романа «Дон Кихот» (1605–1615) был уже опубликован, однако слово это как нарицательное еще не вошло во французский язык..

Негодование, горе и страх боролись в душе Аделины; она считала недостойным себя дать случай Ла Мотту еще раз произнести имя Теодора; и все же мучительная неопределенность заставила ее спросить, слышал ли он о нем с тех пор, как его увезли из Ко.

— Да, — сказал Ла Мотт, — он был благополучно доставлен в свой полк и останется там под арестом, пока маркиз не приедет, чтобы выступить его обвинителем.

У Аделины не было ни сил, ни желания расспрашивать дальше, и, когда Ла Мотт покинул ее комнату, она предалась отчаянию, им усугубленному. Хотя в сообщенных Ла Моттом сведениях не было ничего нового (ибо то, что она от него услышала, лишь подтвердило ее прежние опасения), на сердце у нее стало еще тяжелее, и она поняла, что бессознательно теплила слабую надежду, что Теодор как-нибудь сумеет бежать до того, как его доставят на место назначения. Теперь же все надежды развеялись; он испытывает все муки тюремного заключения и терзается страхом за свою жизнь и за безопасность ее, Аделины. Она рисовала себе темный и сырой подземный каземат, где он лежит, прикованный цепями, бледный от слабости и горя; она слышала его голос, трепетом наполнявший ее сердце, он звал ее по имени и возводил глаза к небу в немой мольбе; она видела горькую гримасу на его лице и слезы, струившиеся по щекам; ей вспоминалось при этом его великодушие, которое и сбросило его в пучину несчастья, она знала, что ради нее обрек он себя на муку, — и ее горе перешло в глубокое отчаяние, слезы иссякли, и она погрузилась в безмолвное оцепенение.

Наутро приехал маркиз и, как накануне, быстро уехал. Затем прошло несколько дней, он не появлялся; но однажды вечером, когда Ла Мотт и его жена сидели, по обыкновению, в гостиной, он прибыл, некоторое время беседовал с ними на общие темы, но мало-помалу впал в задумчивость и после паузы вдруг встал и отвел Ла Мотта к окну.

— Я желал бы поговорить с вами наедине, — сказал он, — если вы располагаете временем; если нет, отложим до другого раза.

Ла Мотт, заверив его, что совершенно свободен, хотел было пройти с ним в другую комнату, но маркиз предложил прогуляться по лесу. Они вышли вместе и, дойдя до уединенной поляны, где под раскидистыми ветвями буков и дубов, сплетавшихся над нею, гуще становились сумерки и торжественней мрак, маркиз повернулся к Ла Мотту и сказал:

— Ваше положение незавидно, Ла Мотт; это аббатство — унылое место для человека, как вы, любящего общество, имеющего также все данные быть его украшением.

Ла Мотт поклонился.

— Желал бы я, чтобы в моей власти было вернуть вас свету, — продолжал маркиз. — Знай я подробности той истории, которая вас исторгла оттуда, мое вмешательство, полагаю, могло бы сослужить вам службу. Кажется, вы упоминали, что это было дело чести.

Ла Мотт молчал.

— Впрочем, я вовсе не желал бы опечалить вас… и не банальное любопытство причина моих расспросов, но искреннее желание дружески помочь вам. Вы уже говорили мне о некоторых частностях постигшего вас несчастья. Думаю, что широта вашей натуры привела к таким тратам, которые вы попытались возместить игрой[82]С. 185 …попытались возместить игрой. — Карточная игра и ее разрушительное влияние на личность и семью — одна из популярных тем романов того времени..

— Да, милорд, — сказал Ла Мотт, — это правда; я растратил большую часть огромного состояния, потакая своей слабости к роскоши, а затем прибег к недостойным средствам, чтобы возвратить его; однако же избавьте меня от этой темы. Я хотел бы, насколько это возможно, забыть о деле, которое должно запятнать меня навеки и, боюсь, милорд, жестокие последствия которого смягчить не в вашей власти.

— Возможно, тут вы ошибаетесь, — возразил маркиз, — не следует упускать из виду мое влияние при дворе. Не пугайтесь, я не собираюсь строго попрекать вас, я вовсе не склонен осуждать ошибки ближних. Мне отлично известно, что такое оступиться в случае крайней необходимости; думаю, Ла Мотт, отныне вы найдете во мне друга.

— Я это вижу, милорд.

— И если вы вспомните, что я простил некое недавнее дело…

— Это правда, милорд; и позвольте мне сказать, я способен оценить ваше великодушие. Дело, на которое вы намекаете, далеко превосходит все самое дурное в моей жизни… и то, что я должен рассказать, поэтому не унизит меня еще больше в ваших глазах. Растратив большую часть моего состояния на роскошь и удовольствия, я обратился к игре, чтобы благодаря этому получить средства для продолжения привычной жизни. Некоторое время мне везло, и я мог жить, как жил прежде; обнадеженный сверх самых радужных ожиданий, я продолжал удачливо играть.

Вскоре внезапный поворот фортуны расстроил мои надежды и довел меня до крайности. Настала ночь, когда у меня осталось всего двести луидоров. Я решил поставить на кон и их, а вместе с ними и мою жизнь, ибо решение мое было твердо: потеряю и это — жить не останусь. Никогда не забуду ни тот ужасный миг, от которого зависела моя судьба, ни смертную тоску в сердце, когда моя последняя ставка была потеряна. Некоторое время я стоял в оцепенении, затем, осознав мое несчастье, словно обезумел и стал осыпать проклятьями моих более удачливых партнеров, словом, продемонстрировал все безумства отчаяния. Во время этого пароксизма помешательства некий господин, молча все наблюдавший, подошел ко мне. «Вам не повезло, сэр», — сказал он. «Я знаю это не хуже вас, сэр», — ответил я. «Возможно, с вами дурно обошлись?» — «Да, сэр, я разорен, и потому можно сказать, что со мною дурно обошлись». — «Вам хорошо известны люди, с которыми играли?» — «Нет, но я встречал их в свете». — «В таком случае я, вероятно, ошибся», — сказал он и отошел. Последние его слова ободрили меня, внушив надежду, что деньги выиграны у меня нечестным путем. Желая расспросить поподробнее, я стал искать этого джентльмена, однако он уже ушел; тогда я сдержал свои чувства, вернулся к столу, за которым потерял деньги, расположился за стулом одного из тех, кто обыграл меня, и стал внимательно следить за игрой. Некоторое время я не видел ничего такого, что подтвердило бы мои подозрения, но в конце концов убедился в их справедливости.

Когда игра была кончена, я отозвал одного из моих противников и, сказав ему о том, что видел, пригрозил немедленным разоблачением его, если он не вернет мои деньги. Поначалу этот субъект держался столь же решительно, как и я, и, приняв задиристый вид, посулил проучить меня за столь скандальные утверждения. Однако я был не в том состоянии духа, чтобы поддаться испугу, и его поведение лишь окончательно вывело меня из себя, тем более что я и без того был уже достаточно распален своими бедами. Ответив ему новыми угрозами, я готов был вернуться в игорный зал и во всеуслышание объявить обо всем, но тут он, понизив голос, с коварной улыбкой попросил меня повременить несколько минут и позволить ему переговорить с другим джентльменом, его партнером. Я колебался, согласиться ли мне на эту последнюю просьбу, но тем временем упомянутый джентльмен сам вошел в комнату. Партнер его в нескольких словах рассказал ему о том, что произошло между нами, и страх, читавшийся на его лице, сказал мне с достаточной ясностью, что он знает свою вину.

Они отступили в сторонку и несколько минут совещались, после чего подошли ко мне с предложением, как они выразились, покончить миром. Я заявил, однако, что ни на какую сделку не пойду, и поклялся, что лишь возврат всей потерянной суммы удовлетворит меня. «Но если мсье предложат нечто не менее выгодное?» Я не понял, что они имели в виду, но они еще некоторое время делали лишь туманные намеки, пока наконец не взялись объяснять.

Полагая себя в полной моей власти, они решили привлечь меня на свою сторону и потому поведали, что принадлежат к ассоциации лиц, наживающихся за счет глупости и неопытности других людей, и предложили мне долю в их компании. Мои обстоятельства были плачевны, а предложение, ими сделанное, не только обеспечило бы мне немедленную поддержку, но и позволило бы вернуться к тому разгульному образу жизни, к которому я уже пристрастился. Я согласился на их предложение и, таким образом, начав с беспутства, пал еще ниже — в бесчестье.

Ла Мотт замолчал, словно воспоминания о тех временах переполнили его душу раскаянием. Маркиз понял его чувства.

— Вы судите себя слишком строго, — сказал он. — Не так много людей, чья порядочность, скажем, соответствует их внешнему виду, повели бы себя в подобных обстоятельствах лучше, чем вы. Окажись я в вашем положении, право, не знаю, как бы я поступил. Та суровая добродетель, которая вас осудит, может кичиться, называя это мудростью, но я не желаю обладать ею; пусть она остается там, где и должна находиться — в холодной груди тех, кто, желая чувствовать себя людьми, присваивают титул философов. Впрочем, продолжайте, пожалуйста.

— Некоторое время нам несказанно везло, ибо мы крепко держали в руках колесо фортуны и не полагались на ее капризы. Легкомысленный и расточительный по натуре, я тратил решительно все, что приобретал. К несчастью, некий молодой человек в конце концов открыл, чем занималась наша компания, и мы вынуждены были действовать с крайней осторожностью. Не хочу утомлять вас подробностями, но в конечном счете к нам стали относиться так подозрительно, что отстраняющая вежливость и холодная сдержанность наших знакомых сделали для нас наиболее посещаемые общественные собрания столь же мучительными, сколь и невыгодными. Мы обратили свои помыслы к иным средствам приобретения денег, и вскоре из-за мошеннической проделки, в которую я вложил большую сумму, мне пришлось покинуть Париж. Остальное вам известно, милорд.

Ла Мотт умолк, и маркиз некоторое время пребывал в задумчивости.

— Теперь вы видите, милорд, — проговорил наконец Ла Мотт, — теперь вы видите, что положение мое безнадежно.

— Оно в самом деле скверно, но вовсе не безнадежно. Мне от души жаль ваС. И все же, если бы вы вернулись в свет и подверглись преследованию, думаю, мое влияние на министра могло бы избавить вас от сколько-нибудь сурового наказания. Однако мне кажется, вы утеряли вкус к обществу и, может быть, совсем не желаете в него возвратиться.

— О милорд, как можете вы так думать? Но я подавлен вашим безграничным великодушием… Боже мой, если бы в моей власти было доказать вам мою благодарность!

— Не говорите о великодушии, — сказал маркиз. — Я не намерен делать вид, что мое желание услужить вам вовсе лишено некоторого личного интереса. Я просто человек, и на большее не претендую; поверьте мне, те, кто претендует на большее, еще менее его достойны. В вашей власти доказать мне свою благодарность и сделать меня вашим вечным должником. — Он умолк.

— Скажите лишь, каким образом! — вскричал Ла Мотт. — Скажите как, и, если это хоть сколько-нибудь возможно, я сделаю все.

Маркиз по-прежнему молчал.

— Вы молчите… уж не сомневаетесь ли вы в моей искренности, милорд? Так вы опасаетесь довериться человеку, которого осыпали благодеяниями, который живет лишь по вашей милости и почти на ваши средства?

Маркиз пристально смотрел на него, однако хранил молчание.

— Я этого не заслужил от вас, милорд; умоляю вас, говорите.

— Существуют определенные предрассудки, въевшиеся в человеческое сознание, — медленно и торжественно заговорил маркиз, — и требуется вся наша мудрость, чтобы они не встали на пути к нашему счастью; определенный набор понятий, усвоенных с детства и пестуемых непроизвольно год за годом, пока все это не разрастается и не принимает облик столь благовидный, что лишь немногие умы в так называемых цивилизованных странах способны затем победить их. Истина часто искажается образованием. В то время как утонченные европейцы восхваляют правила чести и величие добродетели, что зачастую ведет их от блаженства к нищете и от собственной натуры к ее искажению, простой непросвещенный американский индеец следует велению своего сердца и подчиняется тому, что диктует мудрость[83]С. 188. Истина часто искажается образованием. В то время как утонченные европейцы восхваляют правила чести и величие добродетели (…) непросвещенный американский индеец следует велению сердца, и подчиняется тому, что диктует мудрость. — Эти и нижеследующие рассуждения, где поступки «естественного человека» противопоставлены «ненатуральному» поведению цивилизованного европейца, являются примером изощренной софистики маркиза, извращающего суть руссоизма. Хлоя Чард утверждает, что аргументация маркиза перекликается с рассуждениями героя романа маркиза де Сада (1740–1814) «Жюстина», вышедшего в год публикации «Романа в лесу»..

Маркиз умолк, и Ла Мотт напряженно ждал продолжения.

— Натура, неиспорченная ложной изысканностью, — продолжал маркиз, — в крайних обстоятельствах повсюду действует одинаково. Индеец, узнав о вероломстве друга, убивает его; дикий азиат поступает так же; турок, распаленный честолюбием или подталкиваемый соперничеством, удовлетворяет свою страсть ценою жизни и не называет это убийством. Даже цивилизованный итальянец, обезумев от ревности или искушаемый надеждой на крупную выгоду, выхватывает свой stiletto и исполняет задуманное. Первейшее доказательство незаурядного ума — способность освободиться от предрассудков своей страны или воспитания. Но вы молчите, Ла Мотт; вы иного мнения?

— Я внимательно слушаю, милорд, ваши соображения.

— Да, повторяю, таковы мои соображения, — сказал маркиз. — Люди слабодушны и потому шарахаются от действий, которые они привыкли считать дурными, хотя и выгодными для себя. Они никогда не позволяют себе действовать соответственно обстоятельствам, но на всю жизнь вырабатывают единый стандарт, от которого ни за что не отступают. Самосохранение — великий закон природы; когда нас кусает змея или угрожает нам хищник, мы, не раздумывая долго, стараемся его уничтожить. Если ради сохранения моей жизни или чего-то для моей жизни важного требуется принести в жертву другого человека и даже если того потребует неодолимая страсть, я буду безумцем, если стану колебаться. Ла Мотт, думаю, я могу вам довериться — существуют определенные пути для совершения тех или иных вещей… вы меня понимаете. Существуют времена и обстоятельства и удобные случаи… вы понимаете, что я имею в виду.

— Объяснитесь, милорд.

— Добрые услуги, которые… короче говоря, существуют услуги, которые пробуждают в нас величайшую благодарность и делают нас вечными должниками. В вашей власти поставить меня именно в это положение.

— В самом деле! Говорите же, милорд!

— Я уже назвал их. Это аббатство как нельзя лучше подходит для дела; ничей глаз сюда не проникнет; любое деяние будет навеки похоронено в его стенах; его свидетелем станет лишь полночный час, и рассвет не раскроет его. Эти леса хранят свои тайны. Ах, Ла Мотт, прав ли я, доверяясь вам в этом деле? Могу ли я верить, что вы желаете послужить мне и спасти себя?

Маркиз умолк и вперил пронзительный взгляд в Ла Мотта, чье лицо скрывала ночная темень.

— Милорд, вы можете довериться мне во всем. Объяснитесь же откровеннее.

— Что может быть порукой вашей преданности?

— Моя жизнь, милорд; разве она уже не в ваших руках? Маркиз колебался; наконец он сказал:

— Завтра в это время я вернусь в аббатство и тогда расскажу все, если вы и в самом деле не поняли до сих пор, о чем идет речь. Вы же тем временем обдумайте, сколь тверда ваша решимость, и будьте готовы принять мое предложение либо отказаться от него.

Ла Мотт неловко пробормотал что-то в ответ.

— Итак, до завтра, — сказал маркиз, — и помните, что вас ждут свобода и богатство.

Он вернулся к монастырю и, вскочив на коня, ускакал вместе со слугами. Ла Мотт медленно зашагал к себе, обдумывая только что состоявшийся разговор.

Конец второго тома