Онлайн чтение книги Рим Rome
XII

Было уже десять часов, когда Пьер и Нарцисс, пообедав в «Римском кафе», где они засиделись, оживленно беседуя, наконец отправились пешком по Корсо во дворец Буонджованни. Им стоило невероятных трудов пробиться к входной двери. Ко дворцу беспрестанно, тесными рядами, подкатывали кареты, а толпа зевак, запрудившая тротуары и мостовую и все прибывавшая, несмотря на окрики полицейских, напирала такой плотной стеною, что не давала лошадям проехать. Десять высоких окон во втором этаже величественного здания горели ярким светом электрических ламп, ослепительным, как солнечные лучи, озаряя мостовую, экипажи, застрявшие в тесной давке, море голов, всю эту шумную, возбужденную толпу, которая толкалась, кричала и размахивала руками.

Любопытных привлекло сюда не только желание полюбоваться мундирами военных и туалетами нарядных дам, выходивших из колясок; Пьер от кого-то услышал, что толпа ожидает прибытия короля и королевы, которые обещали посетить торжественное празднество, устроенное князем Буонджованни по случаю помолвки его дочери Челии с лейтенантом Аттилио Сакко, сыном министра его величества. Кроме того, и самая помолвка вызывала восторг толпы, как счастливая развязка романтической истории, занимавшей весь город: любовь с первого взгляда, юная и прекрасная пара, непоколебимая верность, упорство, сломившее все преграды; эти волнующие подробности передавались из уст в уста, вызывая слезы и сердечное умиление.

Нарцисс только что, за десертом, рассказал всю эту историю Пьеру, который знал ее только отчасти. Ходили слухи, что после ужасающих семейных сцен князь в конце концов уступил, боясь, как бы в один прекрасный день Челия не убежала из палаццо со своим возлюбленным. Хотя эта наивная девочка и не угрожала отцу побегом, но, влюбившись, выказывала такое спокойное презрение ко всем препятствиям, что он считал ее способной на самый отчаянный поступок. Княгиня, его жена, все еще красивая, флегматичная англичанка, полагала, что, принеся в приданое пять миллионов и родив мужу пятерых детей, она уже выполнила свои семейные обязанности, и больше ни во что не желала вмешиваться. Старый князь, потомок древнего итальянского рода с примесью иностранной крови, вспыльчивый и слабохарактерный, жил в постоянном страхе за благополучие семьи и за свое состояние, которое, среди общего разорения римских патрициев, пока еще сохранилось в неприкосновенности; дав наконец согласие на брак, он, вероятно, рассчитывал с помощью дочери упрочить свое положение в Квиринальском дворце, не порывая при этом связей и с Ватиканом. Конечно, родство с какими-то Сакко, людьми низкого происхождения, мучительно оскорбляло его гордость. Но, с другой стороны, Сакко был министром, он так преуспевал, так быстро шел в гору, что после портфеля министра земледелия вполне мог получить и вожделенный портфель министра финансов. Подобное родство обеспечивало князю благоволение короля и надежное покровительство двора, в случае если бы партия папы потерпела крах. К тому же Буонджованни навел справки о сыне министра, и его с первой же встречи невольно покорил Аттилио, такой красивый, мужественный, прямодушный, — олицетворение славного будущего Италии. Он был офицером, и ему, возможно, предстояла блестящая военная карьера. Главной причиной, побудившей князя уступить, была, как утверждали злые языки, его необычайная скупость: озабоченный тем, как поделить состояние между пятью детьми, он обрадовался случаю выдать Челию замуж с самым ничтожным приданым. Зато уж, дав согласие на брак, он решил отметить помолвку пышным празднеством, роскошным балом, какие не часто дают в Риме в последнее время: он открыл двери для всего города, пригласил королевскую чету, разукрасил дворец с блеском и великолепием былых времен, не жалея денег, над которыми обычно так трясся, как бы желая показать этим широким жестом, что он господин в своем доме, что князьям Буонджованни нечего скрывать и нечего стыдиться. Как полагали, идея празднества исходила не от него, а была незаметно подсказана ему Челией, кроткой, невинной Челией, которая гордилась своим счастьем и мечтала показаться под руку с Аттилио перед всем Римом, восхищая гостей этой романтической историей с благополучным концом, счастливым, точно в волшебной сказке.

— Черт возьми! — крикнул Нарцисс, с трудом протискиваясь вперед. — Мы никогда не доберемся до двери. Они, должно быть, пригласили весь город!

Пьер выразил удивление, что к дворцу подъехал в карете какой-то прелат.

— О, вы встретите здесь немало духовных лиц, — сказал Нарцисс. — Пожалуй, кардиналы и не решатся приехать, зная о прибытии королевских особ, но уж прелаты явятся непременно. Ведь это нейтральная почва, в таком салоне могут свободно общаться «черные» и «белые». Кроме того, подобные торжества случаются не часто, все жаждут сюда попасть.

Он пояснил, что, помимо двух парадных балов, которые даются зимою при дворе, в городе не бывает больших приемов, и нужны исключительные обстоятельства, чтобы вынудить римскую знать разориться на подобное празднество. В двух или трех салонах церковников еще дают званые вечера в конце карнавала. Но все чаще в Риме вместо пышных балов устраивают небольшие вечеринки. У нескольких княгинь есть свои приемные дни. Что же касается немногих светских гостиных, то здесь в тесном кругу собирается довольно смешанная публика, и ни одна хозяйка дома не сумела еще создать блестящий салон и стать признанной царицей нового светского общества.

— Наконец-то мы вошли, — сказал Нарцисс, добравшись до площадки лестницы.

— Не покидайте меня! — воскликнул Пьер с беспокойством. — Я здесь никого не знаю, только немного знаком с невестой, пожалуйста, представьте меня хозяевам.

Но им понадобилось еще много усилий, чтобы подняться по широкой лестнице, протискиваясь в тесной толпе гостей. Никогда в прошлом, во времена восковых свечей и масляных ламп, парадная лестница не была так ярко освещена. Электрические лампочки сверкали белыми гроздьями в роскошных бронзовых канделябрах, украшавших площадки, заливая все вокруг ослепительным светом. Оштукатуренные под мрамор стены были завешаны чудесными гобеленами с изображением мифа об Амуре и Психее, — фамильным сокровищем, хранившимся в семье со времен Возрождения. Толстый пушистый ковер покрывал стертые от времени ступени, а по углам зеленели декоративные растения и высокие пальмы. Старинный дворец словно обновился, согрелся от людского дыхания, в нем возродилась жизнь, когда его заполнила толпа веселых, благоухающих, сверкавших брильянтами женщин с обнаженными плечами.

Поднявшись вместе с Нарциссом наверх, Пьер увидел у входа в первую залу князя и княгиню Буонджованни; они стояли рядом, любезно встречая гостей. Князь, бывший капитан папской гвардии, был высокий, худощавый старик, белокурый с проседью; светлые глаза, унаследованные от матери-северянки, выделялись на его смуглом энергичном лице. Княгиня, все еще красивая женщина, с круглым, нежным личиком, которой на вид было не больше тридцати лет, хотя ей уже стукнуло сорок, безмятежно улыбалась; всегда спокойная, уравновешенная, она любила только себя и свою красоту. На ней было розовое атласное платье и драгоценный убор из крупных рубинов, ослепительно сверкавших на ее нежной коже и в тонких светло-русых волосах. Ее старший сын путешествовал, три младшие дочери еще учились в пансионе, из пятерых детей при ней находилась только Челия, очаровательная Челия, тоже белокурая, в легком платье из белого шелка, с огромными чистыми глазами и невинной улыбкой, сохранившая горделивый вид непорочной лилии, загадочная в своей девственной прелести. Семейство Сакко только что прибыло, и Аттилио стоял рядом с невестой, в скромном мундире лейтенанта, блистая молодостью и силой, так простодушно, так открыто радуясь своему счастью, что его нежные губы расплывались в улыбке и красивое, мужественное лицо сияло восторгом. Оба нареченных встречали гостей у входа; влюбленные, торжествующие, они казались олицетворением радости, жизненной силы, светлых надежд на будущее, и все при виде их растроганно улыбались, забывая о прежних сплетнях и злословии, от души сочувствуя этой прекрасной, счастливой влюбленной паре.

Нарцисс выступил вперед, чтобы представить Пьера. Но Челия предупредила его, она сделала шаг навстречу аббату и подвела его к родителям.

— Господин аббат Пьер Фроман, друг моей дорогой Бенедетты.

Они обменялись церемонными поклонами. Пьера очень тронула любезность девушки, а Челия тихо шепнула ему!

— Бенедетта приедет вместе со своей теткой и с Дарио. У нее сегодня такая большая радость! Вот увидите, как она будет хороша!

Пьер и Нарцисс принесли Челии свои поздравления. Но они не могли задержаться возле нее, так как толпа увлекла их дальше; князь и княгиня, окруженные и теснимые со всех сторон, еле успевали приветствовать все прибывавших гостей любезным поклоном и кивком головы. Челия, подведя обоих друзей к Аттилио, должна была вернуться и стать рядом с родителями, заняв свое место маленькой царицы бала.

Абер был немного знаком с Аттилио. Последовали новые поздравления и рукопожатия. Затем, при помощи ловких маневров, Нарцисс и Пьер с трудом пробрались в первую гостиную, но зрелище, представившееся им там, вознаградило их за все. Эта обширная, обитая зеленым бархатом с золотыми цветами зала называлась «оружейной», и в ней действительно хранилась замечательная коллекция старинного оружия и доспехов — секир, мечей, панцирей, принадлежавших предкам Буонджованни в пятнадцатом и шестнадцатом веках. И среди суровых воинских доспехов красовались изящные носилки прошлого столетня, украшенные росписью и позолотой, в которых когда-то носили в собор к мессе прабабку нынешнего князя, прославленную красавицу Беттину. На стенах висели картины, изображавшие исторические события, сражения, подписания договоров, королевские приемы, в которых участвовали князья Буонджованни; здесь были и фамильные портреты: горделивые вельможи, полководцы, адмиралы, церковные сановники, прелаты, кардиналы, и среди них, на почетном месте, в белом облачении, — папа из рода Буонджованни, который, вступив на святейший престол, прославил все поколения своих потомков. И здесь, под фамильными портретами, среди военных доспехов, около нарядных носилок, неподалеку от хозяев дома стояли супруги Сакко, важно отвечая на поклоны и поздравления.

— Смотрите, — шепнул Нарцисс на ухо Пьеру, — вон там, напротив нас, супруги Сакко, маленький брюнет и дама в сиреневом шелковом платье.

Пьер уже встречал Стефану у старика Орландо и сразу узнал ее милую улыбку и ясное, слегка располневшее лицо с мелкими чертами. Но с особым интересом он рассматривал мужа; черноволосый, сухощавый, изжелта-смуглый, с глазами навыкате, с острым подбородком и ястребиным носом, Сакко походил на ярмарочного неаполитанского полишинеля; он жестикулировал, громко разговаривал, заражая окружающих своим неистощимым весельем. Он обладал редким красноречием и, главное, необычайно приятным, пленительным голосом. Видя, с какою легкостью он покорял сердца в этой изысканной гостиной, можно было понять его блестящий успех в скучной, серой среде министерских чиновников. В деле женитьбы своего сына он вел себя на редкость умно и осмотрительно, с преувеличенной щепетильностью противился желанию Челии и самого Аттилио и долго не давал согласия на брак, опасаясь, как бы не заподозрили, будто он охотится за приданым или за титулом. Он уступил лишь после того, как дали согласие Буонджованни, и не раньше, чем узнал мнение всеми почитаемого старого Орландо, неподкупная честность которого была известна по всей Италии; Сакко, правда, был заранее уверен в его одобрении, так как прославленный герой не стеснялся заявлять во всеуслышание, что князья Буонджованни должны почитать за честь принять в семью его внучатого племянника, красивого и храброго юношу, который обновит их одряхлевший род и даст Челии здоровых детей. Во всей этой истории Сакко ловко пользовался славным именем Орландо, постоянно ссылался на свое родство с ним и выказывал сыновнюю почтительность к героическому защитнику отечества, будто и не подозревая, до какой степени старик его презирает и ненавидит; Орландо же возмущался, что Сакко и ему подобные захватили власть, и был убежден, что они приведут страну к разорению и позору.

— Что ж, — продолжал Нарцисс, обращаясь к Пьеру, — Сакко человек ловкий, практичный, щелчки и пощечины его нисколько не задевают. Должно быть, подобные личности без предрассудков необходимы, когда государство находится в бедственном положении, переживает кризисы — политические, финансовые и моральные. Говорят, что Сакко своей несокрушимой уверенностью, изворотливым умом, способностью преодолевать все препятствия, ни перед чем не отступая, совершенно покорил короля и снискал его благосклонность… Да посмотрите, посмотрите же, какая свита придворных его окружает, право, можно подумать, что он-то и есть настоящий хозяин этого дворца!

И в самом деле, гости, склонившись в поклоне перед супругами Буонджованни, проходили дальше и толпились вокруг Сакко: ведь от него зависела власть, выгодные должности, пенсии, ордена; если кое-кто и усмехался, видя этого черного вертлявого выскочку под портретами знатных предков хозяина дома, то льстецы уже заискивали перед ним, представителем новой власти, этой еще неведомой демократической силы, которая подымалась и крепла повсюду, даже на древней римской земле, где лежало в развалинах былое величие патрицианских родов.

— Бог ты мой, какая толпа! — пробормотал Пьер. — Кто они такие, откуда все эти люди?

— О, здесь самое смешанное общество! — ответил Нарцисс. — Они уже не принадлежат ни к партии «черных», ни к партии «белых», это, можно сказать, мир «серых». Эволюция была неизбежной; не мог же весь город, весь народ остаться на непримиримой позиции какого-нибудь кардинала Бокканера. Один только папа пребывает непреклонным и никогда не пойдет на уступки. Но вокруг него все неодолимо изменяется, все идет вперед. Поэтому, несмотря на противодействие духовенства, Рим все равно через несколько лет станет итальянским городом… Знаете, ведь теперь если в княжеском доме двое сыновей, то один остается в Ватикане, а другого посылают в Квиринал. Всем хочется жить, не так ли? Знатные фамилии, которым грозит гибель, не столь героичны, чтобы из-за фанатического упорства пойти на самоубийство… Как я уже вам говорил, здесь мы на нейтральной почве, ибо князь Буонджованни один из первых понял необходимость примирения. Его богатство лежит мертвым капиталом, он не решается поместить его ни в промышленность, ни в торговое дело, зная, что придется делить состояние между пятерыми детьми, а те раздробят его на еще более мелкие части; вот почему он перешел на сторону короля, не порывая, однако, из осторожности и с папой… Итак, вы видите, в этом салоне царит та же путаница и неразбериха, что и в общественном мнении, и в голове самого князя.

Прервав свои объяснения, Нарцисс начал называть Пьеру новоприбывших гостей:

— Смотрите, вон входит генерал, весьма популярный после недавней Африканской кампании. Нынче вечером здесь будет много военных — пригласили все полковое начальство Аттилио, чтобы создать ему ореол славы… А вот немецкий посланник. Надо полагать, в честь прибытия их величеств здесь соберется почти весь дипломатический корпус… А там, напротив, видите грузного толстяка? Это очень влиятельный депутат из новой буржуазии, недавно разбогатевший. Лет тридцать назад он еще был простым фермером в поместье князя Альбертинп, одним из тех mercanti di campagna [13]Деревенских торговцев (итал.). , что шагали по римской Кампанье в высоких сапогах и войлочной шляпе… А теперь обратите внимание на того прелата…

— Его я знаю, — сказал Пьер. — Это монсеньер Форнаро.

— Совершенно верно, монсеньер Форнаро, весьма важная особа. Вы, кажется, говорили, что ему поручено дать отзыв о вашей книге… Обворожительный прелат! Вы заметили, с какой галантностью он поклонился княгине? И какая благородная осанка, как он красив в своем лиловом шелковом одеянии!

Нарцисс не уставал перечислять князей и княгинь, герцогов и герцогинь, политических деятелей и чиновников, дипломатов и министров, штатских и офицеров, всех вперемешку, не считая представителей иностранной колонии — англичан, американцев, испанцев, русских, выходцев из старой Европы и обеих Америк. Потом, снова заговорив о Сакко, он рассказал, какие героические усилия употребляла незаметная г-жа Сакко, чтобы открыть собственный салон, стремясь помочь честолюбивым планам своего супруга. Эта кроткая, скромная с виду женщина, уроженка Пьемонта, была очень хитра и обладала весьма важными достоинствами: терпением, упорством, любовью к порядку, бережливостью. Она восстанавливала равновесие в семье, удерживая мужа от опрометчивых поступков. Он был обязан ей многим, хотя никто этого не подозревал. Однако до сих пор г-же Сакко не удавалось создать светский салон партии «белых», который мог бы противостоять салонам «черных». У нее в гостиной собирались только люди их круга, никто из аристократов ее не посещал; по понедельникам там танцевали, как танцевали во многих буржуазных домах, скромно, без особого блеска. Настоящий салон «белых», пользующийся славой и влиянием, направляющий общественное мнение Рима, пока что существовал только в мечтах.

— Поглядите, с какой тонкой улыбкой она все осматривает и изучает, — продолжал Нарцисс. — Я убежден, что она все запоминает и уже строит планы. Может быть, она надеется, породнившись с княжеской семьей, наконец-то привлечь к себе в дом блестящее общество.

Толпа все прибывала, и даже в обширной «оружейной» зале стало тесно и душно; обоих молодых людей затолкали и прижали к стене. Тогда посольский атташе, давая подробные объяснения, повел аббата дальше по приемным залам дворца, слывшего одним из самых парадных и роскошных во всем Риме. Танцы были устроены в картинной галерее, огромной зале двадцати метров в длину, с восемью окнами, выходившими на Корсо, отделанной по-царски и увешанной произведениями знаменитых мастеров. Буфет помещался в мраморной «античной» зале, где стояла статуя Венеры, найденная при раскопках на берегу Тибра и едва ли уступавшая по красоте самой Венере Капитолийской. Далее следовал ряд великолепных салонов, обитых редкостными тканями, еще сохранивших былую роскошь и кое-что из старинной меблировки — уникальные предметы, за которыми, в надежде на скорое, неминуемое разорение княжеской семьи, охотились антиквары. Среди этих зал особенно знаменита была зеркальная гостиная, небольшая круглая комната в стиле Людовика XV, вся увешанная зеркалами в богатых деревянных рамах с изящной резьбой во вкусе рококо.

— Позже мы рассмотрим все как следует, — сказал Нарцисс. — А теперь войдемте сюда, передохнем немного. В этот салон перенесли кресла из соседней галереи, чтобы прелестные дамы могли тут посидеть, показать свои туалеты и дать полюбоваться собою.

Это была большая гостиная, обитая прекрасным генуэзским бархатом, старинным бархатом с яркими цветами, вытканными на бледном фоне; краски их — зеленые, голубые и красные — потускнели, приняв нежные, блеклые тона засушенных на память лепестков. Повсюду на консолях стояли под стеклом драгоценные безделушки, шкатулки слоновой кости, деревянные резные ларчики, позолоченные и раскрашенные статуэтки, серебряные вещицы — целая коллекция фамильных сокровищ палаццо Буонджованни. А на креслах и стульях небольшими группами действительно уже расположились дамы, укрывшиеся здесь от сутолоки бальных зал; они смеялись и болтали с кавалерами, которые ухитрились разыскать их в этом изящном уютном уголке. Яркие лампы озаряли теплым светом очаровательное зрелище: нежные, атласные плечи, стройные шеи, белокурые и темные головки. В обрамлении изящных, легких тканей разных оттенков обнаженные руки казались живыми лепестками телесного цвета. От плавного колыхания вееров как будто ярче сверкали драгоценности, и при каждом взмахе по гостиной разносился нежный аромат женщины, смешанный с запахом фиалок.

— Смотрите-ка! — воскликнул Нарцисс. — Вон наш приятель, монсеньер Нани, раскланивается с супругой австрийского посла.

Едва завидев Пьера и его спутника, Нани направился к ним, и все трое укрылись в амбразуре окна, чтобы побеседовать без помехи. Прелат улыбался, восхищаясь блистательным празднеством, но с таким целомудренным и безмятежным видом, точно броня благочестия надежно охраняла его от соблазнов и он даже не замечал выставленных напоказ оголенных женских плеч.

— Ах, как я рад, что встретил вас, любезный сын мой! — обратился он к Пьеру. — Ну, что вы скажете о нашем Риме? Умеем мы устраивать празднества?

— Это великолепно, монсеньер!

Нани восторгался редкой набожностью Челии, перечислял среди гостей на балу только приверженцев Ватикана, оказавших честь хозяину дома, и ни слова не говорил об остальных, делая вид, что даже не подозревает об ожидаемом прибытии короля и королевы. Потом вдруг сказал:

— Любезный сын мой, сегодня я весь день думал о вас. Я узнал, что вы ездили к его высокопреосвященству кардиналу Сангвинетти по своему делу… Ну что же, как он вас принял?

— О, весьма благосклонно. Вначале он дал понять, что в его положении попечителя Лурда ему затруднительно вступиться за меня. Но при прощании был очень сердечен и прямо обещал мне свою поддержку, причем так деликатно, что глубоко меня растрогал.

— В самом деле, любезный сын мой? Впрочем, это не удивительно, у его высокопреосвященства такое доброе сердце.

— И должен признаться, монсеньер, что я вернулся от него окрыленный, полный надежд. Теперь мне кажется, что мое дело наполовину выиграно.

— Это вполне естественно, я понимаю ваши чувства.

При этих словах Нани прищурился особенно лукаво, особенно тонко, с едва заметною ехидной усмешкой. Потом, немного помолчав, вдруг прибавил:

Беда только в том, что ваша книга еще третьего дня была осуждена конгрегацией Индекса на специальном заседании, созванном по требованию секретаря. И этот приговор будет послезавтра представлен на подпись его святейшеству.

Пьер смотрел на него остолбенев. Если бы кровля старого дворца обрушилась ему на голову, он не был бы так поражен. Итак, все погибло! Его путешествие в Рим, все его попытки и хлопоты окончились крахом, и он узнал о своем поражении так неожиданно, в разгар веселого празднества! Ему даже не дали возможности защитить себя, он даром потерял столько дней, не зная, к кому обратиться, с кем переговорить, кому доказать свою правоту! Пьер задыхался от гнева и негодования, он с горечью прошептал:

— О, как жестоко меня обманули! Ведь еще нынче утром кардинал Сангвинетти сказал мне: если господь за вас, он спасет вас даже наперекор вам самим! Да, да, теперь-то я понимаю, что это были просто пустые слова, он желал, чтобы несчастье научило меня смирению, он пекся о спасении моей души… Смириться? Нет, я не могу, пока еще не могу! Я слишком возмущен, у меня слишком тяжело на сердце.

Нани слушал Пьера с любопытством, внимательно разглядывая его.

— Успокойтесь, любезный сын мой, пока его святейшество не скрепил бумагу своей подписью, ничего еще не потеряно. У вас впереди весь завтрашний день и даже утро следующего. Всегда можно надеяться на чудо.

Понизив голос и отведя Пьера в сторону, пока Нарцисс с видом ценителя и знатока разглядывал изящные бюсты и стройные шейки прелестных дам, Нани добавил:

— Послушайте, сын мой, мне надо вам кое-что сообщить под большим секретом… Попозже, вовремя котильона, вы найдете меня в зеркальной гостиной. Там мы побеседуем на свободе.

Пьер молча кивнул головой, и прелат тихонько удалился, незаметно затерявшись в толпе. В голове у молодого аббата шумело, он уже больше ни на что не надеялся. Чего он может добиться за один день, если потерял даром целых три месяца и даже не сумел попасть на прием к папе? Он рассеянно слушал Нарцисса, который что-то говорил об искусстве и красоте.

— Просто удивительно, до чего огрубела женская красота в наш низменный демократический век! Женщины растолстели, опустились, стали вульгарны. Посмотрите вокруг, ни у одной нет изящных флорентийских линий, маленькой груди, царственной лебединой шеи…

Но, вдруг осекшись, Абер воскликнул:

— Ах, нет, вон та совсем недурна, блондинка с гладкой прической… Видите? К ней подошел монсеньер Форнаро.

Монсеньер Форнаро с достоинством переходил от одной красавицы к другой, изгибаясь перед ними в любезном поклоне. Высокий, представительный, румяный, с галантными светскими манерами, он в этот вечер был просто великолепен. Про его любовные похождения не ходило никаких сплетен, ему просто нравилось женское общество, и его всюду охотно принимали, как воспитанного светского человека. Он останавливался поболтать, низко склоняясь над обнаженными плечами, и с игривой улыбкой на влажных губах в упоении вдыхал аромат духов.

Заметив Нарцисса, которого он встречал иногда в свете, прелат направился к нему. Молодой человек поклонился.

— Приветствую вас, монсеньер, в последний раз я имел удовольствие встретиться с вами в посольстве. Как вы поживаете?

— Очень хорошо, благодарю вас! Не правда ли, какой чудесный праздник?

Пьер тоже поклонился. Так вот кто дал уничтожающий отзыв, вот по чьей вине запретили его книгу! Он не мог простить Форнаро его радушного приема, ласковых манер, лживых обещаний. Хитрый прелат, должно быть, догадался, что Пьеру уже известен приговор конгрегации, и сделал вид, будто не узнает его в лицо. Он ограничился легким поклоном и вежливой улыбкой.

— Сколько народу! — восхищался прелат. — И как много красивых дам! Скоро в гостиной негде будет и повернуться.

Теперь все кресла были заняты, и в зале становилось душно от аромата фиалок и запаха помады на белокурых и темных женских волосах. Дамы быстрее обмахивались веерами, громче звучал звонкий смех, шум усиливался, и в смешанном гуле голосов все чаще повторялись одни и те же слова. Вероятно, сюда дошло какое-то известие, и оно передавалось из уст в уста, вызывая волнение в разных уголках гостиной.

Всеведущий монсеньер Форнаро захотел сам сообщить новость, о которой пока еще не решались говорить громко.

— Знаете, чем они все так взволнованы?

— Их, вероятно, тревожит здоровье его святейшества? — спросил Пьер с беспокойством. — Разве ему стало хуже нынче вечером?

Прелат взглянул на него удивленно. Потом с некоторым нетерпением возразил:

— О нет, нет, его святейшество, слава богу, чувствует себя гораздо лучше. Я слышал от кого-то в Ватикане, что после обеда он уже вставал с постели и принимал своих приближенных, как обычно.

— Однако днем все перепугались, — вмешался Нарцисс. — Надо признаться, что у нас в посольстве начался переполох, ведь созыв конклава в настоящее время был бы крайне опасен для Франции. Мы не имели бы там никакого веса, наше республиканское правительство совершает серьезную ошибку, недооценивая влияние папского двора… А впрочем, разве можно знать наверняка, болен папа или нет? Я получил точные сведения, что прошлой зимой он был на краю могилы, а ведь никто об этом и не подозревал; между тем недавно, когда во время бронхита все газеты приговаривали его к смерти, я своими глазами видел его совершенно бодрым и веселым… Я полагаю, папа считается больным, когда это выгодно Ватикану.

Монсеньер Форнаро нетерпеливым жестом прекратил эти неуместные речи.

— Нет, нет, все обошлось благополучно, о болезни святого отца больше никто не говорит. Все эти дамы взволнованы тем, что конгрегация Собора подавляющим большинством утвердила сегодня расторжение брака между графом и графиней Прада.

Пьер опять разволновался. По возвращении из Фраскати он еще никого не успел повидать в палаццо Бокканера и выразил опасение, что это ложный слух. Прелату пришлось заверить его честным словом.

— Известие вполне достоверное, мне сообщил его один из членов конгрегации.

Тут он вдруг извинился и оставил их.

— Простите, я должен засвидетельствовать почтение одной знакомой, я только сейчас ее заметил.

Поспешно отойдя от них, прелат начал увиваться около дамы. Не найдя места, он галантно склонился над ее креслом, изогнув свой высокий стан и осыпая любезностями молодую женщину, свежую, веселую, с обнаженными плечами, почти касаясь ее своей фиолетовой накидкой.

— Вы знаете, кто это? — спросил Нарцисс у Пьера. — Как! Неужели не знаете?.. Это же подруга графа Прада, обворожительная Лизбета Кауфман! Она недавно родила ему крепкого, здорового мальчика и сегодня в первый раз выехала в свет… Вы слышали, вероятно, что она немка, вдова, живет в Риме и недурно рисует, даже совсем недурно. Дамам из иностранной колонии здесь многое прощают, а Лизбета, кроме того, пользуется всеобщей любовью за свой веселый нрав. У нее премилый салон в особнячке на улице Принца Амедея… Можете себе представить, как ее обрадует известие о расторжении брака!

Лизбета и в самом деле была очаровательна: розовая, белокурая, голубоглазая, с атласной кожей и беленьким личиком, она покоряла всех своей приветливой, обаятельной улыбкой. Эта прелестная женщина в белом шелковом платье, затканном золотом, свободная, любимая и любящая, сияла в этот вечер таким весельем, такой беспечностью, что злорадные слухи и сплетни, передаваемые шепотом под прикрытием вееров, сменились ее прославлением. Все взгляды были обращены на нее. Повторяли ее остроумную шутку: почувствовав себя беременной, она сказала графу Прада, которого церковный суд признал неспособным к деторождению: «Мой бедный друг, значит, я произведу на свет младенца Христа?» И насмешки смолкали, нескромные остроты передавали друг другу только на ухо, между тем как Лизбета, сияющая, беспечная, с удовольствием выслушивала галантные комплименты монсеньера Форнаро, который расхваливал посланную ею на выставку картину, изображавшую пресвятую деву с лилиями.

Пресловутый бракоразводный процесс служил за последний год главной темой римской скандальной хроники, и неожиданная новость, полученная в разгар бала, произвела неслыханный эффект. Партия «черных» и партия «белых» давно уже избрали эту семейную историю ареной борьбы, распространяя клеветнические слухи, невероятные сплетни, всевозможные небылицы. И вот наступила развязка, непреклонный Ватикан наконец утвердил расторжение брака под смехотворным предлогом мужского бессилия супруга. Весь Рим будет потешаться над этим, не скрывая подозрений, что здесь, как обычно, замешаны денежные интересы папского двора. Всем уже были известны перипетии долгой борьбы: как возмущенный Прада отстранился от участия в деле, как встревоженное семейство Бокканера, пустив в ход все средства, давало взятки кардинальским прихвостням, чтобы заручиться их содействием, и окольным путем отвалило огромную сумму монсеньеру Пальма за новую, более благоприятную, докладную записку. По слухам, все расходы в целом составили около ста тысяч франков, и в свете находили, что это не так уж дорого, ибо другой процесс — недавний развод французской графини — обошелся ей почти в миллион. Ведь у святого отца столько неотложных нужд! Впрочем, подкупы никого не возмущали, над этим только ехидно посмеивались; в жаркой, душной гостиной дамы по-прежнему обмахивались веерами, кокетливо поеживались, поводя обнаженными плечами и прислушиваясь к нескромным шуткам и вкрадчивому шепоту.

Боже, как обрадуется контессина! воскликнул Пьер. — Я сначала не понял, почему ее подружка сказала, что сегодня вечером Бенедетта будет особенно прекрасной и счастливой… Значит, вот почему контессина приедет на бал, ведь во время процесса она как бы соблюдала траур.

В эту минуту Лизбета, встретившись глазами с Нарциссом, улыбнулась ему, и он подошел с ней поздороваться; Аберу, как и всем живущим в Риме иностранцам, случалось бывать у нее в мастерской. Когда он возвратился к Пьеру, новое волнение пронеслось по зале, затрепетали бриллиантовые эгретки и цветы в дамских прическах. Все головы повернулись в одну сторону, гул голосов стал громче.

— Ага, вот и граф Прада собственной персоной! — прошептал восхищенный Нарцисс. — Экая статная, могучая фигура! Нарядите его в бархат с золотым шитьем — и вот вам искатель приключений пятнадцатого века, готовый без зазрения совести урвать у жизни все наслаждения!

Прада вошел весело, непринужденно, почти с победоносным видом. Он был в черном фраке и туго накрахмаленной манишке; в его энергичном лице с открытым жестким взглядом и темною полоской густых усов было что-то хищное. Никогда еще его чувственный, жадный рот с волчьим оскалом не кривился такой довольной улыбкой. Быстрым взглядом он окинул, всех женщин, как бы раздевая их. Потом, увидев Лиз-бету — кокетливую, розовую, белокурую, — Прада приветливо улыбнулся и направился прямо к ней, не обращая ни малейшего внимания на провожавшие его любопытные взгляды. Наклонившись к своей любовнице, после того как монсеньер Форнаро уступил ему место, он завел с ней тихий разговор. Должно быть, молодая женщина сообщила ему последнюю новость, потому что он вдруг резко выпрямился с принужденным смехом.

Заметив Пьера в нише окна, граф тотчас подошел к нему. Пожав руку аббату и Нарциссу, Прада воскликнул с вызывающим видом:

— Помните, что я вам говорил по дороге из Фраскати?.. Так вот, все, кажется, уже свершилось, они расторгли мой брак… Это настолько возмутительно, позорно, нелепо, что мне просто не верится.

— Нет, известие вполне достоверно, — осмелился сказать Пьер. — Нам его сообщил монсеньер Форнаро, который сам слышал об этом от члена конгрегации Собора. И уверяют, что решение было принято подавляющим большинством голосов.

Прада снова разразился смехом.

— Нет, такого фарса просто и вообразить невозможно! По-моему, это самая жестокая пощечина правосудию и здравому смыслу. Ну что ж, если им удастся расторгнуть и гражданский брак и если вон та прелестная особа, моя подружка, согласится, уж я доставлю Риму развлечение. Ну да, мы с ней торжественно обвенчаемся в храме Санта-Мариа-Маджоре. И на свадебном пиру в числе приглашенных будет присутствовать милое маленькое существо на руках у кормилицы.

Он смеялся слишком громко, слишком грубо, намекая на младенца, на это живое свидетельство его мужской силы. Только горькая складка в углу рта, над белым оскалом зубов, указывала на жестокое страдание. Видно было, что он весь дрожит, стараясь подавить бурный порыв страсти, в которой не хочет признаться даже самому себе.

— А знаете вы другую новость, дорогой аббат? — продолжал он с живостью. — Вы слыхали, что графиня приедет на бал?

Он по привычке называл Бенедетту графиней, забывая, что она ему больше не жена.

— Да, мне уже говорили, — отвечал Пьер.

Поколебавшись с минуту, он прибавил, желая предупредить графа о неприятной встрече:

— Вероятно, мы увидим здесь и князя Дарио, ведь он не уехал в Неаполь, как я предполагал. Кажется, что-то задержало его в последнюю минуту.

Прада перестал смеяться. Лицо его сразу помрачнело, и он только пробормотал:

— Ага, и двоюродный братец тут как тут! Ну что ж! Поглядим, поглядим на них обоих.

Он замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье, пока Нарцисс и Пьер продолжали беседовать. Потом, извинившись, отступил в глубь амбразуры, вынул из кармана записную книжку и, оторвав листок, написал карандашом, крупными буквами, четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Сложив листок, Прада заклеил его почтовой маркой и надписал адрес: «Его высокопреосвященству, преславнейшему и высокочтимейшему кардиналу Бокканера». Опустив письмо в карман, граф вздохнул полной грудью и вновь улыбнулся.

Его было охватила непреодолимая тревога, смутный глухой страх. Не отдавая себе ясного отчета, он ощутил потребность застраховать себя от гнусного искушения, от подлого поступка. Он сам не мог бы объяснить, какое сцепление мыслей побудило его тут же на месте, не откладывая, написать эти четыре строчки, чтобы отвратить угрозу несчастья. Прада ясно сознавал только одно: после бала он подойдет к дворцу Бокканера и бросит записку в почтовый ящик. Теперь он был спокоен.

— Но что с вами, дорогой аббат? — участливо спросил граф, опять вступая в разговор. — Вы чем-то расстроены?

Пьер рассказал ему о полученных им дурных вестях: его книга осуждена, и если завтра, в последний день, он ничего не добьется, все его путешествие в Рим пойдет насмарку; граф стал энергично его подбадривать, как будто сам испытывал потребность действовать, чем-то отвлечься, чтобы не терять надежды и волн к жизни.

— Пустяки, не отчаивайтесь, ведь это отнимает все силы! У вас еще целый день впереди, за день можно сделать очень многое! Порою достаточно одного часа, одной минуты, чтобы вмешалась судьба и обратила поражение в победу. — Воодушевившись, он прибавил: — Знаете что, пойдемте-ка в бальную залу. Это дивное зрелище.

Обменявшись нежным взглядом с Лизбетой, граф вместе с Пьером и Нарциссом начал с трудом пробиваться в соседнюю галерею; они двигались в тесной толпе, среди женских платьев, причесок, затылков, обнаженных плеч, от которых исходили пьянящая жизненная сила, аромат любви и смерти.

В несравненном великолепии перед ними развертывалась галерея, десяти метров в ширину, двадцати в длину, с восемью огромными окнами цельного стекла, выходящими на Корсо; свет, падавший из них, ярко озарял дома напротив. Семь пар огромных мраморных канделябров с гроздьями электрических ламп сверкали, как звезды; а наверху, вдоль карниза, тянулась восхитительная гирлянда разноцветных лампочек в форме огненных тюльпанов, пионов и роз. Старый, расшитый золотом бархат на стенах отсвечивал пламенем, вспыхивал, как раскаленные угли. На окнах и дверях висели старинные кружевные портьеры с узором в виде полевых цветов, вышитых пестрыми шелками. А под роскошным потолком с лепными золочеными розетками были развешаны несравненные сокровища, редкостная коллекция шедевров, не уступавшая иной картинной галерее. Тут были полотна Рафаэля, Тициана, Рембрандта и Рубенса, Веласкеса и Рибейры, знаменитые полотна, казавшиеся в этом необычайном освещении обновленными, юными, возродившимися к вечной жизни. Их величества должны были прибыть не раньше полуночи, и бал только что начался; пары кружились в вальсе, разлетались легкие ткани, в нарядной толпе сверкали и переливались ордена и драгоценности; мундиры, расшитые золотом, и платья, расшитые жемчугом, утопали в море бархата, шелков и атласа.

— Это поистине великолепно! — воскликнул Прада возбужденным тоном. — Пройдите сюда, мы опять станем в амбразуру окна. Нет лучшего места, если хочешь все видеть и не толкаться в тесноте.

Потеряв в толпе Нарцисса, Пьер с графом после долгих усилий протиснулись наконец к окну. Оркестр, размещенный на небольшом помосте в глубине, только что перестал играть, и танцоры, разгоряченные и одурманенные вальсом, медленно прохаживались среди все прибывавшей толпы, как вдруг все взгляды обратились к входной двери. Вошли новые гости. Впереди, опираясь на руку консисторского адвоката Морано, торжественно выступала донна Серафина в атласном платье, темно-красном, точно кардинальская мантия ее брата. Никогда еще она не затягивала так туго свою тонкую осиную талию, никогда еще ее суровое старушечье лицо с резкими морщинами, обрамленное седыми волосами, не казалось столь властным, непреклонным и самодовольным. По зале пробежал одобрительный шепот, все словно вздохнули с облегчением, ибо римское общество единодушно осуждало недостойное поведение Морано, порвавшего давнишнюю, тридцатилетнюю связь, к которой в свете привыкли, как к законному супружеству. Ходили слухи, что он постыдно увлекся молоденькой мещаночкой и нарочно затеял ссору с донной Серафиной из-за судебного процесса Бенедетты, который в то время считали проигранным. Разрыв длился около двух месяцев, к величайшему негодованию римского общества, где строго соблюдается культ верности и постоянства в любви. Поэтому все были растроганы примирением старых любовников — первым счастливым следствием процесса, выигранного в тот день в конрегации Собора. Раскаяние Морано, его появление на празднестве об руку с донной Серафиной обрадовало всех: стало быть, любовь победила, добрые нравы спасены, порядок восстановлен.

Но еще большее волнение охватило толпу, когда вслед за теткой вошла Бенедетта рядом с Дарио. Появившись вдвоем в самый день расторжения брака, они спокойно пренебрегли светскими приличиями, как бы желая открыто, перед всеми, отпраздновать победу своей взаимной любви; и они сделали это с такой очаровательной смелостью, с такой юной отвагой, полной надежд, что им тотчас же все простили, и по залу пронесся гул восхищения. Так же как Челия с Аттилио, они сразу покорили сердца блеском своей красоты, сиянием невыразимого счастья, которым были озарены их лица. Дарио, побледневший после болезни, стройный и худощавый, с ясными детскими глазами и темной кудрявой бородкой, как у языческого бога, сохранил горделивую осанку древнего княжеского рода Бокканера. Бенедетта, с белоснежным челом под облаком черных волос, всегда такая спокойная, разумная Бенедетта, светилась чудесной улыбкой, столь редкой у нее, но неотразимо обаятельной, от которой расцветали ее несколько полные губы, а большие темные глаза казались бездонными. К ней вновь вернулась безмятежная детская веселость, а непогрешимое чутье подсказало ей надеть белое закрытое платье — символ непорочной лилии, символ девственности, которую она упорно хранила для избранного сердцем супруга. Плечи и руки были закрыты, не было даже дозволенного модой выреза на шее. Под белым шелком как будто таилась непостижимая тайна любви, царственное могущество женской красоты. И никаких украшений, никаких драгоценностей, ни колец, ни серег. Одно только ожерелье, унаследованное от матери, знаменитое жемчужное ожерелье Бокканера, известное всему Риму, с баснословно крупными жемчужинами, сверкало на груди Бенедетты, придавая ей и в этом простом платье царственное величие.

— О! — прошептал Пьер в восторге. — Как она счастлива и как прекрасна!

Он тут же пожалел о своих словах, услышав рядом с собою словно глухое рычание раненого зверя, невольный стон, напомнивший ему о присутствии Прада. Впрочем, превозмогая боль внезапно раскрывшейся старой раны, граф подавил этот стон. У него даже достало силы притвориться веселым, и он резко рассмеялся:

— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.

В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:

— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.

Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.

— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.

В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным. Но особенной любовью пользовалась королева, женщина глубоко порядочная и благородная, далекая от римских сплетен, просвещенная, утонченная, знаток и ценитель литературы; она гордилась тем, что гораздо образованнее всех своих приближенных, и очень тактично, с обаятельной естественностью, умела и любила это подчеркнуть.

Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:

— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента… Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!

У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.

— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.

Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджованни, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.

Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. И тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сияла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.

Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляюще на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.

Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:

— Вы страдаете?

Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.

— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими незначительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.

Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, на князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то на деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.

— Поглядите на них, — воскликнул Пьер, — как красивы жених и невеста, как они молоды, радостны, полны надежд! Я понимаю, что ваш король явился на праздник, чтобы доставить удовольствие своему министру и привлечь на свою сторону одну из древних римских фамилий: это честная, мудрая и благодетельная политика. Надеюсь также, что он понимает и сокровенный смысл этого брака: старый Рим, в лице прелестной, чистой, влюбленной девочки, сочетается с новой Италией, — ее олицетворяет отважный, юный энтузиаст, которому так идет военный мундир. Да будет прочным и плодотворным их союз, да положит он начало великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился понимать вас!

Удрученный крушением своей давнишней мечты о вселенском евангельском Риме, Пьер пожелал нового счастья Вечному городу с таким искренним, глубоким волнением, что Прада не мог удержаться и воскликнул:

— Благодарю вас за такое пожелание, это заветная мечта всякого истого итальянца.

Но голос его сорвался. Он вдруг увидел, что к улыбающимся Челии и Аттилио, которые тихо разговаривали друг с другом, подошли Бенедетта и Дарио с такой же счастливой улыбкой на устах. И когда обе юные пары сошлись, сияющие, торжествующие, полные радостных надежд, граф почувствовал, что не в силах оставаться здесь дольше, смотреть на них и терзаться.

— Я умираю от жажды, — сказал он хрипло. — Пойдемте в буфет, выпьем чего-нибудь.

Стараясь уйти незамеченным, Прада стал пробираться вдоль стен, позади толпы, к дверям в конце галереи, ведущим в античную залу.

Пьер последовал за ним, но людской поток разъединил их, и священник очутился возле двух влюбленных пар, которые продолжали дружески беседовать. Узнав аббата, Челия подозвала его приветливым кивком. Восторженно глядя на Бенедетту, она пылко восхищалась ее красотой, молитвенно сложив беленькие, лилейные ручки, точно перед статуей мадонны.

— Ах, господин аббат! — воскликнула Челия. — Доставьте мне удовольствие, скажите ей, что она прекраснее всех на свете, прекраснее, чем солнце, луна и звезды!.. Знаешь, дорогая, я вся трепещу, глядя на тебя, ты хороша, как само счастье, хороша, как сама любовь!

Бенедетта рассмеялась в ответ, развеселились и оба кавалера.

— Милая, ты так же красива, как я… Мы потому и хороши, что счастливы.

— Да, счастливы… — тихо повторила Челия. — Помнишь, ты сказала как-то вечером, что папу и короля никогда не удастся сочетать? А вот мы с Аттилио их сочетали, и мы так счастливы!

— Ну, а мы с Дарио, напротив, скорее их поссорили! — весело возразила Бенедетта. — Впрочем, как ты сказала мне в тот вечер, достаточно любить друг друга, чтобы спасти мир!

Пьеру удалось наконец проложить себе дорогу в античную залу, где помещался буфет, и он подошел к графу Прада; тот стоял неподвижно, точно пригвожденный к месту, не в силах оторвать глаз от жестокого зрелища, от которого хотел бежать. Что-то заставило его обернуться и смотреть, смотреть туда. С истерзанным сердцем он наблюдал, как в галерее снова начались танцы, как духовые инструменты оглушительно заиграли мелодию первой фигуры кадрили. Бенедетта с Дарио и Челия с Аттилио выступали визави. Две юные, счастливые пары, танцующие в ярко освещенной зале, среди роскоши и благоуханий, были так прелестны и обворожительны, что король и королева подошли полюбоваться ими. Танцорам восторженно кричали «браво!», они растрогали и покорили все сердца.

— Я умираю от жажды, пойдемте же выпьем чего-нибудь! — повторил Прада, оторвавшись наконец от мучительного зрелища.

Спросив стакан холодного лимонада, он жадно проглотил его залпом, точно больной, изнывающий от лихорадки.

Античная зала представляла собой обширную, отделанную под мрамор комнату с мозаичным полом и расположенной вдоль стен знаменитой коллекцией древних ваз, барельефов и скульптур. Преобладали мраморные статуи, но немало было и бронзовых, среди прочих — несравненная статуя умирающего гладиатора. Но главным украшением была прославленная Венера, под стать Венере Капитолийской, только еще более изящная и стройная, с грациозно вытянутой левой рукой, полная истомы и сладострастия. В тот вечер на нее был направлен ослепительный луч электрического рефлектора, и мраморная статуя в своей божественной наготе казалась живой и бессмертной.

В глубине залы, у стены, помещался буфет, и на длинном столе, покрытом вышитой скатертью, были расставлены вазы с фруктами, блюда с пирожными и холодными закусками. Среди бутылок шампанского, сосудов с горячим пуншем и ледяным шербетом, стаканов, чайных и бульонных чашек, среди хрусталя, фарфора и сверкающего серебра возвышались роскошные букеты цветов. Удачным новшеством были расставленные в зале ряды маленьких столиков, за которыми гости, вместо того чтобы закусывать стоя, могли расположиться с удобством, как в кафе.

За одним из столиков Пьер увидел Нарцисса с молодой дамой; узнав Лизбету, Прада подошел к ним.

— Видите, в какой я приятной компании, — галантно сказал посольский атташе. — Потеряв вас, я не нашел ничего лучшего, как предложить руку очаровательной даме и проводить ее сюда.

— Прекрасная мысль, — поддержала Лизбета с обворожительной улыбкой, — тем более что мне очень хотелось пить.

Они заказали кофе с мороженым и медленно пили, помешивая золочеными ложечками.

— Я тоже умираю от жажды, — заявил граф, — никак не могу ее утолить… Вы позволите к вам присоединиться, не правда ли, сударь? Может быть, кофе немного охладит меня… Ах, моя дорогая, позвольте вам представить господина аббата Фромана, одного из ученейших французских священников.

Все четверо долго сидели за столиком, беседуя и с любопытством наблюдая за вереницей гостей, проходивших мимо. Но Прада, обычно такой внимательный к своей подруге, все еще казался рассеянным; порою он забывал о ней, терзаясь сердечной мукой, и против воли обращал взгляд к соседней галерее, откуда доносились звуки оркестра.

— Что с вами, друг мой? — заботливо спросила Лизбета, заметив, как он бледен и расстроен. — Вам нездоровится?

Ничего не ответив, Прада вдруг воскликнул:

— Смотрите, смотрите, вот подлинно счастливая пара, вот где любовь и счастье!

И он указал на маркизу Монтефьори, мать Дарио, и на ее второго мужа, Жюля Лапорта, бывшего сержанта швейцарской гвардии, который был моложе ее на пятнадцать лет; она высмотрела его на Корсо своими все еще прекрасными, пламенными глазами и, чтобы крепче завладеть им, сделала маркизом Монтефьори. На всех балах и вечерах, вопреки обычаю, она не отпускала мужа ни на шаг и всюду появлялась с ним под руку, гордясь своим красивым кавалером. Стоя у буфета, оба пили шампанское и закусывали сандвичами; маркиза, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет и располневшую фигуру, была еще ослепительно хороша, а ее статный, самодовольный супруг с пышными усами и грубоватыми манерами, походивший на удачливого авантюриста, имел большой успех у дам.

— А знаете, ведь она его вызволила из прескверной истории, — продолжал граф вполголоса. — Ну да, он наживался как посредник, поставляя священные реликвии в бельгийские и французские монастыри, и был причастен к делу с фальшивыми мощами: здешние евреи мастерили якобы древние ковчежцы с кусочками бараньих костей, снабженные печатями и засвидетельствованные подписями высших церковных сановников. Дело замяли, так как в нем были замешаны еще и три прелата… Экий счастливец! Глядите, она прямо пожирает его глазами! А вид-то у него величественный, смотрите, как галантно он держит тарелку с цыпленком, угощая свою супругу!

Мрачно, с желчной насмешкой, граф начал пересказывать римские любовные истории. Женщины здесь невежественны, упрямы, ревнивы. Когда нм удается подцепить мужчину, они стараются пришить его к юбке на всю жизнь, считают его своей собственностью, не отпускают от себя ни на шаг. Он перечислял длительные, бесконечно тянущиеся романы, вроде многолетней связи донны Серафины и Морано, обратившейся в настоящий брачный союз; он высмеивал скучное постоянство, тяжкий гнет верности, будничные поцелуи, мещанские пошлые связи, которые удавалось порвать только со скандалами и бурными сценами.

— Да что с вами, что с вами такое, милый друг? — смеясь, воскликнула Лизбета. — Все, что вы осуждаете, напротив, очень хорошо! Если любишь, надо любить друг друга всю жизнь.

Хрупкая, беленькая, с вьющимися светлыми волосами и обнаженными плечами, Лизбета была очаровательна. Нарцисс, томно полузакрыв глаза, осыпал ее комплиментами, сравнивая с картиной Боттичелли, которую он видел во Флоренции. Ночь надвигалась. Пьер снова погрузился в свои тревожные думы, как вдруг услышал от проходившей мимо дамы, что в галерее уже танцуют котильон. Действительно, вдали загремела медь оркестра, и Пьер вспомнил, что монсеньер Нани назначил ему свидание в зеркальной гостиной.

— Вы уходите? — с живостью спросил Прада, видя, что аббат раскланивается с Лизбетой.

— Нет-нет! Еще задержусь.

— Отлично, не уходите без меня. Мне хочется пройтись пешком, я провожу вас до дому… Зайдите за мной сюда, хорошо?

Миновав два салона, желтый и голубой, Пьер добрался наконец до зеркальной гостиной. Это действительно был чудесный уголок — изящная ротонда с круглым куполом, в стиле рококо, с мерцающими зеркалами в великолепных золоченых рамах. Даже потолок был отделан наклонными гранями зеркал, так что отражения со всех сторон повторялись, преломлялись, множились до бесконечности. По счастью, электричество здесь не горело, и гостиную освещали лишь два канделябра с розовыми свечами. Простенки и мебель были обиты голубым шелком нежного оттенка. При входе вас охватывало чувство неизъяснимой отрады, словно во дворце подводного царства, на дне прозрачного озера, в котором до самой глубины отражаются бесчисленные созвездия.

Пьер сразу же заметил монсеньера Нани, мирно сидевшего на низеньком диване; как тот и предвидел, они оказались совершенно одни, ибо вся публика устремилась в галерею полюбоваться на котильон. Здесь царила тишина, лишь вдалеке замирали звуки флейт в оркестре.

Аббат извинился за опоздание.

— Ничего, ничего, любезный сын мой, — успокоил его монсеньер Нани со своей неизменной любезностью, — я здесь прекрасно отдохнул… Как только толпа угрожающе разрослась, я укрылся в этом убежище.

Не упоминая прямо о королевской чете, он дал понять, что постарался, не нарушая этикета, избежать встречи. Если он и явился на праздник, то лишь из отеческой привязанности к Челии, а также из тонкой дипломатии, желая показать, что Ватикан не порывает связей с древним родом Буонджованни, столь прославленным в летописях папства. Разумеется, Ватикан не мог всецело одобрить этот брак, своего рода союз между старым Римом и новым итальянским королевством, однако он не желал и отстраниться, выказать безразличие, оставить на произвол судьбы своих преданных слуг.

— Итак, любезный сын мой, перейдем теперь к вашему делу, — продолжал прелат. — Как я уже сказал, конгрегация Индекса постановила осудить вашу книгу, но приговор будет представлен на подпись его святейшеству только послезавтра. У вас в запасе еще целый день.

Пьер не удержался от горестного восклицания:

— Увы, монсеньер, что ж я могу сделать! Я уже думал об этом и не вижу никакого выхода, никакой возможности защищаться… Разве мыслимо добиться приема, когда его святейшество хворает!

— Ну, святой отец не так уж серьезно болен, — возразил Нани с тонкой усмешкой. — Ему гораздо лучше, и еще сегодня, как всегда по средам, он удостоил меня аудиенции. Когда его святейшество чувствует себя утомленным, он не опровергает слухов о своей болезни: это дает ему возможность отдохнуть и понаблюдать за окружающими, узнать, кто из них лелеет честолюбивые замыслы, кто проявляет особенное нетерпение.

Но Пьер, слишком расстроенный, чтобы слушать внимательно, продолжал говорить о своем:

— Нет, теперь все кончено, я потерял всякую надежду. Вы говорили о чуде, но я не верю в чудеса. Раз я потерпел поражение в Риме, ну что ж, — я уеду, вернусь в Париж и буду там продолжать борьбу!.. Моя душа не покорилась, надежда спасти мир любовью не умерла, я напишу новую книгу, я скажу, в какой новой стране должна родиться и расцвести новая религия!

Наступило молчание. Нани устремил на Пьера свой умный, ясный взгляд, острый и пронизывающий, как стальной клинок. В глубокую тишину, в жаркую духоту гостиной, в зеркалах которой отражались бесчисленные огни свечей, ворвались громкие звуки медленного вальса и вскоре замерли.

— Сын мой, грешно предаваться гневу… Помните, в день вашего приезда я обещал, что, если вам не удастся добиться приема у его святейшества, я сам постараюсь это устроить?

Видя, как разволновался молодой аббат, Нани продолжал:

— Успокойтесь и выслушайте меня… К несчастью, у его святейшества порою не хватает мудрых советчиков. Его окружают люди искренне преданные, но недостаточно рассудительные. Я уже предупреждал вас и предостерегал от необдуманных шагов… Вот почему три недели назад я счел необходимым лично передать ваш труд его святейшеству, чтобы он соблаговолил просмотреть его. Я подозревал, что иначе книгу утаят от святого отца… И вот что мне поручено вам передать: его святейшество соизволил прочесть вашу книгу и выразил желание вас видеть.

Громкий крик радости невольно вырвался из груди Пьера:

— Ах, монсеньер, монсеньер!

Но прелат, с беспокойством оглянувшись вокруг, тут же велел ему замолчать, словно опасаясь, что их могут услышать.

— Тсс… тсс!.. Это секрет, его святейшество примет вас частным образом, никого не ставя в известность… Слушайте внимательно. Сейчас два часа ночи, не так ли? Завтра, ровно в девять вечера, вы придете в Ватикан и у каждой двери будете спрашивать синьора Скуадра. Вас всюду пропустят. Синьор Скуадра встретит вас наверху и проводит в покои его святейшества… И никому ни слова, этого не должна знать ни одна живая душа!

Пьер не мог сдержать восторга. Он порывисто сжал пухлые, мягкие руки прелата.

— Ах, монсеньер, какими словами выразить вам мою признательность? Если бы вы знали, какой мрак и отчаяние охватили мою душу, ведь я чувствовал себя игрушкой в руках могущественных кардиналов, все они только потешались надо мной!.. Но вы спасаете меня, возвращаете надежду! Я снова верю в победу, я брошусь к ногам его святейшества, светоча истины и высшей справедливости. Он, без сомнения, оправдает меня, ведь я же горячо его люблю, восхищаюсь им, я всегда боролся за его политику, за самые заветные его идеи… Нет, нет, быть не может, он не подпишет приговора, он не осудит моей книги!

Высвободив руки, Нани по-отечески покровительственно старался успокоить Пьера, слегка посмеиваясь над его чрезмерной восторженностью. Наконец ему это удалось, и он уговорил аббата пойти домой. Когда Пьер стал прощаться, все еще продолжая благодарить, прелат тихо сказал:

— Любезный сын мой, помните, что истинное величие в повиновении.

Пьер, которому хотелось поскорее уйти, разыскал Прада в «оружейной» зале. Их величества только что отбыли, их почтительно проводили до дверей князья Буонджованни и супруги Сакко. Королева по-матерински обняла Челию, пока король пожимал руку Аттилио, и оба семейства, удостоенные такой чести, сияли от гордости. Многие гости, следуя примеру королевской четы, тоже расходились, прощаясь с хозяевами. Граф казался еще более желчным и взвинченным, чем прежде: ему, видимо, не терпелось уйти.

— Ну, наконец-то я вас дождался! — сказал он Пьеру. — Удерем скорее, хорошо?.. Ваш соотечественник, Нарцисс Абер, просил передать, чтобы вы его по ждали. Он пошел проводить до экипажа мою приятельницу Лизбету… А мне просто необходимо подышать свежим воздухом. Пройдемтесь пешком, я провожу вас до улицы Джулиа.

Пока они одевались в прихожей, граф не мог удержаться от едких насмешек.

— Я только что видел, как они укатили вчетвером, ваши друзья, — сказал он резко. — Хорошо, что вы любите ходить пешком, для вас все равно не нашлось бы места в карете… Но какова донна Серафина, экая наглость в ее годы притащиться сюда под руку с Морано и похваляться, что она вновь вернула себе неверного любовника!.. А те двое, молодая парочка, просто не могу говорить о них спокойно! Сегодня они открыто явились сюда вдвоем, какое отвратительное бесстыдство, какая неслыханная жестокость!

У него дрожали руки, и он глухо пробормотал:

— Счастливого пути, счастливого пути, красавчик!.. Я слышал, как он говорил Челии, что вечером в шесть часов уезжает в Неаполь. Ну что ж, пусть едет, счастливого ему пути!

На улице, выйдя из жарких, душных комнат и ощутив свежую прохладу ясной ночи, оба спутника вздохнули с наслаждением. Стояла восхитительная лунная ночь, одна из тех светлых римских ночей, когда город дремлет под необъятным небосводом, словно убаюканный райскими грезами. Они пошли самой красивой дорогой, вдоль по Корсо и дальше, по проспекту Виктора-Эммануила.

Прада немного успокоился, но продолжал свои едкие насмешки; видимо, стараясь забыться, он говорил без умолку, с лихорадочной горячностью вышучивая римских дам и блистательный праздник, которым еще недавно так восхищался.

— Женщины, разумеется, роскошно одеты, но наряды им не к лицу, они выписывают туалеты из Парижа и даже не успевают их примерить как следует. Да и драгоценности тоже: они навешивают на грудь великолепные фамильные бриллианты и жемчуга, но в такой грубой оправе, что только уродуют себя! А если б вы знали, до чего наши дамы невежественны, до чего они распутны, хоть и корчат из себя недотрог! Все у них напускное, даже набожность; под их блестящей внешностью нет ничего, бездонная пустота. Я наблюдал сегодня в буфете, как они уписывали за обе щеки. Что и говорить, аппетит у них отменный! Заметьте, на этом вечере гости вели себя еще пристойно, не накидывались на еду. А посмотрели бы вы на придворный бал, как там объедаются, как толпятся у буфета, толкаются, как жадно пожирают все до крошки!

Пьер отвечал односложно. Он был весь поглощен своей радостью, только и мечтая о предстоящей беседе с папой, заранее представляя себе в мельчайших подробностях эту аудиенцию, о которой никому не имел нрава сказать. Шаги обоих пешеходов гулко раздавались на плитах широкой, пустынной улицы, и в ярком лунном свете резко выделялись их черные тени.

Прада вдруг замолчал. Он больше не в силах был притворяться веселым и оживленным, его изнуряла и парализовала жестокая внутренняя борьба. Раза два уже он ощупывал в кармане записку, набросанную карандашом, мысленно повторяя четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Записка была на месте, и он пошел проводить Пьера именно затем, чтобы опустить ее в почтовый ящик палаццо Бокканера. Граф продолжал идти быстрым шагом; через десять минут он бросит письмо в ящик, никакая сила в мире не удержит его, раз он твердо решил это сделать. Никогда он не допустит, чтобы кого-то отравили, он не способен на такое преступление.

Однако его муки были так невыносимы! Эта парочка, Бенедетта и Дарио, вызвала в нем такую бурю ревности и злобы, что он даже забыл свою возлюбленную Лизбету, забыл и маленькое родное существо, которым так гордился! Женщины всегда возбуждали в нем жестокие инстинкты, ему доставляли наслаждение лишь те, что упорно сопротивлялись. И вот жила на свете женщина, которую он страстно желал; он купил ее, женившись на ней, а она отказалась ему принадлежать. Она, его собственная, законная жена! Он не обладал ею и никогда не будет обладать. В былое время ради нее он готов был сжечь Рим; на что же пойдет он теперь, чтобы помешать ей отдаться другому? Старая, незажившая рана открылась и кровоточила при этой мысли, при мысли, что любимая женщина достанется сопернику. Как они насмехались над ним, те двое! С каким злорадством оклеветали его, выдвинув ложное обвинение в мужском бессилии, которое жестоко оскорбляло графа, хотя он мог легко его опровергнуть. Прада говорил себе, хотя и сам не слишком этому верил, что Дарио с Бенедеттой давно уже стали любовниками, что они встречаются по ночам в алькове мрачного дворца Бокканера, с которым связано столько таинственных любовных историй. Уж теперь-то это неминуемо произойдет, раз церковный брак расторгнут и они свободны. Граф представлял их рядом, на одном ложе, ему рисовались невыносимые картины, их объятия, поцелуи, любовные восторги. О нет, нет, этому не бывать, скорее рухнет весь мир!

Когда они с Пьером свернули с проспекта Виктора-Эммануила и углубились в извилистые и запутанные старые улочки, граф подумал о том, как он бросит записку в почтовый ящик и как дальше развернутся события. Письмо пролежит в ящике до утра. Дон Виджилио, секретарь кардинала, у которого хранятся ключи, спустится вниз рано утром, вынет конверт и передаст его высокопреосвященству, который никому не дозволяет распечатывать свою корреспонденцию. Бокканера тут же выбросит отравленные фиги, предотвратит преступление, никому не сказав ни слова, ибо «черный» мир свято хранит свои тайны. А что случится, если записка не попадет в ящик? Графу явственно представилось, как корзиночку с фигами, красиво убранную зелеными листьями, подадут на стол к завтраку в час пополудни. Дарио, как обычно, будет завтракать вдвоем с дядей, ведь он только вечером уезжает в Неаполь. Отведают ли фиговых плодов они оба, дядя, и племянник, или же только один из них, и кто именно? Тут картина заволакивалась туманом, ибо все решала судьба, та самая судьба, что встретилась ему на дороге из Фраскати; она шествовала к неведомой цели, неуклонно, неотвратимо, сквозь все препятствия. Корзинка с фигами продолжала свой путь все дальше и дальше, и никакая сила на свете не могла помешать тому, что было суждено роком.

Наконец перед ними длинной полосой развернулась улица Джулиа, залитая лунным светом, и Пьер очнулся от своих дум перед дворцом Бокканера, выросшим черной призрачной тенью под серебристым небом. На соседней колокольне пробило три часа. Аббат вздрогнул, вновь услышав рядом с собой глухое рычание смертельно раненного зверя, жалобный стон, который граф, измученный внутренней борьбою, не в силах был сдержать.

Но Прада тут же встряхнулся и, пожав руку аббату, сказал с резким смехом:

— Нет, нет, дальше я не пойду… Если меня увидят здесь в такой час, еще, пожалуй, подумают, будто я снова влюбился в свою жену.

Он закурил сигару и быстро зашагал по освещенной луною улице, ни разу не обернувшись.