Онлайн чтение книги Рони, дочь разбойника Ronja rövardotter
1

В ту ночь, когда родилась Ронья, над горами гремели грозовые раскаты. Да, гроза была такая страшная, что вся нечисть, обитавшая в лесу Маттиса, испуганно заползла в свои пещеры и потайные убежища. Одни только жестокие дикие виттры, любившие грозовую погоду больше всякой другой на свете, с воем и криком метались вокруг разбойничьего замка на горе Маттиса. Их вой и крики мешали Лувис, лежавшей во внутренних покоях замка и собиравшейся родить младенца. И она сказала Маттису:

— Прогони этих жестоких виттр, мне нужна тишина. Из-за них я не слышу, что пою.

А дело в том, что Лувис, рожая ребенка, пела. Она уверяла, что так ей легче, да и младенец наверняка будет более веселым, если появится на свет под звуки песни.

Маттис схватился за самострел и выпустил в бойницу несколько стрел.

— Убирайтесь прочь, дикие виттры! — закричал он. — Нынче ночью у меня родится ребенок! Понятно вам, кошмарихи вы этакие? Дитя грозы!

— Хо-хо, нынче ночью у него родится ребенок! Дитя грозы! Надо думать, маленький и уродливый! Хо-хо!

И Маттис еще раз выстрелил прямо в стаю. Но виттры только презрительно хохотали в ответ и, злобно воя, полетели прочь над верхушками деревьев.

Пока Лувис рожала и пела, а Маттис, по мере своих сил, расправлялся с дикими виттрами, его разбойники сидели внизу у очага в большом каменном зале, ели, пили и орали ничуть не хуже виттр. Чем-то же надо им было заняться в ожидании младенца. Все двенадцать разбойников ждали того, что должно произойти наверху, в башне. Потому что за всю их разбойничью жизнь в замке Маттиса не родился еще ни один ребенок.

А больше всех ждал младенца Пер Лысуха.

— Когда же родится это разбойничье дитя?! — спрашивал он. — Я уже стар и немощен, и скоро придет конец моей разбойничьей жизни. Хорошо бы перед смертью увидеть нового разбойничьего хёвдинга.[1]Хёвдинг — здесь: предводитель разбойничьей шайки, вожак.

Только он произнес эти слова, как двери отворились и в зал ворвался совершенно обезумевший от радости Маттис. Ликуя, он обежал весь зал, вопя как сумасшедший:

— У меня родилось дитя! Слышите, что я говорю? У меня родилось дитя!

— Мальчик или девочка? — спросил сидевший в своем углу Пер Лысуха.

— Дочь разбойника, о радость и счастье! — заорал Маттис. — Дочь разбойника, вот она!

И через широкий порог перешагнула Лувис с ребенком на руках. Среди разбойников воцарилась мертвая тишина.

— Ну, сейчас вы у меня захлебнетесь пивом! — сказал Маттис.

Взяв девочку у Лувис из рук, он обошел с нею весь зал, показывая дочку каждому разбойнику.

— Вот! Если хотите видеть самого красивого ребенка, который когда-либо родился в разбойничьем замке, пожалуйста!

Дочка лежала у него на руках и смотрела на него ясными, широко раскрытыми глазками, в которых и капли сна не было.

— Сразу видно, этот детеныш знает кое-что и уже разбирается кое в чем, — заявил Маттис.

— А как ее назовут? — спросил Пер Лысуха.

— Ронья, — ответила Лувис. — Я решила это уже давным-давно.

— Ну, а если бы родился мальчик? — поинтересовался Пер Лысуха.

Лувис спокойно и строго взглянула на него.

— Раз я решила, что мой ребенок будет зваться Ронья, значит, и появилась на свет Ронья!

И, повернувшись к Маттису, спросила:

— Хочешь, теперь я возьму ее?

Но Маттис не желал отдавать дочку. Он стоял, удивленно глядя на ее ясные глазки, на маленький ротик, на черные волосики, на ее беспомощные ручки, и просто дрожал от любви к девочке.

— Да, малышка, в этих вот маленьких ручонках ты держишь уже мое разбойничье сердце, — заявил он. — Не знаю, как это случилось, но так оно и есть.

— Можно, я подержу ее немножко? — попросил Пер Лысуха, и Маттис положил Ронью ему на руки так бережно, словно она была золотым яичком.

— Вот тебе новый разбойничий хёвдинг, о котором ты столько болтал. Смотри, не урони ее, а не то настанет твой последний час.

Но Пер Лысуха только улыбнулся Ронье беззубым ртом.

— Она словно бы ничего и не весит, — удивленно произнес он и несколько раз поднял ее вверх и опустил вниз.

Тут Маттис разозлился и рванул ребенка к себе.

— А чего ты ждал, баранья твоя башка? Что родится здоровенный, бородатый разбойничий хёвдинг с толстым брюхом?

Тут все разбойники поняли, что скалить зубы ни к чему, да и вообще касаться этого ребенка тоже, если не хочешь, чтобы у Маттиса портилось настроение. Да и в самом деле, незачем приводить его в ярость. Поэтому они тотчас же начали хвалить и прославлять новорожденную. Они также опрокинули несколько кружек пива в ее честь, чем несказанно обрадовали Маттиса. Он сел на свое почетное место во главе стола и время от времени показывал им свое необыкновенное дитя.

— Борка, поди, лопнет от злости, — радовался Маттис. — Пусть сидит в своей жалкой разбойничьей конуре и скрипит зубами от зависти, да, гром и молния! Тут такой вой и скрежет зубовный пойдет, что всем диким виттрам, да и серым карликам в лесу Борки придется заткнуть уши, уж поверьте мне!

Пер Лысуха радостно кивнул головой и, хихикнув, сказал:

— Да уж, Борка точно лопнет от злости. Потому что теперь род Маттиса продолжится, а роду Борки — конец!

— Да, — согласился Маттис, — его роду конец, это уж точно. Нет у Борки детеныша и не будет, так и останется он бездетным.

И тут вдруг раздался громовой раскат, какого никогда не слыхивали в лесу Маттиса. Грохот был такой, что даже разбойники побледнели, а Пер Лысуха повалился на пол. Ведь он был такой слабый. Ронья неожиданно жалобно всплакнула, и этот плач потряс Маттиса больше, чем раскат грома.

— Мое дитя плачет! — вскричал он. — Что делать? Что делать?

Но Лувис спокойно взяла у него девочку, приложила к груди, и малышка сразу перестала плакать.

— Ну и громыхнуло! — немного успокоившись, восхитился Пер Лысуха. — Готов отдать душу дьяволу, что молния ударила в замок!

Да, так и есть, молния здорово постаралась. Она ударила в замок, и, как только настало утро, все увидели, что древний замок — крепость Маттиса, на самой вершине горы Маттиса, раскололся надвое. От самого высокого зубца крепостной стены и до самого глубокого сводчатого подземелья, замок был отныне поделен на две половины, а между ними зияла бездна.

— Ронья, до чего же славно начинается твое детство! — сказала Лувис, когда с дочкой на руках стояла уже у расколотой зубчатой стены, глядя на постигшую их беду.

Маттис разъярился, словно дикий зверь. Как могло случиться такое со старинным замком его предков? Но долго свирепствовать Маттис не умел и всегда находил повод для утешения.

— Ну и ладно, зато теперь у нас не будет так много лабиринтов и подвалов, полных всякого хлама. И уж никто не заблудится в замке Маттиса. Помните ведь, как это было, когда Пер Лысуха заплутал там и не мог выбраться целых четыре дня!

Вот об этом-то Пер Лысуха не любил вспоминать. Разве он виноват, что так вышло? Ведь он только пытался узнать, насколько, собственно говоря, велик замок Маттиса. И, как уже было сказано, на своем горьком опыте понял, что он огромный и что там можно заблудиться. Бедняга, он был чуть жив, когда наконец-то нашел дорогу назад, в большой каменный зал. Разбойники, слава богу, так хохотали и вопили, что он услышал их издалека. Иначе ему никогда бы не найти дорогу.

— Замком целиком мы все равно никогда не пользовались, — сказал Маттис. — И мы по-прежнему будем жить в своих залах и покоях, и в башне, там, где жили всегда. Меня бесит лишь то, что мы остались без отхожего места. Да, гром и молния, оно ведь осталось по другую сторону подвала, и мне жаль того, кто не сможет удержаться до тех пор, пока мы соорудим новое.

Но и с этим все быстро устроилось, и жизнь в Маттисборгене снова пошла своим чередом, точь-в-точь как раньше. С той только разницей, что теперь там появился ребенок. Малышка, которая, как считала Лувис, мало-помалу превращала Маттиса и всех его разбойников в большей или меньшей степени в придурков. Не то чтобы для них было вредно стать чуть помягче и пообходительней, но ведь во всем нужна мера. Ну разве не смешно было видеть, как все двенадцать разбойников и их разбойничий хёвдинг сидят в замке, блея по-овечьи и ликуя лишь потому, что крошечный детеныш только-только научился ползать по всему каменному залу; сидят с глупым видом, сюсюкая и ликуя так, словно большего чуда никогда не свершалось во всем мире. Разумеется, Ронья передвигалась по полу с невероятной быстротой, потому что она как-то исхитрялась отталкиваться левой ножкой. И разбойники находили это чем-то в высшей степени выдающимся.

— Надо сказать, что большинство детей в конце концов учится ползать, — говорила Лувис. — Без громких криков и восторга, и без того, чтобы их отцу приходилось ради этого забывать все на свете и даже совершенно забрасывать свою работу.

— Уж не хотите ли вы, чтобы Борка захватил в свои руки всю добычу и здесь, в лесу Маттиса? — с горечью спрашивала она, когда разбойники во главе с Маттисом врывались в самое неурочное время домой в замок только ради того, чтобы поглядеть, как Ронья ест свою кашку, прежде чем Лувис засунет ее в колыбель на ночь.

Но Маттис не желал слушать эту глупую болтовню.

— Ронья, голубка моя! — кричал он, когда Ронья, ловко орудуя левой ножкой, кидалась к нему навстречу по полу, как только он появлялся в дверях. А потом он сидел, держа свою голубку на коленях, и кормил ее кашкой, а его двенадцать разбойников неотрывно смотрели на них. Плошка с кашкой стояла на плите очага, неподалеку от них, и Маттис со своими грубыми кулачищами был несколько неловок, да и, кроме того, Ронья время от времени отпихивала ложку, так что часть каши брызгала на брови Маттиса. Когда это случилось в первый раз, разбойники так расхохотались, что Ронья испугалась и начала плакать. Но вскоре она поняла, что придумала какую-то веселую забаву, и охотно повторила это еще раз, — что обрадовало разбойников куда больше, чем даже самого Маттиса. Хотя вообще-то Маттис думал: что бы Ронья ни делала — бесподобно, а самой ей равной на свете нет.

Даже Лувис не могла не смеяться, видя, как Маттис сидит со своей малышкой на коленях и все брови у него в каше.

— Милый ты мой, Маттис, кто бы мог подумать, что это ты — могущественнейший хёвдинг всех гор и лесов! Если бы Борка тебя сейчас увидел, он хохотал бы, пока не лопнул!

— Скоро я отучу его хохотать! — спокойно ответил Маттис.

Борка был заклятый враг Маттиса. Так же, как отец и дед Борки были заклятыми врагами отца и деда Маттиса. Да, с незапамятных времен род Борки и род Маттиса жили во вражде друг с другом. Испокон веков были они разбойниками и грозой честного люда, которому с лошадьми, каретами и повозками приходилось пробираться сквозь чащу глухих лесов, где обитали обе разбойничьи шайки.

«Да поможет господь тому, кто попадет на разбойничью тропу!» — говорили люди; а речь шла об узком горном ущелье между лесами Борки и Маттиса. Там всегда сидели в засаде разбойники, а были ли это разбойники из шайки Борки или из шайки Маттиса, не составляло ни малейшей разницы для тех, кого грабили. Но для Борки и Маттиса разница эта была велика. Они бились не на жизнь, а на смерть из-за добычи и грабили друг друга, если по Разбойничьей тропе не проезжало столько повозок с кладью, сколько нужно.

Обо всем этом Ронья ничего не знала, она была слишком мала. Не понимала она и того, что отец ее был разбойничьим хёвдингом, которого все боялись. Для нее же он был бородатым и добрым Маттисом, который громко смеялся и пел и кормил ее кашкой. Она любила его.

Но она росла с каждым днем и начала мало-помалу изучать окружающий ее мир. Долгое время она думала, что огромный каменный зал и есть весь мир. И там она благоденствовала, там она так надежно и уверенно сидела под громадным и длинным столом и играла с шишками и камешками, которые собирал и приносил для нее Маттис. Да и каменный зал был тогда вовсе не самым плохим местом для ребенка. Там можно было хорошенько повеселиться, да и многому поучиться. Ронье нравилось, когда разбойники пели у очага по вечерам. Она тихонько сидела под столом и слушала, пока не выучила все их разбойничьи песни. А потом тоже стала принимать участие в общем хоре и пела своим звончайшим голоском. Маттис только диву давался, какой у него необыкновенный ребенок и как он замечательно поет. Научилась Ронья и танцевать. Потому что если разбойники по-настоящему брались за дело и впадали в раж, они начинали плясать и прыгать как сумасшедшие по всему залу, и Ронья вскоре поняла, как надо плясать по-настоящему. Она плясала и прыгала совершенно по-разбойничьи. Да-да, и она тоже — на радость Маттису. А когда после этого разбойники кидались на лавки у длинного стола, чтобы освежиться кружкой пива, он хвастался своей дочкой:

— Она такая же красивая, как маленькая виттра, попробуйте не согласиться! Такая же гибкая, такая же темноглазая и с такими же черными перышками на голове. Вы никогда не видели такой красивой малышки, попробуйте не согласиться!

И разбойники кивали головами, соглашаясь со своим хёвдингом. А Ронья меж тем тихонько сидела под столом со своими шишками и камешками, а когда видела ноги разбойников в лохматой меховой обувке, она играла с ними, воображая, что это — ее непослушные козы. Таких она видела в козьем загоне, куда Лувис брала ее с собой, когда нужно было доить коз.

Но за всю свою недолгую жизнь Ронья едва ли видела кого-нибудь, кроме домашних. Она ничего не знала о том, что творилось за пределами Маттисборгена. И в один прекрасный день Маттис, хотя это было ему совсем не по душе, понял, что прежнее время кончилось и настала новая пора.

— Лувис, — сказал он жене, — наш ребенок должен научиться жить в лесу Маттиса. Отпусти Ронью на волю.

— Ну вот, наконец-то ты это понял, — обрадовалась Лувис. — Это случилось бы уже давным-давно, если бы в замке распоряжалась я.

И вот Ронье была предоставлена свобода бродить по всей округе, где ей вздумается. Но прежде Маттис преподал ей несколько уроков.

— Остерегайся диких виттр и серых карликов, да еще разбойников Борки, — предупредил он дочку.

— А как я узнаю, кто такие дикие виттры и серые карлики, а кто — разбойники Борки? — спросила Ронья.

— Сама увидишь, — ответил Маттис.

— Ну, тогда ладно, — согласилась Ронья.

— Да не заблудись в лесу, — предупредил ее Маттис.

— А что мне делать, если я заблужусь? — спросила Ронья.

— Найти нужную тропинку, — ответил Маттис.

— Ну, тогда ладно, — согласилась Ронья.

— И еще остерегайся плюхнуться в речку, — предупредил ее Маттис.

— А что мне делать, если я плюхнусь в речку? — спросила Ронья.

— Плыть! — ответил Маттис.

— Ну, тогда ладно, — согласилась Ронья.

— И еще остерегайся рухнуть в Адский провал, — предупредил ее Маттис.

Он имел в виду пропасть, которая проходила в самой середине замка Маттиса, разделяя его на две части.

— А что мне делать, если я рухну в Адский провал? — спросила Ронья.

— Тогда тебе ничего больше делать не придется, — ответил Маттис, заревев так, словно вся боль мира переполнила внезапно его грудь.

— Ну, ладно, — согласилась Ронья, когда Маттис наревелся вдосталь. — Раз так, я не рухну в Адский провал. Нет ли еще чего-нибудь, чего надо опасаться?

— Ясное дело, есть, сколько хочешь, — сказал Маттис. — Но постепенно ты сама во всем разберешься. А теперь иди!