Вот-вот и Пасха, кое-какие суда возвращаются уже с Лофотенов с рыбой для всего околотка. Рыба хорошая, все смотрят с надеждой в будущее.
Нынче шестнадцатое апреля, ровно год, как я приехал сюда. Я сижу в своей комнате и всё думаю-думаю, я оглядываюсь на мою жизнь. Солнце поднимается высоко, и я решаю начать новую картину, изобразить то, что вижу я из окошка: поля, край мельницы и горную гряду за мельницей, в сверкании солнца и снега. Я стану писать мою картину на Святой, когда так долго тянутся дни. Хоть оно и трудновато для глаз.
Девочки выпросили у матери шёлковый жёлтый платок, чтобы глядеть в пасхальное утро, как солнце пляшет от радости, что Христос воскрес. В Финляндии оно плясало. Они обещали, что и мне дадут поглядеть. Милые, добрые детки, ни разу-то мы не поссорились, кроме того случая летом, когда они измяли букет, который я нарвал совсем для другого человека. Потом уж я думал — быть может, и кстати, что букет был измят и я его не стал преподносить, кто знает? А с тех пор мы ни разу не ссорились. Осенью они меня, бывало, бросали, предпочитали общество Йенса-Деторода, но скоро снова они возвращались ко мне, а зимою мы часто ходили на лыжах, катались на санках. Они часто навещают меня в моей комнате, и всегда постучатся, а если вдруг и забудут, тотчас выскочат и постучатся в дверь. Мне от них одна радость. Я не знаю, как уж им за неё отплатить, они вечно прибегают ко мне в неурочное время и требуют сказок, и я им никогда не отказываю, разве прошу отсрочки, если занят своей картиной.
После Святой Хартвигсен с одним из судов, приходивших домой на побывку, ушёл на Лофотены. Надо было присмотреть, как там его двое шкиперов, стоя на якоре, скупают рыбу. О, у Хартвигсена столько забот!
Через четыре дня он, однако, вернулся, ещё более важный и гордый: он нанял себе пароход, целый корабль! Он сам стоял на капитанском мостике вместе с капитаном и отдавал команды рулевому. Всё это совершалось среди бела дня, мы все сбежались на пристань смотреть. Вот Хартвигсен крикнул: «Забрать швартовы!» — и якорь грохнулся вниз.
Не это ли — важное событие, на которое он всё намекал? Богач Хартвич из Сирилунна нанял пароход, чтоб вернуться домой с Лофотенов. Он стоял на капитанском мостике и прикидывался, будто нас не видит, но я-то знаю, он прекрасно нас видел, и его буквально распирало от счастья. Потом он сошёл на берег вместе с капитаном. Мы их приветствовали. Хартвигсен радовался, как мальчишка. И они проследовали мимо.
Но большой пароход нужен был Хартвигсену, оказывается, не только для возвращения с Лофотенов, нет, он должен был везти его сына на крестины. Так вот оно — событие, а прочее всё чепуха рядом с ним. Крестить ребёнка собрался отец Розы, пастор Барфуд в соседнем приходе, путь туда не близкий, и Хартвигсен решил потешить Розу небывалым рейсом.
В полдень Хартвигсен явился в Сирилунн и, желая говорить с Маком и баронессой, прошёл в гостиную. Разговор был важный — он приглашал своего компаньона и дочь его в крёстные к сыну. Ох, этот Мак, можно его ненавидеть до смерти, но он господин почтенный и благовоспитанный, тут уж кто спорит! Мак тотчас согласился, сказал, что премного обязан, то же отвечала и баронесса.
— А как вы его назовёте? — спросила она.
Но тут Хартвигсен несколько замялся с ответом:
— Ещё не решено. Но моя супруга найдёт имечко своему принцу. Она его всё принцем зовёт.
Дело в том, что Хартвигсен хотел было назвать мальчика Фердинандом в честь Мака. Но Петрина, которая была раньше горничной, а потом вышла за Крючочника, перебежала ему дорогу: она на Пасху окрестила своего мальчика Фердинандом — и ведь имела право. А кто удивлялся, что Мак этому не воспротивился, тот просто плохо его знал. «Пожалуйста», — только и сказал ей Мак.
Прежде чем уйти, Хартвигсен и меня просил завтра пожаловать на пароход и принять затем участие в празднике в честь крестного и крестной, но я поблагодарил и ответил, как уже было однажды, что у меня нет подходящего к случаю платья.
— Ах, у него фрака нет! Он скорее умрёт, чем явится в свете без фрака! — сказала баронесса и расхохоталась.
— Так меня воспитали в нашей хорошей семье, — сказал я.
Мак кивнул и за меня заступился. Ну, а для меня важней был кивок и несколько добрых слов Мака, чем весь этот баронессин хохот. Немного погодя она всё же сказала:
— Что ж, вы, разумеется, правы!
И вот в доме у Хартвигсена и в Сирилунне началась подготовка к празднику. Баронесса обещала взять с собой девочек, те так и горели от нетерпения, Марту тоже решили взять, и её отец Стен-Приказчик очень гордился. Хартвигсен погрузил на пароход уйму закусок, вин и сластей, чтобы не утрудить тестя с тёщей.
И корабль отправился в путь.
Через два дня он вернулся и всех доставил обратно.
Всё сошло прекрасно, мальчика окрестили Августом в честь Розиного отца. Судно до утра стояло в гавани, я побывал на борту, Хартвигсен повсюду меня водил и приговаривал:
— Да-да, видно, куплю я его, не миновать!
Но уж потом как-то приходит в лавку смотритель Шёнинг и спрашивает:
— Зачем эта несчастная посудина появлялась тут дважды?
— Хартвигсен сына возил крестить, — отвечаю я.
Смотритель улыбнулся бледной своей улыбкой и сказал:
— И вольно же человеку деньгами сорить!
— Хартвигсен, кажется, купит корабль, — сказал я.
Тут смотритель покачал головой и сказал:
— Пусть он сперва кашу купит.
Но Хартвигсен вовсе не намеревался и впредь сорить деньгами, как глупый богач. Он, разумеется, хвастал тем, как пышно обставил он великое событие, но уже не предоставлял всем и каждому своего счёта в лавке. Я сам слышал, как он сказал одной женщине: «Насчёт кофе и прочего баловства — это ты с моей супругой обговори». Что было мне до Хартвигсена и Розы, а ведь я невольно обрадовался, когда это услышал. Он, конечно, был ещё очень богат, и Роза взялась наставлять его, как распоряжаться своими средствами поразумней.
О, всё шло как нельзя лучше.
Если б только не злополучная баронесса Эдварда. От нечего делать она снова принялась одолевать Хартвигсена. Право, и смех и грех. Она попадалась ему на набережной, у мельницы, подстерегала на дороге, увязывалась за ним, но Хартвигсену надоели, верно, её выспренние речи, в которых он ни бельмеса не понимал, и он норовил поскорее с ней распрощаться. Так шло некоторое время, миновала зима, а баронесса от своего не отставала. Но Хартвигсена уж никак нельзя было сбить с толку, он теперь целиком был во власти Розы.
— Напишите опять Мункену Вендту, пусть явится! — сказала мне баронесса.
— Я сам скоро отправлюсь к Мункену Вендту, — ответил я.
— Ах, так вы нас покидаете! — только и сказала она. И снова принялась уловлять Хартвигсена.
Эта упрямица никак не желала смириться с тем, что Роза так его к себе привязала, да, она стала даже с ним говорить более естественным тоном и изъясняться удобопонятней. Но Хартвигсен был как кремень. Про Розу она говорила: «Ишь, как вцепилась в своего мужа и сына!».
Нет, иногда эта немыслимая дама вела себя совершенно неподобающим образом, даром что баронесса!
И какое различие у неё с отцом! Никогда не бывало, чтобы тот потерял самообладание, вышел из равновесия. Например, старая Малене, мать Николая Арентсена, принесла к нему в узелке полученные от сына банкноты. Чтобы деньги сберегались у Мака! А Мак даже бровью не повел, он ответил: «Вот и ладно. Ты помещаешь свои деньги и будешь за то получать у меня все товары, какие тебе понадобятся». Он занёс сумму в гроссбух и кивнул Малене. «Я из-за них сна лишилась», — сказала она. «Теперь можешь спать спокойно!» — ответил Мак. Когда Хартвигсен про это услышал, он всплеснул руками и сказал: «Выходит, он в третий раз этими деньгами унавозится!».
Как-то баронесса просит меня, чтобы я пошёл с нею вместе к Фредрику Мензе.
— Ужасно, как он там лежит, — говорит она. — Надо у него прибрать!
Я не очень понимал, отчего именно меня избрала она сопровождающим, но решил, что тут снова набожность, желание добрых дел, и пошёл.
Старик лежал один-одинёшенек. Петрина ушла с ребёнком. Воздух был невозможный, ужасный, пол и стены загажены, баронесса распахнула окно, чтобы не задохнуться. Потом она сделала кулёк и сказала мне:
— Я не была бы купеческой дочкой, если бы не умела сделать кулька!
Старик отвечал на чужие голоса «Тпру!»., приняв, верно, нас за лошадок. Баронесса обирала с него насекомых и сбрасывала в кулёк.
Я думал: как удивительно уживается в этой даме хорошее и дурное, она не считает для себя зазорной работу, которой гнушаются её слуги. Потом она принялась чесать старика, а он помогал ей, пошевеливая пальцами.
— Подержите кулёк! — говорит мне баронесса.
Она берёт гребень и расчёсывает ему волосы. Ах, какая же это мерзкая работа и какой требует осторожности! В довершение бед старик не желает лежать тихо. Бедного Фредрика Мензу всё некому было вычесать, и вот Господь ему ниспослал наконец этот дивный миг! Он облизывается, он хихикает от блаженства. Он говорит: бу-бу-бу! Баронесса бережно собирает вшей в кулёк. О, никто бы этого не мог сделать проворней!
— Кажется достаточно? — спрашивает она и заглядывает в кулёк. — Да, пожалуй.
— Достаточно? — спрашиваю я.
— Я просто подумала...
И вдруг она принимается расчёсывать старика длинными, сильными взмахами, уже не обчищая гребня, так напористо, рьяно, я едва поспеваю хоть что-то собрать с подушки. Старик блаженно хохочет и бьёт, как пьяный, в ладоши. Он говорит: бу-бу-бу, и кивает, и снова хохочет. Но вдруг счастливое лицо его передёргивается, и он кричит: «Чёрт!».
— Ему, верно, больно, — говорю я.
— Да ну! — отвечает баронесса и продолжает свою работу.
И тут Фредрик Менза начинает плеваться, плевки попадают в стену, он разражается бранью. Это было ужасно! Я не мог больше сдерживаться, я снова сказал:
— Да ведь больно ему!
Тут только баронесса остановилась. Она взяла у меня из рук кулёк, осторожно его прикрыла, затворила окно. Когда мы вышли, она наведалась к Йенсу-Детороду, к скотнице и обоим наказала навести чистоту у Фредрика Мензы. Потом она встретила Петрину и ей сказала:
— Ты бы приглядывала за Фредриком Мензой, если хочешь с ним в комнате жить!
— Уж я ли не стараюсь, — сказала Петрина и заплакала. — Да разве за ним углядишь, его только корми день-деньской, а он вечно весь изгваздается. Хоть бы Господь его прибрал! Вчера рубашку на нём сменили, а нынче вон опять глядеть тошно!
— Возьми в лавке холстины, — сказала баронесса, — и нашей ему рубах. Ты должна его мыть и вычёсывать каждый день и переодевать в чистое, когда надо. Запомни!
О, надо отдать должное баронессе, как и отцу её! Потом уж кое-что заставило меня, к сожалению, с некоторой подозрительностью взглянуть на баронессу и этот её кулёк, в который она собирала насекомых, но я ценил её доверие, она ведь ни единым словом не намекнула мне, что я должен молчать, и я оставался нем как могила.
Несколько дней спустя стоим мы с баронессой во дворе, разговариваем, и вдруг идёт Хартвигсен.
— Как тут дела? — говорит он. — А нам скоро житья не будет в доме.
— Что так?
— Вследствие истинно всенародного бедствия от насекомых и вшей, — говорит Хартвигсен. — Видно, мы их на пароходе подцепили. Уж я решил — не стану я его покупать.
— Нет, у нас насекомых не водится, — говорит баронесса.
— А-а, вот оно как! — говорит он. — Да мне бы и плевать, это супруга моя всё моет-моет и льёт горючие слёзы.
Баронесса подхватывает Хартвигсена под руку и увлекает в глубь двора. Я не знаю, что и думать, но вот я слышу, как она говорит:
— Хороша же Роза хозяйка, если нечисть в доме не может вывести!
И они ещё с часок толковали вдвоём, но кончилось опять-таки тем, что Хартвигсен распростился и ушёл восвояси.
Несчастная, потерянная баронесса Эдварда!
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления