Онлайн чтение книги Росас Rosas
ГЛАВА XVIII. В которой положение некоторых лиц все более и более омрачается

Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.

С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.

Вся улица, на которой стоял дом Росаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.

Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.

Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом — это негритянки.

Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.

Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.

Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.

Правда, Росас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.

Преданность негров Росасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.

Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, — без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.

Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.

А подвергнуться доносу значило — умереть.

Как только Росас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.

Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.

В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Росаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.

Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.

Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.

Наступила ночь.

Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.

Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.

Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.

Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.

Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:

— Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.

Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:

— Никто не пришел? — спросила она.

— Никто, сеньорита.

— Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.

— Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.

— Скорее, чем через час?

— Да.

— Почему так, Викторика?

— Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.

— Хорошо, спасибо.

— Он будет здесь в девять часов, самое позднее.

— Ojala!33Дай Бог! (исп.) Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?

— Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.

— А этой ночью.

— Что?

— Пойдут ли они сегодня ночью? — вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.

— О, нет, — отвечал он, — они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.

— А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! — спросила почти шепотом донья Мануэла.

— Правду?

— Да, правду.

— Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.

— Три тысячи человек! — вскричала девушка, — а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.

— Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!

— О, это ужасно!

— Вас во многом обманывают.

— Я это знаю, все обманывают меня во всем.

— Все?

— Исключая вас, Викторика.

— Какая польза обманывать вас теперь, — проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.

— А татита, как велики его силы? Скажите правду!

— О, это легко сказать. У сеньора губернатора в Сантос-Луаресе от семи до восьми тысяч.

— А здесь?

— Здесь?

— Да, здесь в Буэнос-Айресе?

— Все и никто.

— Как это?

— Все зависит от тех известий, которые мы получим завтра или послезавтра — у нас будет или целая толпа солдат или ни одного.

— Ах, да, да, я понимаю! Вы мне сообщите те известия, которые вы получите сегодня вечером, если татита мне не напишет?

— Я не знаю, смогу ли я это сделать, сеньора, так как сейчас отправлюсь в Бака, куда и приказал явится полицейскому комиссару, когда он вернется из лагеря.

— В Бака! Но не заблудитесь ли вы в городе?

— Я думаю, сеньорита, что нигде не заблужусь! — отвечал Викторика с иронической улыбкой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать или лучше — объяснить откровенно, что прежде я получал приказания непосредственно от сеньора губернатора, а с некоторого времени получаю их от другого лица от имени его превосходительства.

— Вы думаете, кто-нибудь осмелился злоупотреблять именем моего отца?

— Я думаю, сеньорита, что невозможно отправиться в Сантос-Луарес и вернулся оттуда в полчаса.

— И поэтому?

— Сегодня после полудня, например, я получил от имени его превосходительства приказ наблюдать этой ночью за берегом у Сан-Исидро, а четверть часа или самое большее полчаса спустя получил противоположный приказ тоже от имени Ресторадора обходить берег у Бока.

— А!

— Вы сами можете судить теперь, Мануэлита, что один из этих двух приказов не исходит от сеньора губернатора.

— Конечно, это странно!

— Для меня никогда не было и никогда не будет хороших или дурных времен на службе, говорил Росас, но я совсем не расположен служить лицам, которые действуют в своих личных интересах, а не в интересах дела.

— Будьте уверены, Викторика, что я поговорю об этом с татитой, как только представится случай.

— Эта сеньора дает мне больше работы, чем сеньор губернатор.

— Эта сеньора! Какая сеньора?

— Вы не поняли, что я говорил вам о донье Марии-Хосефе?

— Да, да, Викторика! Продолжайте.

— Эта сеньора имеет свой личный интерес в том, чтобы мешать унитариям бежать. Если бы это зависело только от меня, то все бы они уехали.

— Таково же и мое мнение! — сказала она живо.

— Сегодня донья Мария-Хосефа послала мне приказ снова обыскать дом, где, как я очень хорошо знаю, все пропитано унитаризмом, кончая стенами. Но зачем нам этот обыск, если мне не сказано, что надо искать там и что я должен делать, если найду что-нибудь?

— Это правда.

— Затем приказ от имени его превосходительства следить за поведением одного молодого безумца.

— Это удачная мера.

— Мальчика, который суетливо бегает туда и сюда, а в действительности имеет сношения только с федералистами.

— Кто этот сеньор, Викторика? Он бывает здесь, и вы имеете приказ преследовать его?

— Да, сеньорита.

— Но кто же он?

— Дель Кампо.

— Дель Кампо! — вскричала донья Мануэла, испытывающая дружеские чувства к молодому человеку.

— Да, от имени сеньора губернатора.

— Это невозможно.

— По крайней мере, так мне сказала сама донья Мария-Хосефа.

— Арестовать дель Кампо! — возразила донья Мануэла. — Полноте! Говорю вам, что это невозможно. Я не верю, чтобы татита мог отдать подобное приказание. Дель Кампо прекрасный молодой человек, хороший федералист, и его отец один из старинных друзей моего отца.

— Она не сказала мне, чтобы я арестовал его, а только следил за ним.

— Это, может быть, один из немногих искренних людей, которые окружают нас.

— Я и не нахожу его дурным, но должен прибавить, что он имеет много врагов и притом врагов влиятельных.

— Сеньор Викторика, не делайте ничего против этого молодого человека, по крайней мере, пока не получите особого приказа татиты.

— Если вы требуете этого…

— Да, я требую этого, пока Корвалан не передаст вам приказания.

— Очень хорошо.

— Я немножко знаю эту историю. Но разве мы можем терпеть, чтобы татита служил ширмой, вы понимаете меня?

— Да, да, сеньорита! — отвечал Викторика, довольный тем, что он может сыграть злую шутку с доньей Марией-Хосефой.

Довольный, он предложил донье Мануэле послать к ней полицейского комиссара тотчас же, как только он прибудет с вестями из лагеря.

— Но вы мне обещаете, — прибавил он, — что хорошие или дурные будут эти известия, но вы сохраните их лишь для себя одной до тех пор, пока я не опубликую их так, как требует того мой долг?

— Я обещаю вам это.

— Тогда, доброго вечера, Мануэлита!

Начальник полиции удалился, пройдя через толпу, в которой никто не осмелился остановить его, чтобы спросить о новостях.

Место, покинутое Викторикой, не осталось пустым: почти тотчас же его занял один федералист и стал поздравлять девушку с вероятным и в особенности близким торжеством ее отца над Лавалем.

В то время как донья Мануэла просила этого нового собеседника пойти попросить негритянок не кричать так громко на дворе и сказать им, что отец ее с величайшим удовольствием примет их в своем лагере, донья Мария-Хосефа прощалась с каким-то человеком высокого роста, лет тридцати восьми или сорока, с прекрасными глазами и смуглым цветом лица, носившим густые черные усы и одетым в драповую куртку, черные панталоны с пунцовым бантом, жилет и галстук того же цвета с огромным девизом и длинным кинжалом за поясом.

— Итак, в добрый час! — говорила ему невестка Росаса.

— Да, сеньора, я буду у вас до семи часов утра, чтобы сообщить вам о результате.

— Но если будет что-нибудь новое раньше, уведомите меня.

— Хорошо, сеньора!

— Я останусь здесь всю ночь, по крайней мере до того времени, как мы получим известия от Хуана Мануэля, особенно помните, что не надо давать пощады никому из них: вы знаете, что все, кто спасется, присоединится к Лавалю.

— Будьте спокойны, сеньора! — отвечал он со злой улыбкой, положив руку на свой кинжал.

— Викторика будет наблюдать за берегом от форта до Бока! — продолжала донья Мария-Хосефа.

— Я это знаю, сеньора, я пойду сменить Китиньо, который обходит берег от батареи до Сан-Исидро.

— Да, там есть мышь, которая раз уже ускользнула из мышеловки, не знаю почему, но у меня предчувствие, что она скоро вернется туда, отправьтесь немедленно. Помните, что в этих делах я замещаю Хуана Мануэля. Теперь идите попрощайтесь с Мануэлитой, и до завтра.

Человек, который должен был сменить подполковника Китиньо, оставив невестку диктатора, прошел через гостиную, чтобы, согласно полученному им приказанию, откланяться донье Мануэле.

Этот был Мартин Санта-Калома, один из главарей Масорки, так ужасно отличившийся в 1840 году своими гнусными убийствами, когда он с ничем не смягчаемой яростью купался в крови своих несчастных соотечественников.