Онлайн чтение книги Рукопись, найденная в ванне
10

Значит, так. В то время, как я считал себя исстрадавшимся пупом земли, мишенью ударов, центром, сосредоточившим на себе все усилия Здания – на самом деле я был просто никем, стереотипной версией, каким-то там по счету повторением, обивал те же самые пороги, что и мои предшественники, как граммофонная игла, превращая заигранную дорожку в чувство и голос. Мои мелодраматические реакции, порывы, внезапные решения, отступления, то, что для меня было каждый раз неожиданностью, внутренним вдохновением, очередным откровением – все, в том числе и данное мое рассуждение, было лишь параграфом инструкции, не моей, не для меня лично составленной, просто инструкции, многократно испробованной в действии. В таком случае, если не испытание, не миссия, не хаос, то что мне оставалось? Ванная? Коридоры? Хождение от двери к двери?

Но тогда зачем он столько говорил? Естественно, он тоже был частью инструкции, появился здесь в определенный момент, как нота в партитуре, когда наступил его черед. Хорошо прозвучал, на совесть сыграл старого пройдоху!

Но зачем все это?

Я давно уже сполз с ванны на пол, лежал на ней боком, опершись о ее фарфоровый изгиб, и даже слегка извивался. "Чудовищно! – повторял я про себя. – Квадруплеты, триплеты… Что он имел в виду? Может, это ничего не значило? Маневр для отвлечения внимание? Но зачем? Подстановки, подтасовки, секретные документы, кустики в ушах…" В голове у меня от всего этого была полная мешанина, да вдобавок еще кольраби, на которую он жаловался после пробуждения… Уговаривал блюсти режим! Бисквиты, даже компот бывает в буфете, великий Боже!.. Может, это все сумасшествие, и он в том числе, и речь тогда на самом деле идет только об обычном порядке? Когда сумасшедшие все, то никто не сумасшедший. Но зачем?

Я посмотрел на часы. Они стояли.

Даже они меня предали. Я сорвал их с запястья и бросил в раковину унитаза. Они мне уже не понадобятся. Выловят, исследуют ребята из Отдела… Я осмотрелся.

Бритвы не было. Он забрал ее, обокрал меня этот провокатор. Что он хотел спровоцировать? О, я уже понял! Замечательно! Так и сделаем! Только смелее!

Я вышел, напевая, из ванной комнаты, пошел по коридору, напевая все громче, проходил мимо офицеров, искусственно улыбаясь, вошел в лифт.

Этажом выше коридор был безлюдным. Тем лучше. Тем хуже. Я вошел в кабинет.

Он был пуст. Ни следа Эрмса. Я подбежал к столу, начал вырывать ящики и вытряхивать их содержимое на пол, на кресла. Бумаги шелестящим облаком летали вокруг меня. Я услышал скрип открываемой двери и посмотрел в лицо Эрмсу, в его расширившиеся голубые глаза.

– Что вы… Что вы делаете?

– Мерзавец! – проревел я и бросился на него. Мы упали в облако секретных документов. Я душил его, он душил меня. Я пинал его, кусал, но продолжалось все это недолго. Затопали чьи-то шаги, кто-то потянул меня за воротник, кто-то обливал холодным чаем из высоко поднятого стакана. Бледный, трясущийся Эрмс в помятом мундире собирал с пола бумаги, другие помогали ему, а я, выплевывая нитки сукна, выгрызенные из его эполет, хрипло орал со стула, к которому меня прижимали руки стоящих сзади:

– Конец! Будет этому конец, негодяи, убийцы?! Да, подговаривал шпионить, подстрекал, предавал! Признаюсь! Расстреливайте меня, четвертуйте, убейте!

В открытых дверях мелькали силуэты проходивших мимо по коридору. Ни один из них не обращал на мои вопли ни малейшего внимания. Напрасно я драл глотку, истошно вопил, вплоть до того, что "дал петуха". Наконец, совершенно охрипнув, истощив все свои силы, чувствуя себя совершенно разбитым, я в бессилии успокоился на стуле, лишь немо хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. Сбоку ко мне подошел кто-то в длинном белом халате, кто-то засучил мне рукав пиджака. Я увидел напоминающее луну лицо за очками и почувствовал укол возле локтя. Горячая струйка полилась в мою вену.

– Виу! – захрипел я пропавшим уже голосом. – Спасибо, убийцы!

В сознание я приходил постепенно, этапами. Я был огромен. Не в том смысле, что стал великаном, нет, тело мое не увеличилось, расширилось лишь мое сознание, стало пространством, равным тому, которое меня окружало, а может, даже превосходившим его. Я был не в силах пошевелить и пальцем, но громада моей внутренней шири царствовала над мириадами этажей белого лабиринта. Спрятавшийся в теплый уголочек своего естества, затерянный среди этого колоссального сооружения, я с безмерной снисходительностью вспоминал о своих недавних заботах.

Затем я постепенно уменьшился, уплотнился и каким-то образом снова стал прежним. Я почувствовал, что лежу на твердом и не очень удобном ложе. Пошевелил пальцами. Они липли один к другому. Я вспомнил чай, которым меня поливали. Должно быть, он был сладким. Я приподнял голову, она оказалась на удивление легкой и держалась на шее словно небрежно прицепленная, коснулся лба, лица, наконец, ощутив, что кровь опасно отливает от мозга, сел, опираясь о холодную, выложенную плиткой стену.

Через дверь было видно ванную. Я полусидел на обитом клеенкой диване, довольно высоком, в длинной и узкой комнате с белыми лакированными стульями и ширмой в углу.

Из-за нее выступал край небольшого письменного стола. У изголовья дивана стоял стеклянный передвижной столик с лекарствами и шприцем, на вешалке белели полотняные халаты и передники, рядом с ними в маленьком шкафчике поблескивали хирургические инструменты. "Кабинет врача", – подумал я.

И сразу же перед глазами у меня встала сцена у Эрмса. Ага! Значит, они не поместили меня в заключение, а только лечат?

Может, из этого что-нибудь да выйдет?

Постепенно я начал размышлять. В голову лезла всякая чушь. Я был озадачен, например, тем, что на столике видел лишь десять склянок, в то время как их должно было быть девятнадцать, хотя сам же понимал, что это бессмыслица.

Кто-то посмотрел на меня поверх ширмы, мелькнула верхняя часть головы, блеснул свет, отраженный в стеклах очков.

Я узнал доктора, делавшего мне укол.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, появляясь в проходе между стеной и письменным столом.

– Вполне.

Он был в белом халате, невысокий, пухлый, живой, с румянцем на щеках. У него были черные, умные, блестящие глаза, роговые очки, ямочка на подбородке и нос как оттопыренная пуговица. В вырезе белого халата я увидел красный в зеленый горошек галстук, а заглянув глубже, когда он приблизился, заметил краешек форменной одежды.

Мундир! Меня пробрало холодом. Он, ничего не замечая, придвинул к дивану маленький табурет, сел, нашел пульс на моей руке, какое-то время считал его, потом посмотрел мне в глаза.

– Я здоров, – сказал я.

Он взялся за розовую трубку стетоскопа, выглядывавшего из верхнего кармана его халата.

– Теперь уже да, – ответил он. Голос у него был плавный, певучий. – Вы, вероятно, помните все?

– Да.

– Отлично! Это внушает надежды, что все будет в порядке. Вы переживаете сейчас сложный и, несомненно, трудный период – новая среда, адаптация, специфические условия работы, не так ли? Многое вас шокирует, кроме того, печать секретности, а психика наша строптива, едва лишь соприкоснется с чем-то обнесенным запретом, сразу же так и хочется это нарушить, все изменить, даже уничтожить – реакция самая что ни на есть естественная, хотя по уставу недопустимая. Ну что ж, мы вам поможем.

– В самом деле? – спросил я.

Носки и рубашка были на мне, туфель нигде видно не было, пиджак висел на стене. Мне было неловко сидеть в одних носках, свесив ноги с дивана.

– О, вы ведь человек интеллигентный, разумный, – сказал он, улыбнувшись, делая тем самым более заметной ямочку на левой щеке. – А что влечет за собой разум? Скептицизм ведь тоже всего лишь естественный рефлекс. Что ж, мы не всемогущи, и я могу лишь только – если вы того желаете, разумеется, – побеседовать с вами с глазу на глаз, свободно, без ограничений, о чем вам будет угодно. А может, вы хотите сначала вымыться, искупаться?

– О, да, – ответил я. – Я весь липкий от чая.

– Ах, не будем об этом говорить теперь! Я лишь хочу успокоить вас, майор сам просил меня об этом, что он отлично вас понимает и что, ясное дело, никаких служебных последствий это иметь не будет.

– Что? – мрачно спросил я.

Он часто заморгал.

– Ну как же, я имею в виду ту сцену. Вы перенервничали, дали выход чувствам после серии следовавших одна за другой неудач – я, естественно, не знаю, о чем шла речь, и, конечно же, ни о чем вас не спрашиваю. Майор просил меня только успокоить вас в этом отношении. Он вас действительно ценит, не только как сотрудника, но и в личном плане…

– Вы говорили что-то насчет того, чтобы искупаться, – прервал я его.

Я заметил, что начинаю вести себя в чем-то на манер того провокатора из ванной. Я встал с дивана, сделал несколько шагов, чтобы убедиться, что чувствую себя действительно хорошо. Наркотик, или что там мне впрыснули, исчез уже без следа.

Врач проводил меня через боковую дверь в ванную. Я повесил одежду и нижнее белье в высокий узкий полукруглый шкаф, дверцы которого закрывались автоматически, как следует вымылся, принял горячий душ, потом холодный, а затем, чувствуя себя освеженным, в просторном купальном халате, который обнаружил на стуле, подошел к шкафу с одеждой. Он был пуст.

Прежде чем я успел испугаться, послышался тихий стук в дверь.

– Это я, – прозвучал из-за двери голос врача. – Вы можете мне открыть?

Я впустил его в ванную.

– У меня забрали одежду, – сказал я, стоя перед ним.

– Ах да, я забыл вас предупредить… Медсестра позаботится о ваших вещах. Может, пуговицу какую-нибудь надо пришить, выгладить что-либо…

– Досмотр? – бросил я флегматично.

Он вздрогнул.

– Бога ради! Ох, все еще следы шока, – закончил он тише, словно бы обращаясь к самому себе. – Ну ничего. Я пропишу вам какое-нибудь успокоительное и что-нибудь укрепляющее. А теперь, с вашего позволения, мне хотелось бы осмотреть вас.

Я дал ему себя выстукать и прослушать. В процессе этого он мотал головой, словно упитанный жеребенок.

– Прекрасно, замечательно, – повторил он. – У вас превосходный организм. Может, вы оденете пока этот халат и мы пройдем ко мне в кабинет? Сестра скоро принесет ваши вещи. Туда, прошу вас…

Через коридорчик, заставленный пирамидками металлических стульев, мы прошли в другую комнату, довольно темную, хотя в ней горела большая лампа под потолком, а вторая, с зеленым абажуром, стояла на письменном столе. Вдоль стен с трех сторон стояли черные шкафы, забитые толстыми книгами с золотыми надписями на корешках переплетов из черной кожи. Возле четвертой стены был низкий овальный стол с лежавшим на нем черепом и два стула.

Я сел. От собрания книг за стеклами шкафов, казалось, исходила темнота. Доктор снял халат, под ним на этот раз оказался уже не мундир, а скромное светло-серое гражданское одеяние. Он занял место по другую сторону стола и некоторое время смотрел на меня с выражением приветливой доброжелательной внимательности.

– А теперь, – наконец сказал он, словно бы удовлетворенный состоянием моего лица, – не расскажите ли вы мне, что, собственно, вызвало ваш срыв?

Он указал глазами на чернеющие ряды книг.

– Здесь, в этих стенах, вы спокойно можете говорить все. – Затем выждал минуту и, поскольку я продолжал молчать, заговорил снова. – Вы мне не доверяете. Вас можно понять. Вероятно, я бы на вашем месте вел себя точно так же. И все же прошу вас поверить мне. Для собственного блага вы должны, хотя бы ценой насилия над собой, преодолеть это желание молчать. Пожалуйста, попытайтесь. Самое трудное начать.

– Дело-то не в том, – ответил я. – Я просто не вполне уверен, стоит ли. Впрочем, вы удивили меня: ведь в том кабинете вы говорили нечто прямо противоположное: что вы не хотите знать ничего о том, что произошло.

– Прошу прощения, – сказал он тихо и снова продемонстрировал ямочки на щеках, – но я прежде всего врач. Ранее я не был еще вполне уверен, полностью ли вы вернулись к душевному равновесию, и не хотел задеть вас неосмотрительным затрагиванием весьма неприятных для вас событий. Сейчас все иначе. Я осмотрел вас и знаю, что не только могу, но и должен это сделать. Я не буду, разумеется, настаивать. Здесь все решает исключительно ваша добрая воля. Готовы ли вы…

Он не договорил.

– Ладно, – нетерпеливо бросил я. – Хорошо, но это долгая история.

– Наверняка, – кивнул он. – Я охотно выслушаю вас.

В конце концов, что я мог от этого потерять? Я начал свой рассказ с получения вызова, изложил разговор с главнокомандующим, историю с миссией, об инструкции и имевших место затем осложнениях. Поведал о старичке, офицерах, священнике, не забыв описать и мои подозрения. Я сделал исключение только для Эрмса. Рассказал о том, что было позже – о том, как застал в ванной спящего, и о разговоре с ним. При этом я уже начал излагать несколько рассеянно, ибо понял, что исключение столь существенного звена, как срисовывание Эрмсом секретного плана, сообщало моей вспышке, точнее, нападению на него, черты психической ненормальности, поэтому я пытался отыскать в разговоре с бледным шпионом какие-то детали, которые, будучи подчеркнутыми, даже утрированными, могли бы хотя бы отчасти оправдать мое скандальное поведение, но даже для меня самого все это звучало не слишком убедительно. Я чувствовал, что погрязаю тем глубже, чем больше распространяюсь, что мои пояснения ничего не объясняют, и последние слова договаривал уже в мрачном убеждении, что теперь мне придется примириться с тем фактом, что ко всему, что меня обременяло, я прибавил, словно прежнего было мало, еще и этот груз, улики, свидетельствующие о моей ненормальности.

Врач не смотрел на меня, пока я все это говорил. Несколько раз он осторожно брал в руки череп, который словно пресс-папье лежал на бумагах на столе, и переставлял его так, чтобы он то стоял ко мне боком, то смотрел на меня глазными впадинами. В таком положении он и остался, когда я закончил. Дослушав меня, доктор уселся в кресло поглубже, переплел руки и заговорил своим тихим, приятным голосом:

– Если я вас правильно понял, то центром кристаллизации всех ваших сомнений в серьезности и реальности миссии служит такое необычайное количество изменников, которых вы якобы случайно встретили за очень короткий промежуток времени. Не так ли?

– Можно сказать и так, – ответил я.

Я уже несколько оправился от впечатления, что целиком отдал себя в его руки, и теперь смотрел в пустые глазницы черепа, лежавшего передо мной, опрятного, слабо поблескивающего гладкой поверхностью кости.

– Вот вы сказали, что тот старичок был изменником. Вы сами пришли к такому выводу?

– Нет. Об этом мне рассказал тот офицер, который застрелился.

– Рассказал – и застрелился? Вы сами это видели?

– Ну да. То есть слышал выстрел и шум в смежной комнате, когда он падал, и через щель увидел его ногу… ботинок.

– Ага. А до этого был арестован офицер-инструктор, который вас сопровождал. Позвольте спросить, как выглядел этот арест?

– К нам подошли два офицера, отозвали его и поговорили с ним, о чем – я не знаю, не слышал. Потом один удалился с ним, а второй пошел вместе со мной.

– Кто-нибудь говорил вам, что это арест?

– Нет.

– Значит, вы не могли бы за это поручиться?

– Ну… Нет, но обстоятельства… Особенно после того, что произошло позже… Я счел, что…

– Не торопитесь. Давайте рассматривать по порядку. О старичке вам рассказал офицер. В том, что и он, в свою очередь, тоже предатель, вас убедил звук выстрела и замеченная в щели часть ботинка. О первом инструкторе вам известно лишь то, что он был отозван. Все эти случаи выглядят по меньшей мере неясными. Кто еще у вас там был? Ага, еще остался тот бледный шпион. Но ведь вы нашли его спящим в ванной?

– Да.

– С какой бы это стати ему спать в ванной после того, как он сфотографировал столь важные документы? Ведь не пошел бы он туда просто чтобы отдохнуть! Кстати, вы вошли в ванную – дверь, следовательно, не была заперта?

– Действительно. Она была не заперта.

– И вы по-прежнему убеждены, что все эти люди – изменники?

Я молчал.

– Вот видите! Это было результатом поспешности, ведущей к просчетам в рассуждениях.

– Извините, – возразил я ему, – предположим, что все они не изменники, но раз так, то чем объяснить эти события? Чем все это было? Театром? Разыгранной передо мной комедией? Зачем? С какой целью?

– А-а! – сказал он и улыбнулся одними ямочками. – Вот этого я вам сказать не могу. Быть может, вас хотели сделать устойчивым к измене, сделать, так сказать, прививку ее в микроскопических дозах. Ведь если рассудить, даже Эрмс – кто знает? – мог сделать нечто такое, что показалось бы вам подозрительным, непонятным, но из-за этого ведь не сочли бы вы, пожалуй, его изменником? А? Или, может, все-таки…

Он мельком посмотрел на меня. Какими ледяными были его глаза на этом круглом, добродушном лице…

Он не стал дожидаться моего ответа.

– Нам остался еще один орешек, пожалуй, самый трудный. Я имею в виду инструкцию. Она, конечно же, была зашифрована. Так ли тщательно вы ее просмотрели, чтобы заявлять с уверенностью, что она представляла собой запротоколированную с первой же минуты вашу судьбу? Все ваши дальнейшие перемещения и помыслы?

– Ну… нет, – помедлив, произнес я. – Для этого у меня не было возможности. Я прочитал из нее лишь несколько строк. Там было что-то о белых стенах и вереницах коридоров, дверей, об ощущении затерянности, одиночества, которые меня угнетали. Эти фразы – дословно я их не помню – как будто были прочитаны кем-то у меня в мыслях.

– И это было все, что вы из нее прочитали?

– Да. Однако время от времени люди, с которыми я сталкивался, делали некоторые намеки на осведомленность о моих переживаниях, даже мысли, как, например, начальник Отдела Шифрования Прандтль. Я вам об этом уже говорил.

– Но ведь он всего лишь предъявил вам расшифровку закодированного сообщения, как своего рода демонстрацию, как пример.

– Да, было похоже, что это так, но ведь при этом получился ответ на мысленно заданный мной вопрос.

– А известно ли вам, что суеверные люди в критических жизненных ситуациях иногда пытаются отыскать указания относительно своей дальнейшей судьбы, то есть как бы получить предсказание, открывая наугад Библию?

– Да, я слышал об этом.

– Но не верите, что это действительно может помочь?

Я молчал, уставившись в глазницы черепа. Внутри себя я ощущал пустоту, мне было уже все равно. Кроме того, он улыбался так радушно.

– Я прошу прощения за этот не предваренный предупреждением инцидент с одеждой, – проговорил он, источая благожелательность. – Сестра, собственно говоря, уже давно должна принести ее. Полагаю, будет с минуты на минуту.

Он говорил не переставая, а во мне все навязчивее билась какая-то неясная, бессловесная мысль, которую, как мне казалось, я никогда не отважился бы ему высказать.

– Скажите, а есть ли здесь у вас отделение для нервнобольных? – спросил я вдруг.

Он часто заморгал за своими очками.

– Разумеется, – ответил он затем снисходительно. – Есть у нас и психиатрическая лечебница, но это всего несколько коек. А вас что интересует? Да, бытует, конечно, такое мнение, что через безумие вещает дух эпохи, что получается при этом концентрат "вытяжки из множеств", но это все преувеличения… хотя, если вы хотите провести какие-то исследования, изыскания, я не буду препятствовать, ведь вам не следует покидать нас…

– Я должен буду остаться здесь?

– Это вам настоятельно рекомендуется, естественно, лишь на некоторое время. Хотя, разумеется, я ни в коей мере не смею вас задерживать…

– Вы подозреваете, что я… – начал я спокойно.

Это вывело его из равновесия. Ямочки бесследно исчезли.

– Да нет же! Ни в коем случае! У вас всего лишь переутомление, перегрузка! Чтобы это доказать, я готов даже проводить вас в "келью умалишенных". По правде говоря, в настоящий момент у нас там содержится лишь какая-то горстка пациентов, случаи в основном банальные, как, например, "кататония провокаторская", разные там агентурские навязчивости, тики, неудержимые подмигивания, расщепление личности на подтасовки, "суетливость многоагентурная" – все хрестоматийные случаи, так что, пожалуй, скучные, – говорил он, как заведенный. – Правда, с недавних пор стал регулярно появляться весьма интересный, охватывающий три личности синдром, любопытное помешательство, так называемое "тройственное сопряжение", оно же "триединство Вансинна", или "объединение Меднесса", как называют это за границей, – двое непрерывно занимаются тем, что разоблачают друг друга, а третий делает все возможное, чтобы не встать на чью-либо сторону. Он, таким образом, "сохранивший разумность", но с другими осложнениями… Из всех содержащихся в настоящий момент больных вас может заинтересовать, пожалуй, только мания самопрослушивания – больной подвергает себя перекрестному допросу, иногда по сорок часов подряд, доводя до глубокого обморока. Ну и, наконец, некий интерес, в качестве любопытного казуса, может представлять аутокрипсия.

– Да? – бросил я равнодушно.

– Больной, который спрятался в собственном теле, – пояснил доктор. Щеки его от возбуждения разрумянились. – Все свои самоощущения он свел к тому, что отождествляет себя с "молоточком" – есть такая косточка в ухе, как вы, наверное, знаете – а все остальные части тела считает подосланными. Прямо сейчас, к сожалению, я вас туда проводить не смогу, у меня обход во втором отделении. Но вам все равно придется подождать, пока сестра не принесет одежду. Возможно, вас заинтересует моя библиотека? Очень прошу вас, потерпите еще какое-то время…

Я стоял рядом с креслом, чувствуя себя немного не в себе в слишком просторном купальном халате. К тому же меня раздражала его цветистость.

Врач подошел ко мне, подал теплую, крепкую, хотя и пухлую руку и сказал:

– Все будет хорошо. Меньше предубеждений, больше откровенности, смелости, и все будет хорошо, вот увидите.

– Благодарю вас, – пробормотал я.

Еще раз улыбнувшись, он сделал мне от двери ободряющий знак рукой и вышел. Я постоял в ожидании некоторое время, а потом, поскольку сестра с одеждой все не приходила, вернулся к столику и стал рассматривать повернутый в мою сторону череп. Он был как-то уж очень сильно оскален, с полным набором длинных белых зубов. Я задумчиво взял его в руки и несколько раз щелкнул нижней челюстью, укрепленной на пружинках. По бокам, на висках, были приделаны маленькие крючочки, вся ровно отпиленная верхняя часть снималась, как крышка. Я не стал открывать его, поскольку череп такой, каким он был сейчас, целый, округлый, был мне как-то больше по душе. Он был очень тщательно отлакирован, так, что пальцами я ощущал его скользкость.

Очень приятны на вид были узорчато соединяющиеся, изящно сходившиеся теменные кости свода. Основание же, перевернутое кверху, немного напоминало лунный пейзаж, со множеством больших и малых костных бугорков и впадин, возвышенностей, пиков, с окаймленной словно бы горной грядой большой, как кратер, дырой посередине – местом крепления к позвоночнику. "Интересно, где сейчас его позвоночник?" – подумал я, сидя перед ним, широко расставив на столе локти. Сестры все не было. Я думал о том о сем, вспомнил об одном человеке, у которого, как я слышал, была скелетофобия, причем по отношению даже к своему собственному скелету: он очень его боялся, не говорил о нем и старался даже не прикасаться к себе, чтобы не чувствовать дожидающейся освобождения тверди под мягкой оболочкой. Затем мои размышления перешли к тому, что собственный каркас для нас – это символ смерти, не более чем риторическое предостережение.

В прошлом, столетия назад, в анатомических атласах скелеты не изображались в неестественной выжидательной стойке, их показывали в позах, полных жизни: один плясал, другие, со скрещенными берцовыми костями, касались острым концом локтя саркофага и устремляли внимательный или же грустный взгляд глазных впадин на наблюдателя. Я помню даже некую гравюру с кокетничающими скелетами, один из которых был явно стыдлив.

Но этот череп был явно современен, он прямо-таки исходил чистотой, был в высшей степени гигиеничен, очень изящны были балюстрадки лицевых костей, образовывающие нечто вроде маленького балкончика под каждой глазницей. Зияющая вместо носа дыра действовала слегка угнетающе, но лишь как некий дефект, незаретушированное увечье, зато оскал улыбки – в нем совершенно не замечалось отсутствие губ, вообще никакой ущербности, он заставлял задуматься. Я взял этот череп и взвесил в руке. Постучал по нему согнутым пальцем и вдруг быстро, зажмурив глаза, приложил к носу. В первый момент я ощутил лишь невинную, щекочущую ноздри пыль, но промелькнул в ней какой-то следок, было там что-то такое… ближе, еще ближе…

Когда нос мой прижался к холодной поверхности, я сделал резкий вдох.

Да! Гниль, гнильца… Еще раз, и… о, измена!

От него веяло смрадом, выдававшим неправедное происхождение. Я нюхал, как пьяный, убийство, скрывавшееся за изящной бледно-желтой элегантностью, кровавую дыру, с которой он был сорван.

Я нюхнул еще раз: блеск, опрятность, белизна – все это было обманом.

Какая мерзость! Я еще раз понюхал, с предвкушением, со страхом, потом бросил его на стол и стал судорожно вытирать губы, нос, пальцы краем купального халата, а меня уже снова к нему тянуло.

Вошла без стука медсестра со старательно сложенной, словно бы новой одеждой, и положила все на столик рядом с черепом. Я поблагодарил ее. Она молча кивнула и вышла из комнаты.