За безмятежными днями потянулись мирные недели, месяцы и даже годы. Ничто не нарушало спокойствия небольшого кружка, и время шло для его участников незаметно. Но человек, знавший этих людей еще до поступления Руфи гувернанткой в семейство Брэдшоу и отсутствовавший до того времени, о котором я намереваюсь рассказать теперь, ощутил бы перемены, незаметно произошедшие во всех наших героях. Такой человек наверняка бы подумал, что жизнь, течение которой ничем не нарушалось, вполне соответствовала уже ушедшим в прошлое порядкам, некогда царившим в городке.
Эти перемены были обусловлены естественным ходом времени. Дом Бенсонов оживлялся присутствием маленького Леонарда, теперь уже шестилетнего мальчугана, крупного и рослого для своего возраста, с очень выразительным, умным и красивым лицом. И действительно, для своих лет он был весьма умен — так считали многие. Жизнь среди людей немолодых и вдумчивых сделала его непохожим на большинство сверстников: казалось, он часто задумывается над тайнами, с которыми юность сталкивается на пороге жизни, но которые исчезают в последующие годы, когда приходится все больше сталкиваться с практической стороной жизни, — исчезают, казалось бы, навсегда, но могут вновь явиться и взволновать душу, когда мы осознаем существование духовных начал.
Временами Леонард выглядел подавленным и смущенным, особенно когда он прислушивался с серьезным и любознательным видом к разговорам взрослых. Но в другое время он был весел, как никто: ни трехмесячный котенок, ни жеребенок, радостно резвящийся на пастбище, — ни одно юное создание не выказывало больше радости и счастья существования, чем Леонард.
— Ах ты проказник! — говаривала ему Салли в такое время.
Но он не был проказником, и Салли первая ополчилась бы на любого, кто осмелился бы выбранить ее любимца. И один раз она даже выступила против всех, когда решила, что с мальчиком плохо обращаются. Это было связано со следующим: Леонард вдруг стал большим выдумщиком. Он придумывал какие-то истории и рассказывал их с таким серьезным видом, что, если не было явных признаков вымысла (как в случае, когда он поведал, что видел корову в шляпке), ему охотно верили. Истории, которые он выдавал за подлинные, пару раз приводили к неприятным последствиям. Домочадцев взволновало это неразличение правды и лжи. Никто из них не имел раньше дела с детьми, иначе они поняли бы, что происходившее с Леонардом было необходимой стадией развития, через которую проходят все люди с живым воображением.
Как-то утром собрались в кабинете у мистера Бенсона, чтобы обсудить этот вопрос. Руфь сидела, сжав губы, очень тихая и бледная, она с неспокойным сердцем слушала, как мисс Бенсон говорила, что надо бы высечь Леонарда, чтобы отучить его плести небылицы. Мистер Бенсон сидел с несчастным видом, ему явно было не по себе. Образование для каждого из них было только чередой опытов, и втайне каждый боялся навредить чудесному мальчику, который стал им столь дорог. Возможно, именно сила любви порождала нетерпение и беспокойство и заставляла их прибегать к тем немилосердным мерам, обычным для больших семейств, в которых отеческая любовь распределена между несколькими детьми. Как бы то ни было, обсуждался вопрос о порке. И даже Руфь, дрожа и скрепя сердце, соглашалась, что надо к ней прибегнуть. Грустно и кротко спрашивала она, нужно ли ей при этом присутствовать (в качестве исполнителя наказания выбрали мистера Бенсона, а местом назначили его кабинет). Бенсоны сразу же ответили отрицательно, и Руфь медленно, чувствуя слабость во всем теле, поднялась к себе в комнату. Там Руфь преклонила колена и, закрыв глаза, принялась молиться.
Мисс Бенсон, добившись своего, оказалась очень расстроена и стала просить об отмене наказания. Однако на мистера Бенсона ее просьбы произвели меньшее впечатление, чем приведенные ею же ранее аргументы. Он ответил только: «Это надо сделать, и мы это сделаем!»
Выйдя в сад, мистер Бенсон не спеша, словно хотел протянуть подольше время, выбрал и срезал прут с куста ракитника. Затем он вернулся в кухню и, крепко взяв испуганного и заинтригованного мальчугана за руку, отвел его в свой кабинет. Там, поставив его перед собой, он начал читать нотации о необходимости говорить только правду. Мистер Бенсон намеревался закончить тем, что он полагал смыслом любого наказания, а именно словами: «Поскольку ты не способен сам запомнить то, что я сказал, мне придется причинить тебе немного боли. Мне очень жаль, что приходится к этому прибегать». Но прежде чем мистер Бенсон добрался до этого весьма своевременного и желательного заключения, он почувствовал сердечную боль от того, как был испуган ребенок его печальным лицом и горькими словами.
В этот момент в кабинет ворвалась Салли.
— И что же вы такое собрались тут делать с этой отличной розгой, мастер Терстан? — спросила она.
Глаза ее сверкали от гнева в предвкушении ответа — если ей вообще нужен был какой-то ответ.
— Иди к себе, Салли, — ответил мистер Бенсон, смущенный этим неожиданным препятствием.
— И с места не сдвинусь, пока вы не отдадите мне розгу. Сдается мне, вы затеяли что-то неладное.
— Салли, припомни, что сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его»[12]Сол. 13: 25., — строго сказал мистер Бенсон.
— Ох, помню. И еще я помню кое-что другое. Это царь Соломон сказал, а у царя Соломона был сын, царь Ровоам, а о нем сказано во Второй книге Паралипоменона, глава двенадцатая, стих четырнадцатый: «И делал он — то есть этот самый Ровоам, которого отец порол розгой, — зло, потому что не расположил сердца своего к тому, чтобы взыскать Господа». Я не для того читаю Писание каждый день на ночь пятьдесят лет подряд, чтобы меня застал врасплох какой-нибудь диссентер! — объявила она торжествующе. — Пошли, Леонард! — И она протянула ребенку руку, полагая, что одержала победу.
Однако Леонард не двинулся с места и задумчиво посмотрел на мистера Бенсона.
— Пошли! — нетерпеливо повторила Салли.
У мальчика задрожал уголок рта.
— Если вы хотите выпороть меня, дядя, то давайте, — сказал он. — Мне нипочем.
По тому, как Леонард произнес эти слова, нельзя было понять, что он на самом деле думает. Мистер Бенсон махнул рукой и отпустил ребенка, пообещав поговорить с ним в другой раз.
Леонард ушел подавленный в большей степени, чем если бы его все-таки наказали. Салли помедлила еще немного, а потом сказала:
— Это только те, кто без греха, могут бросать камни в бедного ребеночка, да еще срезать хорошие ветки с ракитника, чтобы сделать розгу. А я-то только за господами повторяю, когда называю мать Леонарда миссис Денбай.
Потом она, конечно, пожалела о своих словах. Это было немилосердно по отношению к поверженному противнику, который сам признал поражение. Мистер Бенсон закрыл лицо ладонями и глубоко вздохнул.
Леонард полетел отыскивать маму, словно надеясь найти у нее убежище. Если бы он нашел ее спокойной, он наверняка разразился бы плачем после того, как пережил такое напряжение. Но он увидел, что она стоит на коленях и всхлипывает, и застыл на пороге. Потом он обнял ее за шею и сказал:
— Мамочка, я буду очень хорошо себя вести, обещаю тебе. Я буду говорить только правду, честное слово!
И он сдержал слово.
Мисс Бенсон сердилась на саму себя за то, что меньше других в доме дает волю своей любви к ребенку. Она разговаривала с ним сурово и выказывала твердые принципы. Однако ее суровость скоро исчезала, а принципы не воплощались в поступки. Но она все-таки прочла несколько книг об образовании и воспитании, параллельно с чтением занимаясь вязанием носков для Леонарда. Мне кажется, руки ее при этом были заняты более, чем голова, а ее доброе и честное сердце осталось прежним — лучшее, чем у кого бы то ни было. Мисс Вера выглядела теперь гораздо старше, чем в тот день, когда мы ее повстречали. Она входила в возраст зрелости и мудрости. Замечательный практический ум придавал характеру мисс Веры те мужские качества, которых было куда меньше в ее брате. Жизненные проблемы часто ставили в тупик мистера Бенсона, и он упускал время, когда их можно было решить. Однако мисс Вера сдерживала его своими ясными лаконичными суждениями, и его блуждающие мысли возвращались к исполнению непосредственного долга. Впоследствии, вспоминая это, он утешал себя тем, что «все в руце Божией» и надо только довериться Тому, кто один только и знает, зачем на свете существует зло. В этом отношении мисс Бенсон имела больше веры, чем ее брат, — или, по крайней мере, так казалось. Она ценила быстрые и решительные поступки, в то время как он размышлял и колебался, и его размышления и колебания часто приводили к неверному шагу, притом что первый порыв подсказывал верный путь.
Мисс Бенсон сохранила всю свою решительность и расторопность, но все же стала заметно старше по сравнению с тем летним днем, когда высадилась из дилижанса у подножия горы в Уэльсе, куда вызвал ее брат, чтобы посоветоваться о судьбе Руфи. Глаза ее были столь же живыми, как прежде, и смотрели, как всегда, прямо и смело, но волосы почти совсем побелели. По этому вопросу она спросила совета у Салли вскоре после истории с поркой Леонарда. Они обе убирали поутру комнату мисс Бенсон. Вытерев пыль с зеркала, мисс Вера вдруг остановилась и, быстро оглядев себя, обратилась к служанке:
— Салли, посмотри, я выгляжу гораздо старше, чем обычно!
Салли, которая перед тем громко выражала недовольство ростом цен на муку и яйца, сочла это замечание хозяйки странным, поскольку оно не относилось к занимавшему ее делу, и ответила так:
— Ну еще бы! Все мы стареем, а как же! Но двадцать четыре пенса за дюжину — разве можем мы себе позволить такие покупки?
Мисс Бенсон вернулась к изучению своего отражения в зеркале, а Салли продолжила развивать экономические теории.
— Салли, — снова обратилась к ней мисс Вера чуть погодя, — посмотри, мои волосы совсем белые. Когда я в прошлый раз на них смотрела, они были только с проседью. Что же мне делать?
— Делать? А что тут можно сделать? — с подозрением в голосе спросила Салли. — Вы же не собираетесь, надеюсь, в вашем-то возрасте красить их или еще какой ерундой заниматься. Это только молодым девчонкам пристало, у которых еще зубы мудрости не выросли.
— А также тем, кому они и не нужны, — спокойно закончила мисс Бенсон. — Но все-таки ты посмотри, Салли, ведь нехорошо ходить с такими седыми волосами и при этом чувствовать себя совсем молодой. А знаешь ли ты, что мне по-прежнему хочется танцевать? Как только заслышу, что шарманка на улице играет какую-нибудь резвую мелодию, ноги так и пускаются в пляс. И петь мне нравится, когда я счастлива. Пою, как в старые годы!
— Ну да, вы и в детстве любили, — ответила Салли. — Сколько раз бывало: дверь-то в салон закрыта, а я и не пойму у себя в кухне, кто там жужжит — вы или шмель. Вот и вчера такое слышала.
— Но пожилой женщине с седыми волосами не пристало думать о танцах и песнях, — продолжила мисс Бенсон.
— Какую ерунду вы говорите! — воскликнула Салли, начиная закипать. — Это вы-то пожилая женщина? Да вы на добрых десять лет моложе меня! А мало ли молодых девчонок с седыми волосами уже в двадцать пять лет?
— Но мне-то не двадцать пять, Салли. Мне будет пятьдесят семь в мае.
— Тем более вам должно быть стыдно, раз вы заговариваете об окраске волос. Терпеть не могу эту суету мирскую!
— Ох, милая Салли, ну когда же ты начнешь понимать, что я говорю? Я хочу сама себе напомнить о своем возрасте, чтобы больше не чувствовать себя молоденькой. Когда я увидела эту седину, так прямо вздрогнула. Обычно-то я в зеркало не смотрю, потому что и так чувствую, прямо ли сидит на голове чепец. Вот что я сделаю, Салли: отрежу-ка я немного седых волос и заложу ими страницу в моей Библии.
Похоже, мисс Бенсон ожидала аплодисментов в ответ на эту блестящую идею, но Салли ответила иначе:
— Значит, будем ждать, что вы начнете румяниться, раз уж вы задумываетесь об окраске волос.
Мисс Бенсон замолчала и стала спокойно заплетать свои седые волосы. Леонард помогал ей, придерживая косу. Его восхищал и цвет, и плотность волос мисс Бенсон, и ему даже перестали нравиться собственные золотисто-каштановые кудри. Утешило Леонарда лишь сообщение мисс Бенсон, что если он проживет достаточно долго, то приобретет такой же цвет волос.
Мистер Бенсон и в молодости выглядел старше своих лет, теперь же вступил в эпоху, когда его внешность соответствовала возрасту и мало менялась. Но все же что-то нервно-беспокойное, чего не было прежде, появилось в его голосе и манерах. Однако это было единственное изменение за прошедшие шесть лет.
Что же касается Салли, то она никогда не вспоминала о своем возрасте и о прожитых годах и, как сама она выражалась, могла тянуть ту же работу, что и в шестнадцать лет. На ее внешности бег времени тоже отразился несильно. Ей можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят. А если кто-нибудь пытался выведать ее возраст, то на это следовал всегда один ответ: «Ох, не видать мне снова моих тридцати!»
Дом Бенсонов был не из тех, где меняют обстановку каждые два-три года. Здесь мало что изменилось со времени первого появления Руфи, хотя отдельные вещи, пришедшие в полную негодность, хозяева и поменяли. Мебель была бедная, ковры вытерлись до ниток, но зато все носило характер изящной опрятности, смотрелось весело, и главное — все было честно и открыто: нигде не замечалось желания прикрыть нищету дешевыми украшениями. Вид многих роскошных гостиных доставил бы меньше удовольствия внимательному наблюдателю, который умеет видеть характер хозяев в их быте.
Если дом не отличался богатством, то обнесенный кругом стеной маленький садик, куда выходили окна кухни и салона, был великолепен. В то время, когда Руфь сюда приехала, ракитник походил на чуть видную от земли былинку, теперь же он расцветал золотым дождем весной, а летом давал приятную тень. Дикий хмель, который мистер Бенсон привез из деревни и посадил под окном салона в те годы, когда Леонард был еще на руках у матери, теперь разросся до самого окна, раскинул побеги и по утрам или в сумерках оставлял на стене гостиной тени в виде прихотливых узоров, напоминавших какую-то вакхическую резьбу. Кусты желтых роз росли под окном спальни мистера Бенсона, и их покрытые цветами ветви мешались с ветвями грушевого дерева, полного осенью прекрасных плодов.
Может быть, и Руфь внешне несколько изменилась, но что касается перемен в ее взглядах, настроениях и симпатиях, то их, если они и были, никто не замечал, включая и саму Руфь.
Иногда мисс Бенсон говорила Салли:
— Как похорошела Руфь!
На это Салли отвечала грубовато:
— Да ничего, недурна. Но красота обманчива. Это ловушка и западня, и я благодарю Бога, что Он избавил меня от подобных капканов и ружей для охоты на мужчин.
Но даже Салли не могла втайне не любоваться Руфью. Румянец первой юности исчез, зато взамен лицо Руфи приобрело цвет, подобный слоновой кости, и атласную гладкость кожи, говорившую о совершенном здоровье. Ее волосы казались еще темнее и гуще, чем раньше. Глаза, в которых внимательный наблюдатель мог угадать прежние страдания, имели задумчивое выражение, и оно заставляло удивляться их глубине и стремиться вновь в них вглядеться. В ее лице, фигуре, манерах было заметно возрастающее чувство собственного достоинства. Казалось, после рождения ребенка она даже стала выше ростом. И хотя Руфь жила в очень скромном доме, жизнь, которую она вела, и люди, ее окружавшие, изменили ее. Шесть или семь лет назад всякий сказал бы, что Руфь не леди по рождению и воспитанию. Но теперь Руфь оказалась бы на своем месте и в высшем обществе и самый придирчивый судья из числа великосветских людей принял бы ее за равную, хотя она и не была знакома со всеми условностями этикета. Это незнание Руфь охотно признавала, потому что по-прежнему, как ребенок, была лишена чувства ложного стыда.
Вся ее жизнь заключалась в ее сыне. Руфь часто боялась, что слишком сильно любит его — сильнее Бога, однако не решалась молиться о том, чтобы Бог уменьшил ее любовь. Но каждый вечер Руфь становилась на колени возле своей кровати и в тихой полуночи, когда только звезды глядели на нее с небес, обращалась к Господу с признанием в том, о чем я только что сказала: что любит сына слишком сильно, но не может и не хочет любить его меньше. Руфь говорила со Всемогущим о своем единственном сокровище так, как не говорила ни с одним земным другом. И любовь к ребенку вела ее к Божественной любви, и Всеведущий читал то, что было записано в ее сердце.
Возможно, это был предрассудок, и я даже думаю, что дело обстояло именно так, однако Руфь никогда не ложилась без того, чтобы не взглянуть в последний раз на своего мальчика и не сказать: «Да свершится воля Твоя!» И даже предчувствуя грядущие несчастья, она знала, что ее сокровище находится под невидимой охраной. Леонард просыпался поутру розовый и светлый, словно его сон оберегали чистые Божьи ангелы по молитве его матери.
То, что Руфь каждый день надолго уходила из дому к детям Брэдшоу, только увеличивало ее любовь к Леонарду. Все на свете способствует любви, если исходит из чистого сердца. Какова же была ее радость, когда после момента смутного страха («Что, если Люси умерла?» — сказал я в первый раз…[13]У. Вордсворт. «Люси». Перевод С. Я. Маршака.) она видела веселое личико сына, который встречал ее дома. Леонарда никто не учил ждать маму, но он прислушивался к каждому шороху и, заслышав ее стук в дверь, бросался отпирать ее. Был ли он в саду или изучал сокровища, хранившиеся наверху в чулане, — стоило только мисс Бенсон, ее брату или Салли позвать мальчика для выполнения этой его маленькой работы, он тут же кидался ее выполнять. И радостные свидания никогда не теряли своей прелести ни для матери, ни для сына.
Семейство Брэдшоу было очень довольно работой Руфи, о чем мистер Брэдшоу неоднократно объявлял как ей самой, так и Бенсонам. Однако Руфь всякий раз вздрагивала, услышав его высокопарное одобрение. Покровительство, как мы уже заметили, было любимым развлечением мистера Брэдшоу. И когда Руфь видела, как спокойно и скромно мистер Бенсон принимал многочисленные похвалы, которые перевесило бы простое сердечное слово, сказанное равному, она старалась смирить свой дух и признать, что добро, несомненно, присутствует и в мистере Брэдшоу. Он становился все богаче и успешнее, этот хитрый и дальновидный купец, совершенно не скрывавший презрения ко всем, кто не мог достичь такого же успеха. Но ему было недостаточно высказать свое мнение о тех, кто менее счастлив в достижении богатства, чем он сам. Любая моральная ошибка или провинность вызывала у него самое беспощадное осуждение. Не запятнанный сам никакими проступками ни в своих собственных глазах, ни в глазах тех, кто брался судить о нем, всегда прекрасно и мудро распределявший цели и средства, он мог позволить себе говорить и действовать со всей суровостью, уверенный в собственном превосходстве, и всегда выставлял себя в качестве примера другим. Не было такого несчастья или греха, совершенного другими, который мистер Брэдшоу не проследил до самых корней и не сказал бы потом, что давно предсказывал нечто подобное. Если чей-нибудь сын оказывался негодяем, мистер Брэдшоу судил его беспощадно, говоря, что это можно было бы предотвратить, если бы в доме, где воспитывался молодой человек, строже придерживались правил морали и религии.
Молодой Ричард Брэдшоу вел себя тихо и спокойно, и другие отцы — полагал старший Брэдшоу — могли бы иметь таких же сыновей, если бы позаботились воспитать в них покорность. Ричард был его единственным сыном и никогда не жил своей жизнью. Миссис Брэдшоу была, как признавал ее муж (а он любил признавать недостатки своей жены), не столь тверда с дочерьми, как ему бы хотелось. Джемайма, по мнению мистера Брэдшоу, обладала своевольным и капризным характером, хотя всегда и подчинялась его воле. Все дети были послушны. Если родители ведут себя с детьми достаточно решительно и властно, из каждого ребенка может выйти толк, надо лишь правильно его воспитать. Если же дети проявят склонность к пороку, то они сами должны отвечать за свои заблуждения.
Миссис Брэдшоу иногда роптала на мужа, особенно в его отсутствие. Но, едва заслышав его голос или его шаги, она умолкала и спешила заставить детей заняться тем, что больше нравилось их отцу. Джемайму, правда, возмущали эти приказания, которые приучали ее к притворству, но даже она не могла преодолеть свой страх перед отцом, чтобы приобрести возможность поступать по собственной воле и в соответствии со своим представлением о том, что есть благо, или же, лучше сказать, в соответствии со своими благими порывами. Когда Джемайма видела отца, все ее упрямство и своеволие, заставлявшее в другое время сверкать ее черные глаза, куда-то прятались. Отец же совсем не понимал, как мучит и смиряет себя его дочь, не подозревал о буре страстей, которые кипели в душе этой черноволосой девушки, похожей на южанку.
Джемайма не была красива: круглое лицо, почти плоское. Но это не мешало многим заглядываться на нее. Привлекали ее глаза, сверкавшие и тут же смягчавшиеся от любой услышанной мелочи, яркий румянец, вспыхивавший на лице Джемаймы при каждом сильном чувстве, ее безупречные зубы, которые придавали улыбке сходство с лучом солнца. Но после этого проблеска солнца Джемайма — особенно если считала, что с ней плохо обращаются, или подозревала кого-то в чем-то, или сердилась на саму себя — плотно сжимала губы. Румянец исчезал и сменялся почти смертельной бледностью, а глаза Джемаймы застилала грозовая туча. Однако отец разговаривал с ней редко и никогда не замечал перемен в ее внешности или тоне ее речей.
Ее брат Ричард был столь же молчалив перед отцом и в детстве, и в ранней юности. Но с тех пор, как его отправили в Лондон в качестве клерка фирмы для того, чтобы он подготовился к месту компаньона в отцовском деле, он стал более разговорчив во время посещений родного дома. Суждения его отличались столь же высокой моральностью. Он любил толковать о добродетели, но его слова напоминали сорванные цветы, которые дети втыкают в землю, после чего цветы уже не могут вырасти. Сын был таким же строгим судьей чужих проступков, как и отец, но если мистер Брэдшоу искренне осуждал чужие заблуждения и грехи и сам судил бы себя по тем же законам, что и остальных, то Ричарда часто слушали со скрытым недоверием и многие качали головой, выражая сомнение в добродетели этого образцового сына. Однако случалось и так, что и у них дети сбивались с пути, и тогда эти семьи получали свою долю громкого и резкого осуждения со стороны мистера Брэдшоу как наказание за недоверие к его сыну.
Джемайма чувствовала, что в доме не все ладно. В душе она сочувствовала замыслу бунта против отцовского диктата, о котором ей поведал Ричард в минуту необычной для него искренности, но при этом не могла принять того обмана, в котором постоянно жил ее брат.
Накануне Рождества брат и сестра сидели вдвоем у камина. Джемайма держала в руке старый номер газеты, закрывалась им от огня. Они рассуждали о семейных делах, но затем разговор прервался — Джемайме попалось на глаза имя великого актера, который не так давно с успехом сыграл в одной из шекспировских пьес. Заметка увлекла Джемайму.
— Как бы я хотела посмотреть эту пьесу! — воскликнула она.
— Вот как? — небрежно отозвался брат.
— Да, конечно! Ты только послушай! — И она принялась зачитывать лучшие места из критической статьи.
— Эти газетчики умеют сделать из мухи слона, — сказал Ричард, позевывая. — Видел я этого актера. Все было неплохо, но не из-за чего поднимать такой шум.
— Как? Ты видел пьесу? Отчего же ты прежде ничего не говорил мне и не писал об этом? Расскажи мне о ней! Почему же ты никогда даже не упоминал о театре в письмах?
Он усмехнулся почти презрительно:
— Театр может изумить и увлечь только в первый раз, но потом он надоедает, как сладкие пирожки.
— Ах, как мне хочется поехать в Лондон! — воскликнула Джемайма. — Я думаю попросить папу, чтобы он разрешил мне посетить семейство Джорджа Смита, и тогда я смогла бы… Нет, я не думаю, что это как сладкие пирожки.
— Даже не думай, — сказал Ричард, который теперь уже не зевал и не говорил снисходительно. — Отец никогда не позволит тебе сходить в театр. И эти Смиты такие старые сплетники — они обязательно все разболтают.
— А как же ты попал в театр? Значит, тебе отец позволил?
— Ну, я другое дело. Есть много поступков, которые может совершать мужчина и не может девушка.
Джемайма задумалась. Ричард уже раскаивался в своей откровенности.
— Ты не расскажешь об этом отцу? — беспокойно спросил он.
— Что именно? — спросила она, вздрогнув: мысли ее все еще были далеко.
— Да то, что я раза два был в театре.
— Нет, — отвечала она, — этого здесь никто не узнает.
Отвечая, она с некоторым удивлением и почти с отвращением посмотрела на брата. Она хорошо помнила, как сам Ричард добавил к выдвинутым мистером Брэдшоу осуждениям еще и любовь молодых людей к театру. По-видимому, он забыл, что сестра слышала эти его слова.
Мери и Лиза — две девочки, находившиеся под присмотром Руфи, — характерами больше походили на Джемайму, нежели на брата. Ради них строгие правила распорядка в доме Брэдшоу иногда нарушались: Мери, старшая из двух, была восемью годами моложе Джемаймы, а трое детей, родившиеся между ними, умерли.
Девочки горячо любили Руфь и охотно возились с Леонардом. У них было множество маленьких секретов, особенно по части того, состоится ли брак Джемаймы с мистером Фаркваром. Они все время следили за старшей сестрой и каждый день рассказывали друг другу о каком-нибудь новом наблюдении, то подтверждавшем их надежды, то нет.
Руфь рано вставала и до семи часов помогала Салли и мисс Бенсон по дому. Затем одевала Леонарда и проводила с ним некоторое время до завтрака и молитвы.
В девять часов она должна была уже быть в доме мистера Брэдшоу. В то время как Мери и Лиза занимались с учителями латинским языком, письмом и арифметикой, Руфь просто сидела в комнате. Затем она читала и гуляла с ними — и во время прогулки они держали ее за руки, как старшую сестру. Потом Руфь обедала со своими воспитанницами за семейным столом и возвращалась наконец домой около четырех часов. Это был счастливый дом и спокойная жизнь!
Таким образом, мирно проходили дни, недели, месяцы и годы. Руфь и Леонард росли и приобретали красоту, свойственную возрасту каждого из них. И ни малейшая тень не омрачала жизни чудаковатых обитателей дома Бенсонов.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления