Онлайн чтение книги Руфь Ruth
ГЛАВА XXVI. Праведный гнев мистера Брэдшоу

Итак, Джемайма решила не избегать Руфи и никак — ни словом, ни взглядом, не выказывать той неприязни, которую в течение долгого времени едва скрывала. Руфь не могла не заметить, что Джемайма не упускала ее из виду, когда она бывала в доме Брэдшоу, — и во время ежедневных уроков с Мери и Лизой, и когда она приходила в гости вместе с мистером и мисс Бенсон, и даже когда оставалась одна. До сих пор Джемайма не отличалась умением скрывать свои чувства и просто поспешно выходила, чтобы не находиться с Руфью в одной комнате и, тем более, чтобы не занимать гостью даже в течение несколько минут. Уже несколько месяцев Джемайма перестала сидеть в классной комнате во время уроков, как бывало в первые годы службы Руфи в качестве гувернантки. Теперь же мисс Брэдшоу каждое утро садилась к маленькому круглому столику у окна за работу. Но чем бы она ни занималась — шитьем, писанием или чтением, — Руфь чувствовала, что Джемайма за ней наблюдает.

Сначала Руфь радовалась такой перемене в поведении бывшей подруги, надеясь терпением и постоянством вновь приобрести ее расположение. Но вскоре ледяная, недоступная, мрачная холодность Джемаймы начала действовать на нее сильнее, чем подействовали бы резкие и злые высказывания, которые можно было бы объяснить вспыльчивым характером или приступом гнева. Но нынешняя обдуманная манера вести себя — это явно результат глубоко укоренившегося чувства. Холодная суровость Джемаймы напоминала спокойную неумолимость строгого судьи. Надзор, который чувствовала Руфь, заставлял ее вздрагивать, как вздрогнул бы каждый из нас, увидев, что на него устремлены бесстрастные глаза мертвеца. В присутствии Джемаймы у нее внутри все сжималось и словно бы увядало, как растительность под жестоким и пронзительным восточным ветром.

А Джемайма тем временем напрягала все свои умственные способности для того, чтобы понять, кем же на самом деле является Руфь. Иногда такие усилия бывали очень болезненными. Постоянное напряжение сил утомляло ее душу, и Джемайма громко сетовала на жизненные обстоятельства (она не решалась обращать свои жалобы на Того, кто их создал) за то, что они лишили ее беспечного, счастливого неведения.

Так обстояли дела, когда домой на традиционную ежегодную побывку приехал мистер Ричард Брэдшоу. Он собирался еще год оставаться в Лондоне, а потом вернуться и сделаться компаньоном отцовской фирмы. Но уже через неделю Ричард начал тяготиться однообразием домашнего быта и пожаловался на это Джемайме:

— Хоть бы Фарквар был здесь. Он, конечно, чопорный старик, а все же его визиты вечерком — какая-никакая перемена. А что стало с Миллсами? Помнится, прежде они иногда заглядывали на чай.

— Папа и мистер Миллс оказались в разных лагерях во время выборов и с тех пор не посещают друг друга. Я не думаю, что это большая потеря.

— Тут всякий собеседник — потеря. Самый скучный тупица был бы благословением, только бы хоть изредка заходил.

— Мистер и мисс Бенсон два раза пили здесь чай после твоего приезда.

— Вот это славно! Ты заговорила о Бенсонах потому, что я упомянул скучных тупиц? Вот не знал, что моя сестрица так здорово разбирается в людях.

Джемайма с удивлением посмотрела на него и покраснела от гнева:

— Я и не думала сказать что-то обидное для мистера или мисс Бенсон! И ты хорошо это знаешь, Дик.

— Ну, полно! Я не стану перемывать им косточки. Они, конечно, люди отсталые и глуповатые, но все же лучше они, чем никого. Особенно потому, что красотка-гувернантка всегда приходит с ними показать себя.

Повисла пауза. Ричард первым прервал ее, сказав:

— Знаешь, Мими, мне сдается, если бы она использовала свои шансы как следует, она бы подцепила Фарквара.

— Кто? — спросила Джемайма, хотя очень хорошо знала ответ.

— Миссис Денбай, разумеется. Мы ведь о ней говорим. Фарквар позвал меня пообедать с ним в гостинице, когда оказался в городе проездом. А у меня были причины согласиться и даже постараться подольститься к нему. Мне хотелось получить от него немного денег, как обычно.

— Как тебе не стыдно, Дик! — вырвалось у Джемаймы.

— Ну-ну, я просто хотел взять у него денег взаймы. Отец меня чертовски ограничил в средствах.

— Как?! Да ведь вчера, когда отец заговорил о твоих расходах и о пособии, которое он тебе платит, ты сказал, что денег у тебя больше чем нужно.

— В этом-то все искусство! Если бы отец считал меня мотом, он держал бы меня на голодном пайке. А теперь я могу рассчитывать на щедрую прибавку и скажу тебе, что без нее хоть вешайся. Если бы отец с самого начала платил мне как следует, никогда бы меня не втянули в эти спекуляции и проделки.

— Какие спекуляции? Какие проделки? — с беспокойством спросила Джемайма.

— Ну… Проделки — не то слово. Спекуляции — тоже не подходит. Они, конечно, примут счастливый оборот, и тогда я еще удивлю отца богатством…

Ричард понял, что зашел слишком далеко в своих признаниях, и пытался пойти на попятную.

— Что ты хочешь всем этим сказать? Объясни мне!

— Не беспокойся, пожалуйста, о моих делах, душа моя. Женщины ничего не понимают в биржевой игре и в тому подобных вещах. Не могу забыть, какие страшные ошибки ты делала, когда читала отцу вслух статью о положении финансового рынка в тот вечер, когда он потерял очки. О чем же мы говорили? Ах да! О Фаркваре и хорошенькой миссис Денбай. Ну так вот. Я скоро подметил, о чем хочется побеседовать этому джентльмену. Сам-то он о ней говорил немного, но глаза его засверкали, когда я рассказал, как восторгаются ею в письмах Мери и Лиза. Ты не знаешь, сколько ей лет?

— Знаю, — ответила Джемайма. — По крайней мере, я слышала, когда она поступила к нам, как упоминали о ее возрасте. Этой осенью ей исполнится двадцать пять.

— А Фарквару не меньше сорока. Она так молода, а у нее уже такой большой мальчик. Знаешь, что я тебе скажу, Мими, она на вид даже моложе тебя. Сколько тебе лет? Двадцать три года, кажется?

— Да, исполнилось в марте.

— Тебе надо торопиться поймать кого-нибудь, если ты будешь так быстро дурнеть. Послушай, Джемайма, год или два тому назад мне казалось, что ты нравишься Фарквару. Как же ты его потеряла? Мне было бы гораздо приятнее, чтобы он достался тебе, чем этой гордой миссис Денбай, которая сверкает своими большими серыми глазами всякий раз, как я осмелюсь сказать ей комплимент. Она должна была бы почитать за честь, что я обращаю на нее внимание. Кроме того, Фарквар богат, и если бы ты за него вышла, то наша фирма стала бы делом одной семьи. А если он женится на миссис Денбай, она наверняка захочет, чтобы Леонард, когда достигнет совершеннолетия, принял участие в делах. А я этого не допущу. Попробуй завлечь Фарквара, Мими! Десять против одного, что еще не поздно. Жаль, я не привез тебе розовую шляпку. Ты одета так безвкусно, как будто тебе совершенно безразлична твоя наружность.

— Мистер Фарквар не полюбил меня такой, какова я есть, — задыхаясь, проговорила Джемайма, — и я не хочу быть обязана счастьем розовой шляпке.

— Пустяки! Я не хочу, чтобы гувернантка одержала победу над моей сестрой. Я тебе говорю, из-за Фарквара стоит похлопотать. Если ты обещаешь носить розовую шляпку, я поддержу тебя против миссис Денбай. Мне кажется, ты могла управиться и с «нашим представителем», как называет его отец, пока он жил тут в доме столько времени. Но все-таки мне приятнее будет иметь зятем Фарквара. Кстати, дошла ли до вас весть, что Донн женится? Я услышал об этом в городе перед самым отъездом от человека, который заслуживает доверия. Седьмая дочь некоего сэра Томаса Кэмпбелла, девушка без гроша приданого. Отец разорился, играя в карты, и вынужден теперь жить за границей. Но Донн не такой человек, чтобы останавливаться перед препятствиями. Говорят, он влюбился с первого взгляда. А месяц тому назад он, я думаю, и не подозревал о ее существовании.

— Нет, мы не слышали об этом, — ответила Джемайма. — Отцу приятно будет это узнать, скажи ему. — И с этими словами Джемайма вышла из комнаты. Ей хотелось остаться одной, чтобы дать уняться волнению, поднимавшемуся в ней всякий раз, когда упоминали вместе имена мистера Фарквара и Руфи.

Мистер Фарквар вернулся домой за день до отъезда Ричарда в город. Он явился к Брэдшоу после чая и был явно огорчен, не встретив никого, кроме членов семьи. Каждый раз, когда отворялась дверь, он оборачивался.

— Смотри, смотри! — шептал Дик сестре. — Я хотел, чтобы он пришел к нам сегодня вечером и избавил бы меня от напутственных наставлений отца против соблазнов света. Будто я не знаю света лучше отца! Поэтому я пустил в ход самые действенные чары: сказал Фарквару, что мы будем одни, за исключением миссис Денбай. И посмотри теперь, как он ждет ее появления!

Джемайма все понимала. Она понимала и то, почему мистер Фарквар отложил некоторые свертки в сторону, отдельно от прочих покупок — швейцарских игрушек и золотых вещиц, доказывавших, что он не забыл за время своего отсутствия ни одного из членов семейства Брэдшоу. Прежде чем закончился вечер, Джемайма убедилась, что ее страдающее сердце еще не отвыкло ревновать. Брат ее не пропускал без замечания ни одного слова, ни одного взгляда, ни одного случая, которые можно было истолковать как знак привязанности мистера Фарквара к Руфи. На все это он указывал сестре, не представляя, до какой степени мучит ее, только чтобы показать свою необыкновенную проницательность.

Наконец Джемайма не выдержала и вышла. Она направилась в классную комнату, где ставни не были заперты, так как окна выходили в сад. Джемайма отворила окно, чтобы остудить холодным ночным воздухом разгоревшееся лицо. По небу стремительно неслись облака, заслоняя луну и придавая всем предметам странный вид: они то ярко освещались, то дрожали и трепетали в тени. Сердечная боль была так велика, что, казалось, помрачала рассудок Джемаймы. Она положила руки на подоконник и опустила на них голову. Ее точно отуманивала болезненная и безотрадная мысль, что земля бесцельно блуждает в пространстве и сами небеса кажутся какой-то крутящейся безобразной облачной массой. Это был кошмар наяву, от тяжести которого ее освободило появление Дика.

— А! Так ты здесь? А я везде искал тебя. Хотел спросить, нет ли у тебя свободных денег, чтобы одолжить мне на несколько недель?

— Сколько тебе нужно? — спросила Джемайма равнодушно.

— Чем больше, тем лучше. Впрочем, буду рад и безделице. Я чертовски потратился!

Когда Джемайма возвратилась со своими небольшими накоплениями, даже беспечный эгоистичный Дик был поражен бледностью лица, освещенного принесенной ею свечой.

— Полно, Мими, не сдавайся! Будь я на твоем месте, я бы еще потягался с миссис Денбай. Я пришлю тебе шляпку, как только вернусь в Лондон. А ты соберись с духом, я тебе помогу.

Джемайме показалось странным и даже сходным с хаотичным устройством мироздания, что ее брат — последний из всех родных, кому бы она доверилась, и едва ли не последний из всех знакомых, у кого она могла бы искать помощи и сочувствия, — один сумел открыть тайну ее любви. Однако эта мысль перестала занимать Дика так же быстро, как любая мысль, не относившаяся прямо к его личным интересам.

Всю ночь Джемайма провела без сна. Ей рисовались такие мрачные картины, что она еле дождалась утра. Но наступивший день показался таким гнетущим, что Джемайма пожалела о ночном одиночестве. В течение следующей недели она, казалось, не видела и не слышала ничего, кроме того, что могло убедить ее в привязанности мистера Фарквара к Руфи. Даже ее мать говорила о сватовстве как о чем-то неминуемом и только сомневалась, понравится ли это мистеру Брэдшоу, так как его одобрение или неодобрение служило для нее мерилом всех вещей.

— Боже милосердный! — молилась Джемайма в мертвой тишине ночи. — Испытание слишком велико, мне его не вынести… Моя жизнь, моя любовь, все самое главное во мне, все, что есть я во времени и в вечности… И с другой стороны — всепрощающее милосердие. Если бы она была другой! Если бы она хоть раз выказала свое торжество, продемонстрировала осознание своего превосходства, если бы она постаралась хоть как-то завлечь его дорогое для меня сердце — я бы давно дала себе волю и отделала бы Руфь, хоть и не сказала бы ничего другим. Да, я унизила бы ее, хоть бы мне пришлось лечь в могилу через минуту. Искушение слишком сильно для меня. О Боже! Где же Твой покров, в который я верила в детстве и о котором и теперь слышу людские толки, будто он утешает все житейские треволнения?

Никакого ответа не последовало на этот вопль души, хотя Джемайма втайне надеялась увидеть знамение с неба. Но сквозь мрак ночи стал проглядывать отблеск зари.

Для конца августа стояла великолепная погода. Ночи были светлы, как и дни, повсюду, кроме речных долин, с которых поднимались туманы, сливавшие воедино бледное небо и лежащие внизу полосы земли. Не знающие горя и забот, Мери и Лиза радовались погоде и открывали новые прелести в каждой подробности начинающей увядать природы. Они просили отправиться на прогулку по горам, пока ветры еще не возмутили мирной тишины осени, и получили разрешение назначить ее на следующую среду — день накануне праздника. Девочки упросили было мать предоставить им для этого и весь праздничный день, но отец об этом и слышать не захотел. Миссис Брэдшоу предложила пораньше пообедать, но идея была с негодованием отвергнута детьми. Что же это будет за прогулка, если они не понесут с собой обеды в корзинках? Что угодно из корзинки, съеденное на открытом воздухе, в двадцать раз лучше самого роскошного обеда дома. Корзинки уложили, и миссис Брэдшоу уже загодя причитала о простудах, которые дети непременно схватят, сидя на сырой земле. Руфь и Леонард также должны были отправиться, таким образом, их будет четверо. Джемайма отвергла все приглашения поучаствовать в прогулке, хотя отчасти разделяла чувства сестер и с сожалением припоминала то время, когда и она прыгала от радости при мысли об удовольствиях, подобных тому, которое предстояло Мери и Лизе. Теперь они беззаботно играют, не думая о судьбе, но настанет время, когда они тоже вырастут и будут страдать.

Утро выдалось удивительно ясное. Облаков было не больше чем нужно, как кто-то выразился, чтобы вид с гор на золотые поля, по которым проходят тени, казался еще прекраснее. Леонарда ждали в полдень: в это время заканчивались его уроки с мистером Бенсоном, а у девочек — с их учителями. Руфь сняла шляпку, сложила шаль с обычной тщательностью и положила их в углу комнаты, чтобы они были под рукой. Когда пришла пора утренних занятий, она постаралась забыть о том удовольствии, которое всегда доставляли ей долгие прогулки по горам. Но все же в ней проглядывало столько воодушевления, что девочки невольно льнули к ней с ласками в порывах радости и любви. Им все казалось прекрасным — от тени дрожащих листьев на стене до блестящих, еще не высушенных солнцем капель росы, дрожавших в ниточках паутины на виноградной лозе за окном. Пробило одиннадцать часов. Ушел учитель латинского языка: он был весьма удивлен сияющими лицами учениц и решил, что это единственные в мире дети, которые чувствуют радость от чтения латинской хрестоматии.

Руфь сказала:

— Ну, еще часок давайте постараемся быть очень внимательными.

Мери притянула Руфь к себе и поцеловала прямо в губы. Руфь принялась за дело: она начала читать вслух. Яркий солнечный луч проник в комнату, и все три радостно переглянулись. Вошла Джемайма, будто бы за книгой, но, в сущности, движимая беспокойной раздражительностью. С тех пор как вернулся мистер Фарквар, ей стали скучны любые места и любые занятия. Она задержалась у шкафа, вяло просматривая заглавия и отыскивая ту книгу, которая была ей нужна. Голос Руфи дрогнул от беспокойства, глаза ее в присутствии Джемаймы смотрели более тускло и тревожно. Она не решалась пригласить мисс Брэдшоу отправиться с ними на прогулку. Года за полтора до этого Руфь легко обратилась бы к своей подруге и стала бы упрашивать ее нежно и ласково. Теперь же Руфь боялась даже предложить это как одну из возможностей. Все, что она говорила и делала, явно понималось неправильно и, похоже, увеличивало то каменное презрение, с которым взирала на нее Джемайма.

Пока они думали каждая о своем, в комнату вошел мистер Брэдшоу. Его появление — и даже то, что он оказался дома в такое время, — было так необычно, что чтение сразу прервалось и все невольно взглянули на мистера Брэдшоу, словно ожидая объяснения его необыкновенного поступка.

Лицо мистера Брэдшоу было багровым от сдерживаемого волнения.

— Мери и Лиза, выйдите из комнаты! — приказал он. — Не надо убирать книги. Выйдите сейчас же из комнаты, вам говорят!

Он произнес это дрожащим от гнева голосом, и испуганные девочки молча повиновались. В это время облако закрыло солнце, и комната, только что светлая и сияющая, погрузилась в холодную тьму. И словно кто-то хотел выровнять освещение в комнате, то место, где стояла Джемайма, осветилось, и отец заметил ее присутствие.

— Джемайма, выйди! — приказал он.

— Но почему, отец? — спросила она, сама удивляясь тому, что может противиться его указаниям.

Это сопротивление было вызвано затаенной злобой, которая кипела под ровной поверхностью ее жизни и постоянно искала выхода. Джемайма осталась на месте, лицом к лицу с отцом и Руфью. А Руфь, поднявшись со стула, стояла в страхе и трепете, словно молния осветила прямо перед ней пропасть. Ничто не могло ее теперь спасти: ни спокойная, безгрешная жизнь, ни глубокое молчание о прошлом, даже перед собственным сердцем. Старый проступок никогда не канет в забвение. Казалось, все спокойно на залитом солнцем морском просторе, но чудовище всплыло на поверхность и глянуло прямо на нее своими никогда не закрывающимися глазами. Кровь прилила у нее к голове, в ушах стоял шум, подобный клокотанию кипящей воды, так что Руфь не услышала первых слов мистера Брэдшоу. Правда, речь его была прерывиста и бессвязна от бешенства. Но ей и не нужно было слушать: она знала, в чем дело. Руфь как встала в первую секунду, так и замерла, онемевшая и беспомощная. Но вот она снова обрела способность понимать то, что говорил мистер Брэдшоу:

— Если и есть грех, который я особенно ненавижу, к которому испытываю отвращение большее, чем к другим, то это распутство. Он включает в себя все прочие грехи. Неудивительно, что вам удалось втереться к нам с вашей слащавой лицемерной наружностью, которая всех нас обманула. Надеюсь, Бенсон не знал об этом. Лучше было бы для него, если бы он не знал! Как перед Богом говорю: если он ввел вас в мой дом ради каких-нибудь своих расчетов, то он скоро узнает, как дорого ему обойдется милосердие за счет других. Вы — предмет толков всего Эклстона! Из-за вашего разврата…

Он просто задыхался от кипевшего в душе негодования. Руфь стояла молча, неподвижно. Голова ее поникла, глаза были полузакрыты дрожащими веками, обвисшие руки казались очень тяжелыми. Наконец тяжесть, давившая ей на сердце, чуть ослабла, и она смогла с трудом проговорить, тихо и жалобно:

— Я была так молода…

— Тем более вы испорчены, тем более отвратительны! — воскликнул мистер Брэдшоу, чуть ли не довольный тем, что женщина, так долго не решавшаяся ничего сказать, попыталась защититься. Из-за своего гнева он совсем забыл о присутствии Джемаймы, и тут, к его удивлению, та шагнула вперед и сказала:

— Отец!..

— Молчи, Джемайма! — прервал он ее. — Ты с каждым днем становишься все более дерзкой и непослушной. И теперь я знаю, кого за это благодарить. Если такая женщина пробралась в мое семейство, нечего удивляться никакой порче, никакому злу, никакому растлению…

— Отец!..

— Ни слова! Если уж ты, по своему непослушанию, находишься здесь, слышишь то, чего ни одна скромная девушка не стала бы слушать, то должна молчать, раз я тебе приказываю. Одна тебе от этого польза — вынеси урок. Посмотри на эту женщину! — И он показал на Руфь, которая чуть отвернулась от него, словно это движение могло отвратить его безжалостную руку. Ее лицо бледнело с каждой секундой. — Посмотри на эту женщину, которая предалась разврату, когда была гораздо моложе, чем ты сейчас! Сколько лет она лицемерила! Если когда-нибудь ты или кто-либо из моих детей любил ее, то отбросьте ее от себя теперь, как апостол Павел отбросил ядовитую змею прямо в огонь!

Он остановился, чтобы перевести дух. Джемайма, раскрасневшаяся, тяжело дышавшая, подошла к бледной как полотно Руфи. Она схватила ее холодную, помертвевшую руку, сжала теплым судорожным пожатием и, зажав так крепко, что потом в течение нескольких дней на ней оставались синяки, заговорила, не позволяя отцу перебить себя:

— Отец, дай мне сказать! Я не стану молчать и заступлюсь за Руфь! Я ненавидела ее, жестоко ненавидела — да простит мне Бог! — но поэтому ты можешь судить, что свидетельство мое истинно. Я ненавидела ее, и ненависть мою способно было охладить разве что одно презрение. Но теперь я не презираю тебя, милая, милая Руфь!

Последние слова она произнесла с необыкновенной мягкостью и нежностью, хотя отец метнул в ее сторону бешеный взгляд.

— Обо всем том, что вы, отец, узнали только теперь, я слышала уже очень давно — может быть, уже год назад, не знаю, в последнее время я потеряла ощущение времени. Мне внушали ужас и она, и ее грех. И я тогда же рассказала бы о нем, если бы не боялась сделать это не из лучших побуждений, а только под влиянием терзавшей мое сердце ревности. Да, отец, чтобы показать вам истинность моего свидетельства в пользу Руфи, я сознаюсь, что сердце мое уязвлено ревностью. Руфь нравится человеку, который… О нет, отец, пощадите меня, позвольте не говорить всего!..

На лице ее выступили красные пятна, и она замолчала на мгновение, не больше.

— Я следила за ней и подстерегала ее, как дикий зверь свою добычу. И если бы я подметила хоть малейшее уклонение от долга, хоть тень неправды в слове или деле и если бы, самое главное, мой женский инстинкт уловил хоть малейшую нескромность в ее мыслях, слове или взгляде, то старая ненависть вспыхнула бы адским пламенем! Мое презрение превратилось бы в отвращение, а не уступило бы место состраданию, новой любви и самому искреннему уважению. Отец, вот в чем я приношу перед вами свидетельство!

— А я скажу тебе, чего стоит твое свидетельство, — проговорил ее отец, начав тихим голосом, чтобы дать постепенно разойтись сдерживаемому гневу. — Оно только сильнее убеждает меня в том, какую порчу внесла в мою семью эта распутница. Она пришла к нам в дом со своей невинной наружностью и ловко раскинула тут свои сети. Она обратила добро во зло, а зло в добро и научила вас всех сомневаться в том, существует ли вообще порок и не следует ли смотреть на него как на добродетель. Она привела тебя на край пропасти, и первый же случай столкнул бы тебя туда. А я доверял ей! Я доверял ей, я приветствовал ее!..

— Я поступила очень дурно, — еле слышно сказала Руфь, так тихо, что он, вероятно, не услышал ее, поскольку продолжал, расходясь все сильнее:

— Я приветствовал ее! Я был так одурачен, что позволил ее незаконному отродью — ужасно даже думать об этом…

Как только он упомянул о Леонарде, Руфь впервые с начала разговора подняла глаза. Зрачки ее расширились, словно она ожидала пытки. Мне приходилось видеть это выражение ужаса во взгляде бедного бессловесного животного и несколько раз на человеческом лице. Молю Бога, чтобы никогда больше мне не довелось его увидеть ни у того, ни у другого! Джемайма почувствовала, что рука, которую она крепко держала, вырвалась. Руфь протянула вперед руки со сплетенными пальцами и запрокинула голову, — по-видимому, она жестоко страдала.

Мистер Брэдшоу продолжал:

— Позволил этому наследнику позора водиться с моими невинными детьми! Надеюсь, они еще не заразились!

— Я не могу, я не могу этого выносить! — вырвалось у Руфи.

— Ах, не можете выносить?! — повторил он. — Вы должны это вынести, сударыня! Или вы думаете, что ваш ребенок избегнет кары за свое рождение? Или вы думаете, что он один избежит попреков и насмешек? Или вы воображаете, что он когда-нибудь окажется на равных с другими мальчиками, не заклейменными грехом от самого рождения? Всякий в Эклстоне узнает, что он такое. Неужели вы думаете, его пощадят и не будут презирать? Вы не можете вынести — скажите пожалуйста! Вам следовало подумать, в состоянии ли вы переносить последствия греха, прежде чем ему предаваться. Вам надо было подумать о том, как глубоко ваш ребенок почувствует себя униженным и отверженным — и это еще не самое страшное, — пока не дойдет до того, что в нем исчезнет всякое чувство стыда и всякое понимание виновности его матери.

Тут Руфь заговорила. Она походила на загнанного в угол дикого зверя, страх ее исчез.

— Я взываю к Господу против такой участи моего ребенка! Я призываю Бога на помощь! Я — мать и, как мать, взываю к Богу о помощи, да призрит Он милостивым оком своим на дитя мое и возрастит его в страхе своем. Да падет стыд на меня! Я заслужила его, но он… Он так невинен и так добр…

Руфь схватила шаль и стала дрожащими руками завязывать ленты шляпки. Что, если до Леонарда уже дошли слухи о ее позоре? Каково будет его потрясение от этого известия? Она должна увидеть его, заглянуть ему в глаза, чтобы понять, ненавидит он ее или нет. Он вполне может возненавидеть ее, если все начнут над ним глумиться.

Джемайма стояла рядом с Руфью, с состраданием глядя на нее, чувствуя невыразимую печаль. Она оправила на Руфи платье, чего та и не заметила. Однако это вызвало новый приступ гнева у мистера Брэдшоу. Он решительно схватил Руфь за плечи и с силой потащил из комнаты. Лестница и холл огласились плачем, но это только подстегнуло ярость мистера Брэдшоу. Он распахнул настежь дверь на улицу и проговорил сквозь зубы:

— Если когда-нибудь вы и ваш незаконный сын переступите через этот порог, я позову полицию, чтобы вытолкать вас обоих!

Если бы он видел лицо Руфи в этот момент, ему не нужно было бы произносить это.