Онлайн чтение книги Руфь Ruth
ГЛАВА VIII. Миссис Беллингам улаживает все честно и благородно

Мистер Беллингам поправлялся очень медленно, но причиной были скорее его капризность и раздражительность, чем тяжесть самой болезни. Он не хотел дотрагиваться до неопрятно приготовляемых в этой гостинице кушаний, которые возбуждали в нем отвращение еще и до болезни. Напрасно уверяли его, что Симпсон, горничная его матери, внимательно наблюдала за стряпней в кухне. Мистер Беллингам постоянно находил безвкусными самые лучшие блюда, чем выводил из себя миссис Морган и заставлял ее бормотать проклятия. Однако пока что он был слишком слаб для отъезда, и миссис Беллингам решила пропускать мимо ушей ворчание хозяйки.

— Кажется, тебе сегодня лучше, — сказала она, когда лакей придвинул его диван к окну спальни. — Завтра ты сможешь выйти из комнаты.

— Если бы можно было уехать из этого отвратительного места, я бы отправился уже сегодня. Но, кажется, мне никогда отсюда не вырваться. А пока я сижу здесь, как в тюрьме, я ни за что не поправлюсь.

И он откинулся на спинку дивана, всем своим видом выказывая отчаяние. Вошел доктор, и миссис Беллингам с нетерпением принялась расспрашивать его, когда же сыну можно будет наконец уехать. Тот же вопрос доктор слышал и от миссис Морган и потому отвечал, что не находит больших препятствий для отъезда. После ухода доктора миссис Беллингам несколько раз откашлялась. Мистер Беллингам уже догадался, что значат эти приготовления, и нервно вздрогнул.

— Генри, мне надо поговорить с тобой об одном деле. Разумеется, оно для меня крайне неприятно, но что делать, если сама эта девушка вынуждает меня. Ты, конечно, понимаешь, о ком я говорю, и не заставишь меня объясняться?

Мистер Беллингам нетерпеливо повернулся к стене и, скрыв от матери лицо, приготовился слушать нравоучения. Впрочем, она этого не заметила, так как была слишком взволнована, чтобы наблюдать за ним.

— Я, со своей стороны, — продолжала она, — старалась смотреть на всю эту историю сквозь пальцы, хотя миссис Мейсон всюду сплетничала о ней, и мне было неприятно знать, что такая безнравственная особа под одной… Извини, милый Генри, ты, кажется, что-то сказал?

— Руфь совсем не безнравственная особа, маменька, вы к ней несправедливы!

— Но, мой милый, надеюсь, ты не станешь уверять меня, что это образец добродетели!

— Нет, маменька, но это я во всем виноват!

— Мы не будем говорить о том, насколько она испорчена и кто сделал ее такой, — заявила миссис Беллингам полным достоинства тоном.

Тон этот с самого детства производил на ее сына столь сильное впечатление, что мистер Беллингам мог противиться ему только в моменты сильного волнения. Однако сейчас он был слишком слаб, чтобы противоречить матери и отстаивать поле битвы.

— Снова повторяю, я не желаю разбираться, насколько ты виноват в этом деле. Недавно я имела случай собственными глазами убедиться, что у этой девушки нет ни благопристойных манер, ни стыда, ни простой скромности.

— Что вы хотите этим сказать? — резко спросил мистер Беллингам.

— Когда тебе было совсем плохо, я просидела подле тебя всю ночь, а затем вышла утром немножко освежиться. Вдруг эта девушка бросилась ко мне и непременно хотела говорить со мной. Я принуждена была, прежде чем вернуться к тебе, позвать миссис Морган. Я никогда не видела такого нахального бесстыдства и бесчувственности!

— Руфь совсем не бесстыдная и не бесчувственная. Она, правда, совсем необразованна и только потому могла как-нибудь оскорбить вас, сама того не подозревая.

Разговор этот утомил мистера Беллингама, и он даже жалел, что ввязался в него. С тех пор как он начал сознавать присутствие около себя матери, он понял, в какое затруднительное положение поставлен присутствием Руфи, и в его голове уже возникали всевозможные планы. Но ему было пока тяжело их обстоятельно обдумывать и обсуждать, и поэтому он откладывал их на то время, когда поправится и соберется с силами. Вся эта крайне неприятная ситуация, для него неотделимая от мысли о Руфи, заставляла его сердиться и злиться. Он даже думал, что лучше было бы никогда и не встречать Руфь (правда, думал об этом так же апатично и бесстрастно, как обо всем, что не имело прямого отношения к его комфорту). История с Руфью казалась мистеру Беллингаму очень неловкой. Однако, несмотря на это, он не желал, чтобы о девушке дурно отзывались. Мать заметила это и тотчас переменила тактику:

— Хорошо, не будем говорить о манерах этой молодой особы. Но я надеюсь, вы, по крайней мере, не станете защищать вашей связи с ней. Надеюсь, вы еще не настолько потеряли всякое приличие, чтобы находить возможным или удобным для вашей матери оставаться под одной кровлей с падшей девицей, встречаться с ней каждый день и каждый час?

Она ждала ответа, но его не последовало.

— Я спрашиваю у вас простую вещь: хотите вы этого или нет?

— Думаю, что нет, — ответил он мрачно.

— А мне кажется, вам бы очень хотелось, чтобы я уехала отсюда и оставила вас вдвоем с вашей порочной подругой.

Реакции снова не последовало. Мистер Беллингам сердился и про себя винил во всем Руфь.

Наконец он заговорил:

— Матушка, ваш отъезд не выведет меня из затруднительного положения. И после всех ваших забот я меньше всего хотел бы обидеть вас или избавиться от вашего присутствия. Но я должен сказать вам, что Руфь вовсе не до такой степени заслуживает порицания, как вы представляете. Я и сам был бы рад больше не видеть ее, но скажите, как мне это устроить, чтобы не повести себя некрасиво? Но только избавьте меня от всего этого, пока я еще так слаб. Отдаю себя в полное ваше распоряжение. Удалите ее, если хотите, только уладьте все как-нибудь честно и благородно. И не говорите мне об этом ни слова. Я не могу этого выносить. Дайте же мне покоя, не надоедайте вашими наставлениями, пока я прикован к проклятому месту и пока я решительно не в силах отогнать от себя неприятные мысли.

— Мой милый Генри, положись на меня!

— Ни слова более, матушка! Это скверное дело. Трудно мне не упрекать себя за него. Я не хочу об этом думать.

— Не будь так строг к себе, мой милый, пока ты еще так слаб. Конечно, можно раскаиваться, но что касается меня, то я твердо убеждена: это она своим кокетством увлекла тебя. Тем не менее, как ты говоришь, все нужно уладить честно и благородно. Признаюсь, я была весьма огорчена, когда в первый раз услыхала об этой истории. Но когда я увидела эту девчонку… Впрочем, если это тебе досаждает, я не буду говорить о ней ни слова. Я только благодарю Всевышнего, что Он открыл тебе глаза!

Она села и замолчала. Потом, подумав немного, велела принести свой письменный прибор и принялась что-то писать. Сын ее становился между тем все беспокойнее, им овладело какое-то нервное раздражение.

— Матушка, эта история надоела мне до смерти, я не могу прекратить о ней думать.

— Предоставь это дело мне. Я все устрою как нельзя лучше.

— Не уехать ли нам отсюда сегодня же ночью? В другом месте эти мысли не будут так мучить меня. Я ни за что не хотел бы еще раз увидеть ее. Я боюсь сцены, а между тем мне кажется, что я должен бы ее повидать, — нужно же объясниться.

— О, об этом и думать нечего, Генри. Лучше поскорей уедем отсюда, — сказала миссис Беллингам, испугавшись одной мысли об их свидании. — Через какие-нибудь полчаса мы можем отправиться, а к ночи уже будем в Пентрвелсе. Теперь еще только три часа, а вечера нынче длинные. Симпсон может остаться здесь и окончить укладку вещей без нас, потом она отправится прямо в Лондон и там нас встретит. Макдональд и сиделка поедут с нами. Но в состоянии ли ты вынести эту дорогу, ведь тут целых двадцать миль! Как ты думаешь?

Мистер Беллингам был готов на все, лишь бы избавиться от неловкости. Он чувствовал, что ведет себя по отношению к Руфи не так, как следует, но как именно следовало вести себя, он не понимал. Отъезд выводил его из затруднительного положения и избавлял от нравоучений. Он знал, что мать его не скупа на деньги, и поэтому надеялся, что она уладит все самым «честным и благородным» образом. Что же касается до объяснений, то он решил через несколько дней непременно написать Руфи. Таким образом, он успокоил себя. К тому же сборы и укладка вещей несколько рассеяли его дурное расположение духа.

В это время Руфь совершенно спокойно сидела в своей комнате, коротая долгие и утомительные часы ожидания мечтами о долгожданном свидании с возлюбленным. Окна ее выходили во двор, к тому же комната находилась в боковом крыле, в стороне от главного корпуса гостиницы, так что до нее не доносился шум, говоривший об отъезде. Но если бы она и услышала скрип быстро отпиравшихся дверей, если бы до ее слуха и долетели короткие, отрывистые приказания и стук колес отъезжающего экипажа, она и тогда не догадалась бы об истине: любовь внушала ей незыблемую веру.

В шестом часу в дверь постучали, и горничная подала ей записку от миссис Беллингам. Эта леди никак не могла подобрать нужных слов, но в конечном счете у нее получилось следующее:

Благодарение Богу, сын мои, поправляясь от болезни, осознал наконец всю преступность и греховность своей связи с вами. По его настоятельному желанию и во избежание нового свидания с вами мы намерены покинуть это место. Однако, прежде чем я уеду, мне хотелось бы призвать вас к раскаянию и напомнить вам, что вы ответите перед Богом не только за одну себя, но и за всех тех, кого вы совлечете с истинного пути. Я буду молиться, чтобы вы возвратились к честной жизни, и советую вам, если вы еще не умерли «во смерти и во грехе», поступить в какое-нибудь исправительное заведение. Выполняя волю моего сына, прилагаю при сем билет в пятьдесят фунтов.

Маргарет Беллингам

Неужели это конец всему? Неужели он действительно уехал? Руфь вздрогнула и обратилась с этим последним вопросом к служанке, которая задержалась в комнате, потому что догадывалась о содержании письма и хотела посмотреть, какое впечатление оно произведет.

— Да, мисс, когда я подымалась по лестнице, карета отъезжала от крыльца. Ее и теперь еще можно увидеть из окна двадцать четвертого номера на дороге в Испитти. Не хотите ли посмотреть?

Руфь вскочила и быстро пошла за служанкой. Да, карета была еще видна: она медленно, с большим трудом поднималась по пыльной дороге в гору.

Она может догнать его, она может сказать ему последнее прости, запечатлеть в своем сердце его образ, бросить на него последний прощальный взгляд! И когда он увидит ее, он вернется, он не бросит ее совсем, навсегда. Едва подумав об этом, Руфь бросилась в свою комнату, схватила шляпку, надела ее и, дрожащими руками завязывая ленты, сбежала с лестницы, кинулась в первую попавшуюся дверь, не обращая внимания на ворчание миссис Морган. Хозяйка гостиницы была раздосадована не совсем нежным расставанием с миссис Беллингам, которая хотя и щедро заплатила, но отругала ее на прощание. Увидев, что Руфь, пренебрегая запретом, выбежала через парадный ход, миссис Морган вышла из себя и разразилась проклятиями.

Хозяйка еще не закончила свою речь, как Руфь была уже далеко: она бежала по дороге, ни о чем не думая и едва дыша. Сердце ее колотилось так, будто готово было выскочить, но она не замечала этого: вся она превратилась в одно желание — догнать экипаж. Однако карета, как неуловимое привидение, с каждым мгновением отдалялась все больше и больше. Руфь не хотела этому верить. Ей казалось, что она вот-вот взберется на вершину горы, и оттуда легко будет сбежать и настигнуть экипаж. И она бежала и на бегу молилась — с какой-то дикой страстностью — о том, чтобы еще хоть раз увидеть его лицо, увидеть во что бы то ни стало, даже если после этого придется умереть у его ног.

Взбираясь все выше, Руфь достигла наконец самой вершины и замерла на краю поросшего красновато-бурым вереском поля, терявшегося в сгущающихся летних сумерках. Вся дорога открылась теперь перед ней, но, увы, карета, за которой она так настойчиво следовала, уже исчезла из виду. На дороге не было видно ни одного человека, только несколько овец спокойно паслись на обочине, как будто с тех пор, как их потревожил шум катившегося экипажа, уже прошло много времени.

В отчаянии Руфь рухнула как подкошенная в заросли вереска. Оставалась только смерть, и Руфь даже подумала, что умирает. Жизнь казалась ей каким-то жестоким, тяжелым сном, и не было сомнения, что Бог проявит милосердие, пробудив ее. Руфь не чувствовала ни раскаяния, ни угрызений совести из-за совершенной ошибки или греха: она знала только то, что он уехал.

Спустя долгое время к ней как будто стало возвращаться сознание. Руфь заметила светло-зеленую букашку, ползущую по стеблю тимьяна, и до ее слуха долетела песня жаворонка, свившего себе с лета гнездо неподалеку от места, где она лежала. Солнце садилось, воздух уже не дрожал вблизи горячей земли. Вдруг Руфь мысленно обратилась к письму, которое она бросила в своей комнате, так и не поняв второпях до конца его содержания.

«Может быть, — подумала она, — я читала его слишком поспешно? Я не поглядела, нет ли там чего-нибудь на обороте страницы, а может быть, там была записка от него, которая все объяснит? Пойду посмотрю».

Она медленно, с трудом поднялась с помятого вереска. Поначалу стоять на ногах было трудно, кружилась голова. Руфь едва могла двигаться, но потом терзавшие ее мысли придали ей сил, и она пошла быстрее, словно надеясь убежать от своего горя. Спустившись с горы к гостинице, Руфь увидела веселых и довольных постояльцев, которые прогуливались небольшими группами, улыбаясь, посмеиваясь и беззаботно наслаждаясь прелестью вечера.

После истории с маленьким мальчиком и его сестрой Руфь старалась избегать встреч с этими счастливыми — не назвать ли их невеждами? — с этими счастливыми смертными. И даже теперь страх, вызванный незаслуженным оскорблением, вынудил ее остановиться и оглянуться назад. Однако там оказалось еще больше гуляющих: на большую дорогу с боковой тропинки выходила целая толпа. Руфь открыла калитку в загон, где пасся скот, и спряталась за живой изгородью, чтобы переждать, пока не пройдет народ и можно будет незаметно пробраться в гостиницу. Она села на дерн под кустом боярышника у самой ограды. Ее воспаленные глаза были все еще сухи. Руфь слышала, как прошла мимо веселая толпа, как пробежали деревенские мальчишки в предвкушении вечерних игр. Она видела, как ведут в загон после дойки коров черной масти. Все происходившее вокруг казалось ей чем-то чуждым… Скоро ли наконец наступит ночь, скоро ли стемнеет, чтобы такие несчастные, как она, могли спрятаться? Даже и в своем укрытии она недолго находилась в покое. Неугомонные мальчишки глазели на нее сквозь живую изгородь, сквозь калитку, и вскоре со всех концов деревни у калитки собралась целая толпа маленьких зевак. Самый смелый из них отважился пробраться в загон и закричал: «Дай полпенни!» Его примеру последовали и другие, и через несколько мгновений ее уединенное пристанище оказалось заполнено смеющимися и толкающимися маленькими шалунами. Они еще не понимали, что такое горе. Руфь умоляла их оставить ее в покое и не сводить ее с ума, однако они знали по-английски только «Дай полпенни!».

Руфь уже начинала сомневаться в милосердии Божием, как вдруг какая-то черная тень упала на ее платье. Она подняла глаза: перед ней стоял тот горбатый джентльмен, которого она уже видела прежде раза два. Шумная толпа детей привлекла к себе его внимание, и он спросил их по-валлийски, в чем дело. Однако джентльмен знал этот язык недостаточно, чтобы понять ответы детей, и потому сам вошел в калитку, на которую они указывали знаками. Здесь он увидел молодую девушку; он и сам раньше примечал ее, в первый раз — за невинную красоту и кротость, а во второй — потому что начал догадываться о ее положении. Теперь горбун увидел Руфь скорчившейся, затравленной, пугливо озирающейся кругом, отчего ее милое личико выглядело чуть ли не свирепым. Она была в запачканном платье, в съехавшей набок помятой шляпке. Такой вид не мог не вызвать участия.

В глазах джентльмена, пристально и кротко смотревших ей в лицо, было заметно такое горячее и неподдельное сострадание, что дрогнуло даже окаменевшее сердце Руфи. Не спуская с него глаз, словно это была сама доброта, Руфь печально прошептала:

— Он оставил меня, сэр! Да, сэр, он уехал и бросил меня!

И прежде чем джентльмен сказал ей хоть слово утешения, она разразилась страшными, судорожными рыданиями. Высказанное вслух горе отдалось в сердце Руфи острой болью. Рыдания переворачивали душу ее собеседника. Но Руфь не смогла бы теперь расслышать его слов, да он еще не решил, что нужно сказать, а только стоял безмолвно, в то время как несчастная громко оплакивала свое горе. Когда Руфь наконец в изнеможении упала на землю и смолкла, то расслышала, как джентльмен прошептал:

— О Господи, ради Христа сжалься над ней!

Руфь подняла на него глаза, словно не понимая значения сказанных слов. Они затронули в сердце девушки какую-то нежную струну, и она прислушивалась к их эху. Руфи вспомнились детские годы, когда она сиживала на коленях матери, и ею овладело нестерпимое желание вернуть эти дни.

Джентльмен молчал — отчасти потому, что сам был сильно взволнован и тронут, отчасти потому, что инстинктивно догадывался дать девушке время прийти в себя. Но Руфь вдруг вздрогнула, быстро вскочила и, оттолкнув его, бросилась к калитке. Горбатый джентльмен был плохой ходок, но собрал все свои силы и поспешно двинулся за ней через дорогу, по камням и утесам. Однако он плохо видел в сумерках, двигался неуверенно и вскоре споткнулся и упал прямо на острый камень. Из-за острой боли в спине он вскрикнул. Этот пронзительный крик разнесся далеко в тишине ночи, когда и птица, и зверь давно устроились на отдых. Руфь, которая неслась вперед в каком-то забытьи, услышав крик, тотчас же остановилась. Голос боли сделал то, чего не могли бы сделать никакие увещания: на время Руфь забыла о себе. Даже теперь, когда казалось, что все добрые ангелы покинули ее, Руфь была все той же доброй и нежной девушкой, что и раньше. Прежде, едва услышав или увидев страдания живых существ, она сразу же устремлялась к ним на помощь. И теперь, когда Руфь готова была покончить с собой, крик страдания заставил ее вернуться туда, откуда он послышался.

Горбун лежал среди камней, не в силах подняться на ноги. Однако, как ни сильна была физическая боль, она казалась ничтожной сравнительно с той нравственной пыткой, которую он испытывал: он думал, что из-за несчастного падения упустил последнюю возможность спасти девушку. Какой же радостью и благодарностью наполнилось сердце горбуна, когда он разглядел ее приближающуюся фигуру!

Руфь остановилась, прислушиваясь, а потом медленно пошла назад, словно разыскивая потерянную вещь. Джентльмен едва мог говорить и только испустил звук, который прозвучал как стон, хотя сердце его трепетало от радости.

Руфь торопливо подошла к нему.

— Мне очень больно, — проговорил он, — не покидайте меня!

Его нежная, слабая натура была не в силах больше выдерживать боль: он упал в обморок.

Руфь побежала к горной речке, с шумом падающей в озеро. Этот звук еще минуту назад манил ее искать забвения в холодных озерных водах. Зачерпнув в сложенные ковшом ладони холодной воды, она спрыснула ею лицо несчастного и привела его в чувство.

Он молчал, пытаясь сообразить, как заговорить, чтобы заставить девушку выслушать себя. В этот момент она тихо спросила:

— Лучше вам, сэр? Вы сильно ушиблись?

— Нет, не очень, теперь мне лучше. От быстрого движения я теряю равновесие и вечно спотыкаюсь. Кажется, я запнулся об один из этих торчащих камней. Боль скоро пройдет. Не поможете ли вы мне дойти до дому?

— О, конечно! Вы можете идти? Боюсь, вы слишком долго лежите на мокрой траве. Посмотрите, какая роса!

Ему так хотелось исполнить ее желание, что попытался подняться. Однако боль была слишком велика, и Руфь это заметила.

— Не торопитесь, сэр, — сказала она, — я ведь могу и подождать.

Она вспомнила было о своей неудавшейся попытке самоубийства, но несколько дружеских слов, которыми они только что обменялись, окончательно пробудили ее сознание и отвратили от безумия. Руфь села рядом с джентльменом, закрыла лицо руками и горько заплакала. Она забыла даже о его присутствии и только смутно сознавала, что кто-то ждет ее помощи, что кому-то на свете она нужна. Это ощущение не принимало форму мысли, но было достаточно сильно, чтобы удержать ее на месте, оно смягчало и успокаивало ее.

— Не поможете ли вы мне теперь встать? — спросил горбатый джентльмен через несколько минут.

Ни слова не говоря, Руфь помогла ему. Джентльмен взял ее под руку, и она осторожно повела его по узким тропинкам, где среди камней пробивался мягкий мох. Выйдя на большую дорогу, они пошли медленнее. Ярко светила луна. Джентльмен направлял Руфь, стараясь идти по менее людным улицам. Он боялся, что вид освещенных окон гостиницы усилит ее страдания. С особенной силой налег он на руку девушки, когда они подошли к дому, где он жил.

— Зайдите ко мне! — сказал он, не выпуская ее руки и в то же время опасаясь, чтобы такое приглашение не оскорбило девушку.

Руфь повиновалась. Тихо вошли они в маленькую гостиную, располагавшуюся сразу за лавкой. Добродушная хозяйка миссис Хьюз зажгла свечку, и тогда вошедшие смогли разглядеть друг друга. Горбатый джентльмен был очень бледен, но Руфь — еще бледнее, на ее лицо как будто легла тень смерти.