Онлайн чтение книги С престола в монастырь (Любони)
VIII

Был теплый летний вечер, но уже чувствовалось в воздухе какое-то осеннее дыхание. Прошли июльские знойные дни, и ночи стали холоднее, а листья на деревьях, сожженные летним солнцем, казалось, опять стали принимать нежно-зеленую окраску.

В освещении заходящего солнца Прага с окрестностями и ее замок на Градчине с прекрасной Велтавой и массой садов производили чарующее впечатление.

Как раз напротив города группа вооруженных и пышно одетых воинов остановилась для отдыха в роще на берегу реки.

По усталым лошадям и запыленной одежде видно было, что эти люди приехали сюда издалека. Желая немного отдохнуть, они сошли с лошадей и прилегли на траве.

Чтобы оправиться, они нарочно выбрали это уединенное место над рекою.

Но несмотря на то, что все запылились и устали с дороги, кортеж имел в общем очень пышный вид. Молодежь, составлявшая свиту князя, была красива и сильна. У всех у них были прекрасные лошади, покрытые чудными попонами из тонкого сукна, кафтаны и богатая сбруя, дорогое одинаковое вооружение. Число людей, составлявших свиту вельможи, который в это время отдыхал под деревом, свидетельствовало о его знатности. И действительно в дороге все оказывали ему княжеские почести.

Слуги распрягали лошадей и вынимали из вьюков нужные вещи, а молодежь разбрелась по лесу, наслаждаясь прохладой.

Кортеж, остановившийся здесь на отдых, принадлежал князю Мешку, сыну Земомысла.

В состав его свиты входили Доброслав Виотский, Власт, сын Любоня, и старый отец Гавриил, которые все время держались все вместе, и, кроме них, никто не знал, куда направляется князь. Возможно, что и Стогнев догадывался о цели путешествия.

Проводником был Доброслав, прекрасно изучивший дорогу в Прагу. Он их вел по горам и лесам, по берегам Лабы и Велтавы, не останавливаясь в селениях. По возможности, они избегали встреч с кочующими сербами и немцами и разными разбойничьими шайками. Они делали это не из трусости, так как все они были храбры и прекрасно вооружены, а просто из нежелания обращать на себя внимание.

Когда они очутились на Чешской земле, тогда могли уже идти без особых предосторожностей, так как князь Болько был предупрежден о визите Мешка… Болеслав был рад сближению… И Полянский, и чешский князья много ожидали друг от друга; каждый, кажется, мечтал подчинить себе другого, особенно Болеслав Лютый, который считал себя гораздо сильнее, так как имел поддержку у императора, а поэтому думал воспользоваться этим визитом и подчинить себе Мешка. Победа, одержанная над венграми, окончательно вскружила ему голову, а подчинение императору он считал временным, полагая, что от этой зависимости он мог освободиться, когда только захотел бы и при содействии того же полянского князя.

Мешко ехал задумчивый и хмурый и раз даже хотел вернуться в Цыбину, но опять начал допытывать Доброслава, по-видимому, не веря братским чувствам Болека Лютого; беспокойство Мешка увеличилось, когда они очутились в Чехии. Князь ко всем присматривался с любопытством и почти со страхом.

Он послал Доброслава уведомить князя о своем прибытии.

Здесь уже господствовал тот великий Бог, которому все поклонялись, кроме него одного — язычника. По дороге встречались им остатки старой веры: разрушенные и заброшенные кумирни, вырубленные священные рощи, разбитые старые алтари, поросшие травой, а на их месте кресты…

При виде этого разрушения Мешко еле удерживал свой гнев и удивлялся, что старые боги не покарали христиан за подобное святотатство. Думая об этом, он слегка усомнился в их могуществе. Кресты, которые он встречал на каждом шагу, возбуждали в нем необъяснимый страх. Он смотрел на них, как на своих врагов. В таком невеселом настроении Мешко подъехал к самой Праге.

Доброслав, как бы угадывая мысли Мешка, старался его уверить в братских чувствах Болька к князю. Князь слушал и молчал.

Слуги, как раз принесли ему богатое платье и красный плащ, шитый золотом, который князь должен был надеть. Власт держал шапку, а кто-то из свиты препоясывал ему меч, как вдруг, в этот момент, показался Стогнев с необычайно радостной улыбкой на лице.

— Милостивейший князь! — воскликнул он. — Прежде, чем нам ехать дальше, не хотите ли взглянуть на здешних девушек? Прелестные создания! Они причалили к берегу и расположились на лужайке, а теперь пляшут и поют песни. Должно быть, они прибыли сюда из княжеского замка, такие все красавицы и так роскошно одеты, точно королевны!

Рассказывая это, Стогнев указывал на место, где находились молодые женщины.

Хотя Стогнев говорил об этом тихо, придворная молодежь, услышав что-то о девушках, бросилась к месту, указанному Стогневом; но Стогнев прикрикнул на них и задержал, боясь, чтобы они не спугнули девиц.

Мешко поспешно встал и пошел за Стогневом, приказывая идти за собою Доброславу.

За лужайкой, на которой расположился Мешко, тотчас начинался густой лес, и к месту, куда веселая компания направилась, можно было подойти совсем незамеченными, так как лес здесь был очень густой. На берегу реки росли деревья, ветви которых опускались до самой земли и образовывали как бы живую стену, мешавшую бывшим на реке видеть то, что делается в лесу.

Тихо и прохладно было в этом уединенном месте. Холодная влага реки Велтавы проникала сюда сквозь густую листву деревьев. У самого берега стояло несколько лодок, покрытых сукном, из которых, побросав на траву весла, как раз в это время выходили с шумом и песней молодые, красивые и нарядно одетые девушки.

Знавшему чешские предания могло показаться, что Власта со своими подругами встала из могилы или, что одна из Людомировых песен воплотилась здесь наяву.

Почти все девушки были одинаково одеты: у всех были венки на головках, а в длинные косы были вплетены разноцветные ленты; все они были одеты в белые, из тонкого полотна балахончики и расшитые в разные узоры и раскрашенные переднички. Некоторые девушки ходили босиком, а на других надеты были вышитые красные сапожки. Они бегали по лугу, как бы готовясь к какой-то забаве.

Раздавался веселый, но все же сдержанный хохот, и чувствовалось, что слишком шумные порывы сдерживает чье-то присутствие.

И, действительно, среди этих молоденьких подростков, от пятнадцати до восемнадцатилетнего возраста, находилась девушка необыкновенной красоты и вполне уже созревшая. Вся ее осанка и сама одежда указывали на то, что это должна была быть какая-нибудь владетельная княгиня.

Ростом она превосходила своих подруг и затмевала их гордым и серьезным видом. Судя по веночку, который она носила на голове, по заплетенным косам, это была девушка, но не еле распустившийся цветок, а вполне уже расцветшая прекрасная роза. Она была старше всех и, казалось, властвовала здесь над всеми.

В этой девушке чувствовалась рыцарская кровь и наследственность какой-нибудь Любуши. Казалось, что ее сильная длань легко сумела бы владеть мечом и управлять самым необузданным конем; в ее черных огненных глазах отражалось беззаботное веселье и почти мужская неустрашимая храбрость, но это нисколько не отнимало у нее женственности и гармонии в движениях.

В те отдаленные времена, когда женщин считали только слугами, женщина-госпожа была каким-то необыкновенным явлением, и князь Мешко, увидев, впился в нее любопытными глазами, не будучи в состоянии оторваться, как от какого-то дивного видения.

Среди других женщин, бывших здесь, моложе и, пожалуй, красивее нее, все-таки она одна обращала на себя внимание и, как магнит, притягивала к себе взоры.

Все в сравнении с ней казались бледными и бесцветными.

Правильный овал лица был смело очерчен, в нем было даже что-то мужское, но женственная и почти детская улыбка смягчала и озаряла строгое лицо девушки.

Осанкою, силою и ростом она занимала среди остальных первое место. Все девушки, окружавшие ее, ждали ее приказов, смотрели ей в глаза, стараясь угадать ее желания.

Она между тем, выбирая и называя каждую девушку по имени, точно выхваченном из песни: Млада, Годка, Сватава, Радка, Вра-ка, Частава, стала размещать их вокруг себя и, наконец, ударив белыми ладонями, дала знак начать задуманную ею забаву.

И вдруг раздалась песенка полувеселая, полугрустная, которой девушки начали подпевать в такт и плясать вокруг своей госпожи.

Стоя посередине, она с видимым удовольствием прислушивалась к песням девушек и, сама тихо подпевая, время от времени хлопала им в такт, любуясь плясками.

Князь, незамеченный никем, спрятавшись за большим кустом, мог свободно наблюдать за играми девушек, которые его очень заинтересовали.

Это можно было угадать по его блестевшему взгляду и веселой улыбке на устах. Он, казалось, забыл обо всем, не относящемся к этим девушкам, и Доброслав, не дожидаясь больше его расспросов, а дотронувшись слегка до его руки, шепнул ему на ухо, что красавица эта — княгиня Дубравка.

На самом деле это была дочь князя Болеслава, единственная, после ухода Млады в монастырь. Дубравка, не найдя себе подходящего мужа и не особенно этим озабоченная, спокойно жила со своим отцом в его замке на Граде.

В прекрасных полумужских чертах ее лица видна была та же сильная воля, какою обладали все представители рода Пшемыслава, не знавшие границ ни в своих добрых, ни в злых делах. Это была истинная дочь Драгомиры Лютыцкой, пожертвовавшей собственным ребенком ради власти, вместе с тем дочь Болеслава Лютого, никого не признававшего над собою, с другой стороны, племянница Вячеслава, достигшего своей набожностью, добродетелью и отречением от благ жизни — мученичества, хотя он был рожден для того, чтобы быть вождем и королем. Она была дочерью Болека, ставшего среди многих славянских повелителей почти единственным князем. Мешавших ему в достижении этой цели он убил.

Княгиня Дубравка соединяла в себе все качества и недостатки своих предков.

Это была женщина, обладавшая необыкновенно сильным характером. Окружавшие ее, с детства старались развить в ней храбрость и мужество, и смело можно сказать, что в те отдаленные времена она была исключением среди женщин, обычно порабощенных, умевших быть дерзкими только в порыве гнева, обыкновенно же покорными и боязливыми, легко проливающими слезы, легкомысленными и неверными.

И неудивительно, что Мешко был в восторге от Дубравки. Это была именно жена воина, о какой он всегда мечтал.

Забывая всякую осторожность, а может быть, нарочно, князь вышел из-за скрывавшего его куста и, ставши на виду у всех, стал присматриваться к прекрасной княгине и ее подругам.

Но те, заметив незнакомого, выросшего, как из-под земли, с криком бросились к своим челнокам, ища там убежища.

Одна Дубравка осталась на месте, не понимая причины испуга девушек, посмотрела кругом себя и, увидев стоявшего Мешка, грозно смерила его взглядом.

Странной и дерзкой показалась ей выходка незнакомца, так близко подошедшего и расстроившего их невинные забавы. Лицо девушки приняло грозное выражение, но оно не смутило князя, он стоял, улыбаясь, и только увидев висевший на груди у нее крестик, — нахмурился. Везде по дороге ему попадался этот знак, и даже… на этой прекрасной женщине.

— Кто вы такой и что вам здесь нужно? — громким и властным голосом спросила Дубравка.

— Прекрасная княгиня, — ответил, осмелившись, Мешко, — я странствующий воин… ищу места. Не примете ли вы меня к себе на службу? — шутливым тоном продолжил князь.

Девушка, не привыкшая к такому бесцеремонному обращению с собою, с удивлением и любопытством стала присматриваться к незнакомцу; язык, на котором он заговорил с ней, очень напоминал ее родной чешский, и она старалась угадать, откуда явился этот незнакомец? Его богатое платье и княжеский плащ, наброшенный на плечо, свидетельствовали о высоком положении.

У Дубравки в глазах появились какие-то веселые огоньки и, подбоченясь, она в таком же веселом тоне ответила князю:

— Эй, лучше не проситесь вы ко мне на службу, тяжело живется у меня, ни покоя, ни отдыха — вам ли это под силу? Я моих воинов голодом морю, непокорных колочу. Незавидная их доля!

— Вот как! А мне что-то не очень страшно, — весело смеясь и все приближаясь к Дубравке, ответил Мешко. — А какое жалованье вашим воинам, прекрасная княгиня?

— По заслугам, конечно, — ответила Дубровка, у которой вдруг явилось желание пошалить и посмеяться над незнакомцем, и глаза у нее загорелись неудержимым весельем.

— Иногда палками по спине получают, а то и розги; время от времени, для разнообразия, запираю в темницу, на хлеб и воду. Да вас все равно к себе на службу не возьму, на многих вы местах вроде моего, видно, уже живали! А наказать-то я вас все равно должна, хотя вы и не мой слуга: вам кто позволил являться сюда без спроса?! Уходите поскорее, а то велю моим девушкам ударить на вас, а ведь все они внучки знаменитой Власты-воина из Левина — берегитесь!

Мешко громко расхохотался.

— Согласен, прекрасная королевна. Объявляйте войну, я вызов приму, но… в первую голову на вас ударю.

Услыхав шутливый разговор госпожи с незнакомцем, девушки, набираясь храбрости, начали выходить из своих челноков, а вызов князя встретили дружным хохотом, некоторые из них в шутку стали вооружаться веслами.

— А я здесь не один и не без защиты, — прибавил Мешко, — вот возьму, да позову товарищей и всех вас возьмем в неволю.

Дубравке понравились шутки князя, и она все с большим любопытством смотрела на него.

— А хватит ли у вас товарищей для покорения моего войска? Найдется ли по крайней мере сотни две? — смеясь, спросила Дубравка.

И вдруг, указав на рожок, висевший у пояса, сказала тоном угрозы, что в этом рожке найдется более воинов для защиты, чем у него для нападения. И жестом указала в сторону Градчина.

— В таком случае заключим мир, — улыбаясь, сказал Мешко. — Но только я вас без выкупа не отпущу. Дайте вот этот веночек с головки, и тогда я вам возвращу свободу!

— Кто? Я? Вам? Выкуп?! Веночка захотелось?! Да это вы должны мне принести дань за дарованную жизнь!

— А, что же делать? Согласен! Но… примете ли вы мой выкуп? — лукаво спросил князь.

Дубравка молчала, ей страшно хотелось узнать, кто он, и девушка мило улыбаясь, смотрела на князя в упор.

Мешко между тем снимал со своего пальца старинное кольцо, которое вез с собою из дома с намерением отдать его в подарок кому-нибудь из приближенных князя Болека. Это было прекрасной работы кольцо с крупным багряного цвета камнем… Ничего не говоря, он подал его Дубравке.

Княгиня, увидев это, вся зарделась; не знала, что ей делать, принять или нет. Она молчала.

— Требовали выкуп, — сказал с упреком Мешко, — вот он; невелик он, да ведь и вина-то не велика.

Говоря это, он приблизился еще на шаг и вдруг дерзко поцеловал ничего не подозревавшую девушку… Как раз в это время Дубравка из любопытства примеряла кольцо.

Княгиня с криком гневно оттолкнула от себя князя так сильно, что Мешко пошатнулся и, оставив в руках Дубравки кольцо, с веселым смехом убежал обратно в лес.

Поджидавшим здесь Стогневу и Доброславу он дал знак поскорей сесть на коней.

Лошади стояли тут же на лужайке, и в один момент все уже сидели верхом на своих лошадях. Стогнев теперь объяснял, где кому стоять, заботясь о том, чтобы кортеж имел стройный и пышный вид. Доброслава уже князь послал раньше на Градчин с поклоном к Болеславу, извещая о своем приезде, прося принять его не как Полянского, а просто как пограничного князя. Гонец должен был опередить весь кортеж на несколько часов. Князь со свитой, не спеша, отправился вслед за посланным.

Как раз в тот момент, когда все всадники выстраивались на лужайке, стараясь взять навьюченных лошадей и всякую прислугу в середину, а Стогнев подбирал людей, появилась Дубравка. Она смело бросилась в погоню за Мешко, желая возвратить дерзкому незнакомцу подаренное кольцо, но, увидев его, окруженного большой свитой, сконфузилась и оставила перстень на пальце, утешая себя тем, что возвратит ему после, так как она не сомневалась больше, что незнакомец отправляется на Градчин. Отгадать, кто он, ей не удалось; но судя по прекрасным и благородным чертам лица Мешка, его гордой осанке и храбрости, отпечатавшейся на всей его фигуре, княгиня угадывала в нем равного себе, какого-нибудь пограничного князя. Речь его свидетельствовала о том, что он не принадлежал к немецкому племени.

Задумавшись, долго стояла девушка, глядя вслед уехавшему князю. Теперь она не сомневалась уже, что кортеж направился в Прагу.

Игры были прерваны и испорчены, и девушки с Дубравкой немедленно сели в лодки и поплыли вверх по реке, к Градчину.

Между тем Мешка, встречавшего на каждом шагу кресты, начало мучить сомнение, как эти набожные и суровые Пшемысловичи примут у себя его, язычника.

И неотвязчиво преследовали его россказни о Боривое, которого заставили есть на полу с собаками, не считая его, язычника, достойным сидеть за одним столом с христианами; эта низость возмущала Мешко до глубины души, и при одной мысли о том, что и с ним могли бы поступить так же, он выходил из себя, — он знал, что в случае подобного оскорбления, ни он сам, ни обидчики не остались бы в живых. Поэтому поехавшему вперед Доброславу он строго приказывал напомнить Болеславу, что к нему едет язычник.

— Известите брата Болька, что я язычник, некрещеный, но что по этому самому не позволю ему нанести себе обиды. И если из-за моего язычества он не захочет признать меня братом, то я тотчас же поверну обратно.

Но чешский князь и не думал оскорблять Полянского; это далеко не входило в его планы: Болько искренно желал найти в новоприбывшем союзника, но никоим образом не врага… Они друг другу были нужны.

Медленно и с трудом карабкаясь по проложенной вдоль горы дороге, кортеж приближался к валу, опоясывавшему столицу Чехии.

Издали уже видны были другие порядки, чувствовались другие люди, иной край, большая мощь и знание, принесенные с запада. Каменные стены окружали крепость, а вдали видны были дома с выкрашенными крышами, еще выше блестел на фоне неба и как бы царствовал над всем городом крест костела святого Вита, наполнявший тревогой сердце Мешка.

Он чувствовал, что находится здесь под властью креста. Он возносился над всем и над всеми. Он стоял выше княжеских хором, он поднимался над горами и лесами, упирался в облака; этот таинственный знак захватил и объединил почти мир.

Впиваясь в него глазами, Мешко подвигался вперед; ничего здесь не тревожило его, кроме этого креста, стоявшего так высоко, которому поклонялись и покорялись все короли и князья. Крест стоял уже на полянской и чешской границе; признать этого Бога, значило перейти от свободы к рабству и повиновению. И, глядя на этот гордо блестевший в лучах заходящего солнца знак, казавшийся Мешку самым страшным его врагом, он первый раз в жизни почувствовал себя таким беспомощным.

Доброслав в это время был уже в замке. Когда он подъехал к воротам, стража, находившаяся там, узнала его и немедленно впустила, а старший при дворе Болеслава ввел его в покои князя.

Болько Лютый отдыхал, но, узнав о прибытии гостя, хотя был и стар, и слаб, немедленно встал.

Его бледное угрюмое лицо, изрытое морщинами, со сдвинутыми бровями, беспокойно бегающими глазами и сжатым ртом делали его грозным, хотя годы отчасти уже и сгладили прошлое. Все же что-то жестокое осталось в чертах этого владыки, на совести которого лежало несмываемое Каиново пятно и несчетное число преступлений, совершенных им для достижения власти и объединения своего государства! Долгое покаяние, жертва двух детей не искупили еще ужасного братоубийства, память о котором осталась в сердцах у всех, ибо на могиле его брата Вячеслава совершались чудеса. Это кровавое утро в день Козьмы и Дамиана, в притворе костела в Болеславии, не изгладились еще из памяти старца.

Когда Доброслав стал перед ним и склонился к его ногам, извещая о прибытии своего господина, князь как-то радостно засуетился, принимая это извещение с видимым удовольствием.

Немедленно он велел подать себе самое богатое платье, княжескую шапку, меч; одевшись и опираясь на посох, он призвал к себе старшин и всю свою свиту, которой и велел следовать за собою. Послали за наследным князем Болько, который тотчас же явился к отцу. Это был вполне зрелый и очень красивый юноша; опираясь на его руку, старый князь, окруженный свитою, спустился на замковый двор.

Но здесь им пришлось еще довольно долго ждать прибытия Полянского князя. Наконец они увидели его в воротах, въезжающим верхом во двор. Заметив его и свиту, Мешко немедленно соскочил с коня; перемена, которая в нем произошла, изумила его приближенных.

Гордый князь, подходя к Больку, стал почти покорным; его прекрасное лицо приняло выражение смирения и, приближаясь к старцу, он низко наклонил голову, снимая шапку.

— Сосед к соседу, брат к брату! — сказал он, обращаясь к Болеславу. — Прихожу к вам, милостивейший князь, с дружбою и миром.

— И я рад вам, как брату! — воскликнул чех, обнимая Мешко.

В этот момент Мешко вспомнил убитого Вячеслава, и старый князь, вспомнив про день Козьмы и Дамиана, вздрогнул. После минутного молчания он, указывая на сына, произнес тихим голосом:

— Это сын мой, будьте же и ему другом.

Взявшись под руки, старик и князь Мешко вошли в большое каменное здание, которое показалось Полянскому князю, привыкшему к деревянным домам, поистине великолепным королевским дворцом.

И на самом деле, дома на Градчине иначе выглядели, чем дома у полян. Здесь почти уже исчезали мастерские резные столбы и фигуры из дерева, которыми так любили славяне украшать свои дома. Дерево уступило место камню, и только деревянные потолки напоминали исчезнувшее прошлое. Толстые стены с узенькими окнами делали жилища невеселыми, темными, похожими на тюрьму. Среди этого полумрака блестели только развешанные по стенам доспехи и всякого рода оружие, а на столах была расставлена драгоценная посуда удивительно тонкой работы.

Кое-где стены были покрыты расшитыми попонами и цветными коврами. На каждом шагу видны были распятия; это духовенство, окружавшее Болеслава и воспитавшее его сына, заботилось о том, чтобы новообращенные ни на миг не забывали о том, что они христиане. Не было ни одной комнаты в замке без изображения распятого Христа, вырезанного с самым грубым реализмом. У каждого порога находились сосуды со священной водой, на стенах были развешаны образа на золотистых фонах, которые привозили из Византии.

Все эти предметы, значения которых Мешко не понимал, а только о нем догадывался, переполняли его тревогой, как тот крест, который он увидел в облаках над Градчином. Разные рассказы о чудесах приходили ему в голову, и он терялся.

Спустя некоторое время, гость и хозяин поместились в одном из углублений, сделанном в стене, откуда видна была Прага и ее окрестность. Две каменные скамьи, покрытые богатыми коврами, стояли здесь, будто нарочно устроенные для какой-нибудь тайной беседы. Старый Болько указал князю на скамью, приглашая сесть.

Перед ними открывался прекрасный вид: там вдали протекала широкая река Велтава, а среди массы зелени и деревьев выделялись крыши жилых домов и кое-где возвышались стрельчатые костелы с крестами. Небольшой зеленый островок, весь поросший лесом, радовал глаз, точно букет цветов, который колыхался на серебристых волнах реки.

Некоторое время оба князя сидели в раздумьи, молча; в глазах старого Болеслава показалась как будто слеза. Может быть, он предчувствовал свой близкий конец и больно ему было расстаться с этим прекрасным краем, приобретенным такой страшной ценою.

В те отдаленные века и в подобных случаях беседа между двумя владетелями носила совершенно другой характер, чем в позднейшие времена. И один, и другой были людьми дела, но не слова; никто из них не хотел и даже не сумел бы ясно высказать своей мысли, но всячески старался выпытать ее у другого. Инстинкт подсказывал им, что часто из одного взгляда можно заключить больше, чем из длиннейшего разговора. Полянский и чешский князья смерили друг друга глазами.

Мешко нашел во взгляде Болька подтверждение всего, что о нем говорили: железный характер и неподдающаяся никакому влиянию сильная воля.

Больку же, прежде мало интересовавшемуся Полянским князем, удалось сделать один только вывод, а именно, что Мешко хитер и что поэтому следует быть с ним осторожным.

Мешко знал одно, что он расположит к себе Болько мнимой покорностью; чешский же князь совсем не знал, как себя вести по отношению к гостю, которого он не сумел раскусить. И они смотрели друг другу в глаза, улыбаясь, как два единоборца, собиравшиеся начать поединок.

Мешко решил остаться на Градчине самое короткое время, и чешский князь знал об этом. Положив свою морщинистую руку на колено Мешко, он с грустью проговорил:

— Поздно приходишь ко мне, брат мой; Болько уже не тот, что был раньше. Смотри, голова моя покрыта сединами, рука уже дрожит, я весь ослаб. Иду в могилу, о смерти думаю.

— И жить, и господствовать будешь еще долго, — ответил ему Мешко. — Дома у вас спокойствие, за вами сила и могущественные союзники, и сын у вас преданный.

Болько сделал неопределенный жест рукою.

— Союзники станут врагами, — проворчал он. — Отчего вы не пошли искать друзей там, где я?

Мешко бросил проницательный взгляд на старого князя, но ничего не ответил.

— Не покорить нам немцев, — тоном поучения сказал Болеслав. — С ними надо жить в мире, для того чтобы дома покойно было. А для заключения с ними союза, ведь вы знаете, брат мой, что сделать надобно.

Мешко задумался.

— Народ остался верен своим богам, — ответил он после минутного молчания.

— Что же, разве нет у вас воинов и власти над ними? Надо силою заставить…

Мешко ничего не ответил, а Болько, посмотрев на своего собеседника, понял, что не следует слишком настаивать. Помолчав немного, Полянский князь заговорил:

— Милостивейший князь, — начал он, — ведь, не зря я пришел к вам; один у нас язык, одна течет в нас кровь, оба желаем покорить немцев, — заключимте же союз и поможем друг другу в общем деле.

Болько подумал.

— А как же нам быть, если вы остаетесь верными вашей старой религии? — спросил он.

— Да разве немцы не заключали союзов с вильками, ободры-тами и лютыками, хотя те и оставались по-прежнему язычниками, — ответил Мешко.

— Да, им все можно! — со вздохом сказал Болько. — Они могущественны. Император и римский папа владеют светом. Тот, что царствует в Византии, ничего больше не знает, с ним не считаются… Заключимте союз, Мешко, но… надо тебе принять крещение.

Князь опустил голову и ничего не ответил. Болько слегка дотронулся до колена князя, как бы желая разбудить его.

— Подумайте хорошенько, — сказал он, — и все само собою сделается.

Как раз в этот момент вошел почтенный старик с золотою цепью на шее, по имени Вок, который пользовался большим уважением среди обитателей замка. Поклонившись князю, он доложил, что ужин подан. Князь уже заранее распорядился, чтобы все было устроено с возможной пышностью.

Вся свита и весь почти двор должны был присутствовать на обеде. Столы были уставлены драгоценной посудой, принесенной для этого случая из сокровищницы. Вся горница была освещена многочисленными факелами. Колоссальные столы были приготовлены для гостей и придворных. У стен стояли слуги, одни держали лучины, некоторые на подносах блюда, а кто серебряные тазы и вышитые полотенца. Для обоих князей были приготовлены за отдельным столом два одинаковых сиденья, покрытые пунцовым сукном.

После обычного обряда мытья рук, князь Болько подвел своего гостя к назначенному для них столу и усадил около себя по правую руку. Им поднесли особые блюда.

За следующим столом занял место наследный князь, ниже него несколько духовных лиц с крестами на груди. Духовные с любопытством смотрели на Мешко, в котором они возбуждали панический страх, и он старался не глядеть на них. За священниками поместились достойнейшие старины княжеского двора: Вок, Слав-ник из Либиц и много других, одетых в богатые кафтаны, при цепях и парадном уборе.

За отдельным столом угощали свиту Мешка и его старшин.

В то время как у славян-язычников жены и дочери хозяина прислуживали за столами наравне с обыкновенными слугами, при дворе чешского князя был уже введен христианский, рыцарский обычай, что достойнейшие дамы наравне с мужьями и отцами занимали место за столом. Хотя этот обычай прививался с трудом в семьях новообращенных, но в княжеских дворах он был безусловно принят.

Когда в горницу входил Мешко в сопровождении Болька Лютого, с противоположной стороны ее появилась группа дам, среди которых Полянский князь увидел прекрасную княжну, встретившуюся ему утром в лесу.

Он решил не подавать виду, что узнает Дубравку, и притворился, что совершенно забыл об утренней встрече на берегу Велтавы. В холодном взгляде, который Мешко бросил на княжну, ничего нельзя было прочесть; но это, по-видимому, не смутило Дубравку. Занимая свое место за столом, она, улыбаясь, смелыми глазами мерила гостя.

Отец представил князя Дубравке и двум сопровождавшим ее дамам. Но разговаривать им не пришлось, они только смотрели друг на друга и улыбались, так как Болеслав ни на минуту не оставлял Мешка, развлекая его разговором. Подливая в кубок князя вино и мед, которые подавались к столу в большом изобилии, Болеслав и сам должен был пить, и уж после первого кубка старик как-то повеселел. За столом тихо велась беседа, но в более искреннем и отчасти даже в грубоватом тоне, впрочем, совсем в духе тех времен.

Наконец Болеслав справился у Полянского князя о его жене.

Князь немного смутился.

— Да мне все женщины, — ответил он не сразу, — надоели. Я смотрю на них, как козел, утоливший жажду, на воду.

В этот момент Мешко машинально посмотрел на княжну, которая ему мило улыбалась.

— Вам следовало бы жениться на христианке, — вдруг сказал Болько, — она лучше, чем кто-нибудь другой, сумеет вас обратить в новую религию.

Мешко посмотрел в глаза старому князю. Оба как раз держали наполненные вином кубки. Кто знает, подумал Полянский князь, может быть, Доброслав был тайно подослан к нему, как сват.

— Выдайте за меня вашу дочь, — проговорил Мешко, смеясь. — Возьму ее!

Болеслав поморщился.

— Против ее воли не выдам, а если сама захочет, то как знать? У вас там их ведь несколько, пришлось бы вам выгнать их всех прочь.

— И ничуть я их жалеть не буду.

Оба замолкли, чешский князь ничего не возразил. Мешко приободрился. Вино лилось рекой, и беседа за столами становилась все оживленнее, веселый смех доносился со всех концов горницы.

Говорили о войнах и многочисленных сражениях, в которых почти все присутствующие принимали участие, о разных приключениях на охоте, о лошадях, и чешская молодежь, желая пощеголять своей ловкостью и изяществом в разных военных забавах, вызывала полян померяться с ними на состязании, назначенном на следующее утро. Стогнев и полянская молодежь не отказывались.

Беседа продолжилась еще долго за полночь, и хотя и князь Болеслав и Мешко все время думали о сватовстве, но больше об этом не было сказано ни слова. Брошенные случайно слова казались забытыми.

В конце концов, когда обед был кончен и женщины незаметно исчезли из горницы, Болеслав после последнего бокала вина встал со своего места и приказал своему сыну повести Мешко в приготовленные для него покои.