Онлайн чтение книги С престола в монастырь (Любони)
I

Уже шел второй месяц, как Власт томился на дне сырой ямы и только в молитвах находил утешение.

Ярмеж и сестра, несмотря на строжайший приказ отца и бдительное око неумолимой бабушки, втайне приносили ему пищу и вступали с ним в разговоры. Их просьбы и мольбы покориться отцу оставались тщетными; Власт каждый раз отвечал им, что это невозможно. Чем дольше Власт находился в этом положении, вместо того чтобы пасть духом, он удивительным образом все больше вдохновлялся и становился сильнее духом.

Терять ему больше нечего было; часами он простаивал на коленях и тихим голосом напевал церковные песни, которые ему приходили на ум, и слезы струились из его глаз. В темной своей яме Власт смастерил себе из двух найденных деревянных обрубков крест и, перевязавши его лыком, прикрепил его к стене. Перед этим крестсм Власт проводил большую часть дня в молитвах и размышлениях.

Гожа и Ярмехс не раз с любопытством заглядывали в яму; охваченные тревогой и пораженные его выносливостью и мужеством, онл подолгу всматривались в него.

Несколько раз приходил и сам старый Любонь, приказывал открыть яму, бранил сына и заставлял его покориться своей воле. С большой покорностью Власт устремлял к нему свои очи, протягивая руки, но оставался неизменным в своем решении. С проклятием на устах отходил старый Любонь, и долго слышен был его страшный гневный голос; в эти минуты никто не смел к нему приблизиться и заговорить.

Привыкший видеть вокруг себя только одно послушание, старик не хотел уступать; но воспоминания об утраченном и оплаканном ребенке, так чудесно отыскавшемся, а теперь приговоренном, подобно невольнику, к жестокому наказанию, терзали его сердце. Ночами старый Любонь заливался слезами, но гнев осушал эти слезы. Быть может, старик наконец и уступил бы, отогнав совсем от себя сына, но он боялся выдать его Мешку, да и старуха Доброгнева подзадоривала его все время, уверяя, что, измучившись, Власт подастся.

Проходили дни и недели. Власт все еще сидел в своей темнице, творил молитвы и в одиночестве мало-помалу привык к жизни отшельника, покорившись воле Божьей. Его испачканная, пропитанная сыростью одежда отваливалась кусками и мало уже защищала от холода; ворох соломы, брошенный ему из жалости сестрою, искрошился и погнил от воды, сочившейся из стены. Власт не жаловался, а когда приходил Ярмеж и скорбел над ним, смиренно отвечал, что ему приятно приносить свои страдания как жертву Богу, которого познал, и что этот Бог посылает его сердцу утешение.

Слыша все это, Ярмеж со страхом думал и не понимал, откуда берется такая неисчерпаемая никакими страданиями сила.

Гожа неоднократно кидалась в ноги отцу, напрасно умоляя его пощадить брата; подозрительная и повсюду шпионившая за ней старуха всегда появлялась вовремя, чтобы оторвать ее от ног отцовских и зажечь его новым гневом.

Этот домашний узник, к которому никому нельзя было приближаться и даже вспоминать которого строго запрещалось, все-таки отравлял спокойствие и счастье целой семьи. Гожа всегда ходила заплаканная, Ярмеж понурый, а старая Доброгнева никому не давала покоя.

Когда приезжал кто-либо из чужих, приходилось прибегать ко лжи, прикидываться веселыми и быть в вечном страхе, как бы не выдать свой страшный позор, так унизивший старика.

Ярмеж все время размышлял о том, как бы прийти на помощь Власту и как-нибудь его освободить, но ничего не мог придумать. Измена тотчас же обнаружилась бы, а старый Любонь никогда бы ему этого не простил; а между тем, он все поглядывал на Гожу и лелеял мечту, что когда-нибудь ему ее отдадут.

Сложилось, однако, все иначе, чем рассчитывал Ярмеж. Всегда скрывавшийся где-то Войслав часто навещал Любоня и все о чем-то с ним совещался. Малый был он красивый, да к тому еще воспитанный на княжеском дворе. При встречах с Гожей он любовно с ней переглядывался, но никто не замечал, чтобы они между собою разговаривали или уславливались о чем-либо; неизвестно также, надоел ли ей родной дом со старой Доброгневой, хотя и любившей ее, но вечно на все ворчавшей, боялась ли она отцовского крутого нрава… Кто мог бы отгадать? Но в одно прекрасное утро Гожи не стало.

В доме поднялась целая буря, во все концы была разослана погоня, и все, что удалось узнать, заключалось в том, что ее похитил Войслав, скрывшись с нею в лесах. Ярмеж поклялся жестоко ему отомстить.

Еще пустыннее стало во дворе в Красногоре. Доброгнева занемогла и заявила, что жизнь ей опостылела. Гневная, отказавшись добровольно от пищи, в бреду и горячке, окруженная бабами, напрасно силившимися ее спасти, Доброгнева через несколько дней скончалась…

Любонь остался один. Издали поглядывал он на яму, в которую засадил сына, и не желал даже к ней приблизиться. Свою возраставшую злобу Любонь вымещал на батраках и прислуге.

Ярмеж, потерявший надежду и не имея более что терять, с каждым днем чувствовал все большую жалость к Власту. Однажды ночью пришел он к яме, приоткрыл ее, разбудил Власта и начал уговаривать его бежать.

— Возьми пару коней… убежим в лес… Меня здесь ничто не удерживает.

Власт его благодарил, но отверг это предложение.

— Ярмеж, друг мой, — обратился он к сотнику, — не следует мне уходить от мученичества, которому меня подверг мой Господь… Наша заслуга в страдании, и если я убегу, я ее потеряю…

Ярмеж не мог этого понять. Минутами ему казалось, что бедный Власт сошел с ума. На следующую ночь и в последующие он все настаивал, подговаривая его к бегству.

Между тем Власт, все еще сильный духом, начал все больше терять свои телесные силы. От сырости и холода у него сделалась лихорадка, и через день он лежал, дрожа веем телом, а потом впадал в беспамятство и горячку, и в бреду то пел, то плакал.

В таком положении Ярмеж на плечах вынес его наконец из ямы, исхудалого, ослабевшего, уложил его в гумно, накрыл, напоил теплым медом, и когда сон его подкрепил, он заставил его наконец бежать, предупредив, что иначе отец станет ему мстить.

Власт был, однако, так слаб, что хотя Ярмеж и поддерживал его, он не мог долго усидеть на коне, и после часа езды, когда уже совершенно рассвело, они вынуждены были остановиться в зарослях. Бедного узника снова нужно было уложить. Едва только Власт прилег, как тотчас же уснул.

Не зная, что ему предпринять с ним дальше, Ярмежу пришло в голову, что, быть может, на княжеском дворе найдется какая-нибудь помощь.

Не видя в этом никакой опасности и полагаясь на судьбу, он оставил спящего больного, а сам поскакал лесом в город, лежавший над Цыбиной.

Сторожем при Власте остался старый пес, который бежал за Ярмежом. Кличка ему была Кудла. Сотник приказал ему остаться при коне и больном, пес его понял, остался и примостился у ног Власта.

Ярмеж, уже не обращая внимания на то, что мог быть схваченным, направился к городу. На пути ему первая попалась старуха Срокиха. Она была уверена, что Власт с молодой женой справляет уже свое новоселье, но когда Ярмеж рассказал ей обо всем, что случилось, и о том, что он оставил Власта в лесу, старушка заломила руки и опустилась на землю…

Часто она встречала голубка своего с Доброславом, посоветовала к нему и обратиться, а сама отправилась вперед.

Доброслав сразу ничего не мог сообразить, одно лишь уяснив себе, что Любонь склонял Власта к отступничеству. Старуха позвала Ярмежа, и тогда все открылось. Доброслав побежал к князю, и вскоре вслед за тем он сел на коня и ускакал в лес.

Власта он застал спящим, до такой степени и так ослабевшим, что он потерял способность говорить; пес лежал у его ног; в лесу царила тишина. Доброслав наклонился к нему, обнял его и привел в чувство; в город он мог доставить его лишь на покрывалах, прикрепленных между двумя лошадьми.

И только после всего этого закончились долгие страдания, которые вытерпел несчастный. Еще искра жизни тлела в нем, на бледном лице играла улыбка, но силы его исчерпались.

В то время когда Любонь в Красногоре, приказав высечь всю челядь свою, заподозрив ее в соучастии, сам бросился в погоню в сторону совершенно противоположную, Доброслав и Ярмеж благополучно доехали к замку. Больного уложили в избушке, находившейся у ворот дворца княгини Горки. Срокиха приняла на себя заботу ухаживать за больным и лечить его. Ярмеж также остался при нем.

Старуха знала толк в целительных травах и приготовила ему целебный напиток из жимолости.

Когда Доброслав пришел к Мешку, чтобы рассказать ему обо всем случившемся, князь, как обыкновенно, выслушал его, не подав никакого виду, что его это удивляет или волнует. Он приказал взять Власта в город, а вечером надумал послать слугу за Любонем. Слуга не застал Любоня дома; он носился по всей окрестности в поисках каких-нибудь следов Власта, никому ничего не рассказывая, а упоминая только о побеге Ярмежа.

Только на третий день вернулся старик разбитый и в отчаянии. На пороге его встретил приказ немедленно явиться к князю. Сил у него осталось мало, но волей-неволей должен был ехать.

Мешку дали знать о прибытии Любоня; князь вышел к нему со спокойным выражением на лице и ласково приветствовал его.

— Что, ездили полюбоваться счастьем вашего сына? Ну а как он там живет?

Старик в замешательстве что-то забормотал.

— Милостивый князь, — заговорил старик охрипшим голосом, — много несчастий на меня обрушилось… Умерла мать, дочь мою похитили, а слуга, пес неверный, обокрал меня, скрывшись у немцев.

— Пора бы тебе сына с невесткой из новоселья домой взять, — ответил Мешко.

Любонь молчал, его душил гнев.

— Я вашего Власта полюбил. Хотя он к военному делу и не способен, но человек он разумный и молчать умеет… С женой он уж вдоволь натешился. Пошли-ка за ним… Он мне нужен… Думаю его к чехам отправить.

Любонь растерялся, наклонил голову, руки его в бессилии опустились. В мыслях он искал способа, как бы выйти из этой лжи. Мешко стоял со своей обыкновенной гордой усмешкой.

— Что, разве вам это не по сердцу? — спросил он.

— Милостивый князь, к чему мне дальше лгать. Случилось несчастье, у меня нет сына.

Старик прикрыл лицо руками, но, быстро отстранив их, прибавил:

— А если бы даже и был у меня, все равно, что для меня потерян… Немцы окрестили его в свою веру… Я его знать не хочу…

— Значит, вы от него отказываетесь? — спросил Мешко.

— Если он жив, пусть идет к тем, которых больше слушает, чем отца. Пусть он сгинет.

Князь внимательно посмотрел на старика.

— Любонь, — промолвил князь, — со своим детищем вы имеете право поступать, как хотите. А что у нас с каждым днем размножаются христиане… ничего не поделаешь, приходится терпеть… Видно, Бог у них силен, если у наших против Него нет защиты…

После этих слов князь кивнул головою и вышел…

Любонь, не предполагавший здесь дольше оставаться, незаметно покинул двор и, не замечая как, уселся на коня, поехал к Красногоре.

В очень неприятном положении находилась старая, простая и честная Срокиха; ни одной женщины, привязанной к ребенку, не приходилось того испытывать, что ей, — ведь она крепко держалась своей веры.

Ярмеж, смотревший на мученичество, терпение и стойкость Власта, сам уже наполовину поддался его примеру. Он начинал чувствовать, что Тот Бог, Который давал такую силу, был могуществен. Перед старой няней он не скрыл причин, почему Власт подвергся таким преследованиям.

Срокиха была этим поражена, но все-таки жалела своего голубка. Как и отец, она думала, что его непременно следует вернуть к старым богам… В народе ходили страшные слухи об этой новой вере, полной строгостей, воздержания и повергавшей человека в неволю. Срокиха горько плакала над своим питомцем, но все время находилась возле него…

Пища, воздух, а может быть, главным образом ее лечение производили свое действие. Власт уже третий день как мог молиться; первым движением его была глубокая благодарность Богу в проникновенной молитве.

Ярмеж и старая мамка, увидевшие его, погруженного в молитвенный восторг, от которого не могли его никак оторвать, были поражены.

Срокиха была уверена, что немцы его околдовали и что необходимо снять с него это колдовство. Она решила обратиться к самой умелой знахарке, которая могла бы отогнать от него эти чары и отвести дурной глаз, так как себе самой она в этом деле не доверяла.

Когда Власт стал немного поправляться, то он, будучи вместе с Ярмежом, стал все время обращать на то, чтобы его научить и обратить в христианство.

Любонь, вернувшись домой гневный и страдающий, занемог и слег.

Тотчас же обратились к помощи знахарок; но старик отказывался что-либо принимать, жизнь ему надоела, к себе он никого не подпускал, и лежал, забывшись сном, или бредил.

В доме в эго время творилось то, что всегда происходит среди слуг, почуявших свободу после строгих тисков; ничем не стесняясь, они совершенно распустились…

Слух о болезни старика разнесся по соседям, но никому не хотелось вмешиваться не в свое дело. Старик догорал, окруженный знахарками, которых никак нельзя было отогнать. Они кадили вокруг него, заговаривали болезнь, но все напрасно… Наконец, кто-то из соседей дал знать в город, что батраки в Красногоре без хозяина расхищают все имение и чуть ли не разнесли весь двор.

С этою вестью пришла Срокиха к Власту, который уже начал вставать…

Не расхищаемое добро волновало Власта, в нем заговорила сыновняя обязанность. Он чувствовал себя немало повинным в несчастья, приключившемся с его отцом, и немедленно решил к нему вернуться. Напрасно Доброслав и Ярмеж умоляли его и удерживали; вырвавшись, он даже хотел идти пешком; ему дали коня. Ярмеж сразу не посмел его сопровождать, но потом, устыженный мужеством Власта, сказал ему, что его не оставит. Севши на коней, они поспешили в Красногору.

Уже издали, не доезжая ко двору, можно было себе представить, что должно было там твориться. Старик медленно догорал, а слуги в это время с девушками в роще, вблизи двора, занимались танцами, и их смех и пьяные песни далеко разносились по околице. Ворота всюду были пораскрыты, кругом следы опустошения, в дверях видна была целая куча старых баб, шумевших над кадкой пива и мисками, наполненными кашей и клецками… Вновь прибывшие застали всех пьяными, чуть ли не валявшимися на земле.

Ярмеж остался на дворе, чтобы тотчас же навести хоть какой-нибудь порядок, а Власт вошел в избу.

На низком ложе лежал старик, исхудалый, с воспаленными глазами, с обнаженной грудью и тяжело дышал. Уже издали доносилось его тяжелое и хриплое дыхание. Когда вошел Власт, казалось, что старик уже ничего не видит и не узнает его, он лежал неподвижно и стонал. Сын опустился на колени и, слегка коснувшись его руки, поцеловал ее… Любонь вздрогнул, неподвижно устремленные глаза замигали, уста приоткрылись, — взглянул и первым сознательным движением было усилие вырвать руку…

Слабым голосом попросил он пить. Власт нашел кубок и с детской заботливостью наклонил его к запекшимся устам больного, который жадно начал пить.

Это его на минуту оживило, он обвел глазами стены и надолго остановил их на сыне. Казалось, о чем-то думал. Закрыв веки, снова их открыл и еще раз прижмурился…

— Власт! — произнес он тихо. — Упырь!..

— Сын твой, отец.

Любонь ничего не ответил, он закрыл глаза и стал засыпать.

Так просидел Власт целую ночь у ложа, прислуживал отцу, который требовал воды и больше ничего не произносил… Старик засыпал, пробуждался, и снова сон его морил…

Днем у него немного прибавилось сил, он увидел сидевшего у ног его сына и пробормотал:

— Власт?!

— Я, отец мой!..

Старик еще раз недоверчиво повторил свой вопрос и, услышав тот же ответ, начал в него всматриваться.

— Где ты был? — спросил Любонь.

— Я был болен.

— И вернулся сюда?… Власт упал на колени.

— Чтобы просить тебя о прощении за непослушание, отец мой, я должен был быть послушным Богу…

— Богу, Богу, — забормотал Любонь, как бы собираясь с мыслями, а потом произнес ослабевшим голосом:

— Всемогущий Бог, великий Бог!

— Отец мой, Бог этот и добр, и справедлив…

Старик задумался; видно было, что покорность и кротость сына наконец уломали его. Из глаз его заструились слезы и высохли на воспаленных щеках его.

Снова воцарилось долгое молчание; Власт, хотя и слабый еще, служил отцу с бесконечною заботливостью.

Гордость язычника не позволяла сказать своему собственному ребенку, что он чувствует себя виноватым и что прощает его, но он больше не проявлял своего гнева, когда Власт, тихо обращаясь к нему, старался вдохнуть и укрепить в нем надежду; он слушал его с жадным любопытством. Слова любви производили свое действие.

Власт как христианин, сближаясь с больным отцом, не мог не думать о том, чтобы и его обратить в христианство. Это казалось невероятным, но Любонь об этом, еще недавно ненавистном ему Боге христиан, теперь слушал с терпением своего покорного и смиренного сына.

Тем временем жизнь оставляла тело этого надломленного старика… Мысль стала яснее, он пришел в себя, но силы уходили. Воды уже не мог принимать, дыхание становилось тяжелее, уста онемели, и только глаза еще свидетельствовали о том, что дух пока не оставил тела. В эти последние часы Власт начал рассказывать ему о своем Бог, рисуя живыми образами его могущество и кротость, и чудеса им творимые, и вечную жизнь, которую он дарит…

Старик не спускал с него очей, и когда Власт, набравшись духу, спросил у него — хотел ли бы он принять его веру — ответил ему наклонением головы.

С невыразимой радостью Власт покропил больного водой и, творя над ним крестное знамение во имя единого Бога, благодарил, что первым плодом его апостольства был самый близкий по крови ему человек, его отец. Потом он произнес молитву, которую с напряженным вниманием слушал умиравший; это было наше славянское "Отче наш"… При последнем «аминь», как будто засыпая, Любонь закрыл глаза, и рука, которую держал сын в своих ладонях, начала застывать…

Власт снял со своей груди крест и вложил в коченевшие руки умиравшего. Поцеловав этот символ спасения, Власт упал на колени и начал молиться.

Ярмеж в это время заново наводил всюду порядки и угрозой принудил слуг к повиновению. Когда он вошел в избу, он застал Власта еще за молитвой.

Все заботы были направлены теперь к тому, чтобы похоронить старика по христианскому обряду. В то время хотя и сохранился обычай сжигания останков, но не был уже обязательным. По примеру многих соседних христиан, язычники предпочитали хоронить более дешевым способом. Местом погребения служили, однако, урочища, или места, где ранее сжигались трупы, или лесные полянки…

Власт не мог устроить старику пышных похорон, ибо ему пришлось бы при этом прибегнуть ко многим языческим обрядностям, поэтому он уделил часть рощи за домом, посвятив это место вечному успокоению будущих христиан, и здесь без шума похоронил останки отца своего. При отпевании, которое совершал сам Власт, присутствовал только один Доброслав. Все было сделано втайне и не без опаски, чтобы не вызвать в людях разных толков.

Однако толпа, рассчитывавшая на пышные поминки и пир, обманутая в своих надеждах, начала роптать на то, что сын из мести к отцу похоронил его, как пса, бросив в яму, не совершив при этом ни тризны и не принеся никакой жертвы в угоду богам.

Начиная с дворовой прислуги, все роптали на Власта и злобно на него посматривали, а приятели старого Любоня с угрозой отворачивались от него и знать его не хотели.

Часть этой ненависти уделялась и Ярмежу, который во всем был послушен Власту и выказывал ему свое уважение.

На другой день после похорон во дворе в Красногоре стало пусто и грустно. Ярмеж ходил с опущенной головой и мрачно смотрел на будущее… Дворовые, принужденные к послушанию, смотрели исподлобья на нового хозяина и между собою указывали на него пальцами как на изменника и отступника. Власта это мало тревожило, он решил остаться на месте и, не очень скрывая своей приверженности к новой вере, решил приложить свои старания к ее распространению.


Читать далее

ЧАСТЬ I
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
IX 09.04.13
X 09.04.13
XI 09.04.13
ЧАСТЬ II
I 09.04.13
II 09.04.13
III 09.04.13
IV 09.04.13
V 09.04.13
VI 09.04.13
VII 09.04.13
VIII 09.04.13
X 09.04.13
XI 09.04.13
ЭПИЛОГ 09.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть