Онлайн чтение книги Храм любви при дворе короля Saint Thomas' Eve
Глава четвертая

Маргарет вышла замуж в июле того же года. Уилл продолжал жить в доме, и больше всех замужеству дочери радовался Томас. Зятя он считал серьезным молодым человеком – не догадываясь о его религиозных взглядах, – который добьется успехов на избранном поприще; будет преданным мужем и любящим отцом, не захочет становиться придворным; будет доволен семейным окружением. Любимая дочь вышла замуж, но не потеряна для него.

Айли тоже вышла замуж и стала жить в роскошных загородных особняках мужа и в его лондонском доме.

Звезда семьи Моров неуклонно поднималась.

Айли часто наведывалась. Живя в Лондоне, она бывала на Барке постоянно. При всей ее тяге к веселью и развлечениям, она поняла, что семейный круг в Баклерсбери значит для нее больше, чем ей казалось.

– У меня появляются нежные чувства к дому, – призналась она сводным сестрам. – Говоря «дом», я имею в виду этот, потому что нигде не чувствую себя так, как здесь.

Айли была довольна замужеством. Джайлс обожал ее, был готов удовлетворять любой каприз жены, а ей ничто не доставляло большего удовольствия, чем удовлетворение капризов. Тем не менее она иногда заводила речь о сборах старой семьи зимой у огня, а летом во дворе, о мечтах, которые они обсуждали, об историях, которые выдумывали, о песнях, которые пели, и в голосе ее звучала тоска.

Айли радовалась своим прекрасным драгоценным камням; с удовольствием демонстрировала их, бывая дома, и старалась вызвать у девушек зависть; но когда уходила, казалось, она сама слегка им завидует.

Она рассказывала о великолепии поместий своего свекра. Бывала при дворе и даже разговаривала с королем.

Собрав девушек, она рассказывала о короле:

– Такой веселый… так любит балы и маскарады.

– А королева?

Говоря о королеве, Айли корчила легкую гримасу.

– Она старая… и очень серьезная. Старше Его Величества, и, кажется, он слегка этим недоволен. Конечно, его сын, Генри Фицрой, является доказательством, что он не всегда бывал верен королеве и способен зачать сыновей… А сейчас он очень влюблен в Мери Болейн.

Сесили слушала эти рассказы с удовольствием. Она заставляла Айли продолжать, засыпала ее жадными вопросами:

– А как выглядит эта Мери? Очень красивая?

– Не сказала бы. Но в ней есть нечто такое… что нравится мужчинам. Пухленькая, веселая… и король любит ее уже долго… долго для него. – Тут Айли подавляла смех. – Не надо, чтобы эти разговоры слышала Маргарет. Ей кажется, что все люди так же чисты и благородны, как она. А король, моя милая, осыпал титулами отца Мери. Он камергер Тонбриджа… хранитель замка Пенсхерст… и не знаю, кто еще. Джордж… ее брат… тоже не забыт. Он красивый. Очень! А какие пишет стихи! Умеет устраивать веселые кутежи. Король любит Джорджа, как всех, кто его развлекает.

– Так же, как отца? – спросила Сесили.

– Нет, совсем по-другому. С отцом он серьезен. Отец прежде всего государственный деятель, а потом придворный. Джордж Болейн наоборот.

– Но все же они оба поэты.

– Жаль, Сесили, что ты не видела Джорджа. Ты бы в него влюбилась. Уверяю тебя.

И это легкомысленное существо продолжало описывать балы и банкеты, платья и драгоценные камни, давая понять, что наслаждается жизнью, хоть и тоскует по дому.

А Маргарет? Она тоже была счастлива, но к счастью примешивалось беспокойство. Постоянно боялась, что между Уиллом и отцом возникнут разногласия. Она читала вместе с мужем, запасалась доводами, которые могла в случае необходимости выложить отцу. Готовилась и к тем доводам, которые выложит отец Уиллу.

Кто из них прав? Маргарет, изучавшая ради отца и Уилла обе точки зрения, не могла ответить на этот вопрос.

Наступил день, когда Уилл не вернулся домой. Маргарет знала, что он собирался навестить друзей. Это были главным образом торговцы, как англичане, так и немцы из ганзейских портов. Уилл часто посещал дома этих людей, где они собирались, устраивали чтения и обсуждали лютеранские доктрины.

Ужин окончился, однако Уилл не появлялся.

На вопросы членов семьи Маргарет отвечала:

– У него какие-то дела в Сити, я знала, что он задержится.

Однако Мег испугалась, она всегда боялась в подобных случаях, зная, что с тех пор, как король стал «защитником веры», ересь в Англии считается преступлением.

Она пошла в спальню, которую делила теперь с мужем, и просидела у окна всю ночь. Но он не возвращался.

* * *

Томас вошел в маленький потайной кабинет кардинала, примыкающий к его великолепной палате Совета.

Вид у Вулси был серьезным. Он сказал:

– Меня беспокоит ваш зять.

Томас изумился. Как мог кардинал интересоваться незначительными Уиллом Ропером или Джайлсом Эллингтоном?

– Ропер, – пояснил Вулси. – Его застали с еретиками в доме одного лондонского торговца.

– Что? Уилли Ропера… с еретиками!

– Похоже, что так. К тому же, он дерзок. Заявляет, что придерживается веры этих людей и, будь у него такая возможность, он заявил бы о своей вере с кафедры.

– Но мне с трудом верится. Вы… вы знаете это наверняка?

Вулси мрачно кивнул.

– Прискорбное дело. Еретик – зять члена королевского Совета. Нельзя, чтобы это стало известно, мастер Мор.

– Милорд кардинал, я не понимаю. Мне кажется невозможным в это поверить. Где он сейчас?

– Вне всякого сомнения, у вас в доме, куда я его отправил. Друзья вашего зятя понесут наказание… суровое. Но что касается мужа вашей дочери… я отправил его домой и велел впредь быть осторожным.

– То есть… он повинен в ереси так же, как остальные? Вулси кивнул.

– В таком случае, милорд, не следует ли его судить вместе со всеми?

Канцлер-кардинал, столп семейственности, чьи незаконные дети занимали должности, исполнять которые не способны были по возрасту, снисходительно улыбнулся своему помощнику.

– Зятя заместителя казначея! Ни в коем случае!

– И поэтому он останется безнаказанным, а другие пострадают?

– Оставьте, мастер Мор. Мы закроем это дело. Но прошу вас, смотрите, чтобы в будущем не повторилось ничего подобного.

Томас расхаживал взад-вперед по своей комнате. Уилл… еретик! Муж любимой дочери! А он ничего об этом не знал. Знала ли Маргарет?

После словесной битвы с Лютером в жизнь Томаса Мора вошло новое чувство. Он не представлял, что способен на столь жгучую ненависть, какую ощущал к этому монаху и его последователям. И он, и Маргарет изумились глубине этого чувства. Откуда оно у него? Дочь справедливо напомнила ему, что они с Эразмом говорили о пороках церкви, с которыми нужно покончить, справедливо напомнила, что в идеальном государстве он видел свободу мнений. Почему же тогда он так внезапно переменился, потерял свою мягкость, способность понимать других, не разделяющих его взгляды? Верил ли он, что Мартин Лютер, монах, рискнувший жизнью, отдающий свою пламенную энергию реформации старой религии, действительно негодяй?

Когда Томас писал «Утопию», ему представлялось государство, управляемое мудрыми людьми. Но, воображая себе будущее, он не сомневался, что такая решительная перемена, какую предлагал Лютер, может принести только бедствия и кровопролитие, уничтожение института, пусть не идеального, но имеющего корни в праведности. Казалось, Лютер хочет уничтожить католическую церковь, погубив при этом таких столь же решительных людей, как он сам, а затем воздвигнуть на ее месте другое здание, еще не испробованное, и оно, Томас в этом не сомневался, будет обладать всеми недостатками, какие присущи сейчас католической церкви.

Как предотвратить такую опасность? Только уничтожением еретиков, гарантией, что этой перемены не произойдет. Во имя многих, которым большая религиозная война принесет жестокие страдания, надо подвергнуть страданиям немногих из первых приверженцев этого учения. Наказать их в назидание другим. Тех, кто намерен следовать за ними, надо заставить бояться последствий.

Смерть, даже мучения нескольких – малая цена за смерть и мучения многих, за хаос, который, на его взгляд, несомненно, воцарится в мире, если к этому движению относиться терпимо.

Работая над «Утопией», Томас полагал, что в идеальном государстве необходима свобода веры; но прежде чем предоставить эту свободу, надо создать идеальное государство.

Он сам ежедневно терпит физические страдания. Его тело постоянно терзает власяница, а на сей раз он бичевал себя веревкой с узлами; в маленькой комнате, служащей ему спальней, он кладет голову на деревянный чурбан вместо подушки. Он убежден, что страдания тела ничто в сравнении с торжеством духа. Раз он считает, что еретиков нужно карать, то должен карать и себя. Он верит, что те, кто посвящает жизнь духовному делу, придают не больше значения телесным страданиям, чем он сам.

Эти мысли, считал он, пришли к нему как Божественное вдохновение. Он должен сделать все, что в его силах, для сохранения своей католической веры с корнями в Риме; ради этого он использовал в писаниях против Лютера все свои таланты. Он видел себя одним из тех, кто должен возглавить эту борьбу. Он не Эразм, который, бросив камень, разбивший стекло ортодоксальной мысли, убежал и спрятался, чтобы не пораниться осколками.

А теперь один из тех, с кем он должен сражаться – его зять; притом муж той, кого он любит больше всех на свете.

Вулси наблюдал за этим человеком с легкой усмешкой. Они расходились все дальше и дальше – он и заместитель казначея. Мор не одобрял политику кардинала и, не колеблясь, говорил об этом. «Человек он смелый, – думал Вулси, – но заблуждающийся; человек, которого могут высоко вознести его таланты, но чувства его препятствуют этому и несомненно уничтожат, потому что на политической арене надо служить только своим амбициям». А Томас часто думал о Вулси: «Умный человек, проницательный, очень одаренный, однако ставит славу выше чести и скорее будет служить своим амбициям, чем Богу».

А теперь, размышлял кардинал, Мор никак не может решить, должен ли этот Ропер избежать последствий своего поведения лишь потому, что его тесть занимает высокую должность. До каких глубин безрассудства доведет этого человека его идеализм?

Вулси пожал плечами. Он считал, что исполнил свой долг перед другом и собратом-советником, покрыв проступок его близкого родственника. Теперь он умывает руки. Его ум занят более важными проблемами. Папа Лев болен. Долго ли он протянет? А когда среди кардиналов станут искать нового Папу, кто им окажется?

Каким великолепным был бы подъем от Ипсвича к Риму, от незаметного учителя до могущественного Папы. Папа властелин, как и король, он равен Карлу Испанскому, Франциску Французскому и Генриху Английскому.

Почему бы не стать новым Папой кардиналу Вулси?

И поскольку ум его занят столь важными делами, как может он уделять серьезное внимание распутству короля или делу глупого зятя Томаса Мора?

* * *

Томас закрылся в той комнатке, где бичевал свою плоть. Прислонился к запертой двери.

Что делать? Предстоит выбор между Любовью и Долгом. Чему следовать? Он понимал, что Долг велит ему отвергнуть вмешательство кардинала, выгнать из дома Ропера, заявить: «Этот человек – еретик. Он разрушает Церковь и несет стране кровопролитие».

Но Любовь касалась его дочери, Маргарет. Он лишь теперь полностью осознал, что значит она для него. Она любит Ропера, и он, думая об этом, не мог не представлять дочь, истерзанную, измученную, разрывающуюся между ним и мужем. Однако если у него хватает сил мучить себя, он не вынесет страданий Маргарет.

Однако же несправедливо, что одни виновные пострадают, а другие нет.

Но его зять и муж Мег!

Надо первым делом поговорить с ней.

Томас позвал слугу и попросил передать Маргарет, что хочет ее видеть. Она, конечно, поймет, в чем дело, потому что Уилла продержали под арестом день и ночь, он должен сказать жене, почему его отпустили домой. И она догадается, что весть об аресте Уилли достигла ушей отца.

Более того, когда Томас приехал домой, Маргарет его не встретила – наверняка разговаривала с Уиллом в их спальне. Пыталась ли она навязать ему отцовские взгляды? Или же… она тоже еретичка? Томас содрогнулся от этой мысли.

Наконец Маргарет пришла и встала перед ним. Лицо ее побледнело, под глазами появились темные тени. Видя ее перед собой со следами тревоги и страданий на лице, Томас понял – любовь к дочери так сильна, что отвратит его от Долга.

– Что ж, Маргарет, – сказал он, – значит, твой муж – еретик.

– Да, отец.

– Ты знала об этом?

– Знала.

Теперь нужно спросить: «А ты, Маргарет?» Но он не мог задать ей этот вопрос, он боялся ответа.

– Почему не сказала мне? Мы ведь всегда делились друг с другом всем? – И почти сразу же заговорил: – Но он твой муж. И первый твой долг перед ним, а не перед отцом… Ты правильно поступила. Конечно, правильно.

И тут Томас увидел в глазах дочери слезы. Она подошла и обняла его. Он прижался щекой к ее волосам.

– Маргарет, моя милая дочь.

– Отец, – сказала она, – как может кто бы то ни было значить для меня больше, чем ты?

– Дочка, ты не должна так говорить.

Вся его решимость улетучивалась. Томас увидел себя таким же слабым, как другие смертные. Понял недостойное поведение кардинала, осыпающего благодеяниями своих любимых сыновей. Как мог он, так любящий свою дочь, обвинять Вулси за любовь к сыновьям?

– Мы должны быть правдивыми, отец. Мы всегда были правдивы. Я знала еще до замужества, что Уилл склоняется к новой вере. И должна высказать тебе все. Я знала, как мыслишь ты, как мыслит он… и, как ни странно, из-за различия ваших взглядов, из-за страха ссоры между вами поняла, что люблю его так же сильно, как и тебя, что мне больше всего на свете хочется сохранить между вами мир. Поэтому я вышла за Уилла замуж. Я знала, что он встречается с этими торговцами… знала, какие книги читает… и какие у него мысли.

– Его мысли не стали… твоими?

– Отец, ты всегда говорил, что я – твоя умная дочь. Что мой ум равен уму любого мужчины, какого ты только знаешь.

– Я действительно так считаю, Мег.

– Однако здесь мой разум в таком тумане, что боюсь, ты во мне ошибаешься. Слушая Уилла, я вижу резон в его словах; возможно потому, что люблю его. Но я знаю, как мыслишь ты, и в твоих убеждениях тоже вижу резон; может, потому что люблю тебя. Отец, я не верю, что важно, за кем следует человек, за Лютером или за римским первосвященником… лишь бы он соблюдал Христовы заповеди. Я рассмотрела ваши расхождения во взглядах. Расхождения ли это? Ничьи убеждения не отрицают Любви, а Любовь наверняка составляет сущность всего хорошего в жизни, разве не так? Отец, я знаю твои мысли. Ты думаешь, что это расхождение во взглядах приведет к кровопролитию, и, несомненно, прав. Разве в какой-то мере этого уже не происходит? Это была бы ужасная трагедия. Поэтому во всем, что ты говоришь, есть резон, есть любовь к людям. Уилл считает, что все вопросы, поднятые Мартином Лютером, требуют рассмотрения, и если Лютер прав, надо следовать за ним, чего бы это ни стоило. В какой-то мере он прав. Понимаешь, я колеблюсь то в одну сторону, то в другую. И знаю, что самое главное на свете – чтобы люди жили в согласии и любви, без ненависти друг к другу. Знаю, что двое людей, которых я люблю больше всего, определенно должны жить так, и я сделаю все, что в моих силах – поскольку для меня это самое важное, – чтобы добиться этого.

– Ты рассуждаешь по-женски, Мег.

– Знаю. Ты говорил, что между мужчинами и женщинами не должно быть разницы в образовании. Не может ли оказаться, что женские рассуждения в некоторых случаях будут более ясными, более четкими, более истинными, чем мужские?

– Может, Мег.

– Папа, ты должен постараться понять Уилла.

– Маргарет, мы должны попытаться отвратить его от этого безрассудства. Не занимай я высокого места при дворе, Уилла сейчас бы не было с нами.

– Знаю, он бы дожидался в тюрьме приговора.

– Он нарушил законы страны и – как я понимаю – законы Бога.

– Уилл считает, что если он блюдет божьи законы так, как понимает их, то не имеет значения, нарушает ли он законы государства.

– Маргарет, мы не должны принимать этой уступки. Раз он высказывает такие взгляды, то должен быть готов отвечать за них.

– Он готов, отец. Мужества у него достаточно.

– Верно. Это я трус.

– Ты?

– Мег, я так люблю тебя, что не смог отказаться принять от Вулси это одолжение. Когда-то я хотел стать монахом, однако не смог противостоять мечтам о семейной жизни. Теперь я хочу быть честным государственным деятелем и не могу, потому что это навлечет страдания на мою любимую дочь.

Маргарет улыбнулась.

– Отец, не будь святым. Не истязай свое тело бичеванием и власяницей. Ты – это ты. Наш любимый отец. Святой нам не нужен. А если любовь делает тебя слабым, значит, ты гораздо более привлекателен, чем любой святой. Если б ты не был столь решительно настроен делать то, что считаешь правым! Если б ты больше походил на других! Ты писал ответы Лютеру от имени короля. Это мог сделать любой государственный деятель, будь он одарен твоим литературным талантом. И нельзя ли теперь об этом забыть? Какое отношение имеют ереси и религиозные взгляды к нашему счастливому дому?

– Они – часть окружающего нас мира, Мег. Они с нами, как солнце и свет. Можно запереть дверь, но свет все равно будет как-то проникать. Поможешь ты мне отвратить своего мужа от ереси?

– Обещать этого не могу, – ответила Маргарет. – Мне только хочется поощрять любовь между вами, вернуть вас к тому положению, что существовало. Отец, я ничего не могу с собой поделать. Возможно, потому что я женщина. Но мне хочется, чтобы Уилл и ты любили друг друга. Чтобы все были счастливы. Я знаю, что так надо.

Томас нежно обнял дочь. Сказал:

– Я поговорю с твоим мужем и стану молиться за него. Думаю, что вскоре обращу Уилла на путь истинный.

– Я тоже стану молиться за него и за тебя. Чтобы между вами сохранялся лад, и тот, кто прав, наставил другого на истинный путь, чтобы вы – те двое, кого я люблю, – жили в ладу, любви и согласии.

Когда Маргарет ушла, Томас, опустясь на колени, стал молиться за душу Уильяма Ропера и о том, чтобы желания его дочери сбылись.

* * *

Между Уиллом и Томасом велись диспуты и споры. Уилл горячился, Томас неизменно оставался спокойным, это означало, что младший должен выйти из диспутов побежденным.

Доводы Томаса при его знании людей и жизни, при его красноречии звучали более весомо. Томас был опытным юристом, Уилл начинающим. Естественно, Ропер слегка поколебался в своих убеждениях.

Маргарет была довольна этим, она видела, что упрямством отец слегка превосходит мужа, и по-прежнему больше всего на свете желала мира между ними.

Уилл больше не общался с теми торговцами, не посещал противозаконных собраний. Он чувствовал ответственность перед тестем. Если Томас страдал из-за того, что принял уступку кардинала вопреки своей совести, Уилл страдал не меньше. Он не хотел снова ставить тестя в ложное положение, поэтому больше не шел на риск. Он уже не говорил открыто о своих взглядах, читал в одиночестве и разговаривал о своих убеждениях только с Маргарет и ее отцом.

Весь тот год мысли Мег занимал очень серьезный вопрос. Она ждала ребенка.

Теперь Томас жалел больше, чем когда-либо, что не может проводить дома много времени. Однако дела требовали его присутствия при дворе. Вулси был глубоко разочарован, когда вместо него после смерти Льва Папой избрали Адриана, кардинала из Тортосы. Но Адриан болел, вероятность, что Папский престол он занял надолго, была невелика, и Вулси не оставлял помыслов о Риме, его честолюбие разрослось до того, что, казалось, он больше ни о чем не думает.

Маргарет радовалась предстоящему рождению ребенка и тревожилась за отца, становящегося при дворе все более важной персоной. Она не могла забыть того дня, когда узнала, что он вызвал недовольство Генриха VII, помнила и судебный процесс из-за судна Римского Папы. С того дня началось возвышение ее отца, но куда оно приведет? Многие люди, достигнув высшей ступеньки на лестнице, ведущей к славе, попадали на плаху.

Томаса избрали в спикеры парламента.

Англия воевала в тот год с Францией и Шотландией, и Томас добился отсрочивания налогов, введенных Вулси для того, чтобы продолжать войну. Томас выступал против войны, он всегда был противником войн. Что ждет его, если он будет вести себя так постоянно?

Кардинал теперь относился к Томасу с нескрываемой враждебностью. Он горько переживал разочарование, что его не избрали Папой. Ему казалось невероятным, чтобы человек мог быть так глуп, как Томас Мор, так слеп к возможностям возвыситься.

Выходя из парламента, Вулси настолько забыл о своем обычном спокойствии, что пробормотал услышанную кое-кем фразу: «Жаль, мастер Мор, что вы не поехали в Рим до того, как я сделал вас спикером парламента».

Вулси отправился прямо к королю, и через несколько дней Томас узнал, что ему предстоит ехать с королевским поручением в Испанию.

* * *

Как уезжать из Лондона, когда у Маргарет близятся роды?

Томаса мучили страхи. Сколько женщин умерло при родах? Джейн свело в могилу рождение Джека. Он должен быть с Маргарет.

Она сказала ему:

– Отец, надеюсь, ты будешь рядом. Помнишь, когда я была совсем маленькой, боль у меня утихала, когда ты сидел возле кровати, держа меня за руку?

Он ответил:

– Мег, я буду с тобой и теперь.

А тут Испания! Напряжение на королевской службе стало подтачивать его здоровье; он часто испытывал мучительную усталость. И сомневался, что сможет остаться в добром здравии после долгого пребывания в жарком климате. Он думал о долгих, томительных месяцах вдали от семьи. Может, еще не поздно порвать с жизнью придворного, к которой он никогда не стремился?

Набравшись смелости и ничего не говоря семье, Томас попросил у короля аудиенции. И немедленно получил ее, Генриху Томас нравился, ему не раз хотелось покинуть своих легкомысленных друзей и побыть с этим серьезным человеком. Хотелось чувствовать себя серьезным королем, часто веселящимся, но дорожащим и обществом ученого.

Томас просил о разговоре наедине, поэтому король отослал всех приближенных, и когда они остались вдвоем, повернулся к своему протеже с любезной улыбкой.

– Ну, Томас, о чем вы хотели поговорить?

– О поездке в Испанию, Ваше Величество.

– А, да. Вы скоро покинете нас. Мы будем по вам скучать. Но Вулси считает вас лучшим из тех, кого мы можем туда отправить.

– Боюсь, Ваше Величество, что кардинал ошибается.

– Вулси… ошибается! Этого не может быть! Ему известны ваши таланты, мой друг, так же, как и мне.

– Ваше Величество, я чувствую себя неподходящим для этой задачи. Тот климат вреден моему здоровью, и если я заболею, то не смогу исполнить, как надо, поручение Вашего Величества. Если вы пошлете меня туда, то тем самым отправите в могилу. Можете не сомневаться, что там я бы следовал вашим указаниям в полную меру своих сил. Но, сир, я боюсь этой поездки, очень боюсь.

Король устремил пристальный взгляд на сидящего перед ним человека. И увидел, что Томас похудел. Слишком много сидит над книгами. Ест мало хорошей пищи. До ушей короля доходило, что этот человек почти не обращает внимания на еду и совсем не пьет вина. Бедный Томас Мор! Он совсем не умеет жить. И женат на женщине старше себя. При этой мысли король нахмурился, так как вспомнил, что и сам в таком же положении; а это положение с некоторых пор стало раздражать его.

«Бедняга Томас! – подумал король. – У него свои беды… как и у меня. И он не обладает моим хорошим здоровьем».

– Есть и другая причина, сир, – продолжал Томас. – Моя дочь, недавно вышедшая замуж, ждет первого ребенка; я умру от беспокойства, если не буду рядом с ней.

Король хлопнул его по колену.

– Понимаю, друг Томас. – Глаза Генриха увлажнились. – Мне очень по душе эта отцовская привязанность. Будь наша дочь, принцесса Мария, в таком же положении, мы чувствовали бы себя так же. Но ведь у вас в Баклерсбери большая семья, а Томас? Я слышал, у вас есть замечательный сын.

– Да, Ваше Величество. Три дочери, сын, падчерица и приемная дочь.

– Рад это слышать, Томас. Удивит вас, если король скажет, что – в некоторых отношениях – он завидует вам?

– Ваше Величество, вы очень добры. Да, в некоторых отношениях я счастлив.

– Еще бы! Замечательный сын, а? Если б я мог сказать о себе то же самое. А это ваше дитя… эта дочь… Будем надеяться, что она родит замечательного мальчика. – Король подался поближе к Томасу. – И мы считаем, что ее отец должен находиться в Лондоне… быть здесь, когда его внук появится на свет. Отдыхайте спокойно, дорогой друг. Мы отправим с этим поручением в Испанию другого человека.

Ничего большего Томас и не желал.

Однако Маргарет, хоть и радостно восприняла эту новость, но все же обеспокоилась.

Приятно пользоваться расположением короля, но ей казалось, что отец добился его ценой дружбы с кардиналом.

* * *

После родов Маргарет быстро оправилась, и в Баклерсбери в те месяцы жила очень счастливая семья. Томас не мог нарадоваться внуку.

– Поскольку, – сказал он, – мой секретарь, Джон Харрис, живет с нами, и у меня появился внук, этот дом становится тесен, а со временем, когда у меня появится много внуков и внучек, другие девушки тоже повыходят замуж и, надеюсь, тоже не покинут отцовского крова, – нам потребуется дом побольше.

И Томас купил в Сити Кросби-плейс – красивый дом, самый высокий в Лондоне, выстроенный из камня и бревен, расположенный близко к Бишопгейту.

Однажды он повел Маргарет осмотреть его.

Они прошлись по большим комнатам, гораздо более просторным, чем на Барке. Маргарет постояла с отцом в громадном зале, поглядела на сводчатую крышу и попыталась вообразить семью в этом доме.

– Тебе он не нравится? – спросил Томас.

– Папа, ты купил его, и мы, несомненно, обживемся в нем, но…

– Но?

– Не знаю. Может, я глупая. Но он не похож на наш дом.

– Propria domus omnium optima![10]Свой дом всегда самый лучший! (лат.).

– Папа, мы должны сделать его своим. Однако… я не могу представить его нашим. Он какой-то мрачный.

– Дочка, ты стала мнительной.

– Да, правда. Конечно, когда вся семья будет здесь, мы будем беседовать или петь, дом станет нашим и совершенно непохожим на нынешний.

– Здесь долгое время жил Ричард III, – сказал Томас. – Может, потому ты испытываешь к нему отвращение. Может, тебе приходит на ум Горбатый Глостер и все его злодеяния.

– Возможно.

Она села у окна и задумчиво посмотрела на отца.

– Маргарет, скажи, что у тебя на уме?

– Что мы сделаем этот дом нашим.

– Ну-ну, будь со мной откровенна.

– Просто глупая мысль. Мы часто говорили о доме, который у нас будет, когда тебя не бывало с нами.

– И он не был похож на этот?

– Как он мог быть похожим? Где найти все то, что мы планировали? Более того, если бы нашелся, нам пришлось бы еженедельно сносить его и перестраивать, потому что мы вечно что-то добавляли, меняли, и он не мог бы простоять неизменным более недели. В нем и Мерси со своей больницей, и библиотека, которую я построила для тебя, и молельня, мать считает, что ей положено быть при всех больших домах. А Джек, разумеется, разместил все это среди зеленых полей.

Томас несколько секунд помолчал. Потом взглянул на дочь.

– Слушай, Мег, – сказал он, – почему я не подумал об этом раньше? Мы построим себе дом. И все примут в этом участие. Построим то, что хотим. Там будет больница Мерси, часовня твоей матери, твоя библиотека для меня и зеленые поля Джека…

– Папа, но ты же купил этот дом.

– Его можно сдать в аренду.

– Мысль чудесная, но можно ли ее осуществить?

– Почему же нет? Разве я не пользуюсь большим расположением короля? У меня есть деньги. Вот и ответ. Не станем жить в этом мрачном доме, полном несчастных призраков. Найдем себе участок земли и построим наш собственный дом, наш идеальный дом.

– Ты еще собирался строить идеальное государство, – напомнила дочь.

– Дом построить легче, Мег, и я не сомневаюсь, что с помощью семьи мне это удастся. – Томас разволновался, как мальчишка. – Там я буду проводить дни в окружении детей и внуков. Моему отцу вскоре придется жить с нами. Он и его жена уже слишком стары. Элизабет, Сесили и Мерси выйдут замуж и наполнят наш новый дом детьми. Он должен стоять за пределами Сити… но недалеко. Нам нужно жить вблизи от Лондона, поскольку я еще служу при дворе. И вот что, Мег. Как только смогу, я брошу эту службу. Вернусь домой. Пойдем. Надо решать, где мы будем жить. Мне просто не терпится поговорить об этом с остальными. Сегодня вечером мы созовем конференцию, затем безотлагательно купим землю, построим идеальный дом и станем жить в нем счастливо многие годы.

Они пошли домой, разговаривая о новом доме.

Томас сдержал слово. Долго не раздумывая, он сдал Кросби-плейс богатому итальянскому торговцу.

Антонио Бонвизи, торговец из Лукки, поселился там, а Томас купил землю в Челси.

* * *

Строительство идеального дома так занимало всю семью, что она почти не замечала происходящего вокруг.

Кардинал опять потерпел разочарование в надеждах стать Папой. После смерти Адриана избрали Джулио де Медичи, названного Климентием VII. Император Карл приехал в Лондон и стал кавалером ордена Подвязки. Томасу приходилось постоянно находиться при дворе, но это рассматривалось скорее как неприятность, чем как факт политической важности.

Больший интерес вызвала дамасская роза, ее привез в Англию доктор Линакр, ныне королевский врач. Ей отвели в саду особое почетное место. С Францией опять шла война, но пока в Челси строился дом, семье Моров она казалась очень далекой.

От Темзы к дому шла через сад дорожка длиной около ста ярдов. Четыре эркера и восемь створных окон открывали на реку прекрасный вид. Центральную часть здания занимала большая зала, в восточном и западном крыльях размещались многочисленные комнаты.

– Мерси, – сказал Томас, – ты говорила, что больше всего хочешь иметь собственную больницу. Теперь она у тебя появится.

Больница появилась, от дома ее отделял частокол, так как Мерси сказала: «А вдруг у меня появятся заразные больные? Нельзя, чтобы они заражали членов семьи».

Показывая свою больницу доктору Клементу, Мерси радовалась, как никогда. Казалось, с появлением этого молодого человека исполнились все ее заветные желания.

Библиотека с молельней разместились в отдельном строении, как и рисовалось воображению Моров.

Элизабет и Сесили распланировали сад, Джек решил, где семья будет выращивать пшеницу, держать коров и поставит молочную. Алиса спроектировала кладовую и кухни; Томас – библиотеку, молельню и галерею, ему помогала Маргарет.

Семье требовался дом, где все, поняв, как быть счастливыми, станут жить вместе, лелея друг друга.

Уилл и его тесть очень сблизились, хотя младший не расстался окончательно с новыми взглядами. Томас молился за него, он молился за Томаса. Колебался Уилл потому, что не представлял, как отец Мег, правый во всех остальных делах, может совершенно заблуждаться в самом важном.

К концу года семья вселилась в новый дом.

Она стала больше, в нее влились отец Томаса, судья сэр Мор, и его жена.

Сэр Джон, несмотря на свое циничное отношение к браку – женился в четвертый раз – с женой ладил. За сына он уже не беспокоился и со смехом вспоминал, как расстраивался, что Томас уделяет больше внимания греческому и латыни, чем изучению законов. И признавал, что был неправ. Тогда он видел в Томасе ничем не выдающегося человека, теперь же, как и все члены семьи, был убежден в обратном.

Ему нравилось на склоне лет спокойно жить в этом большом доме, гулять по саду, наблюдая за работой садовников, обсуждать юридические проблемы с Томасом, сын относился к нему почтительно, как и в студенческие времена. Иногда старик работал в вестминстерских судах, правда, он пользовался большим уважением как отец сэра Томаса Мора, чем как судья.

В этом новом доме в Челси жило очень счастливое семейство.

* * *

Вскоре после переезда Моров сэр Джон Херон, казначей королевских покоев, обратился к Томасу по поводу своего сына Джайлса. Сэр Джон восхищался сэром Томасом Мором и, прослышав, что он выстроил большой дом в деревне Челси, попросил сделать одолжение, взять на время Джайлса к себе, поскольку жить в их семье стало модным.

Алиса, узнав об этом, пришла в возбуждение.

– Хероны! – воскликнула она. – Да ведь это богатейшая семья. Я стану заботиться об этом молодом человеке, как о своем сыне.

– И, несомненно, постараешься превратить его в своего сына, – заметил Томас с кривой улыбкой.

– Я сказала тебе, мастер Мор, что радушно приму этого молодого человека… Он станет по правде моим сыном.

– Не по правде, Алиса… по закону. Ты, в глаза его не видя, решила, что он будет подходящим мужем для одной из девушек.

– Они входят в брачный возраст. Ты не заметил?

– Заметил.

– Вот и нужно поселить у нас еще кого-то вроде мастера Джайлса Херона. Когда-нибудь он унаследует поместья своего отца.

– Это хорошо, поскольку я сомневаюсь, что юный Джайлс сумеет чего-то достичь сам.

– Надо же! Значит, разумно отворачиваться от молодого человека лишь потому, что он станет наследником отцовского богатства? – спросила Алиса.

– Ты, конечно, считаешь, что по этой причине его разумно приветить.

– Мастер Мор, ты постараешься устроить брак между этим молодым человеком и кем-то из своих дочерей?

– Скорее предоставлю возможность устраивать его им самим.

Алиса поцокала языком, побранила тех, кто ничего не смыслит. Но жизнью она была довольна. Ей нравилось жить в большом новом доме, служанок у нее стало больше, чем когда бы то ни было. Дочь удачно вышла замуж, теперь она исполнит свой долг по отношению к падчерицам, позаботится, чтобы они пошли по стопам Айли. И никогда ни на миг не забудет, что она – леди Мор.

Алиса спустилась на кухню, следом за ней ее мартышка. Обезьянка повсюду бегала за хозяйкой. Та ворчала на маленькое существо, но любовно, как и на мужа.

«Хороших мужей всем девушкам, – думала она. – Либо Элизабет, либо Сесили должны выйти за Джайлса Херона, он скоро получит отцовские титул и земли. Скорее всего Элизабет, Сесили с ленцой, любит лежать на солнышке или под деревьями в саду, бродить, собирая дикие цветы, много времени проводит с домашними животными. Да, остроумной Элизабет больше подходит стать леди Херон. К тому же, она постарше, поэтому должна выйти замуж раньше, нехорошо, когда младшие сестры опережают с замужеством старших. А потом, – самодовольно думала Алиса, – нетрудно будет найти жениха для Сесили, дочери человека, пользующегося таким расположением при дворе».

Судьба улыбалась ей.

«Леди Мор».

Алиса шептала эти слова, расхаживая по дому.

* * *

Услышав, что ему придется жить в доме сэра Томаса Мора, Джайлс Херон поначалу отказывался.

Плывя на барке в Челси, он вспоминал отцовские слова:

– У него две дочери. Брачный союз между нашими домами принесет нам серьезные выгоды. Сэр Томас Мор пользуется при дворе большим расположением – кое-кто считает – не меньшим, чем сам кардинал. Ты когда-нибудь станешь владельцем земель и состояния. Я бы хотел, чтобы к ним прибавилось расположение любимого королевского министра.

Все это очень хорошо, но Джайлс не честолюбив. Он радовался бы этому путешествию по реке, если бы мог беспечно плыть по течению, останавливаясь разве что полежать на берегу, попеть песни и поболтать с веселыми друзьями, а потом, устав, повернуть барку обратно. Но он плыл к своему новому дому, а на душе у него кошки скребли.

Кому нужно расположение при дворе? Ему нет. Что оно дает? Постоянную работу, постоянный страх не угодить кому-то из высокопоставленных придворных, а то и самому королю. Насколько приятней часами лежать под лучами солнца.

А потом говорят, что дочери сэра Томаса Мора едва уступают ему ученостью. Чопорные существа, проводящие целые дни за писанием стихов по-латыни. Латинские стихи! Ученые! При этой мысли Джайлс готов был истерически расхохотаться. Он лихорадочно пытался вспомнить хоть одну из фраз, которыми пичкали его учителя, но вся латынь давно уже вылетела у него из головы.

Он видел Айли Эллингтон, это настоящая красавица, похоже, не особо ученая в чем-то, кроме манер и женского обаяния. Но ведь это падчерица – не кровная дочь образованного сэра Томаса Мора. Вряд ли в этом доме найдется еще такая.

И на одной из этих девиц – к счастью, можно делать выбор между двумя – он должен постараться жениться. «Поскольку, – сказал ему отец, – не женишься ты, они достанутся другим. А у них есть нечто большее, чем состояние. Ты богат и сам, но семья Моров способна дать тебе то, чего у тебя нет: внимание самого короля. Женись на одной из этих девушек, и король, я уверен, станет улыбаться тебе. Томас Мор человек честный, выгоды для себя не ищет, но уверен, не откажется замолвить словечко за дочерей, так как, по общему мнению, очень заботится о них».

Можно вообразить себе этих девушек. Явно низкорослые, сиденье над книгами не способствует телесному развитию, бледные и наверняка сутулые, некрасивые и не придающие никакого значения красоте, предпочитающие латынь миловидности и греческий – обаянию.

– О Господи, – взмолился Джайлс Херон, – избавь меня от дочерей сэра Томаса Мора.

Подплыв к частному причалу и предоставив слугам пришвартовать барку и отнести вещи в дом, молодой человек поднялся по ступеням и вошел в калитку.

Джайлс постоял, глядя на живописные отлогие лужайки, клумбы, молодые деревца и на большой дом. Затем медленно пошел к нему. Интересно, где там классная комната. Он слышал об этой комнате, где умнейшие люди Европы учат сына и дочерей сэра Томаса Мора. Молодому человеку представились эти седобородые учителя с постными лицами; к нему они отнесутся с презрением. А девушки? Тоже. Может, так запрезирают, что упросят отца не выдавать их за него. Джайлс по натуре был оптимистом.

До чего красиво было там в тот летний день! Джайлс ощущал запах свежескошенной травы, издали до него доносились голоса. Слышался и смех, его-то молодой человек меньше всего ожидал услышать в этих владениях, но слышался он явно где-то поблизости. Может, смеется кто-то из слуг? Или они такие же серьезные, как члены семьи? Не приходится ли им заниматься помимо домашней работы латынью и греческим?

Джайлс остановился, когда из-за купы деревьев справа появился мальчик. Рубашка его была расстегнута у горла, лицо раскраснелось от бега. Увидя гостя, он застыл на месте. По виду Джайлс дал бы ему лет пятнадцать.

– Добрый день, – сказал молодой человек. – Прав ли я, полагая, что это сад сэра Томаса Мора?

– Добрый день, – ответил мальчик. – Правы. Должно быть, вы Джайлс Херон.

– Да. А можно поинтересоваться, кто ты?

– Джон Мор. Меня все зовут Джеком. Нас беспокоят кролики. Они ведут себя очень странно, сбились в кучку, издают какие-то странные звуки. Я пошел за отцом. Он, наверно, знает, что делать. А вы не… хотите посмотреть на них?

Мальчик без дальнейших церемоний повернулся и побежал. Джайлс пошел за ним к каменной стене, на которой павлин демонстрировал свой великолепный хвост.

Стена окружала маленький садик, где у кроличьих клеток стояла на коленях девушка.

– Что беспокоит тебя, Диоген? – говорила она. – Скажи, маленький. А ты, Пифагор, испуган. Что ты увидел?

– Не видно, что беспокоит их? – спросил Джек.

– Нет.

– Это Джайлс Херон. Я встретил его, он шел от реки.

– Добрый день, – сказала девушка молодому человеку. – Вы понимаете что-нибудь в кроликах? Они у нас недавно. С тех пор, как мы переехали в Челси. Не представляете, что может их так напугать?

Джайлс поглядел на девушку. Лицо ее разрумянилось, светлые волосы выбивались из-под шапочки; в голубых глазах сквозила тревога. Было ясно, что о кроликах она думает больше, чем о госте. Он нашел ее довольно оригинальной в сравнении с юными леди, которых встречал при королевском дворе.

– Возможно, поблизости горностай или ласка, – ответил Джайлс. – Кролики ведут себя так от страха.

– Но где? Я ничего не вижу… А вы?

– Может, собака? – предположил Джайлс.

– Нет, Сократ и Платон любят кроликов. «Диоген, Пифагор, Сократ и Платон! – подумал Джайлс. – Разве этого не стоило ожидать? Даже животных называют греческими именами». Однако девушка с мальчиком понравились ему. Девушка продолжала:

– У нас все животные дружат. Отец говорит – потому что они живут вместе и знают, что бояться друг друга им не нужно. И что в мире не существовало бы страха, если б все понимали друг друга. Так что думаю, испугались они не собак.

Джайлс оглядел обнесенный стеной садик, и его зоркие глаза разглядели пару блестящих глаз в кустах неподалеку от клетки.

– Вот! – крикнул он. – Смотрите.

Девушка и мальчик обратили взгляды в ту же сторону.

– Ласка, – сказал Джайлс. – Этим все объясняется.

– Надо ее прогнать, – сказала девушка. Джайлс ухватил ее за руку.

– Нет. Это опасно. Побудьте здесь.

Тут в садик вбежала большая собака, за ней обезьянка. В кустах послышалось шевеление; собака замерла на миг, потом бросилась к кустам, громко лая и весело подпрыгивая.

Обезьянка последовала за ней. Джайлс все еще держал девушку за руку. От волнения он забыл о придворных манерах и этикете. Все напряженно ждали, как поведут себя животные.

В атаку пошла обезьянка. Она неожиданно прыгнула в кусты. Девушка затаила дыхание. Джайлс крепко стиснул ее руку. В кустах послышались писк и шорох; оттуда появилась обезьянка, она что-то лопотала, глаза ее блестели.

– Ласка убежала! – взволнованно воскликнул Джайлс. – Обезьянка прогнала ее.

– Мармот! – воскликнула девушка. – Ты смелое существо!

Обезьянка подбежала к ней и взобралась на плечо. Собака прыгала вокруг нее, неистово лая.

– А ты, мастер Платон, только поднимал шум. Ты был герольдом, а Мармот – героиней. Она победительница. Нравится вам Мармот, мастер Херон? Ее привез матери один наш друг из другой страны. Летом она очень счастлива здесь, но зимой о ней приходится очень заботиться.

– Существо действительно смелое, – ответил Джайлс. – Но я пока не знаю, как вас зовут.

– Не знаете? Я Сесили Мор.

– О! – воскликнул Джайлс с радостью. – Вы… это правда?

Лицо девушки приняло удивленное выражение.

– Не понимаю. Он улыбнулся.

– Я думал, вы очень маленькая, бледная и сутулая от сидения за книгами.

Сесили рассмеялась.

– И, – продолжал Джайлс, тоже смеясь от громадного облегчения, – засыплете меня вопросами по-латыни.

– У нас в семье самая умная Маргарет. И Мерси. Возможно, вы слышали о них. Маргарет настоящая ученая, но вместе с тем и веселая. Она очень любит писать по-латыни и по-гречески, а Мерси увлекается математикой и медициной. Элизабет, она постарше меня, тоже умная. Бедняга Джек и я не столь уж умны. Правда, Джек?

– Я неуч в семье, – ответил мальчик. – С трудом умею писать по-латыни и понимать их разговоры.

– В сравнении со мной ты покажешься настоящим ученым, – сказал Джайлс.

– Тогда добро пожаловать! – воскликнул мальчик. – Мне будет очень приятно наконец-то ощутить себя образованным.

– Джек, – сказала Сесили, – правда, хорошо принимать в доме человека, не считающего знание латыни и греческого самым важным на свете?

– А что вы, мистресс Сесили, считаете самым важным?

– В настоящую минуту – убедиться, что кролики в безопасности и ласка больше не вернется.

– Не вернется, – заверил Джайлс. – Обезьянка хорошо задала ей жару. Надолго запомнится. У животных иногда бывает долгая память.

– Правда? – сказала Сесили. – Очень рада.

– Значит, вы любите животных? – спросил Джайлс.

– Да. А вы?

– Своих собак и лошадей.

– Я тоже люблю лошадей, собак и маленьких беспомощных существ вроде птиц и кроликов. У нас есть домашняя птица и хорошенькие поросята.

– Так у вас здесь ферма?

– Ну, есть земля и животные. Мы многое выращиваем для себя. Нам очень хотелось этого, пока мы жили в Баклерсбери. Сейчас у нас косят траву. Мне надо бы пойти помочь. И Джеку тоже. Но я увидела, что происходит здесь…

– Не думал, что у вас хватает времени содержать столько животных.

– Семья большая. Животные у всех свои. Отец разрешает заводить каких угодно. Единственное требование – мы должны заботиться о них, кормить и ухаживать. Этот павлин принадлежит Элизабет. Красивый, правда? И очень высокомерный, не берет еды ни у кого, кроме Бесс… разве что очень проголодается. Любит, чтобы им восхищались.

– Тщеславен, как придворный щеголь.

– Придворные щеголи так же тщеславны?

– Некоторые гораздо больше.

– И вы один из них?

– Да, но без своих нарядов. Здесь, среди ученых, я чувствую себя робко. Видели б вы меня при дворе! Там я распускаю свои красивые перья и жду восхищения.

– Хотелось бы видеть вас за этим занятием.

– Как знать, может, и увидите. Однако если я немного поживу здесь, как условились наши отцы, то, вне всякого сомнения, разгляжу себя очень ясно и пойму, что мне нечем хвастаться.

– Я не верю, что вы хвастун, – сказала Сесили, – поскольку суть тщеславия в том, что тщеславные люди его не сознают. Им кажется, их напыщенный вид и есть естественный.

– Вижу, вы очень умны, – сказал Джайлс.

– Чепуха. Смотрите, как Мармот глядит на вас. Вы ей нравитесь.

– Правда? Мне кажется, она смотрит на меня с подозрением.

– С любопытством. Если бы вы ей не нравились, она выражала бы это раздраженными звуками.

– Я рад, что я понравился хоть одному члену семьи.

– Не только ей, – ответила Сесили с обезоруживающей откровенностью. – Но и кое-кому еще.

Она непринужденно сделала легкий реверанс – Джайлс не ожидал такого от маленькой ученой.

– И еще кое-кому, – сказал Джек. – Пойдемте на сенокос. Там надо помочь.

К удивлению Джайлса, сам Томас Мор сидел на лугу у забора, пил из кувшина какой-то напиток, вокруг него расположились дочери.

Неужели это заместитель казначея, друг короля и кардинала?

– Вот и вы! Добро пожаловать! – воскликнул Томас. – Рад, что приехали, когда мы все дома. Сейчас самое время косить, и мне повезло оказаться здесь. Вам, конечно, хочется пить. Подходите к нам. Маргарет, есть у тебя кружка для мастера Херона? И отрежь ему ломоть хлеба.

Джайлса представили членам семьи. Хозяйка дома приняла его очень радушно, и даже мистресс Ропер, старшая дочь, легенды о ее славе ученой дошли до ушей юного Херона, не вызывала у него беспокойства.

Сесили и Джек сели рядом с ним. Рассказали, как обезьянка прогнала ласку.

Очень приятно было лежать в тени забора, подкрепляться, разговаривать и смеяться вместе со всеми.

Потом Джек показал Джайлсу поля, конюшни, плодовый сад, сараи, службы и наконец молочную.

Ужин за длинным столом на возвышении в зале прошел весело. Еда была простой, вместе со всеми сидел новый человек, которого, судя по всему, никто не знал, он появился, когда стали подавать еду, и его усадили за стол.

Разговор велся, пожалуй, слишком умный, звучали фразы по-латыни, классические ссылки, которых Джайлс не понимал, но в таких случаях ему не было необходимости высказываться, а леди Мор всегда была готова подколоть своих ученых и улыбнуться ему, словно говоря: «Самые умные здесь мы».

После ужина сидели на лужайке, потому что жара еще не спала, кое-кто принес лютни, и все пели.

В тот вечер Джайлс Херон был счастлив. Он чувствовал, что оказался не в чуждой или даже враждебной обстановке, а в своей среде.

Джайлс сидел рядом с Сесили, слушая ее приятное пение. Он уже понимал, что, влюбясь в нее и женившись на ней, угодит не только своему отцу, но и себе.

* * *

Когда сэр Джон Херон, казначей королевских покоев, сказал своему другу, сэру Джону Донси, что его сын Джайлс женится на одной из дочерей сэра Томаса Мора, сэр Джон Донси задумался.

Он подумал о своем сыне Уильяме и немедля отыскал его.

С Уильямом можно было говорить откровенно, этот очень честолюбивый юноша хватался за любую благоприятную возможность.

– Я слышал, Джайлс Херон женится на одной из дочерей Мора, – сказал сэр Донси сыну. – Быстро сориентировался. Однако есть еще одна незанятая мистресс Мор.

Уильям кивнул. К чему это сказано, объяснять ему не было нужды. Как не было нужды указывать на выгоды брака с дочерью столь близкого к королю человека.

– Мне надо отправляться в Челси, – сказал он. Отец его одобрительно улыбнулся. Не было нужды говорить: «Не раскрывай слишком своих намерений. Мор странный человек, и дочери его, несомненно, такие же. Тут нужна деликатность».

Уильям сам сообразит. Он достаточно честолюбив, чтобы в любой благоприятной ситуации проявить высшую степень такта и деликатности.

* * *

Лето кончалось. Дороти Колли, служанка Маргарет, играла в плодовом саду с ее сынишкой Уиллом. Неожиданно в траву упало изъеденное осами яблоко, и ребенок пополз к нему.

– Не надо, малыш, – сказала Дороти. – Не трогай его, милый. Фу… бяка!

Малыш загугукал. Дороти подняла его и прижала к груди. Он очень походил на свою мать, а Дороти любила ее. Маргарет обращалась с ней почти как с подругой, научила читать и писать, выказывала уважение и привязанность.

– Счастливый ты, Уилли, – сказала она ребенку. – Здесь, в Челси, мы все счастливые.

И задумалась о доме, без которого не представляла себе жизни.

Когда Дороти входила в дом, ее всякий раз охватывало чувство покоя. Она понимала, что это благодаря влиянию хозяина, рядом с ним все стремились жить по его высоким меркам.

Сейчас до нее доносилась вымученная игра леди Мор на клавесине. Однако даже такие звуки, раздаваясь здесь, казались мелодичными. Они напоминали, что ее милость, не особенно любящая музыку, упражняется в игре на клавесине и лютне, дабы показать мужу, когда он вернется, каких успехов добилась. Даже леди Мор смягчилась под его влиянием.

Правда, кончив играть, она заявит, что хватит зря терять время, для порядка разбранит кого-нибудь на кухне, однако завтра вновь примется осваивать лютню или клавесин.

Сердце Дороти забилось учащенно, потому что в ее сторону шел секретарь сэра Томаса – Джон Харрис.

Этот серьезный молодой человек в полной мере сознавал важность своей работы. Он стремился подражать своему начальнику во всем, даже перенял у него привычку небрежно набрасывать мантию на плечи и поднимать левое плечо чуть выше правого. Дороти обратила на это внимание, и улыбка ее стала приветливее.

Харрис пребывал в глубокой задумчивости и не сразу заметил Дороти.

Она заговорила первой:

– Добрый день, мастер Харрис.

Секретарь улыбнулся, на лице его отразилось удовольствие.

– Добрый день и вам, – сказал он, сел рядом с ней и улыбнулся ребенку. – Как вырос!

– Сестричка почти догнала его. Значит, вы сегодня не при дворе, мастер Харрис?

– Нет. Работаю дома.

– Скажите, правда о хозяине там высокого мнения?

– Да, очень высокого.

Дороти сорвала горсть травы и хмуро посмотрела на нее.

– Вы недовольны этим? – спросил Харрис.

– Я подумала – хотелось бы видеть всех девушек такими же счастливыми в супружеской жизни, как мистресс Ропер. Она вышла замуж, когда хозяин еще не стал столь значительным лицом. Мастер Ропер был рядом… они хорошо узнали друг друга… и в конце концов поженились. По-моему, это наилучший способ.

– Вы думаете об Уильяме Донси?

Дороти кивнула.

– Мистресс Элизабет, кажется, ничего не понимает. Конечно, он очень красив… и очень любезен с ней… но огонек в его глазах говорит, на мой взгляд, о любви к успехам, которые может обеспечить ему сэр Томас Мор, а не к дочери сэра Томаса.

– Дороти, вы проницательная женщина.

– Я их сильно люблю. Служу у них давно. Мистресс Элизабет очень образованна, но не знает жизни. Хорошо бы какой-нибудь тихий молодой джентльмен вроде мастера Ропера стал бы учиться здесь, мистресс Элизабет постепенно бы его узнала. И вышла за него, а не за мастера Донси.

– Дороти, вы служите мистресс Ропер уже давно. Она обучила вас грамоте, сформировала ваши взгляды, и вы считаете, что у нее все образцово. Этот малыш прекрасный ребенок. Мастер Ропер прекрасный муж. А кое-кто счел бы, что мастер Уильям Донси неплохой жених. Его отец занимает при дворе высокую должность. Чего еще можно желать?

– Любви, – ответила она. – Бескорыстной любви. Ой, я сказала лишнее.

– Бояться не надо, Дороти. Но позвольте сказать вот что: когда мистресс Ропер вышла замуж, ее мужа уличили в ереси. Ереси, Дороти! Неужели она предпочтительнее честолюбия?

Женщина задумалась.

– Его ересь, – сказала она, – развилась из поиска истины, решимости избрать тот путь, какой он сочтет лучшим. Честолюбие – такое, как у Донси – проистекает из тщеславия. В этом и есть разница.

– Мистресс Дороти, вы удивительно образованны.

– Моя госпожа научила меня читать, давала мне книги. Приучила составлять собственное мнение – вот и все.

Она подняла ребенка и прижала к себе.

– Иногда мне жаль, что хозяин принят при дворе так хорошо. Я предпочла бы видеть его почаще дома… в окружении хороших людей… вроде вас, Джон Харрис, а не придворных щеголей.

Оставив его, Дороти пошла к дому. «Как здесь спокойно, тихо», – подумала она. Послышались звуки лютни, играла явно не леди Мор. Затем голоса Элизабет и Сесили, поющих балладу.

– Господи, пусть они всегда будут счастливы, – взмолилась Дороти. – Пусть у нас все так и продолжается, покуда мы не отправимся на вечный покой.

К голосам девушек присоединились мужские – Джайлса Херона и Уильяма Донси.

Дороти содрогнулась. Голоса молодых людей напомнили женщине, что жизнь постоянно меняется.

Хозяину досталось слишком много почестей, а почести всегда вызывают зависть, появляются льстецы, ложные друзья, они, как осы, питаются излюбленным плодом, пока он не придет в негодность и не упадет с ветки.

* * *

Зима в том году стояла морозная.

Сохранять в доме тепло не удавалось. Холодные ветры выстуживали все комнаты, река покрылась льдом. По всей стране гуляли вьюги.

Мерси почти не бывала дома, в больнице у нее лежало много пациентов. Маргарет и Элизабет часто помогали ей.

Мерси была очень счастлива. Больница стала главным в ее жизни. Она не сожалела, как остальные, о возвышении сэра Томаса при дворе. Однако получая на королевской службе большие деньги, он не мог выделять ей на больницу сколько требовалось. Но Мерси вела расходы в высшей степени бережливо. Ограничивала себя во всем. Работала много, и труды доставляли ей радость. Она помнила, как Эразм критиковал английские дома, и не клала на пол в больнице камышовых подстилок, окна распахивались, и успешное лечение больных радовало ее.

Мерси нравилось, когда приемный отец приходил поинтересоваться се работой. Томас расхаживал от пациента к пациенту, постоянно шутил с ними. «Смех – одно из лучших лекарств», – говорил он ей, и она бывала довольна его присутствием, хвалил ли он ее труды или критиковал.

Мерси не хотела признаваться себе, что счастье ее неполно. Откровенная во всем остальном, тут она была уклончивой, и сама это сознавала.

Мерси не хотела признаваться себе, что любит доктора Клемента. «Просто все, – твердила она себе, – слишком много говорят о замужестве, и это наводит меня на мысль, стану ли я когда-нибудь невестой. Айли с Маргарет вышли замуж; теперь Сесили готовится выйти за Джайлса Херона, а Элизабет за своего Уильяма Донси; вот я поэтому и думаю о любви».

Разве не всегда было так? Маленькой сестричке-приемышу постоянно казалось, что она не совсем член семьи, хотя все уверяли ее в обратном. Теперь появились два придворных щеголя, стремящихся жениться на дочерях сэра Томаса Мора, но никто не ищет руки его приемной дочери.

Мерси этого и не ждала. Ее смешила мысль, что за какой-то Мерси Джиггс станет ухаживать такой блестящий джентльмен, как Уильям Донси.

Да и нужен ей не придворный щеголь, а доктор Клемент.

Ну а он? С какой стати думать ему о Мерси Джиггс?

Хотя он думает о ней – просто как о знакомой, о девушке, которая интересуется медициной, проводит все время в своей больнице и часто спрашивает его советов.

Не нужно заблуждаться. Она никто. Сиротка, над которой сжалились Моры; этого, несмотря на все их старания, забывать нельзя. А Джон Клемент? Молодой человек из хорошей семьи, занимает высокую должность на службе у великого кардинала, к нему благосклонно относится врач короля доктор Линакр. И думать о Мерси Джиггс Джон может лишь как о знакомой.

«Да, – говорила она себе, слыша все эти разговоры о браке, – я тоже хочу того, что есть у других. Хочу любви мужа, как в детстве хотела любви приемного отца».

К ней в больницу пришли Элизабет и Сесили, правда, все, на что их хватило, – это протащиться по сугробам.

Обе выглядели очень хорошенькими, окруженными каким-то сиянием. Видно, от любви. Мерси подумала, что Сесили, пожалуй, более счастлива, более уверена в своем женихе. Интересно, Элизабет – более сдержанная, чем младшая, – беспокоится ли хоть немного из-за Уильяма Донси? Сознает ли – как остальные, – что он честолюбив и рассчитывает продвинуться с помощью тестя? Бедная Элизабет! Хочет выйти замуж, как и ее сестра-приемыш. Может, она любит сам институт брака больше, чем мужчину, который его осуществит? Мерси безмолвно помолилась за нее. А Сесили будет счастлива с Джайлсом. Джайлс ленив, добродушен и откровенен, не скрывает, что отец хотел женить его на ком-нибудь из двух мистресс Мор, и очень рад, что Сесили пришлась ему по сердцу. У него нет тайного честолюбия Уильяма Донси. «А может и правда, – подумала Мерси, – Донси, как ей кажется, изменился с тех пор, как поселился в этом доме? Не стал ли теперь его смех за общим весельем менее принужденным, чем прежде?»

Обе девушки, смеясь, стряхнули с одежды снег.

– Мерси, ну и денек! Если метель начнется снова, нас занесет до крыши, мы не сможем выйти и… нас некому будет вызволить, – сказала Элизабет.

– И непременно приходи к обеду, – сказала Сесили. – Кое-кто приезжает и будет разочарован, если тебя не окажется.

Мерси покраснела; по быстрому взгляду Сесили на сестру она догадалась, кто должен приехать.

– Если погода такая скверная, ваш гость может не появиться.

– Вряд ли он поплывет на барке. Лед на реке довольно толстый. Ой, Мерси, какой у тебя огонь!

Сесили протянула руки к пламени.

– К счастью, я собрала много утесника и папоротника. Мне помогали выздоравливающие пациенты. Мы считаем, что движение полезно, как и свежий воздух.

– Мы? – с легкой насмешкой произнесла Сесили.

– Очевидно, ты и доктор Клемент, – сказала Элизабет.

– Он сведущ в этих вопросах.

– Отец говорит, – сказала Сесили, – что когда-нибудь король может взять его на службу лично к себе. Доктор Линакр считает его лучшим из молодых знакомых ему врачей. Стало быть, король скоро узнает об этом.

«Да, – подумала Мерси, – все так. Он идет в гору, и со временем какой-нибудь знатный аристократ сочтет его подходящим женихом для своей дочери».

А сам Джон? Он честолюбив на свой манер, как Донси на свой. Хочет открыть новые способы побеждать болезни. Расположение короля может помочь ему в этом.

Элизабет и Сесили не догадывались, что, говоря об уме Джона Клемента и его возможностях при дворе показывают Мерси с небывалой ясностью, как наивны ее мечты.

– Так что, – настоятельно сказала Сесили, – ты должна прийти к обеду, притом пораньше. Тогда сможешь поговорить с ним о новейших лекарствах от сифилиса. Не сомневаюсь, что это будет очень интересная застольная беседа.

– Мы пришли только сообщить тебе эту новость, – сказала Элизабет. – Мать сегодня расходилась вовсю. Бедная Мег! На этой неделе ее очередь вести домашнее хозяйство. Мать носится по кухне, грозит всем, что если мясо будет недостаточно сочным, кое-кому достанется на орехи. Слуги сбиваются с ног… и все потому, что доктор Джон Клемент стал важной персоной. Как-то даже не верится, что впервые он появился у нас чуть ли не мальчишкой, сопровождающим отца во Фландрию. Незаметный секретарь стал знаменитым врачом.

«Да, – подумала Мерси, – слишком знаменитым для меня».

Едва девушки собрались уходить, вошел мальчик. Лицо его побелело, снег набился в волосы, и он походил на изможденного седого старика.

– Что случилось, Нед? – спросила Мерси, узнав в нем одного из жителей деревушки Бленделс Бридж.

– Отец заболел, мистресс Мерси. Лежит на соломе, будто мертвец. Но он живой. Смотрит широко раскрытыми глазами и не может ничего сказать. Мать послала меня к вам попросить, чтобы вы осмотрели его.

– По такой погоде нельзя идти в Бленделс Бридж, – сказала Сесили.

– Он, может быть, очень болен. Я должна.

– Снег глубокий. Тебе не дойти.

– Туда меньше полумили, дошел же Нед сюда. Мерси глянула на его ноги. Мальчик был обут в старые башмаки Джека. Маргарет заботилась о бедняках и раздавала им одежду членов семьи.

– Значит, с нами не идешь?

Мерси покачала головой. Надо преодолеть слабость. Прежде всего она врач. Это ее больница; она должна стать главной любовью ее жизни, потому что доктор Клемент – хотя, может, и очень добрый ее знакомый – не может жениться на ней.

– Тогда пропустишь обед.

– Боюсь, что да. Не знаю, сколько времени придется пробыть там.

– Мерси, – предложила Сесили, – пошли, пообедаешь, а потом отправляйся. Может, Джон Клемент пойдет с тобой.

Это было искушением. Ей представился обед в любимом доме, представилось, как она произносит молитву перед едой, словно в прежние дни, представились интересный разговор, а потом поездка на одной лошади с Джоном Клементом в Бленделс Бридж, представилось, как она выслушивает его диагноз, а потом предлагает собственный.

Но болезнь не ждет. В борьбе с болезнью главное быстрота. Потеря пяти минут, тем более нескольких часов может стоить человеческой жизни.

– Нет, – сказала Мерси. – Надо отправляться сейчас же. Нед, подожди меня. Я только возьму несколько целебных отваров.

Элизабет и Сесили вернулись в дом, а Мерси поплелась по снегу в Бленделс Бридж.

Бушевала метель. Знакомые места казались незнакомыми, все было затянуто толстым белым покрывалом, скрадывающим очертания живых изгородей и коттеджей.

Однако Нед знал дорогу. Мерси слепо шла за ним. Вскоре пальцы ее окоченели, ноги промерзли. Путь – обычно десятиминутный – занял более получаса.

«Значит, я не увижу его, – думала она, – я давно уже его не видела. Он так занят, что приезжает очень редко. А когда это происходит, я не могу находиться там!»

Они пришли к коттеджу. От камышовых матов несло вонью. В помещении было душно и вместе с тем очень холодно. Сидящую на стуле женщину била дрожь. Услышав голос Мерси снаружи, она повеселела.

– Спасибо, что пришли! – воскликнула она, когда Мерси вошла.

Глянув ей в глаза, девушка подумала: «Ее взгляд будет мне воздаянием».

Опустясь на колени возле мужчины, лежащего на грязной соломе, она положила ладонь на его горячий лоб. Мужчина закашлялся.

– Кашляет вот уже несколько часов, – сказала женщина. – Боюсь, кашель его задушит.

– Когда погода улучшится, – сказала Мерси, – его надо доставить ко мне в больницу. Лежать здесь ему нельзя.

Мужчина с мольбой поглядел ей в глаза. Казалось, он просил дать ему здоровье.

Достав из сумки одну из взятых бутылочек, Мерси заставила его выпить содержимое. Душный, холодный воздух комнаты вызывал у нее дрожь, от вони половиков подташнивало.

Она подумала: «Если бы только я могла забрать его отсюда… в одну из моих теплых комнат, уложить на койку под одеяла. Дать ему горячего супа, свежего воздуха, то, может, вылечила бы».

– Что с ним, мистресс Мерси? – спросила женщина.

– Очень болен.

– Он умрет?

Мерси глянула в ее испуганные глаза. Как сказать: «Здесь я ничем не могу ему помочь»? Как сказать: «Выбросьте свои грязные половики»? Беспокоить их сейчас – значит, удвоить опасность. Болезнь зашла не так далеко, чтобы его нельзя было спасти. Будь погода получше, она нашла бы крепких мужчин, носилки, и больного унесли бы из этого вонючего жилья. Но как сделать это в метель?

Мерси, закрыв глаза, стала молиться, чтобы Бог вразумил ее, и тут словно каким-то чудом дверь отворилась, появился сильный, всемогущий доктор Джон Клемент.

– Джон! – радостно воскликнула она. – Ты здесь?

– Как видишь, Мерси. Девушки сказали мне, где ты, и я приехал узнать, могу ли оказать помощь.

– Слава Богу! Моя молитва услышана.

– Как пациент?

Клемент опустился на колени, посмотрел в лицо больному.

– Этот дом… – сказала Мерси, и Джон кивнул. – Если бы только я могла переправить его в больницу, – продолжала она, – ухаживать за ним там, то, думаю, смогла бы поставить на ноги.

Помолчав, Джон сказал:

– Я приехал верхом. Лошадь привязана возле коттеджа. Можно усадить его в седло и отвезти в больницу.

– По снегу?

Джон в ответ поглядел на грязные половики, на сырые, вонючие глинобитные стены.

– Здесь он не выживет.

– А если мы выведем его на холод?

– Случай такой, что нужно рискнуть.

– Ты пойдешь на этот риск, Джон?

– Пойду. А ты?

– Тоже, – ответила Мерси. – Как ты, так и я.

Счастье приходит в самых неожиданных местах, в самое неожиданное время. Ветер со снегом дул Мерси в лицо; она вся промокла и окоченела, однако радость согревала ее.

Редко она бывала так счастлива в жизни, как идя по снегу с Джоном Клементом, между ними находилась лошадь с больным, ее вел под уздцы мальчик.

* * *

Летом состоялись две свадьбы.

Элизабет с Уильямом Донси и Сесили с Джайлсом Хероном венчались в часовне одного из особняков, принадлежащих семейству Эллингтонов.

Айли, теперь леди Эллингтон, была рада встретиться с семьей по такому случаю.

Жила Айли счастливо. Муж обожал ее, у нее рос ребенок, однако она по-прежнему оставалась очаровательной озорницей.

С большим удовольствием она показала матери кухни. Они были более старыми, чем в Челси, и гораздо более роскошными.

Алиса неодобрительно фыркала на то, на другое, изо всех сил старалась найти какие-то недостатки – и поздравляла себя с тем, что удачнее всех вышла замуж ее дочь.

– Мама, видишь, какие потолки? Джайлс очень ими гордится. Посмотри, как искусно расписаны. В современных домах не найдешь ничего подобного. Взгляни на эти картины. Везде представлены сцены каких-то сражений. Только не спрашивай каких, я не знаю. В большой зале у нас висит фламандский гобелен, ничуть не хуже тех, что у милорда кардинала в Титтенхенгере или Хэмптон-корте.

– Надо же! – сказала Алиса. – Что готовится на кухне, поверь мне, гораздо важней картин и гобеленов. А стряпню еще надо попробовать.

Айли поцеловала мать. Ей нравилось дразнить всех: сводных сестер, отчима, мать, мужа. И очень приятно было видеть их всех снова.

Маргарет заговорила с ней об Уильяме Донси.

– Элизабет любит его, но любит ли он ее? Или думает лишь о том, что может сделать для него наш отец?

– Так вот, – сказала Айли, уверенная в собственной очаровательности, – если он ее не любит, она должна заставить его. А если не полюбит…

Она пожала плечами, но, глянув на Маргарет, решила не заканчивать фразы. И заговорила по-другому:

– Да, они будут вполне счастливы, я не сомневаюсь. Мастер Донси еще молодой человек, он далеко пойдет, и поверь, дорогая Мег, быть супругой восходящей звезды очень приятно.

– Вот как? – сказала Маргарет. – Я знаю, каково быть дочерью восходящей звезды и предпочла бы, чтоб на отца менее любезно смотрели при дворе, тогда семья смогла бы смотреть на него почаще.

– Отец! Так он не обычный человек. Он святой!

Тут Айли оставила сестру; она была хлопотливой хозяйкой, и ей предстояло о многом позаботиться, потому что ее особняк в Уиллесдене заполняли весьма знатные гости.

На глаза ей попался милорд Норфолк, недавно граф Суррей, унаследовавший титул после смерти отца около года назад.

Айли сделала перед ним реверанс и сказала, что весьма польщена видеть его в своем доме. Странный человек! Он почти не замечал ее очарования. Смотрел мрачно, словно никогда не думал ни о чем, кроме государственных дел. Трудно было поверить, что жена устраивает ему скандалы из-за своей прачки, Бесс Холленд, к которой этот мрачный человек испытывал неудержимую страсть.

* * *

Норфолк держался отчужденно, полагая, что оказал Эллингтонам большую честь, посетив их дом, сознавая, что он высокородный аристократ, глава одного из знатнейших семейств в стране, и – хотя не смел никому об этом сказать – что Норфолки имеют не меньше прав на трон, чем Тюдоры. Недавняя смерть тестя, Бэкингема, явилась ему грозным предупреждением, напоминанием, что свои мысли следует держать при себе, но это не мешало ему втайне тешиться ими.

Нет, он не приехал бы сюда, если бы не его дружба с сэром Томасом Мором. В июле произошел инцидент, напугавший всех, кто стоит близко к трону, и заставивший их задуматься.

Король спросил кардинала, когда они находились во дворе экстравагантного, роскошного загородного дома – Хэмптон-корта: «Может ли подданный быть столь богатым, чтобы иметь подобный замок?» И кардинал, этот умнейший, проницательнейший из государственных деятелей, вознесшийся благодаря живому уму из безвестности к месту под солнцем, отказался от богатств Хэмптон-корта ответом: «Подданный может оправдать смысл такого роскошного замка, сир, лишь подарив его королю».

Люди больше не могли распевать «Что не бываешь при дворе?». Хэмптон-корт стал королевским. Между королем и кардиналом произошло нечто, зажегшее воинственный огонек в глазах короля, испуганный – в глазах кардинала.

Норфолк, честолюбивый человек, холодный, жестокий интриган – мягкий только с Бесси Холленд, – решил, что расположение, которым так долго пользовался кардинал, пошло на убыль. И это его очень радовало, потому что он ненавидел Вулси. Эту ненависть привил ему отец; вызвала ее не только зависть к расположению короля, которым Вулси пользовался; не только возмущение аристократа выскочкой из низших слоев общества; ее вызвала главным образом та роль, какую отцу герцога пришлось играть на процессе его друга, Бэкингема. Бэкингем, аристократ и родственник Норфолков, был осужден на смерть, поскольку не высказал достаточно почтения к тому, кого отец Норфолка именовал «мясницкой дворняжкой». А одним из судей Бэкингема был старый герцог Норфолк, он со слезами на глазах приговорил подсудимого к смерти, так как знал, что в противном случае лишится головы сам.

Простить этого нельзя. Сколько ни пришлось бы ждать, Вулси должен поплатиться не только за казнь Бэкингема, но и за то, что вынудил Норфолка вынести смертный приговор своему другу и родственнику.

Однако герцог Норфолк был не только мстителен, но и честолюбив. Он понимал, что когда Вулси лишится королевской милости, лишь один человек окажется достаточно умным, чтобы занять его место. С этим человеком имело смысл жить в дружбе. И кривить душой для этого не требовалось. Если кто, помимо Бесс Холленд, и мог смягчить сердце этого сурового человека, то лишь Томас Мор. «Он мне нравится, – думал Норфолк, удивляясь собственным чувствам. – Он мне поистине нравится сам по себе, а не просто потому, что вполне может стать великим».

Таким образом, Норфолк искренне тянулся к Мору. Это было странное чувство – столь же странное, как любовь этого гордого человека к обыкновенной прачке.

Поэтому герцог присутствовал на двойной свадьбе дочерей простого рыцаря[11]Ненаследуемое дворянское звание с титулом «сэр». и сыновей двух простых рыцарей.

К нему приближался Томас. Глядя на этого человека, никто не подумал бы, что это блестящий ученый с мировой славой, близкий к тому, чтобы стать одним из значительнейших людей Англии. Одет он был проще всех присутствующих и, судя по всему, придавал одежде мало значения. При ходьбе приподнимал одно плечо выше другого – нелепая привычка, подумал Норфолк, делает его похожим на урода.

Томас подошел, и Норфолк ощутил странную смесь приязни и раздражения.

– Сэр Томас, я никогда не видел вас таким веселым.

– Я счастлив, милорд. Сегодня две мои дочери выходят замуж, и я не теряю их, а приобретаю двух сыновей. Они, эти новые сыновья, станут жить со мной, когда не будут находиться при дворе. Теперь все мои дочери замужем, и я не лишился ни одной. Разве, милорд, это не причина для радости?

– Многое зависит от того, сможете ли вы жить в ладу с такой большой семьей.

Глаза Норфолка сузились; он вспомнил свою бурную семейную жизнь с ссорами и взаимными упреками.

– Мы живем в ладу. Как-нибудь, когда ваша барка будет плыть в сторону Челси, вы должны заглянуть к нам, милорд.

– Непременно… Непременно. Я слышал о вашем семействе. Есть выражение: «Vis nunquam tristisesse? Recte viva!» Вы так и достигаете счастья, мастер Мор?

– Мы стремимся жить, как должно. Может, потому у нас счастливая семья.

В глазах у Норфолка появилась задумчивость. Он резко переменил тему разговора.

– При дворе кое-что назревает.

– Милорд?

– Король сделал своего ублюдка Фицроя герцогом Ричмондским и Сомерсетским.

– Он любит мальчика.

– Но такие благородные титулы… ублюдку! Может, Его Величество отчаялся иметь законного сына?

– Королева пережила много разочарований. Бедняжка, она очень страдает.

Приблизясь к Томасу, Норфолк прошептал:

– И, не сомневаюсь, будет страдать еще больше.

Они пошли бок о бок к большому столу, ломящемуся от блюд, способных украсить стол короля или кардинала.

Там стояли говядина, баранина, свинина, жареный кабан, рыба разных пород, дичь и всевозможные пироги. Стояла даже индейка – новейший деликатес, впервые завезенный в Англию в том году.

Стояли всевозможные напитки – вино, красное и белое, мальвазия, мускатель и романея, стояли различные меды.

И пока гости пировали, музыканты на галерее играли веселые мелодии.

После обеда начался бал. Мерси держалась в сторонке и наблюдала за танцующими. К ней подошел доктор Клемент и встал рядом.

– Да, Мерси, – сказал он, – день сегодня, право же, веселый. И ты, должно быть, рада, что твои сестры выходят замуж, они, как и Маргарет, не покинут отцовского крова.

– Это поистине благо. Если бы кто-то из них захотел покинуть дом, отцу это разбило бы сердце. Он очень расстраивался, когда уезжала Айли.

– Мерси, а как бы он воспринял твой отъезд?

– Мой? – Мерси покраснела. – Ну… наверно, так же, как и ее. Она падчерица, я приемная дочь. Он такой добрый, он внушал нам, что любит нас, как родных.

– Я думаю, Мерси, если ты уедешь, он расстроится. Но зачем тебе уезжать? Останешься дома, со своей больницей, а мне придется бывать при дворе. Как и твой отец, я буду хвататься за каждую возможность побыть с тобой.

Мерси не смела взглянуть на него. Не могла поверить своим ушам. В мире не может быть такого счастья. Не может быть у нее любимого отца, семьи, больницы и Джона Клемента одновременно!

Клемент придвинулся к ней и взял за руку.

– Что ты скажешь, Мерси? А?

– Джон…

– Ты как будто удивлена. Неужели не знала, что я люблю тебя? Неужели я слишком самонадеянно возомнил, что ты тоже меня любишь?

– Джон, – сказала она, – неужто… неужто правда… что ты любишь меня?

– Обо мне ты говоришь так, будто я король, а о себе, как о самой незаметной служанке. Мерси, ты же умная, ты добрая, и я люблю тебя. Отбрось, пожалуйста, свою застенчивость и скажи, что выйдешь за меня замуж.

– Я так счастлива, что у меня нет слов.

– Значит, в этой семье скоро будет еще одна свадьба. Какой это был счастливый день! Томас улыбался всем членам семьи поочередно. Жалел ли он, что празднество совершается не в его доме? При виде гордых улыбок Алисы и ее дочери – нет. А Элизабет и Сесили были бы в равной мере счастливы, где бы оно ни совершалось.

Главным были не обед с индейками, не богатые комнаты с разрисованными обоями, не выдающиеся гости, главным было блаженное счастье всех членов семьи. Мерси была счастлива не меньше остальных, рядом с ней стоял Джон Клемент; это могло означать лишь одно.

Веселье продолжалось. Танцоры с колокольчиками на ногах исполняли в маскарадных костюмах шуточные народные танцы; устраивались скачки на пони; величаво танцевали гости. Айли старалась показать, что ее присутствие при дворе не прошло даром, и прием, который она оказывает друзьям – пусть и не столь роскошный, как в королевском дворце, мог бы доставить удовольствие самому королю.

Потом Айли у себя в комнате показывала сестрам, пришедшим туда отдохнуть, свое платье из голубого бархата, сшитое по последней моде. Сквозь разрез виднелась нижняя юбка из светло-розового атласа; лиф был обшит золотистыми лентами.

Айли вертелась и кружилась перед зрительницами.

– Значит, вам нравится? Уверяю, это самая последняя мода. Оно скроено на французский манер. А мои туфли? – Она выставила изящную ступню. – Обратите внимание на серебряную звезду. Это очень модно. А на шее носят бархатные или парчовые ленты. Самая последняя мода. И посмотрите на рукава. Спускаются ниже пальцев. Красиво, правда?

– Красиво. – Сказала Элизабет. – А удобно ли? Мне кажется, они будут мешаться.

– Мистресс Донси, – воскликнула Айли, сурово глядя на сводную сестру, – разве мы одеваемся для удобства? И что из того, если рукава, как ты говоришь, мешаются? Они красивы и должны свисать именно так.

– Мне все равно, – сказала Элизабет, – что это последняя французская мода. Платье, на мой взгляд, в высшей степени неудобное.

– А знаешь ли ты, – произнесла Айли заговорщицким тоном, – кто ввел этот фасон? Хотя откуда тебе! Одна фрейлина. Похоже, она решает, что нам носить, а что нет.

– Тем более глупо, – сказала Сесили. – Позволяете решать это одной женщине.

– Позволяем! Нам больше ничего не остается. Она носит такой рукав, потому что у нее один палец деформирован. Значит, считается, что все другие рукава безобразны. У нее на шее бородавка… некоторые говорят – родинка; вот она и прикрывает ее лентой; вслед за ней ленты надевают все. Она недавно вернулась из Франции. Это Анна, дочь сэра Томаса Болейна. Сестра Мери. Все мужчины восхищаются ею, все женщины ей завидуют, потому что при ней, несмотря на уродливый палец и бородавку на шее, все остальные кажутся некрасивыми и ничтожными.

Маргарет со смехом перебила ее:

– Будет тебе, Айли. Оставь своих легкомысленных фрейлин. Оставь свою офранцуженную Анну Болейн. Давайте поговорим о чем-нибудь интересном.