Онлайн чтение книги Салка Валка
КНИГА ВТОРАЯ. СМЕРТЬ

Глава 14

Внешне, казалось, жизнь в поселке была так же однообразна и неизменна, как неизменна вечность, — здесь все как бы застыло на месте. А как узнаешь о жизни человеческой души? Как услышишь удары бьющегося пульса?

Прошло два года с тех пор, как исчез Стейнтор.

Поселок во всех отношениях являл собой землю обетованную: он был самым зажиточным в округе, здесь все были сыты — конечно, не без помощи Йохана Богесена. Благодаря замечательной системе, заведенной в его хозяйстве, этот благородный, выдающийся человек оказывал поддержку всем жителям поселка и в тяжелые, и в более легкие годы. Впрочем, жизнь в поселке подчинялась не только мамоне. И здесь люди преклоняли колена перед распятием Христа, и, когда грехи становились слишком тяжкими, складывали их к его ногам. Прости нас, господи!

Все же нельзя отрицать, что повседневная жизнь была бесцветна и однообразна. Люди суетятся, хлопочут, чистят и скребут в конце недели, напрягают все силы, чтобы хоть немножечко уменьшить прошлогодний долг и долги, оставшиеся еще с давних лет. А тут еще похороны. Рано или поздно надо подумать и об этом.

Время от времени люди обменивались замечаниями о любви с таким видом, с каким говорят об окоте овец.

Любовь — вот единственная тема, на которую можно поговорить с легкостью во время трапезы. Впрочем, по части любви в поселке редко происходило что-нибудь необычное. Разве что в каком-нибудь доме появится на свет незаконнорожденный ребенок. Поговорят об этом с полмесяца между делом, пока возятся с рыбой — сырой или вареной — у кадок, на площадках для просушки рыбы или в кухне, у кипящих горшков с рыбой — ведь жизнь в Осейри проходила среди рыбы и смысл ее заключался в рыбе, — поговорят да и забудут. Люди ведь тоже своеобразная разновидность этого рода живности. Господь бог создал их из вареной рыбы, прибавив, возможно, горсть гнилого картофеля да чуточку овсяной каши, — дети, рожденные в законном браке, не что иное, как разновидность вареной рыбы, да и незаконнорожденные тоже. В прошлом году предметом разговора был новорожденный в Марарбуде, сынок Сигурлины. Но посудачили об этом несколько дней и забыли. И теперь уже люди не видели ничего особенного в ребенке, который своим криком не давал Сигурлине спать по ночам. Одно время ходил слух, что после исчезновения Стейнтора Сигурлина собиралась лишить себя жизни, но солдаты Армии спасения стерегли ее днем и ночью, читали ей библию и пели псалмы, и в конце концов все обошлось с помощью Иисуса. Ну а если бы она и лишила себя жизни — что из этого? Все, что, вырастая на тощей почве, поднимается над землей, худосочно и имеет слабые корни. Возьмите, к примеру, Салку Валку. Было время, когда она, стоя на мостике через ручей, наблюдала за играющими детьми, мечтала быть такой же, как они, и играть с ними вместе. Это было самым горячим ее желанием. Но она была всего лишь дочерью шлюхи, и они швыряли в нее грязью. Девочка ненавидела их лютой ненавистью, которую, казалось, ничем нельзя было заглушить, — такую ненависть испытывает слабый перед сильным. Так было когда-то. Теперь Салка уже вторую зиму ходит в школу, считается неглупой девочкой, получает хорошие отметки, хотя нельзя сказать, чтобы она проявляла большое рвение к учебе. Давно опустел бокал колдовского напитка, который дурманил ей голову, внушая ей, что она ровня другим детям. Но самое странное заключается в том, что ее ненависть к своим сверстникам, ненависть, клокотавшая в ее груди с такой силой, что она готова была растерзать их в клочки, плюнуть им в глаза, прошла сама собой. Они вызывали у нее теперь только скуку — ну и надоедливый же народ!

Салка была высокая, сильная девочка, она раньше других развилась физически; говорили, что у нее есть собственный счет у Йохана Богесена и что она мечтает стать пайщиком моторной лодки и ходить в море вместе с мужчинами. И если кто-нибудь из подростков пытался приставать к ней, она давала ему такого пинка, что он летел кубарем.

Как только кончались занятия в школе, Салка надевала штаны. В них она чувствовала себя великолепно. Часто по вечерам она шла на пристань, и если ей удавалось заработать двадцать пять эйриров, которые тут же заносились в ее счет, она была счастлива. Салка не обращала больше внимания на девочек, своих ровесниц; она презирала их кукол да песочные куличики и сочла бы себя оскорбленной, если бы ее пригласили поиграть в «дочки-матери». Больше всего в этой жизни ее трогали маленькие ягнята с их легко синеющими носиками и неверными ножками. Она часто прижимала к щеке их славные мордочки, перед тем как ягнят угоняли на пастбище в горы. Она уже не решалась так категорически, как прежде, утверждать, что она не девочка, потому что парни скабрезными вопросами тут же обезоруживали ее. Кроме того, она поняла разницу в физиологии между мужчиной и женщиной и пришла к выводу, что отрицать свою принадлежность к женскому полу не имеет смысла. Но несмотря на то, что она уже знала о различии полов, ее представления о мире были неясны, беспорядочны, мир казался погруженным в сплошной туман. Иногда в этом тумане ее охватывал страх, особенно с тех пор, как стали проявляться первые признаки зрелости. Этой зимой, увидев впервые на своем белье кровь, девочка переполошилась и решила, что непременно умрет. Это было так: придя как-то домой из школы, она почувствовала себя плохо: голова отяжелела, пол уплывал из-под ног. «Боже мой!» — испугалась Салка. Она вообразила, что у нее внутри лопнула какая-то жила, как недавно у одного старика из поселка: он умер оттого, что у него лопнула жила в голове. Девочка ни с кем не решалась поделиться своими страхами, потому что неладное приключилось у нее не с головой. Она легла спать в полной уверенности, что истечет кровью и умрет. Уснув, она спала так крепко, что на следующее утро матери пришлось будить ее, чтобы она не опоздала в школу.

С ее телом вообще происходило что-то странное. Салка никак не могла понять, как это она, всегда такая худая, тощая, вдруг стала толстеть. То там, то здесь стал появляться какой-то жир. А тут еще к своему ужасу она обнаружила, что у нее выросли груди, совсем как у взрослых женщин. Хуже того, они увеличивались с каждым днем и были чувствительные, как цветы! Боже всемогущий, что же это растет на моем теле? Подумать только, если кто-нибудь узнает, Али, например! Опять над ней все будут смеяться и издеваться — ей ведь только тринадцать лет! Неожиданно у девочки на щеках появился румянец, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на себя лишний раз в зеркало. Иногда по утрам она чувствовала, что в ней играет каждая жилка, глаза становились лучистыми, ясными. Салке они казались даже красивыми, и она стеснялась идти в школу. Если по пути ей встречался мужчина, она смущалась и, потупив глаза, старалась как можно скорее пройти мимо. Она даже стала мыть волосы душистым мылом, несколько раз меняя воду. Волосы у нее теперь были густые, росли быстро, концы завивались и блестели. А если случалось ей, перебирая рыбу, услышать какую-нибудь двусмысленную шутку, хотя бы она к ней и не относилась, девочка краснела! Не дай бог кто-нибудь заметит! А за мальчишками в школе дело не стало. Они живо придумали кличку: «маленькая женщина с большой грудью». Желторотые птенцы! Раздавить бы их всех на месте. Время от времени ей все же удавалось доказать им, что они сопляки и ей в подметки не годятся.

Прошел год с тех пор, как Арнальдур кончил школу и был конфирмован. И сразу он стал важной персоной, чем-то вроде приказчика у Йохана Богесена, помогал деду, который как-то вдруг очень состарился. Салку Валку никогда ни за чем не посылали в Коф, а Арнальдур больше не приходил в Марарбуд. Он теперь носил синий костюм, как сын Богесена, по воскресеньям надевал белый воротничок. Иногда девочка видела его мельком в лавке, он был бледный, худой, глаза из-под темных бровей глядели серьезно-серьезно. На щеках у него появился пушок. Говорили, что он очень замкнутый и молчаливый. Салке Валке казалось, что нет ничего прекраснее замкнутых и молчаливых мальчиков, скрывающих какую-то тайную печаль. Ни у кого из мальчишек не было такого маленького, хорошо очерченного подбородка. Салка стыдилась своего широкого рта и квадратных челюстей. Арнальдур никогда не улыбался, но Салка Валка видела, когда он разговаривал, что зубы у него большие, красивые, белые. Такими должны быть все благородные мальчики. О нем еще говорили, что он совершенно не водится со своими однолетками, держится поближе к самым образованным людям в поселке, даже дружит с доктором. Салку это очень удивляло, так как в поселке доктора недолюбливали, считали его сумасшедшим, хотя допускали, что он непревзойденный мастер врачевания, потому что он кланялся, как фокусник, и прищуривал один глаз. Когда Салке случалось вечером приходить в магазин, она видела, как Арнальдур укладывает товар на полку или отмеряет материю. Она останавливалась и забывала, зачем пришла, ждала, когда он обратит на нее внимание, посмотрит в ее сторону, но Арнальдур, казалось, совсем забыл, что когда-то он поведал ей историю о той странной женщине, исчезнувшей за голубыми горами; ей, только ей одной. Девочка возвращалась домой с непонятной тревогой в сердце, обиженная на всех и на все: никто ее не понимает, никто!

В середине зимы из-за границы вернулся Йохан Богесен в пальто, подбитом черным мехом, и в выдровой шапке. Он уезжал за границу вместе с женой, но фру Богесен осталась пока в Дании, вместо нее купец привез домой дочь Густу; она три года провела в Копенгагене, заканчивая образование. Никто не мог взять в толк, почему это посреди учебного года отцу вдруг вздумалось увезти ее из Копенгагена. Новость о приезде Густы распространилась по всему поселку, как огонь по сухой траве, и через полчаса облетела всех. Все знали, что приехала Густа и что она уже не была прежней Густой. Новость носилась в воздухе. По правде сказать, люди и думать позабыли, что у купца дочь невеста, так как она уехала за границу три года назад совсем ребенком. И вот сейчас неожиданно на сером, холодном, туманном берегу у подножия горы Акслар появилось высшее существо, словно специально для того, чтобы оживить скучный пейзаж. Все сошлись на том, что она выйдет замуж за старшего сына управляющего Стефенсена, такого же горького пьянчужку, как его отец. Все не один раз слышали, как он хвастался, что обведет вокруг пальца самого Йохана Богесена. Даже бога он поносил во всеуслышание.

Салка Валка жадно впитывала все разговоры о новой девушке. Говорили, что, когда она появилась на пристани, на ней были такие туфельки, что она не рискнула встать ногой на землю и управляющему пришлось нести ее. Она призывала на помощь бога. В Дании девушка научилась всем тем прекрасным и замечательным вещам, каким только можно научиться в свете. Как наш добрый купец мог подумать, что она будет счастлива в Осейри? Но кто-то прослышал, что все обстоит далеко не так благополучно, как казалось. Рассказывали, что почтенный Йохан Богесен никак не мог понять, куда девались деньги, которые он посылал дочери. Они исчезали, как в бездонной бочке. Эти благородные девицы, едущие учиться за границу, не всегда бывают благоразумны. Но никто, конечно, не мог отрицать, что она ослепительно хороша, хотя велика ли премудрость быть красивой, если купаешься в деньгах? Потом пришла женщина, которая собственными глазами видела, как дочь купца сошла на берег. Послушайте, что она рассказала:

— Я перекрестила себя сзади и спереди. Неужто это маленькая Густа, дочь купца? — сказала я себе. Та самая Густа, которая уехала отсюда счастливая и цветущая, как дитя, три года назад. Пропади он пропадом, этот Копенгаген, пусть он достается богачам. Я никогда не видела, чтобы девушка, которой нет и двадцати лет, так ужасно выглядела. Не дай боже увидеть такое! Я сказала сама себе: неужто это несчастное создание, эта бледная немочь со впалыми щеками, этот жалкий мешок с костями, который шаркает и волочит ноги, как пьяная баба, — неужто это Густа, дочь купца?

На следующий день после обеда Салку Валку послали в магазин за покупками. На площади она увидела двух девушек. Они тоже шли в лавку. Одну из них она тотчас же узнала, это была Бибба, дочь Свейна Паулссона, одна из лучших невест в поселке. Одетая в красивое зимнее пальто с меховым воротником, заказанным для нее за границей, она так и сияла. Незнакомка, шедшая об руку с Биббой, была тоненькая и высокая, ноги у нее были упругие, с сильными икрами. Нос вздернутый, лицо бледное, губы полные и красные, зубы белые; глаза, умудренные опытом, смотрели ясно и уверенно. И тем не менее при виде ее возникала мысль скорее о замирающем эхе, чем о страстном призыве. Ее походка вполне соответствовала этим видавшим виды глазам — небрежная, развинченная, Утомленная; казалось, будто девушка, проиграв крупную ставку, осознала бесцельность дальнейших попыток. Но в этом была своя прелесть, как в отрывке нерифмованной поэмы. Незнакомка что-то оживленно рассказывала подруге, смеясь и раскачиваясь на ходу. Словно ветер колыхал осоку. Вот она отклонилась назад, запрокинув голову, а в следующий момент она всем телом снова подавалась вперед, сгибая колени. А Бибба, дочь шорника, смотрела на нее с восхищением и восторгом, любопытством и смущением. Вероятно, ничего подобного она никогда не слыхала. Салка Валка многое отдала бы, чтобы только услышать, что она говорит. Весь облик этой незнакомой девушки был точно особый мир, такой же чуждый, как географические названия. Здешние же люди были только частью этого берега и моросящего дождя. И уж чего бы ни отдала Салка за пальто незнакомки — из светло-коричневого меха, блестящего, как шелк. На девушке была шляпа без полей, она плотно облегала голову и закрывала уши. Чулки на ней были цвета лососины, туфли коричневые, на высоких каблуках. Салка Валка была обута в старые башмаки, ей их подарила соседка, когда они стали малы ее сыну. В одном из башмаков была огромная дыра, девочка набила туда сена.

Салка Валка вошла в лавку почти одновременно с девушками. На конторском троне восседал Али. Облокотившись одной рукой о прилавок, а другую запустив в густую темную шевелюру, он читал книгу. Увидев важных покупательниц, он растерялся, засуетился и покраснел.

— Неужто это ты, Арнальд? — воскликнула незнакомка. — Не верю своим глазам. Подумать, как вырос ребенок! Ну, здравствуй!

И, вытащив из кармана пальто узкую, ослепительно белую руку, она, улыбаясь, протянула ее через прилавок.

От ее приветствия юноша пришел в еще большее смущение и окончательно растерялся.

— Здравствуй, Аугуста, — с трудом выговорил он, — Добро пожаловать домой.

— Говорят, ты стал настоящим книжным червем, это правда?

— Не больше, чем прежде, — произнес он, тяжело переводя дыхание.

— Тебе нужно поехать за границу, — сказала девушка, — и поступить в коммерческую школу в Копенгагене. Всем способным молодым людям нужно уезжать за границу. Я знаю многих юношей, которые учатся в коммерческом училище в Копенгагене. Молодой человек никогда не обретет лоска дома, даже если поедет на Юг. Нужно, чтобы мой отец взял на себя расходы за твое учение. Я думаю, он немало зарабатывает здесь на своих бочках с рыбой. Со временем ты сможешь стать управляющим у нас с Тури, — добавила она, сияя прямо ему в лицо снежно-белыми зубами и глазами опытной кокетки. Она говорила спокойно, убежденно, словно уже во все деталях продумала его будущее. Ее смех, ее веселость таили в себе неизъяснимое очарование, столь часто описываемое в заграничных романах.

Юноша смотрел на нее своими глубокими, серьезными глазами. Краска постепенно сошла с его лица, и оно стало бледным, как полотно.

— Я мечтаю уехать отсюда хотя бы на Юг, — пробормотал он.

— Поезжай за границу, ты должен поехать, — заявила авторитетным тоном она, — Кто не был за границей, тот ничего не понимает… Я, например, была даже в Берлине. Посмотри, Бибба, ты не находишь, что у него красивые волосы? У тебя очень красивые волосы, Али, и станут еще красивее, если ты подстрижешь их немного. Подумать только, до чего изменился ребенок! Он был совсем мальчиком, когда я уезжала за границу. Бог мой, еще несколько лет, и мы будем старыми и уродливыми, и тогда пожалеем, что не все брали от жизни. Как это ужасно, не правда ли? Какие сигареты вы держите в лавке?

Мальчик зачарованно смотрел на девушку, глаза у пего остановились, как у мороженой рыбы. Казалось, что вот-вот упадет в обморок. Наконец он опомнился и смущенно ответил:

— «Гиппопотам».

— Господь всевышний, неужели все та же дрянь, которую мы таскали и курили когда-то тайком? Неужто цивилизация не продвинулась вперед с тех пор, как я уехала за границу? Когда же мой старик научит своих людей курить приличные сигареты?

— К чему заводить лучшие, когда и эти раскупают, — возразил мальчик, подражая своему деду, который был твердо убежден, что курить хорошие сигареты ни к чему, если человек не скопил денег для похорон.

— Да, торговля в Осейри у Аксларфьорда всегда была выше моего понимания, — сказала девушка. — А какие у вас есть сладости?

— Карамель, — ответил юноша.

Девушка разразилась хохотом. Тем не менее она потребовала показать товар. Юноша в смущении хватал одну за другой самые неподходящие вещи, пока наконец не сообразил, чего от него хотят. Тогда он поставил па прилавок три большие жестяные банки и снял с них крышки.

— Пожалуйста, Бибба, бери сколько хочешь, — предложила молодая хозяйка, которая сама не была склонна к таким примитивным удовольствиям.

Только сейчас она заметила в дверях высокую стройную девочку в мужских брюках. Девочка с нескрываемым любопытством смотрела на нее, на сладости и на Али, прямо ела все это глазами.

— Мы знакомы? — дружески спросила дочь купца.

— Нет, — ответила Салка низким голосом.

— Ну, это ничего не значит. Я вижу, ты большая модница. На фешенебельных курортах в Германии и Америке считается большим шиком ходить в брюках. Там все дамы ходят в брюках. Хочешь конфет? Бери.

Салку Валку не пришлось просить дважды. Она запустила руку в банку, вытащила пригоршню ярко-красных конфет, и они тотчас же захрустели у нее на зубах. Дочь купца подмигнула своей подруге — дескать, посмотри на это смешное создание. И они обе рассмеялись, глядя на девочку. Арнальдур продолжал зачарованно смотреть на дочь купца и не только не поздоровался с Салкой Валкой, но даже не показал виду, что знает ее.

— Послушай, Али, — сказала молодая хозяйка, облокачиваясь на прилавок. — Раз человек пришел сюда, нужно что-нибудь брать, как говорит иногда мой отец. Поэтому дай-ка мне шесть пачек, ну, этих сигарет. Ты понимаешь, у нас дома есть сигареты поприличнее, но старик не должен знать, сколько я курю, пусть думает, что я только так, чуть-чуть балуюсь. Он, бедняга, надеется сделать из меня истинную христианку. Не хочу лишать его этого удовольствия. Но ты понимаешь, что это мое личное дело. Запиши, сколько там за мной. Я расплачусь при случае, понятно? Итак, я вернулась вновь в эту дыру, где единственное развлечение курить ночами «Гиппопотам»!

Юноша опять густо покраснел от одной мысли, что она сделала его соучастником своей тайны. Он без слов протянул ей сигареты, и она рассовала пачки по карманам. Девушки собрались уходить.

— До свиданья, Али! Не забудь подстричь волосы к моему следующему приходу. Послушай, почему тебе не заглянуть к нам? У меня целый ворох приключенческих романов. Я могу дать тебе почитать. Ты читаешь по-датски? Если нет, я тебя научу. Надо нам поговорить с тобой с глазу на глаз. Я возьму тебя под свою опеку. Мы договоримся, когда встретиться. Впрочем, ты можешь прийти к нам в любое время. Я научу тебя всему, чему захочешь. Только не проговорись о «Гиппопотаме». Это между нами, хорошо?

И, помахав рукой, самоуверенная и все изведавшая, она взяла под руку свою подругу и направилась к выходу.

Они ушли. Арнальдур все еще стоял, как пораженный громом, и смотрел на закрывшуюся за девушками дверь.

— Пять фунтов овсянки и полфунта сахару, — решительно потребовала Салка Валка.

Казалось, только сейчас юноша осознал присутствие Салки Валки. Он посмотрел на нее и сказал:

— Здравствуй!

Девочка не ответила на приветствие, она повторила свое требование. Мальчик взял большой бумажный кулек и принялся отвешивать овсяную крупу молча и рассеянно, как лунатик.

— О, — спохватился он, когда насыпал кулек доверху. — Я ошибся и взвесил на пять фунтов больше. — Он вновь поставил кулек на весы и отсыпал лишнее. Девочка почти враждебно смотрела на него, продолжая ожесточенно крушить зубами карамель. Выражения одно за другим быстро сменялись на ее лице. Она взяла кульки, тряхнула головой и направилась к двери, но на пороге остановилась и, повернувшись, крикнула:

— Больно ты важный стал, делаешь вид, будто впервые встретил меня!

— Ты все получила? — спросил мальчик.

— Не думай, что я собираюсь разговаривать с тобой.

— Ну, значит, все в порядке, — ответил он сухо.

— Говорят, что ты липнешь к богачам, тащишься за ними, как собачий хвост. А сам-то ни капельки не лучше нас всех. До свиданья!

— До свиданья!

Пропади он пропадом, этот Копенгаген. Пусть он остается с богачами. Мешок с костями! Страшилище! Да она похожа на пьяную бабу! Девочка плелась домой по слякоти, ничего не видя, как в тумане; перед глазами мелькали то красные, то черные круги. «Али, Али», — думала она уже дома, прижимая руки к груди.

Если бы он знал, если бы он только знал!..

Глава 15

Никому не понять человеческого сердца — меньше всего оно понятно угрюмым горам, которые, словно языческие боги, возвышаются над этой маленькой полоской берега у холодного, зеленого, как океан, фьорда; им не страшны ни туманы, ни вечные непогоды. Влажный океанский ветер разгуливает по ночам в убогих рыбачьих хижинах, ничуть не смущаясь, что там, может быть, спит измученная, больная душа. Знакомо ли вам то чувство, какое испытываешь, проснувшись в зимнюю дождливую ночь от холодной капли, упавшей через дырявую крышу на грудь? И так капля за каплей. Уснуть невозможно. В темноте ночи все мы одинаковы. Здесь, на этом берегу, спит дочь купца, никто ее не видит, никто ею не восхищается, ее шикарная шуба висит в гардеробе, а тело у нее такое же, как и у бедных девушек, и умрет она так же, как они, когда придет время. Ее тело, не прикрытое одеждами, в темноте ночи ничуть не лучше тела Салки Валки, одинаково равны они и перед смертью. Сжатые в кулак пальцы все одинаковой длины. Садка Валка трепещущими руками ощупывает свое загадочное тело, которому бог, как говорится:

Почему же бог не послал всем девушкам меховое пальто, чтобы они ходили в них днем? Почему не все имеют одинаковое право на карамель? Почему не все могут ездить в Копенгаген? Почему не всем дано знать датский язык?

В тот самый момент, когда девочка задумалась над несправедливостью мира и жестокостью природы, объединившихся против всего живого, она услышала в темноте чей-то плач. Этот пронзительный плач, полный непонятных мучений и отчаяния, слился в ее душе с рокотом моря, шумом дождя и сознанием собственного ничтожества. Плакал Сигурлинни, ее маленький братик, которого по установленному обычаю накануне крестили во имя отца, сына и святого духа, и теперь он предъявляет требования этому страшному миру, в котором бог возлагает на плечи каждого слишком тяжелое бремя. Этот голос, исполненный стихийной силы, глубоко, как никогда раньше, ранил сердце девочки.

эту песнь часто пели моряки, а когда они пьянствовали несколько дней кряду, она не сходила у них с уст. Девочка вспомнила, как Стейнтор раз утром пел эту песню.

Между куплетами он оскорблял мать, бормоча непристойности. В эту ночь, предаваясь воспоминаниям и слушая пронзительный плач младенца, девочка испытывала невыразимую печаль. Какие только тяготы не взваливает бог на несчастную вареную рыбу, которую он решил назвать человеком и поселил на этой береговой полоске, окруженной каменными лицами гор. И в ответ на пробудившуюся в человеческой душе любовь и тоску достается только боль. Салка Валка орошала подушку горячими слезами, а сердце ее билось и трепетало от любви и ревности, самого ядовитого чувства в человеческом существе, вскормленном морскими рыбами.

Ночи, полные отчаяния, сменялись скучными, однообразными днями — школой с ее зубрежкой и надоевшими играми, вроде «Мы ходим вокруг орехового куста, орехового куста», «Йоким из Вавилона», или другими нудными играми, которые учитель позаимствовал в Дании. Бродя вечерами на берегу, девочка узнавала новости поселка, подчас весьма интересные. Их частенько приносила одна из служанок Йохана Богесена. Рассказывали, между прочим, что распрекрасная дочка купца, вернувшись из Копенгагена после полного курса обучения, стала такой образованной, что не довольствовалась обедом и ужином, как все люди. Она звонила среди ночи и требовала кровавый бифштекс. И, очевидно, высшей степенью образованности там, за границей, считается держать при себе мальчишек-подростков на побегушках, чтобы посылать их среди ночи за коньяком. Она делает вид, будто учит датскому языку одного простачка из поселка, сама же держит его только для того, чтобы гонять за вином. А на днях служанка рассказала, что парень и вовсе пробыл у них всю ночь, в этом она была совершенно уверена. Решив подкараулить их, она уселась у двери комнаты фрекен Богесен. Выло совсем поздно, когда вдруг раскрылась дверь и вышла фрекен в вышитой ночной сорочке. Качаясь из стороны в сторону, как новорожденный теленок, она поплелась в ванную комнату. Тут-то служанке и удалось заглянуть через полуоткрытую дверь в комнату молодой хозяйки, и она увидела посреди пола мужской ботинок. Почему она не зашла и не посмотрела, там ли парень? Да потому, что он наверняка был там. Где же ему быть, если она не видела, как он уходил? К тому же в любую минуту могла возвратиться фрекен. Служанке и так пришлось спрятаться в стенной шкаф, чтобы не попасться ей на глаза.

— Что же это за парнишка, который попал в такую беду? — спросила женщина из Армии.

— Да мальчонка из Кофа. Впрочем, чего другого ожидать от заучившегося юнца? Подумайте, его ведь только недавно конфирмовали. Да, я всегда говорила, разврат богачей — бездонное море; знал бы человек, что кроется в его глубине, он и пальца не окунул бы туда.

В следующую ночь Салке Валке снились королевские дворцы, о которых она читала в сагах. Они были объяты пламенем. Нет, любовь в ее груди не горела больше тусклым, слабым огоньком дешевой стеариновой свечки, освещающей бедняцкие хижины. Нет, ее сердце превратилось в сказочный дворец, в котором полыхал пожар. Чудовища с разинутыми пастями, высеченные на колоннах, улыбались, точно моржи. Неожиданно они ожили, заговорили и задвигались в свете пламени. Но вдруг огонь лизнул основание колонн, быстро пополз вверх, вот он уже добирается до крыши, пожар охватил все здание. Девочка проснулась в холодном поту.

Иногда по вечерам после работы Салка Валка видела Херборг из Кофа. Она часто выходила из лавки, нагруженная пакетами. До чего предприимчива эта женщина, из всего-то она могла извлечь пользу. Теперь, например, она занималась тем, что пекла хлеб и лепешки и сдавала их в магазин, и это заносилось в книги на ее счет. Крепкая, лет сорока женщина, высокая и хорошо сложенная с несколько выдающимися вперед зубами и орлиным носом, Херборг слыла ловкой и энергичной хозяйкой. Она не видела в этих местах достойного жениха для себя, поэтому отклоняла все предложения. Она преданно исполняла свой долг перед отцом и племянником. Херборг добровольно жертвовала собой ради них, других-то родственников у нее не было, а сама она была бедна и к тому же не имела возможности бывать в других, более населенных местах, где скорее можно было выбрать подходящую пару. Хотя сомнительно, нашла ли бы она себе кого-нибудь по вкусу в ином месте. Из-за ее высокомерия ей ничего не оставалось, как век вековать одинокой и кичиться своими добродетелями. Херборг всегда держалась обособленно, никогда не давала повода к сплетням, наоборот, ее чистоплотность, ловкость и благоразумие служили примером для других женщин. Все лучшие рукодельные работы в поселке — вышивка, тамбурный шов и вязанье — выполнялись под ее наблюдением. Она же была одним из инициаторов создания местного женского союза и, само собой разумеется, его председателем, потому что была принята в доме Богесена. Это была единственная семья в поселке, с которой Херборг поддерживала знакомство. Говорят, она дружила с женой купца. Конечно, без поддержки купеческого дома не могло быть и речи о женском союзе в Осейри. Откуда бы иначе ждать пожертвований?

Однажды вечером Херборг возвращалась домой. Любо посмотреть на нее: статная, представительная, в национальном костюме, который всегда надевала, выходя из дома, она с королевским достоинством несла шаль на плечах. Когда она пересекала площадь, откуда ни возьмись вынырнула Салка Валка. Девочка поздоровалась с почтенной дамой, не преминув изобразить при этом одну из своих гримас.

— Добрый вечер, дорогая Сальвор! Давненько ты к нам не заглядывала. Кажется, с той поры, как конфирмовали Арнальдура. Ну, как вы, бедняги, живете?

— Мы вовсе не бедняги, — ответила девочка.

— Ты такая отчаянная, милая Сальвор. Что ж, правильно, дитя мое, так и надо. Никто о тебе не позаботится, кроме тебя самой. Из тех, кто высоко держит голову, выходят настоящие люди. В конце концов главное — высоко нести голову, а что ты собой представляешь на самом деле, не так уж важно. Я сказала «бедняги» лишь потому, что слышала, как плох маленький сынок твоей матери. Кто-то говорил мне, что вы даже посылали за пастором.

— Его на днях крестили, но мне кажется, ему не стало от этого лучше. С тех пор как прошлой осенью он схватил простуду, он все время болеет и кричит ночи напролет.

— А ты по-прежнему разгуливаешь повсюду в мужских брюках, дорогая? Ты же почти взрослая девушка, что скажут люди?

— А мне все равно, что скажут люди.

— Тебе не следовало бы этого делать, дорогая. Нельзя забывать стыд и честь. Молодая девушка должна быть скромна и опрятна, иначе пропала ее добрая репутация.

— А я вовсе не девушка и не собираюсь быть ею. Мне мало дела до того, что скажут люди.

— Первый раз такое слышу! Не очень это умно с твоей стороны, Салка. Ты уж совсем взрослая девочка. Впрочем, у меня нет времени болтать с тобой. До свиданья, друг мой, надеюсь, у тебя все будет благополучно. Больно уж ты не похожа на других.

— До свиданья, — сказала девочка, глядя вслед быстро удаляющейся Херборг, стройной и величавой. Поколебавшись секунду, девочка побежала за ней.

— Я решила проводить тебя домой, навестить вас, — сказала девочка.

— Ну что ж, мой друг, пойдем. Я быстро вскипячу кофейник.

Они молча взбирались по крутой тропинке. Дом старого Йоуна назывался Коф — сугроб. Возможно, это странное название он получил оттого, что выступал над косогором несколько больше, чем положено. Дом был небольшой, с торфяными стенами, крытый железной крышей, красный конек которой обращен был к склону, будто дом с глазу на глаз беседовал с горами. На передней стене было четыре окна с белыми наличниками. За домом со стороны поселка был небольшой огород, самый лучший в поселке. Двор был со всех сторон обнесен забором, вход в него шел через калитку, подвешенную на петлях. От калитки через огород вела узкая дорожка, выложенная каменными плитами. Все здесь находилось в образцовом порядке, всюду было аккуратно вычищено и выметено. Вдоль внешней стороны огорода, журча день и ночь, бежал маленький ручеек, он спускался с гор и нес свои воды во фьорд. Своим внутренним убранством дом не отличался от других домов поселка. Только здесь все было чище. Одна дверь вела в общую комнату, другая в комнатенку с очагом, которую почтенная дама предпочла называть кухней, как в купеческом доме. Еще недавно в общей комнате стояли две кровати, а с тех пор как Арнальдура конфирмовали, появилась третья. Перед окном стоял стол. Всякий раз, убрав со стола посуду, его покрывали вышитой скатертью. Посреди стола стояла фарфоровая собака, в одном из углов — комод, его украшали фотографии в рамках. На стенах висели картины, изображающие Хадльгримура Пьетурссона, Йоуна Сигурдссона, шведского короля Оскара II, английскую королеву Викторию в роскошном наряде. На книжной полке можно было увидеть исландские саги, биографии судей, журнал «Страж», книгу церковных псалмов, несколько романов и красочное издание миссионерских книг с картинками. Их купили из чувства сострадания у одного голодного и промокшего до костей адвентиста, который случайно забрел в эти места, забрызганный с головы до ног грязью, в изодранной об колючую изгородь одежде.

Как только Херборг вошла в дом, она тотчас сняла шаль, аккуратно сложила ее и убрала в комод. Затем сняла исландский костюм, повесила его за занавеску и, надев чистенький халатик, пригласила Салку Валку на кухню, где предложила ей сесть на маленькую скамеечку.

— А я сейчас приготовлю кофе для нас обеих, — сказала она с той приятной улыбкой, какая появляется на лицах людей, когда они угощают кофе.

Девочка сидела, как чурбан, без единой мысли в голове, она уже жалела, что увязалась за Херборг, и мучительно старалась придумать какую-нибудь причину, чтобы объяснить свой визит, но ничего подходящего не приходило ей в голову.

— Да, да, — сказала Херборг, чтобы нарушить молчание. — Должна сказать тебе, друг мой, у тебя весьма странные взгляды. Ты вполне здоровая, нормальная девочка и вдруг заявляешь, что не хочешь быть девочкой!

— А, по-твоему, приятно быть женщиной? — спросила Салка.

Вопрос рассмешил мудрую девственницу, но только на одну секунду. Тотчас же, приняв серьезный вид, она захлопотала у печки.

— Такие вопросы не следует задавать, дитя мое, — ответила она спустя некоторое время, — Мы во всем должны покоряться богу и судьбе.

— Мама тоже думает, что нас всех создал бог, как сказано в библии. Может быть, так было когда-то, в старые времена, в каких-нибудь других странах, но не у нас. Про меня этого не скажешь. Я всего-навсего незаконнорожденная и родилась на Севере.

— Бог всех создает одинаковыми, мой друг! Думаю, что хоть этому-то тебя обучили в школе.

— Вот, например, мой братишка Сигурлинни. Я точно знаю, что его вовсе не бог создал, но об этом ничего не написано в книгах, которые мы читаем в школе. В школе нас учат, что бог создал Адама; что ж, я ничего не могу об этом сказать. Я не знаю. Раз так напечатано в книгах, наверное, это правда, если правда все, что печатается. Быть может, в старые времена происходило многое, чего мы не знаем. Особенно в других странах. Но я точно знаю, как появился на свет маленький Сигурлинни. А было это так: Стейнтор, грязное пугало, — он ни одну женщину не оставит в покое — залез в кровать к моей матери. А когда я прогнала его, мама сама перебралась к нему — это, по-твоему, тоже судьба?

— Ты не должна обо всем на свете судить по твоей маме. Она, бедняжка, не стоит твердо на ногах, это всем известно. Но бог свидетель, я не собираюсь осуждать ее и желаю ей всяческого добра. Мы должны с любовью, терпимо относиться к тем, кто сбился с пути истинного. Что касается меня, я сделала все от меня зависящее, чтобы женский союз смог послать ей в подарок прошлой осенью детские вещи. Не хочу бахвалиться, но там все было новенькое, с иголочки, прямо из магазина. Если эти вещи мало принесли пользы в такой дыре, как Марарбуд, где вы живете со стариками, что ж поделаешь, все мы в руках божьих — бедные, богатые и те, кто сбился с пути. Бог вселяет дыхание жизни в их детей, так же как и в других.

Но девочка впускала эти рассуждения в одно ухо и выпускала в другое. Она продолжала развивать свою мысль:

— Нет, он не только плачет целый день в своем мешке на полу в кухне, мама устроила его там потому, что только там сохраняется немного тепла, — нет, иногда он начнет плакать с самого вечера и кричит до самого рассвета. Это даже не похоже на плач. Скорее он орет, как кошка в марте месяце. Мама целую ночь сидит над ним, качает его, баюкает, но ничего не помогает. Ты думаешь, что он, бедняжка, кричит потому, что он плохой, капризный мальчик? Ничего подобного, это от болезни. Говорят, у него золотуха. У нас всю зиму, целых три месяца, не было молока. Корова отелилась только к рождеству, а покупать молоко мы не могли, где уж нам! У меня что-то есть на счету в лавке, но мне ничего не дают. А у мамы совсем ничего нет. Она не может купить даже носового платка. Старики берегут каждый эйрир для своих детей — сына и дочки, — они живут в других городах. И у сына, и у дочки полон дом детей, которые тоже болеют. Я слыхала, что у них золотуха унесла много детей. Оно, быть может, и правда, что бог помогает и Адаму, и Аврааму, и Ною, и еще кому-нибудь в других странах, нам же нет.

— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей маме, — заявила женщина (хотя именно это было у нее на уме). — Жизнь не игрушка, она подчинена всевышнему, который воздает всем по заслугам. Твоя мать только расплачивается за старые грехи. То, что называется удовольствием, не достается людям даром. Запомни это хорошенько, мой друг, когда тебе самой придется по-серьезному вступить в жизнь. Бог не позволит провести себя…

— Может быть, — сказала девочка. — Я еще маленькая. Я многого не знаю. Одно я знаю, раз ты заговорила обо мне: хотя бог и недоволен мною, у него нет причин для этого. Мне никогда не доставалось от него никаких радостей, за которые он мог бы проучить меня. Я не могу получить своих денег в лавке, я не могу ничего купить на них до тех пор, пока я не буду конфирмована. А какое они имеют право запрещать мне? Я хочу купить себе платье на свои собственные деньги, которые я сама заработала. Мне вовсе не хочется ходить в обносках из купеческого дома, все сразу видят, с чьего они плеча, и тычут в меня пальцами. А тот, кто мне дорог, быть может, кто нравится мне, тот и смотреть на меня не хочет… Но, к счастью, мне никто не дорог и никто не нравится. Просто я имею такое же право носить приличное платье, как и те, кто расхаживает в дорогих нарядах. Я ненавижу всех, кто думает, что они лучше других. Я ненавижу их, как собак. Черт бы побрал всех, кто думает, что они лучше меня.

— Да поможет тебе господь бог, дитя мое, — сказала Херборг, растерявшись перед таким бурным излиянием чувств. — Я не предполагала, чтобы у кого-нибудь из детей могли быть такие ужасные мысли. Я всегда думала, что ты разумная девочка, Салка. Ты была такая прилежная, когда тебя учил Али. Только позавчера я слышала, как сам учитель хвалил тебя. Говорил, что ты очень развитая для своего возраста. И вдруг ты начинаешь нести несусветную чушь, в которой нет ни единой капли здравого смысла. Притом все это так непристойно!

— А мне все равно, — упрямилась девочка. — Может быть, я и вправду дурочка, какой меня считали, когда мы только приехали сюда. Я только знаю, что те, что носятся со своими способностями, ничуть не лучше других. Богачи используют их для всяких гадостей и вертят ими, как им вздумается.

— Что ты хочешь этим сказать, дитя мое? Ради всего святого, о чем ты говоришь?

— Ничего. Я разговариваю сама с собой. Я знаю, меня никто не понимает, никто. Ну и пусть. Кто я? Всего лишь дочка шлюхи, как кричали мне вслед мальчишки, когда я была совсем маленькая. Что ж, пусть смеются те, кто думает, что это забавно. Ну, я пошла, извини, что я увязалась за тобой. Не знаю, зачем я это сделала.

Но видимо, она не очень торопилась уходить. Кофе уже поспевал, и девочка охотно поддалась уговорам остаться. Чтобы отвлечь мысли девочки от неприятной темы, Херборг принесла альбом с фотографиями и положила ей на колени. Салка принялась листать его. Херборг видела, что девочка очень расстроена, и стала рассказывать ей о людях на фотографиях. Девочка смотрела и слушала, ничего не понимая. Она очнулась только тогда, когда Херборг указала на фотографию женщины почти в целый лист и сказала, что это Сульвей, покойная мать Али.

С фотографии смотрела красивая молодая женщина в датском наряде. Глаза у нее были глубокие и добрые, но в их глубине таилась серьезность и даже какая-то боль, тайная, невысказанная. Салке Валке показалось, что она давным-давно знает ее. Черты лица ее были мягче, чем у сестры, хотя сходство между ними было поразительное. Подумать только, на Салку грустными, нежными глазами смотрела мать Арнальдура, женщина, которая навсегда исчезла за голубыми горами. Девочка резко подняла голову и спросила:

— Правда, что она умерла?

Херборг посмотрела на нее испытующе и холодно:

— Что это тебе вздумалось спрашивать об этом?

— Не знаю, — отвернувшись, ответила девочка. — Я подумала, что, может быть, она уехала куда-нибудь?

— Кто вбил тебе в голову эти глупости? — на этот раз уже резко спросила Херборг.

Она встала с места, прошлась по комнате, затем подошла к Салке, подбоченилась и испытующе уставилась на девочку.

— Никто, — покраснела Салка. — Так, сболтнула, не подумав. Может, потому, что на фотографии она как живая.

— Я уверена, что Арнальдур внушил тебе, хотя я ему приказывала нигде и никому не болтать этот вздор. У него всегда были какие-то причуды, правда, теперь меньше. Она умерла, когда он был совсем маленький. Ее смерть долго скрывали от него. Когда в последний раз он говорил тебе об этом?

— Я не разговариваю с ним больше. Он не хочет знать меня. И я не хочу с ним знаться, — заявила девочка.

Больше ничего не могла выведать у девочки Херборг. Салка продолжала перелистывать альбом. Увидев фотографию мужчины, она ткнула в нее пальцем.

— А это кто?

Херборг подошла к ней и нагнулась над альбомом.

— Это Бьерн, папа Арнальдура, — ответила она, задержав на некоторое время взгляд на фотографии. — Он женился на другой. Ну, кофе уже готов…

Херборг подошла к плите и стала разливать кофе. По комнате, щекоча ноздри, распространился приятный аромат. Девочка жадно рассматривала лицо интеллигентного светского мужчины с умными, выразительными глазами. Это от него сын унаследовал удлиненный подбородок и красиво очерченный рот. У мужчины был отложной воротничок и цветок в петлице.

— Кто он? — спросила девочка.

Херборг поставила кофейник на печку, подошла к девочке и, указывая большим белым пальцем на фотографию, сказала:

— Ты не находишь, что у него красивые глаза? И рот? Ах, какой формы рот! Но самое удивительное у него — это голос. Этого, конечно, на фотографии не увидишь. Удивительный голос. Ты спрашиваешь, кто он? Да кем он только не был! Посмотри на ямочку на подбородке. Никто не мог устоять перед ней, должна тебе сказать.

— Ямочка на подбородке? — тупо переспросила девочка.

— Что же это я разболталась, — спохватилась Херборг и быстро повернулась к плите. — Не очень-то умно с моей стороны. Просто стыд.

— Я никому не расскажу, — душевно сказала девочка.

— Чего не расскажешь? — разгневалась Херборг. — Что ты еще придумала!

И, не сказав больше ни слова, она выхватила из рук Салки Валки альбом, как будто девочка в чем-то серьезно провинилась, отнесла его в другую комнату и заперла в комод.

Уже стемнело. В кухне слабо горела подвешенная на стене лампа. Комната оставалась во мраке. И вдруг они увидели Арнальдура, сидящего в углу. Он так тихо вернулся домой, что они не слышали. Возможно, он был свидетелем большей части разговора между Херборг и Салкой Валкой.

— Что это ты прячешься в темноте, дитя мое? Почему не дал знать, что ты пришел, а бродишь по дому, как привидение?

— Ну, я пошла, — крикнула Салка Валка из кухни. — До свиданья!

— Ну что за глупости? Я вижу, вы оба не в себе. Я для тебя готовила кофе, Сальвор, хлопотала, а ты уходишь. А ты, Арнальдур, почему не идешь в кухню? Иди сюда, поговори с Салкой. А то ведешь себя как чудак. На тебя уж стали жаловаться, что ты не признаешь людей, не здороваешься с ними! Я-то всегда думала, что вы ладите между собой. Садитесь, попейте вместе кофе!

Арнальдур вошел в кухню, бледный и серьезный. Девочка боялась взглянуть ему в глаза. На нем был воротничок и галстук, волосы подстрижены. Девочка не ответила на его приветствие и повернулась к нему спиной. Его тетка продолжала:

— Боже мой, как ты выглядишь? Бледный, точно мертвец. Где это ты пропадал вчера ночью, что заявился так поздно? Имей в виду, сегодня вечером ты у меня шагу не сделаешь из дома!

— Перестань, пожалуйста, — раздраженно возразил Арнальдур. Голос его дрожал и, казалось, вот-вот сорвется. — Оставь меня в покое!

— Я вижу, ты возомнил себя слишком взрослым, начинаешь пререкаться со старшими. Ладно, садись и поговори с Салкой. Она чувствует себя несчастной. Все неласковы с ней, друзей у нее нет. Ты плохо поступил, что перестал с ней дружить.

— Насколько я понял, ты уже успела рассказать Салке все, что, по-твоему, ей нужно знать обо мне и других людях. К тому же ей безразлично, говорю я с ней или нет. Я прекрасно слышал, Салка, как недавно в лавке ты сказала, что не собираешься разговаривать со мной, хоть и не знаю, в чем я перед тобой провинился. Не помню, чтобы я был груб или невежлив с тобой.

— Не хочу я с тобой разговаривать, — отрезала девочка, держа чашку кофе в руках и отворачиваясь к стене.

— В чем дело? — удивленно рассмеялась Херборг. — Уже не влюбились ли вы, дети, друг в друга?

— О нет, тот, кто все видит и знает, тому известно, что нет. Про нас этого не скажешь! Ничего похожего!

— Рад это слышать, — обиженно отозвался мальчик. — По правде говоря, я даже не представляю, что мог бы влюбиться в тебя, по крайней мере до тех пор, пока ты ходишь в штанах, глупая. Вот когда наденешь юбку, тогда видно будет.

— Да, конечно. Особенно если я наряжусь в меховое пальто и буду гонять тебя по ночам за водкой, чтобы потом напиваться, как теленок, — выпалила девочка, сильно покраснев. Она потеряла контроль над собой, и лицо ее стало почти безобразным.

— Теперь мне ясно, зачем ты пришла к нам сегодня, — вскипел Арнальдур. — Ты пришла, чтобы оболгать меня перед моими родными. Ну что ж, яблоко от яблони недалеко падает. Ты ничем не отличаешься от своей матери. Всем известно, что произошло между тобой и женихом твоей матери, когда ты была еще совсем маленькой паршивой девчонкой…

— Арнальдур, постыдись, что ты говоришь! — прервала его тетка. — Придется, видно, задать тебе хорошую трепку!

Салка Валка отшатнулась, как от удара хлыста, она уронила чашку, пролив кофе на брюки, она затряслась всем телом, ее душили рыдания. Вскочив на ноги, девочка остановилась посреди комнаты, ее глаза были полны слез, каждый мускул дрожал от гнева и стыда. В эту минуту Салке Валке казалось, что ей никогда не приходилось видеть более страшного чудовища в человеческом облике, чем Арнальдур Бьернссон. Нет слов, чтоб выразить, какое он чудовище. Как ужасно она ошибалась в нем до сего дня.

— Я знаю, моя мама несчастна. У нее нет денег, чтобы купить приличную тряпку и прикрыть ею свое тело…

Девочка, вероятно, собиралась высказать им все то, что уже наболело, но слезы душили ее, и она не смогла произнести больше ни слова. И, прежде чем Херборг успела подойти к ней и успокоить се, она уже скрылась за дверью.

— Салка! — кричала ей вслед Херборг. Но девочка была уже во дворе.

— Салка Валка! — кричала Херборг, следуя за ней. Но девочка проскочила в калитку, быстро спустилась с холма и исчезла в темноте.

Глава 16

Незнакомец в поселке! Какая новость может произвести большее впечатление, чем весть о появлении незнакомца среди зимы, когда жителям рыбачьего поселка уже до смерти надоело смотреть друг на друга и когда им уже не доставляет удовольствия даже злословить о веснушках и бородавках на носу своего соседа. К людям неожиданно возвращается вежливость — удивительно приятное качество, обычно выходящее из обихода в маленьких городках. Повстречав незнакомца на дороге, они снимают шляпу, раскланиваются, расспрашивают обо всем — как зовут его, что привело его в здешние места, женат ли он, каков выдался в прошлом году улов в его краях. Стоит только показаться незнакомцу, как во всех домах у дороги приподнимаются занавески, к окнам приникают женщины, молодые и старые, в потрепанных кофтах, многие с младенцами на руках. Малыши упираются пальчиками ног в ржавые жестяные или эмалированные банки, заменяющие цветочные горшки, в которых торчат унылые, безжизненные стебли, возможно — единственное украшение в бедняцком доме. Женщина, завидев незнакомца, выходит на крылечко и долго стоит, сложив руки под передником, и смотрит ему вслед с невыразимой тоской в глазах, с той благоговейной тоской, которую в больших городах считают признаком отсутствия моральных устоев у простых женщин. Ребятишки, засунув пальцы в рот, затаив дыхание, стоят у дороги по щиколотку в снежной слякоти и зачарованно смотрят на пришельца до тех пор, пока не окоченеют ноги в драных ботинках.

Салка Валка встретилась с незнакомцем как-то утром по дороге в школу. Он, вероятно, вышел подышать свежим воздухом, как заведено у Йохана Богесена и ему подобных господ. На незнакомце был непромокаемый серый плащ, шляпа с широкими полями, в руке он держал палку. Время от времени он останавливался, рассматривал то, что попадалось ему на глаза. Неизвестно почему, но девочке почудилось, что она знает его и что и он ее тоже узнал. Что-то было доверительное в его взгляде. Она даже вообразила, что он улыбнулся ей как-то лукаво, будто знал все ее тайны. Она так смутилась, что вся кровь бросилась ей в лицо. Девочка пустилась бежать и бежала, не решаясь оглянуться, до тех пор, пока не оказалась на большом расстоянии от него. Когда она наконец обернулась, то увидела, что незнакомец забыл о ней и с интересом рассматривает что-то другое. Боже мой, до чего же жарко! Кто бы это мог быть?

Вскоре она узнала, кто это такой. В школе и на причале все уже было известно. Оказывается, это Бьерн Бьернссон, отец Арнальдура из Кофа. Теперь Салка Валка поняла, почему он показался ей таким знакомым: ямочка на подбородке. Он приехал с Юга, где был большой персоной, владел всем на свете, на суше и на море, точь-в-точь как Йохан Богесен здесь, в Осейри. Такому человеку ничего не стоило платить за содержание сына, хотя старик Йоун особенно не распространялся об этом. Что привело отца Арнальдура в эти края, пока еще никто не знал. Было только известно, что он остановился у своего тестя и что Херборг набрала в лавке всякой всячины — лимонных корочек, цукатов, гвоздики, мармелада, корицы, кардамона. В Кофе с утра до вечера жарили, парили, тушили, варили, пекли. Старый Йоун, этот неисправимый брюзга и скряга, был так ошеломлен приездом знатного гостя, что отпускал покупателям все, что только у него не попросят, — с любой полки, из любого ящика, не возражая ни единым словом и не напоминая никому о предстоящих похоронах. Кое-кто высказал предположение, что Бьерн Бьернссон купит Коф и построит на этом месте особняк не хуже, чем у Йохана Богесена. Когда же удалось выяснить, что он является пайщиком акционерного общества тральщиков в столице, всем стало ясно, что он построит базу для траулеров в Осейри у Аксларфьорда и начнет конкурировать с Йоханом Богесеном. А кое-кто подозревал, что он приехал обследовать золотую жилу, на которую несколько лет назад наткнулся один немец в горах. Кто может знать, что у этих людей на уме?

Был один из унылых воскресных вечеров в конце зимы, когда каждый порыв ветра приносит дождь или град и фьорд окрашивается в угрюмый серый цвет, мало располагающий к поэтическим размышлениям. Улицы, переулки поселка представляли сплошное море грязи. V плохо обутых жителей поселка ноги были вечно мокрые, и это не способствовало поднятию настроения. В ущельях лежал грязноватый, осевший от дождя снег. Никогда так печально не выглядят рыбачьи хижины, как в сумерки пасмурного зимнего дня: ветхие, источенные бесконечными ветрами, они издали кажутся унылыми восклицательными знаками, рассыпанными на заброшенном берегу. Мелькали в окнах грязные детские лица, посиневшие от вечного плача и водянистой каши, зевающие физиономии взрослых, которым нищета мешает оценить по достоинству благовесть дня. Таков был этот вечер.

Неожиданно на пороге кухни в Марарбуде появился Арнальдур Бьернссон в синем костюме, в воротничке. Он не снял кепки, ни с кем не поздоровался. Он был очень серьезен.

— Сальвор, — сказал он, — можно мне поговорить с тобой?

Казалось, он не видел на кухне никого, кроме нее. Но дело в том, что Салка Валка приняла твердое решение — никогда в жизни больше не разговаривать с Арнальдуром Бьернссоном. Никого и никогда не изгоняли так окончательно и бесповоротно из ума и сердца, как был изгнан Арнальдур из ума и сердца Сальвор Вальгердур Йоунсдоттир. Принять такое решение побудила ее не только недавняя ссора. Увидев отца Арнальдура, Салка поняла, какая пропасть лежит между этим мальчиком и ею, девчонкой, растущей без отца и если хорошенько разобраться, то и без матери, нищей, грязной оборванной. Раньше она обвиняла Арнальдура в том, что он тянется к богачам, преклоняется перед ними, теперь ей стало ясно, что дело вовсе не в преклонении. Мальчик, у которого такой отец, сам принадлежит к знати. Теперь он казался ей таким же далеким и чужим, как семейство купца Богесена. Нет, никогда, никогда в жизни она не заговорит с ним. Тем не менее, как только он позвал ее, она быстро поднялась и вышла с ним из комнаты.

— Ты не пройдешься со мной к берегу? — спросил мальчик.

Девочка стала подыскивать в своем словарном запасе такие выражения, которые бы на всю жизнь запали ему в сердце. Но прежде чем она успела найти эти горькие, уничтожающие слова, которые заставили бы его попять, что даже сама вечность неспособна затушить бушующее пламя вражды между ними, неспособна поглотить то безбрежное море, которое разделило их навсегда, он успел сказать все, что собирался.

— Салка, я пришел проститься с тобой. Я уезжаю.

Она остановилась посреди выгона, где все еще было сковано морозом, и посмотрела на него.

— Уезжаешь? Куда?

Он произнес прекрасные солнечные слова, так долго волновавшие ее детские мечты, обещавшие осуществление всех надежд — когда-то давным-давно, еще до того, как время обогатило ее печальным опытом; когда она и мать еще не были «двумя женщинами», а имеете мечтали о путешествии и о достижении желанной цели.

— На Юг!

Когда он произнес эти два слова, ей показалось, что все ее старые мечты встали перед ней, как мираж, и опустились в море; так однажды Красное море поглотило египтян. Над фьордом пронеслась дождевая тучка. Ее подхватил ветер, закружил, и Салка почувствовала у себя на лице первые капли дождя.

— Ты думаешь, меня это интересует? — спросила девочка с притворным безразличием. Жизнь очень рано научает наше сердце притворяться, чтобы оградить его от ударов судьбы.

— Я знаю, я поступил плохо с тобой, очень плохо, — начал мальчик, с трудом произнося слова. — Но человека окружает много злых духов…

Девочка не отвечала. Она вдруг сконфузилась, ей стало обидно и неприятно, что ей всего лишь тринадцать лет. Она внушила себе, будто зла на него, но сейчас обнаружила, что только испугалась, испугалась так сильно, что ей хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться. Они подошли к берегу. Грозовая туча висела прямо над ними. Град полосовал воздух и бил воду, как целое полчище белых иголок. Мальчик поднял воротник куртки. Он был еще не так богат, чтобы носить непромокаемый плащ.

— Я знаю здесь на берегу одно место под скалой, — наконец сказала девочка, — там можно спрятаться. Пошли, я там иногда сижу.

Они побежали, она впереди. Забравшись в укрытие под скалой, они некоторое время молча наблюдали, как град барабанит по прибрежной гальке; постепенно он становился мягче, превратился сначала в снежные хлопья и наконец в дождь.

— Салка, — начал мальчик. — Злые духи хотят подчинить меня своей воле, иногда они являются ко мне ночью, становятся у изголовья, начинают гримасничать и смеяться мне в лицо. Они внушают мне разные мысли. Они хотят заставить меня делать такие ужасные вещи, что я даже сказать тебе не могу. Иногда эти духи принимают образ страшных женщин… Никому на свете я не решусь рассказать, как они выглядят или что они делают.

— Чепуха, — заявила девочка, не глядя на него. — Все это выдумки вроде тех, что ты мне рассказывал о женщине, которая исчезла за голубыми горами. Эту историю о твоей матери ты выдумал. Ты сочинил, что она уехала в какую-то красивую страну. Она ушла навсегда. Она умерла, как умирают другие люди. Теперь мне все понятно. Это когда я была маленькая, я верила всякой чепухе, что ты мне говорил.

Девочка сама себе удивлялась, как это она сидит с ним наедине и высказывает все, что думает. Но никому, кроме бога, не было известно, как билось сейчас ее сердце. У мальчика, как у фанатика, вера которого подвергается нападкам, — в глазах появился подозрительный блеск, он потерял контроль над своим голосом.

— Сальвор, любой может сказать: это ложь, что ты существуешь. Быть может, то, что ты существуешь, выдумка, но все же я сижу здесь и говорю с тобой, выдумка это или нет. Мне совершенно безразлично, сумеет ли Херборг убедить тебя и других в том, что я лгу. Мне лучше других известно, с кем я разговариваю ночью, во сне, и днем. Я знаю тех, кто хочет погубить меня. Я знаю, кто спасет меня и вырвет из их лап.

— Неужто ты думаешь, меня может интересовать все, что тебе кажется и чудится? — сказала девочка. — Ну, мне пора, я замерзла. Счастливого пути! Прощай!

Она поднялась и вышла из укрытия, собираясь бежать домой.

Мальчик вскочил на ноги и преградил ей путь.

— Нехорошо, Салка, так относиться ко мне, я пришел к тебе как друг. Я не сказал и половины того, что собирался. Подожди немного. Я знаю, я неправильно поступал, что носил коньяк Аугусте, но поверь — больше ничего не было. Она смеялась и издевалась надо мной и даже назвала меня молокососом. Я думал, она хорошая девушка, но видишь, какая она оказалась. Женщина-дух предупредила меня, чтобы я остерегался Аугусты. Этот же дух сказал мне, чтобы я пришел к тебе и попросил у тебя прощенья.

— Женщина-дух? О чем ты говоришь? Ничего не понимаю!

— Она предсказала все, что должно со мной случиться. Она предсказывала, что приедет мой отец и увезет меня на Юг, и многое, многое другое. Она охраняет меня.

— Так я и поверила всей твоей болтовне о духах и привидениях! Черта с два! Ты сам сказал мне, кто я такая, и я не забуду этого до самой смерти.

— Салка, как ты можешь сердиться, когда к тебе приходят по-хорошему? Тебе всего тринадцать лет, а мне пятнадцать. Мы еще дети. Не уходи. Не смотри так на меня. Салка, ты же знаешь, я пришел проститься с тобой. Может быть, мы никогда больше не увидимся. Я уезжаю на Юг, папа хочет, чтобы я поступил там учиться. Я стану студентом и буду разъезжать по свету и, наверное, никогда не вернусь в Исландию. Я хотел бы подарить тебе одну вещицу, потому что ты такая необычная, так не похожа на других. Еще когда мы были совсем маленькими, Салка, я всегда видел только тебя, я не замечал других детей, ты была такая независимая. Помнишь, как весело нам иногда было, как мы баловались и смеялись по вечерам?

Он достал из кармана маленький серебряный медальон на цепочке и протянул его Салке.

— Зачем он мне? — спросила девочка.

— Это мамин. Внутри моя фотография… когда я был совсем маленьким.

Девочка с удивлением смотрела на драгоценность, затем крепко зажала ее в руке как бы для того, чтобы спрятать от дождя. Ей и во сне не снилось такое сокровище. Она быстро взглянула в глубокие, мечтательные глаза мальчика, которые отличали его от всех других людей на земле, протянула ему руку и прошептала:

— Спасибо!

Противоречивые чувства раздирали ее душу. Она убежала, оставив его одного.

Никакое расставание позже в жизни не кажется таким тяжким, как первое. Как первая любовь — единственно истинная любовь, а все позднейшие только ее отзвуки и отражения, так и позднейшие разлуки всего лишь поэтические отзвуки первой разлуки. Такое расставание — единственное запоминающееся до последнего дня жизни.

— Ты что, не собираешься ложиться, Салка? — спросила старушка.

Время было позднее, а девочка сидела на кухне у огня, делая вид, что читает. Пароход еще не подошел. Не было слышно его гудков. Должно быть, он задержался из-за тумана. Но когда все легли спать, девочка надела на себя толстую коричневую фуфайку и отправилась в поселок. Время приближалось к полуночи.

На пристани, дожидаясь парохода, сидело несколько человек со своими пожитками — вещевыми мешками, ящиками, перевязанными веревкой, — бедняки ведь редко держат свое имущество на солидных запорах. Среди них было несколько поселян из близлежащих деревень. Они направлялись к Югу, одни в поисках работы, другие ехали лечиться. Часть пассажиров еще не прибыла. Пароход мог подойти каждую минуту. Обычно больше получаса он здесь не задерживался. Хлестал холодный, пронизывающий ветер с дождем. Поселок давно уже спал, и ни в одной из хижин не горел огонь. Лодка, принадлежащая торговому дому, на сей раз большая моторка, ждала у причала наготове со включенным мотором, чтобы в любую минуту доставить на борт парохода пассажиров и захватить оттуда почту. Слабый фонарик на лодке освещал ее палубу. Теплый отработанный воздух от мотора ударял девочке прямо в лицо, и в холодной ночной тьме даже его запах казался благоуханием. Холодной, неприветливой ночи нет никакого дела до неспокойного сердца, бьющегося в груди человека. Дождь припустил сильнее, но девочка не обращала на него внимания и не собиралась искать убежища. Она все стояла и стояла под дождем. Холодные капли падали ей на голову, с волос вода стекала на шею и вниз по спине. Пальцы совсем окоченели от холода, но она не замечала этого. Рядом с ней неподвижно, словно неживые, стояли две женщины, закутанные в шали. Незавидна судьба тех людей, что среди ночи, под проливным дождем, ждут своего часа, чтобы отправиться в далекое путешествие. Мужчины давно позабыли вкус табака, но в душе у них теплится надежда, что в других местах лучше, чем здесь.

Высокий мужчина в резиновых сапогах, с испачканным лицом высунулся из рубки посмотреть, не изменилась ли погода. Изменений к лучшему не намечалось, дождь, видимо, зарядил надолго.

— Эй ты, в брюках, что стоишь и мерзнешь на холоде? — обратился он к Салке. — Смотри, закоченеешь!

— Да хочу попрощаться с одной женщиной, — ответила Салка и смахнула с носа дождевую каплю.

— Скажи тем несчастным пугалам, чтобы шли в рубку, не то примерзнут к пристани.

В рубке горел огонь. Команда ожидала, когда закипит большой чайник. Они собирались варить кофе. Двое мужчин лежали на скамейках и вели мирную беседу о рыбной ловле. Молодой парень с обветренными руками, сонный и угрюмый, по-видимому не брившийся более месяца, готовил чашки и сахар. Женщинам предложили сесть на скамейки. Моряки пытались развлечь их разговором, но они сидели грустные, мрачные, как на похоронах. Та, что помоложе, казалась заплаканной. А может быть, у нее распух нос от насморка? Она чуточку косила. У пожилой женщины болели зубы. Салка Валка забралась в уголок у самого входа и притаилась там, стараясь быть совсем незаметной. Перед ней стоял огромный крестьянин в кожаных штанах. Наконец поспел долгожданный кофе, горячий, благоухающий, его наливали в большие кружки и давали к нему по большому куску коричневого жженого сахара. Ну что за кофе это был! Один матрос принялся рассказывать историю о каком-то начальнике уездного суда с Юга, имевшего привычку подъезжать к французским траулерам и выпрашивать тресковые головы. Французы ни слова не понимали, что он говорил. Ну и потеха же была! Женщина с зубной болью не удержалась и заметила, что это мало похоже на правду, а косоглазая отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Затем сам шкипер рассказал историю про одного капитана парусного судна, который два дня сряду ругал свою команду за то, что она разбила иллюминатор. Потом снова разливали кофе, предлагали еще сахару — не стесняйтесь, берите. Но тут раздался гудок рейсового парохода. Все поспешно опорожнили кружки, оборвалась интересная история, вдруг утратившая свои достоинства, — все заторопились к выходу. Над морем висел удивительный голубоватый свет, и при виде его возникала слабая надежда, что завтра над фьордом поднимется заря, точь-в-точь как и каждое утро.

— Все готово? — закричал шкипер, выпроваживая Салку Валку на берег. Здесь ей делать было нечего.

Когда девочка уже спустилась на пристань, она увидела двух бегущих мужчин, они опаздывали на пароход.

— Минуточку! — закричал Бьерн Бьернссон мужчинам в лодке, собиравшимся отчалить.

— Поторопитесь! — раздалось ему в ответ. И едва успели мужчины водвориться на палубу, как пароход снялся с якоря. Никто и не заметил Салку Валку.

Арнальдур стоял у мачты под фонарем. На нем было новое пальто. Девочка не могла отчетливо разглядеть его лицо, но ей казалось, что он пристально всматривается в берег. И ни в одном из окошек не было света. Господи, не дай бог, кто-нибудь узнает, что она слоняется здесь среди ночи! Какое счастье, что он не видел ее! Что бы он подумал? Ведь ей только тринадцать лет! Девочка отправилась в обратный путь.

«Ну а если б и заметил, что в этом плохого? — думала она. — Он научил меня читать и писать, а теперь он уезжает в большой мир, чтобы стать важным человеком, и я, наверное, никогда его не увижу».

Она хотела уже повернуться и побежать опять к морю, чтобы в последний раз крикнуть ему «прощай», если корабль еще не успел уйти далеко. Но в этот момент она заметила женскую фигуру в широкой юбке, закутанную в шаль. Наверное, кому-то еще хотелось сказать последнее «прощай». Заметив Салку Валку, женщина резко повернулась и быстро исчезла в темноте. Почему Салка Валка невольно подумала о Херборг из Кофа? Совсем не похоже на нее бегать по ночам и прятаться от людей. Такая женщина выходит только среди бела дня, величественная и торжественная, словно намереваясь осветить своим гордым светом всю вселенную. Может быть, Салке Валке это только почудилось?

Но как бы там ни было, пароход уже скрылся из виду. Он увозил с собой Арнальдура. Арнальдур уехал и никогда не вернется. Ничто не возвращается обратно.

Вот какой это был вечер.

Глава 17

Лучи весеннего солнца завлекают и обманывают людей, как блуждающие огни. Все бесконечные ненастные дни и томительные ночные бдения забываются человеческим сердцем в первый же ясный день, стоит только появиться весеннему солнышку. Но вдруг так же неожиданно возвращается непогода, ненастные дни хуже, чем в прошлом году, такие темные и угрюмые, каких даже старики не припомнят. И вновь наступают ночные бдения, еще безутешнее прежних.

Весна — блаженное время для старых и для малых. Ничто так не воодушевляет, как весна, когда солнце щедро, не щадя сил, излучает тепло.

Сигурлина Йоунсдоттир из Марарбуда вынесла своего мальчика на солнышко и села с ним у южной стены дома, подставив солнцу лицо малыша. Оно было желтое, осунувшееся, морщинистое, как у маленького старичка, глаза большие, веки припухшие. Сколько страданий запечатлено в этих глазах! Но вот солнце бросило свои благотворные лучи на это лицо, как и на другие лица, и стоило матери несколько дней посидеть с ним на солнышке, как мальчик залепетал, сначала слабо, но постепенно голосок его окреп, спокойное воркование радовало материнское сердце.

— А-а-а, — тянул он и смотрел на солнце глазами, полными нечеловеческой скорби.

Вышел на солнышко и старый Эйольфур. Он ощупью пробрался к ним, поздоровался и заметил, что малыш издает теперь совсем иные звуки.

— Да, — сказала мать, — он достаточно настрадался; быть может, теперь бог пошлет ему здоровья.

— Может быть, — согласился старый Эйольфур, поднимая лицо к солнцу.

— Странно, что бог заставляет страдать невинных за чужие грехи. Не за свои же собственные грехи он страдает, ведь у него их нет, — сказала женщина.

— Тьфу, ты, — буркнул Эйольфур.

— Поэтому я и говорю, что порой человек может дойти до отчаяния, если он не знает, что бог посылает нам страдания для того, чтобы испытать нашу веру и облагородить душу. Так, к примеру, было с нашим благословенным Хадльгримуром Пьетурссоном.

Старый Эйольфур палкой нащупал дорогу, собираясь уходить.

— Все испытания от дьявола, — сказал он. — Вот уже шестнадцать лет, как я слеп.

Еще несколько солнечных дней, и маленький страдалец стал улыбаться матери. Такова уж человеческая природа. В его глазах промелькнул слабый луч восхищения благословенным солнцем, воспетым поэтами во всем мире, — это, кстати, единственная роскошь, которой бедняки пользуются даром, Мать малыша обрадовалась, повеселела, она пела ему самые красивые песни, которые только знала, — «О чистая виноградная лоза» и другие. Как приятно думать, что бог, тот самый бог, который создал солнце, вспомнил Сигурлину Йоунсдоттир и взял ее под защиту, ее, такую маленькую, беззащитную и такую бедную, что на ее имя даже нет счета у Йохана Богесена.

Время шло, приближалось лето. Все чаще и чаще некий человек из долины проходил мимо усадьбы Марарбуд, в особенности по вечерам, когда он возвращался домой. Это был Юкки из Квиума, хотя по-настоящему его звали то ли Йоким, то ли другим именем, очень похожим на это и взятым из священного писания. Юкки был человек богобоязненный. Бывая в поселке, он всегда принимал участие в собраниях Армии спасения. Он содержал престарелых родителей, проживших всю свою жизнь на собственном маленьком хуторе в долине. Мать его вот уже девять лет была прикована к постели. Отец, несмотря на свои девяносто лет, был еще здоров и бодр. Да и нашего героя звали «старик Юкки из Квиума», потому что ему к тому времени, как разыгралась наша история, было уже около пятидесяти. Иногда по вечерам он останавливался у двора Марарбуд и разговаривал с Сигурлиной о погоде, о скотине, о навозе, о видах на урожай. В дни сенокоса он говорил о засухе и дожде. Исчерпав на прошлой неделе все рассказы о неустойчивости погоды и обманчивых проблесках солнечных дней, в следующий раз он опять заводил об этом разговор, только еще многословнее, чем прежде. Таким образом, темы для разговоров у него никогда не иссякали. Юкки был приземистый, угловатый мужчина, он сильно сутулился при ходьбе, его уши были покрыты струпьями, и красноватые усы свисали надо ртом. Брился он раз в месяц, в редких случаях — два. Он нюхал табак, громко чихал, постоянно чесался, кашлял и шумно отплевывался. Когда он разговаривал с Сигурлиной, он всегда глубоко засовывал руки в карманы. Глаза у него были навыкате, а зубы коротенькие, желтые, почти вровень с деснами. Сигурлина обычно просила подождать ее немного; ей надо взглянуть на ребенка. Убедившись, что малыш спит, она выходила на крылечко, и они подолгу болтали. Иногда, когда все ложились спать, она приглашала его зайти в дом, угощала сладким кофе и ржаным хлебом с маргарином, который Юкки очень любил.

— Почему бы не помочь, — говорил он, — мне это ничего не стоит. Если этими днями будет сухая погода и сено подсохнет во дворе, я с удовольствием зайду как-нибудь вечерком, соберу его и спрячу под навес. О чем речь! Женщина есть женщина, что с нее спросишь, ей хватает и своей работы.

Слова у Юкки не расходились с делом. Однажды утром, когда Салка Валка, быстро одевшись, спешила на пристань сушить рыбу, она увидела Юкки. Он сидел в кухне, мокрый от пота, лицо обсыпано табачной крошкой, подбородок черный, небритый — и с аппетитом хлебал кофе, закусывая его ржаным хлебом. Мать возилась с его заскорузлыми ботинками, она положила их размачивать в старую кадку. Женщина всячески старалась угодить Юкки, он так помог ей: за ночь перетрусил все сено, собрал и уложил под навес. После ночной работы Сигурлина была бодра и весела. Она довольно улыбалась, показывая остатки зубов. Губы у нее были еще полные, свежие и соблазнительные, тело не утратило упругости, несмотря на то, что зиму она провела в бдениях над больным ребенком, читая молитвы и баюкая его. Юкки следил за ней собачьим взглядом. Салка Валка прошла через кухню, встряхнула головой и, ни с кем не поздоровавшись, вышла, хлопнув дверью. Вечером со всей беспощадностью и непримиримостью молодости она призвала мать к ответу.

— Через год ты принесешь третьего ребенка, — сказала она. — Знаю, знаю, ты сейчас поспешишь заверить, что твои отношения с Юкки невинны в глазах господа бога и людей. Но хотела бы я знать, чем ты его будешь кормить, во что будешь одевать? Что скажут бог и люди на это? Кто поручится, что он не схватит какую-нибудь страшную болезнь в этом доме, по которому гуляют сквозняки и в который врывается дождь?

— Я вот смотрю на тебя, дорогая Салка, ты растешь, славу богу, здоровая.

— Да нас отослали бы опять на Север, и мы попали бы на иждивение прихода, если бы я не начала работать и зарабатывать на себя.

Сигурлина не была способна к словесному состязанию. Она сдалась. Поглядев на дочь, она вздохнула, и слезы покатились у нее из глаз.

— Я не узнаю тебя больше, дитя мое, — сказала она наконец. — Я даже не узнаю твоего голоса, в глазах у тебя появилось что-то злое, нехорошее. Вот ты осуждаешь меня, как будто я создала мир таким, какой он есть.

— Разве бог виноват в том, что ты вешаешься на шею любому мужику, стоит ему взглянуть на тебя?

— Бог руководит моей жизнью и моим сердцем, — смиренно ответила Сигурлина. — Он создал меня женщиной, и я не могу противиться своей природе. Если у меня рождается ребенок, то он появляется помимо моей воли и моего желания. Я покоряюсь воле господней и его разуму и рожаю своих детей без ропота. Пути господни неисповедимы, кто знает, нет ли великого смысла в том, что он разрешает появляться на свет детям бедняков? Только нам, простым грешникам, не дано знать этого смысла. И хотя отцы иногда уклоняются от содержания детей, бог по крайней мере вовремя убирает таких молодчиков с глаз долой, как, например, убрал с моего пути Стейнтора. И слава богу, Сальвор. Останься он здесь, наша жизнь превратилась бы в сплошной грех, для тебя не меньше, дорогая, чем для меня. Сейчас бог послал мне другого человека, богобоязненного, праведного, порядочного, который любит меня честной, благородной любовью. Ты можешь быть уверена, этот человек не обесчестит ни тебя, ни меня. У него есть клочок земли в долине, и, если будет на то воля божья, я пройду с ним рука об руку всю жизнь.

— Поздравляю тебя, — сказала девочка. — У него уши в струпьях, чесотка по всему телу, а зубы такие черные, будто всю жизнь он ел одну грязь.

— Придет и твой черед, Сальвор, дорогая. Рано или поздно придет, — сказала мать.

На этом закончился разговор между дочерью и матерью.

Летние дни шли своим чередом. С зеленью, голубым небом, прохладным ласковым ветерком. Скоро они миновали. А когда наступила осень и фьорд снова окутался привычной пеленой осеннего дождя, по поселку пронесся слух: Сигурлина из Марарбуда обручилась с Юкки из Квиума. На сей раз люди не видели в этой любви ничего греховного и достойного порицания. И хотя помолвка не была радужным исполнением всех сладостных, светлых мечтаний, вряд ли те, кто смотрел на этот союз с сожалением, был счастливее Сигурлины из Марарбуда.

Всякий, кто считает, что твердо стоит на ногах, должен быть осторожным, чтобы не оступиться. Однажды воскресным вечером в Армии состоялось торжественное собрание по весьма важному поводу. Здесь на самом почетном месте восседала Лина из Марарбуда, не умевшая держаться на льду и сторицей платившая за все радости, даруемые ей жизнью. Она пела чудесные духовные песни, сидя рядом с человеком, любившим ее чистой и благородной любовью и владевшим кусочком земли. С этого момента она попала в разряд женщин, взирающих на весь мир торжественно и гордо.

В этот вечерний час два человека в поселке в последний раз закрыли двери своего дома, спустились с пригорка и направились к берегу. Кто же они? Согбенный старик, в серой манишке. Он мелко семенил ногами и сутулился сильнее обычного. На спине старик нес небольшой рюкзак. Он уже не ворчал и не брюзжал, у него не оставалось не единого гроша для своих собственных похорон.

Вслед за ним шла высокая величественная женщина в исландском костюме, с шалью на плечах. Она не оборачивалась ни вправо, ни влево, никого не замечала, ни с кем не здоровалась. Казалось, сердце этой благородной, гордой женщины превратилось в камень. Они направились к пароходу. Одни приезжают в Осейри у Аксларфьорда, другие уезжают. Дождь льет, не переставая…

Несколько дней спустя установилась хорошая погода. Воздух был морозный, иней покрыл дворы, огороды.

Салка Валка поднялась на холм, остановилась перед красивой деревянной калиткой, ведущей в усадьбу Коф. Она хотела открыть ее, но оказалось, что калитка забита гвоздями. Девочка перелезла через забор. Кто-то выкопал и унес все овощи. Приходский судья приказал заколотить окна досками. Над дверным замком красовалась таинственная печать, напоминая о тех, кто ушел и никогда уж не вернется, — возможно, королевская печать. Через несколько дней дом будет продаваться с аукциона. Судя по слухам, распространившимся в поселке, приходский судья получил приказ из банка на Юге конфисковать все имущество старого Йоуна, движимое и недвижимое. Все было описано — дом, земля, обстановка, кредит в лавке — все. Прошлой зимой старик поставил свою подпись на какой-то бумаге для своего зятя. За это он поплатился всем имуществом. Такие бумаги называются векселями. Конечно, старик мог остаться на своей должности в лавке, ничем другим Йохан Богесен не мог помочь бедняге. Он сам последние годы терпит большие убытки из-за плохих уловов. Но Херборг и слышать об этом не хотела. Говорили, будто она ждет ребенка.

Новые обрученные готовились к свадьбе скорее платонически. Особых хлопот не замечалось, разве только Юкки попросил Свейна, крестьянина из Южного Оса, продать ему немного пуха для одеяла с расчетом через контору Йохана Богесена. Да еще будущий супруг предложил своей невесте купить материи для исландского костюма за его счет. Жена шорника согласилась сшить его. Но когда платье и все остальное было готово к свадьбе, над фьордом пронесся страшный ураган и разгулялась такая непогода, какой даже старики не припомнят. Проливной дождь лил без конца, море бушевало, чуть не каждый день в фьорде случалось несчастье. Буря причинила массу убытков. Пропала без вести одна из лодок Йохана Богесена со всей командой в пять человек. Почти у каждого рыбака осталась большая семья. Ветер срывал крыши с хижин и трепал их. Клочья от них летали по поселку, ударялись в окна соседних домов и, поднимаемые ураганом, летели над фьордом, пока наконец не погружались в воду.

Лишь немногие смогли подготовить свои жилища к зиме. В остальных домах дождь проникал в любую щель, на полу образовывались лужи и постели промокали До последней нитки. Дождь превратился в град, затем в снег, снег повалил в дома, на кроватях лежали сугробы. Наконец непогода утихла, потеплело, даже наступили солнечные деньки. Снег растаял.

Многие, наверное, думают, что непогода — всего лишь непогода, миновала она — и дело с концом. Но дурная погода в небольшом поселке на берегу моря вторгается в жизнь человека серьезнее, чем принято думать. Она подрывает здоровье, опрокидывает планы женитьбы, меняет всю дальнейшую судьбу человека, не говоря уже о том, что часто по ее милости не один рыбак — кормилец семьи вообще не возвращается домой, где его ждет гурьба ребятишек и жена, разбавляющая молоко своими слезами. В некоторых домах ненастье оставляет после себя сильнейшую простуду или воспаление легких, которое в здешних местах обычно переходит в бронхит или плеврит и кончается туберкулезом.

Прошлой осенью в такую непогоду в первый раз захворал мальчик в Марарбуде. Что-то неладное произошло у него с легкими. Потом привязалась золотуха: у него болело горло, припухли веки, появилась непрекращающаяся течь из ушей и глазок. Летом он отогрелся на солнышке, поправился и выглядел почти здоровым, у него поджили нос и ушки. Но при нынешней непогоде он опять расхворался, как и в прошлую зиму. Болезнь опять подобралась к легким, ребенок потерял аппетит, у него начался жар. Снова вскрылись болячки, началась течь из ушей и носа, снова дом огласился его плачем, раздирающим душу, мучительным, как крик животного, подвергающегося истязанию. Болезнь малыша стала серьезным препятствием на пути к предполагаемому браку. Было ясно: пока мальчик не поправится, он не будет большим приобретением в хозяйстве в Квиуме.

Ребенок был единственным достоянием женщины, не считая, конечно, Иисуса Христа. Сигурлина ни на шаг не отходила от мальчика ни днем, ни ночью, пока кто-нибудь не сменял ее. Обрученные решили отложить свадьбу до весны. Невесте пришлось спрятать исландский костюм в сундук старой Стейнун. Если мальчик на минутку утихал ночью, она подходила к сундуку, доставала наряд и разглаживала гладкий блестящий материал красной распухшей рукой, вознося молитву Иисусу. Сколько страстных и проникновенных молитв посылала Сигурлина своему спасителю, когда она рассматривала свое подвенечное платье или когда с тоскою вглядывалась в личико ребенка и видела его ввалившиеся щечки, всегда открытый ротик, белый от молочницы, опухшие веки, покрытые корками.

— Боже всемогущий, — молилась она. — Ты единственный друг бедных и страждущих, протяни свою благословенную руку над моим любимым мальчиком…

Йохан Богесен не видел особых поводов для веселья и гулянья в этих местах. Поэтому он предоставлял свое помещение для развлечений только в самых исключительных случаях, например для благотворительных вечеров, и люди разумные не осуждали его за это. И вот между рождеством и Новым годом Богесен разрешил союзу женщин устроить вечер. Все, кто хотел, могли взять со своего счета наличными деньгами от пятидесяти эйриров до двух крон. А люди позажиточнее даже целых пять крон. Этот вечер устраивался в пользу вдов и сирот, чьи кормильцы погибли этой осенью во время урагана. Йохан Богесен с готовностью предоставил один из своих рыбных складов. Предполагалось, что доктор прочтет лекцию о так называемых рентгеновских лучах, потом с небольшой речью выступит сам Йохан Богесен. Союз женщин, возглавляемый теперь женой шорника, собирался торговать кофе. Союз надеялся собрать до полутора сотен крон в пользу вдов и сирот. Давненько не было в этих местах такого праздника, ведь не каждый же день в Осейри гибнет сразу столько рыбаков.

Теперь Салка Валка только и думала, что о предстоящем празднестве, хотя все говорили, что детей на танцы не допустят, а ей минуло только четырнадцать лет. Салка Валка никогда прежде не интересовалась этим и не стремилась на танцульки, которые после окончания лова устраивались в какой-нибудь из хижин. Но ей сейчас даже по ночам снилось, как она кружится по залу. Ей снилось, что мальчишки наперебой приглашают ее танцевать и она парит в воздухе, легкая и сильная. Она поговорила со своими сверстницами, и все они согласились, что это очень здорово и что никто не имеет права запретить девочкам повеселиться. Перед многими из них возникла серьезная проблема — во что одеться к такому торжеству.

— Подумаешь, — сказала Салка Валка, — Мы будем танцевать друг с другом. Я вовсе не собираюсь танцевать с мальчишками. Знаете, что мы сделаем: мы переоденемся и вымажем лицо сажей.

Но из увлекательного плана с переодеванием ничего не вышло. В тот самый день, когда намечался праздник, душа Сигурлинни тихо и мирно отошла в страну праведных. Все мысли о переодевании и веселье казались теперь кощунством. Последние сутки маленький совсем ослаб, он ничего не ел и не пил, не открывал глаз, не плакал, и ни единой искры жизни не было заметно в этом несчастном, измученном тельце, обтянутом сморщенной желтой кожей с темным пушком на голове. Он был уже мертв, когда Салка Валка вернулась с работы. Девочка застала мать на кухне. Она сидела за столом, подперев руками голову, и смотрела перед собой невидящими глазами, не замечая и не слыша ничего вокруг. Сколько бессонных ночей она провела, баюкая своего маленького, сколько выстрадала вместе с ним, так горячо его любила! В ее душе открывались священные грустные просторы, когда она смотрела по ночам, как содрогалось измученное невинное тельце, которое бог вызвал из глубины ее греха. Он послал ему страдания такие же, какие претерпел его собственный сын. Даже в самые последние минуты Сигурлина молилась и надеялась. Наверное, она и сейчас еще окончательно не осознала, что его уже нет.

Такова человеческая жизнь…

Сигурлина не подняла головы, не взглянула на Салку Валку, когда та вошла в комнату. Живые кажутся такими незначительными в сравнении с теми, что ушли навсегда. Старая Стейнун стояла у плиты, скрестив на животе руки, и рассказывала Сигурлине о том, как умирали от золотухи ее дети. Она никогда прежде не говорила, что в этом самом доме она потеряла четырех детей. Все они умерли вот в этой комнате.

— Я знаю, я всю зиму грешила в своих молитвах, — наконец сказала Сигурлина, видимо, не вникая в слова старой Стейнун. — Если бы сатана меня не попутал и я прочла бы молитву богу отцу, быть может, он и не умер бы. Но он так неожиданно заболел осенью, после этого сильного урагана, что молитва как-то не шла на ум. Знаете эту молитву — «Да исполнится воля твоя». — Сигурлина так тяжело вздохнула, словно хотела столкнуть огромный камень, лежащий у нее в груди, — Сейчас я прочту эту молитву: «Да исполнится воля твоя на земле и на небесах» — кажется, так будет лучше.

Вечером Салка Валка помогла матери вымыть спальню. Сигурлина взяла трупик, осторожно обмыла его и прикрыла чистой простыней. Потом она раскрыла молитвенник, выданный ей в Армии спасения, на своем любимом псалме и положила развернутую книгу на грудь мертвого ребенка.

Все происшедшее почти вытеснило из головы Салки Валки мысли о предстоящем торжестве в пользу оставшихся в живых. Она даже не подумала пойти туда, хотя ее пятьдесят эйриров, завернутые в бумажку, лежали спрятанные под подушкой. Но к полуночи, когда уборка была закончена, а спать еще не хотелось, девочка решила пройтись. Так, в чем была, в брюках и фуфайке, она поплелась к пристани. Потом заглянула на склад, заплатив предварительно за вход. У дверей с наружной стороны висел фонарь. В бараке у стен стояли группками мужчины с непокрытыми головами. Они пили из бутылок водку, поминутно отплевываясь. В зале пахло так, как пахнет осенью в кухне, когда варят кровяную колбасу. На полу были лужи и валялись рыбные отбросы, в хорошей обуви заходить сюда было рискованно. В одном углу лежала груда свежей рыбы. Неподалеку сидели несколько женщин и пили кофе; запах соленой рыбы смешивался с запахом табачного дыма, водки, кофе, керосина и человеческого пота. Из школы и церкви сюда принесли парты и скамейки, чтобы присутствующие могли слушать ораторов со всеми удобствами. На большом ящике в самой глубине стоял Йохан Богесен. Он произносил речь. Салка вошла как раз в середине его выступления.

Когда говорил доктор — он рассказывал о так называемых рентгеновских лучах, — в помещении было шумно, никто не проявлял интереса. Слушатели уже уяснили себе, что здесь, в Осейри у Аксларфьорда, каждый может умереть спокойно от своих собственных болезней, никому из них в ближайшем будущем не угрожают эти удивительные лучи. Мужчины во время лекции то и дело выходили пропустить стаканчик-другой. Но стоило только заговорить «старику», как все возвратились на места. Богесен стоял выпрямившись и высоко подняв голову, в своем обычном сюртуке, высокий, немного тучный, с большим лбом, седыми, зачесанными назад волосами и удивительно густыми бровями. Властные серо-стальные глаза смотрели с сознанием собственного высокого значения, однако не без юмора и хитрецы. Нос у него был короткий, широковатый, на верхней губе росли густые каштановые усы, время от времени он поправлял их маленькой расческой, — вероятно, в такие минуты он что-то обдумывал. Руки у него были короткие, толстые, волосатые. Когда он говорил, он всегда скрещивал их на груди. Его голос звучал холодно, резко, хотя говорил он просто и доходчиво.

— Когда впервые тридцать шесть лет назад я приехал в Осейри, — начал он, — этот поселок был ни на что не похож, можете мне поверить. В рыбачьих лачугах, слепленных еще в середине прошлого века из земли и камня, жило только сто пятьдесят человек, если вообще их существование можно назвать жизнью. На рыбную ловлю ходили лишь зимой на полуразвалившихся лодках, уловы были жалкие, весной никто не рисковал отъезжать далеко от берега. И если рыба не появлялась вблизи берегов, считалось, что она ушла совсем. Торговли не было, за исключением разве датчан-спекулянтов, которые появлялись в наших краях весной и осенью, чтобы под любым предлогом за бесценок выманить у бедняков рыбу. Должен сказать, что вообще здесь не могло быть и речи о культуре среди населения до тех пор, пока датская компания «Один» не наладила регулярную торговлю и не принялась ловить рыбу сетями и неводами. Здесь была одна-единственная старая, полуразрушенная церквушка, которая наконец в сильный шторм совсем развалилась. Я чуть было не сказал «и слава богу», иначе нам пришлось бы и поныне посещать ее. О школе в этих местах никто и подумать не мог. Само собой разумеется, никто не заботился и о здоровье людей, доктора вовсе не было в этих краях. Не существовало связи со столицей, не было почты, да люди и не переписывались в те времена. Я не говорю уже о телефоне и телеграфе, их и в помине не было. Здесь даже не было ни одного приличного деревянного дома, за исключением того, что выстроил себе покойный Йенсен, бывший управляющий фактории. Редко у кого в хлеву стояла корова; правда, овец было не меньше, чем сейчас, с той только разницей, что тогда все мясо шло датчанам в обмен на какие-нибудь товары. Мясо на столе появлялось на рождество и на пасху, да и то только в самых зажиточных домах, ржаной хлеб считался большой роскошью, сахар видели лишь по большим праздникам. Я знал здесь одну рыбачью семью, где было девять душ детей — каждый год рождалось по ребенку. И вот на пасху и на рождество им на всех выдавали к кофе кусочек жженого сахара. Вы понимаете, сколько каждый ребенок мог держать во рту этот кусочек, Чтобы его хватило на всех? Интересно, что скажут на это те, кто в наши дни без конца жалуется на нужду и бедность? Во всем поселке был один-единственный огородишко у Пауля, отца Свейна Паулссона, он считался тогда богачом. Днем с огнем здесь, бывало, не сыщешь человека, который умел бы читать, а тем более нацарапать свою фамилию. Я думаю, теперь вам понятно, какова была в прежние времена жизнь в Осейри в экономическом отношении и каков был культурный уровень.

В этом месте оратор на минуту остановился, тщательно пригладил усы, расправил плечи, снова сложил на груди руки, найдя для них более удобное положение. Все присутствующие слушали его со вниманием, ловили каждое его движение и слово, ведь никто не стоял ближе к всевышнему в словах и деяниях, чем купец Йохан Богесен. Он продолжал:

— Куда бы ни бросила нас судьба, мы должны оставаться на своем месте, принося пользу в меру своих скромных способностей. Таков мой взгляд на жизнь. Компания «Один» сделала свое дело. В свое время она принесла пользу. Вначале я работал там приказчиком, по тем временам это была почетная должность. Когда же умер старый Йенсен, я стал управляющим. Не буду тратить много слов, скажу только, что все эти компании с шумом создавались в Копенгагене, здесь же, в Исландии, они лопались, как мыльные пузыри. Мне самому пришлось взяться за дело на свой собственный страх и риск. Дело было трудное, но шло оно неплохо, как вам известно. Я трудился не покладая рук и всегда был по уши в долгах, как сатана в грехах. Тем не менее я питаю надежду, что, когда меня не станет, те, кто останутся в живых, увидят хотя бы слабые следы того, что сделано мною. Я не стану приписывать себе все достижения. Эта честь принадлежит вам, это вы создали поселок, своим трудом, дерзанием вы превратили его в один из лучших уголков в нашей округе. Я был всего лишь вашим орудием. Как бы там ни было, но теперь у нас в поселке почти во всех домах настланы деревянные полы, дома строятся с одной или двумя деревянными стенами, многие завели хорошие огороды. Круглый год у людей есть работа, еды и топлива в достатке. Не часто увидишь в маленьком, занесенном снегом поселке таких упитанных и жизнерадостных людей, не говоря уже о больших городах за границей; там люди живут, как своры собак, бездомно, под открытым небом. Я читал в датской газете, что в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки, прошлой зимой за одну ночь замерзли до смерти восемьдесят человек. У большинства наших жителей мясо на столе бывает, во всяком случае, не реже раза в неделю, не говоря уже о хлебе — все едят его вдоволь. Я закупил ржаной хлеб и галеты в большом количестве за границей, и печенье тоже; некоторые называют его каменным, но я должен заверить вас, что этот сорт печенья считается большим лакомством во Франции. Мы выпекаем хорошие торты: ореховые, с изюмом; в старые времена их никому не доводилось едать. Должен сообщить вам, что на каждого жителя Осейри приходится сахара больше, чем в Германии, Франции и Испании, вместе взятых, Это подсчитал наш бухгалтер, пользуясь статистическими данными. Среди других достижений следует отметить улучшение связи с остальным миром. К нам теперь регулярно, раз в месяц, приходят пароходы, в летнее время даже два раза, так что мы можем ехать, куда нам вздумается; если захочется, можно поехать даже за границу. Мы завели у себя телефон и телеграф — правда, это обошлось нам недешево. Зато теперь можно связаться со своими друзьями и родственниками, даже если они живут в другой части света. Мы можем посылать телеграммы на восток, хоть в Китай, на юг — в Египет и на запад — в Америку в любой день, в любой час, когда нам вздумается. Для удовлетворения наших духовных потребностей у нас построена прекрасная церковь, а даст бог удачный сезон — мы утеплим ее, поставим печку. Тогда мы сможем потягаться с Армией спасения — у них посреди помещения установлена печь. Мы не должны забывать, что нам удалось заполучить опытного доктора, настоящего мастера своего дела, в чем мы могли легко убедиться сегодня, слушая его увлекательную научную лекцию. Если он не сможет вылечить нас здесь, то ехать на Юг в поисках другого доктора — пустая затея и напрасная трата денег. Тогда уж пиши пропало, поверьте моим словам. Есть у нас и школа, где учатся наши дети. Их обучают всему не хуже, чем в датских школах. Даже самый бедный ребенок в поселке получает знания о других странах, о вращении вселенной, о небесных светилах, о жизни растений, знает, что такое имя существительное, имя прилагательное и многое другое, о чем в мои времена могли мечтать только дети очень, очень богатых людей. За все это мы должны благодарить нашего учителя, которым мы все очень гордимся, потому что он большой поэт, его стихи печатаются в столичной газете. Я слышал, что в скором времени выйдет в свет сборник его поэм. Тридцать шесть лет тому назад это было бы несбыточной мечтой!

Дойдя до этого места, Йохан Богесен был вынужден очень тщательно пригладить свои усы. И действительно, что еще можно добавить к такому детальному описанию преимуществ этого благословенного местечка? И только найдя снова удобное положение для рук, он рискнул продолжить свою речь:

— Но, несмотря на такой удивительный прогресс, мы знаем, что в мире существуют силы, не подвластные человеку. Возьмем, к примеру, страшную бурю, случившуюся прошлой осенью. Она принесла нам немалые убытки и несчастья. Мы, жалкие грешники, беспомощны перед десницей всевышнего.

Мое положение в поселке с каждым годом все больше связывало меня с жителями поселка, так что теперь совершенно твердо можно сказать, что мое благополучие и ваше благополучие в той или иной мере взаимно связаны. Поэтому нет ничего удивительного, если такой старый человек, как я, из десятилетия в десятилетие учитывающий ваши доходы и расходы, в конце концов начинает смотреть на вас как на своих дорогих любимых детей и понимает вас всех, и в первую очередь тех, кто пострадал от тяжелых ударов судьбы. Мы знаем, что собрались сегодня для того, чтобы почтить наших братьев, ушедших от нас, и по мере возможности поддержать их осиротевших родных и близких. Как вам известно, я веду небольшую торговлю в нашем поселке и владею так называемым рыболовным промыслом. Но это только громкие названия! Все Мое имущество лишь громкие слова. Это вы владеете всем. А я всего-навсего ваш слуга. Это вы загребаете богатство, работаете ли вы сдельно или на паях. На мою же долю достаются только убытки, убытки в банке на Юге, убытки из-за торговли рыбой за границей. Вы считаете, что вы в долгу у меня, но могу вас заверить, вам нечего волноваться, вся ответственность падает на меня. Это я в долгу перед всеми банками на Юге, это мне, а не вам придется держать ответ, если что-нибудь случится. Иной из вас подчас жалуется, что не имеет наличных денег, а что я имею, кроме ответственности и забот? То, что вы называете моим добром, взято в кредит в банках. Это большие цифры, которые передвигаются взад и вперед, точь-в-точь как ваши маленькие суммы в лавке переходят с одного счета на другой. Перед кем в долгу находятся банки — я не знаю, может быть, перед Англией, а от кого зависит Англия, мне еще меньше известно, может быть, от Америки. Жизнь — это сплошная цепь взаимных счетов и расчетов, и в конце концов мы не знаем, кто же владеет капиталом. Мы только передвигаем цифры и живем с верой, что где-то же существует капитал. А может быть, его и вовсе нет. Когда я сейчас говорю вам о своем сочувствии ко всем малышам в поселке, за которых я радуюсь и страдаю, как будто они мои собственные дети, я хочу вам доказать, что это не пустые слова. Поэтому, с вашего разрешения, я, ваш слуга покорный, которому довелось держать в руках ваши деньги, распорядился, чтоб каждой пострадавшей семье выдали из магазина товаров на сумму в сто крон.

И не будем больше возвращаться к этому вопросу. Самое главное, я хотел бы, чтобы все собравшиеся сегодня здесь поняли, что пока лавка в Осейри у Аксларфьорда принадлежит Йохану Богесену, двери ее широко открыты для вдов и сирот.

Оратор умолк. Раздались громкие аплодисменты. Все сошлись на том, что такого щедрого дара никогда еще не было в истории Осейри. Даже старожилы не могли припомнить ничего подобного.

С другой стороны, по опыту было известно, что «старик» никогда не бывает так далек от великодушия и щедрости, как в те моменты, когда он плачется и прибедняется.

Начались танцы. Звуки аккордеона наполнили странным, причудливым, экзотическим ритмом просоленный сарай я вызвали у всех блаженно-приподнятое настроение, какое создает только музыка. А эхо повседневной напряженной борьбы за существование, за хлеб и вареную рыбу утонуло в вихре полек, вальсов, мазурок. До чего же приятно смотреть на людей в нарядных, праздничных платьях! А как разгорелись от танцев девичьи лица! А взгляните на парней! Они казались такими мрачными, — скучными, а теперь их голоса неожиданно приобрели мелодичность, и в блаженном забытьи танца зарождаются в их глазах самые дерзновенные мечты. Как завидовала всем им Салка Валка! Она стояла у дверей среди застенчивых худощавых девочек в своих старых брюках, туго обтягивающих бедра, отчего вся ее фигура казалась смешной и нелепой. Мимо в объятиях сына управляющего пронеслась дочь купца в датском наряде. Все смотрели на них с удивлением. Они налетали на людей, толкались и сами едва удерживались на ногах. Боже мой, а что за смех у дочери купца — громкий, неприятный, похожий на хохот пьяного матроса. И тем не менее у нее такие белые зубы, она такая красивая, веселая. Пожалуй, красивее ее Салка никого еще не видала. Среди здешних девушек она казалась существом из другого мира. Вот если бы только не этот громкий, глупый смех! Смеясь, дочь купца опускала голову на плечо, и, казалось, она уже никогда не сможет ее поднять. С полузакрытыми глазами, разомлевшая, она ничего и никого не замечала, а все смеялась, смеялась без конца. Наверное, она была пьяна. Ее партнер тоже. Несколько пожилых женщин, готовивших кофе неподалеку от штабелей соленой рыбы, бросали на них неодобрительные взгляды. При виде этой пары в душе Салки Валки рождалось греховное беспокойство. Позже, ночью, сын управляющего и молодой моряк затеяли драку из-за дочери купца. Моряк кричал своему сопернику, что он негодяй и выскочка, что он вовсе не любит купеческую дочь. Он же, моряк, любил ее всю жизнь, с самого детства, и свой первый поцелуй она отдала ему. Парни дрались яростно, насмерть. Драка завязалась в помещении. Женщины в испуге разбежались по углам, кое-кто взобрался на скамейки. Мужчины пытались вытолкать драчунов за дверь. Но соперники, сцепившись, сами выкатились во двор. Борьба продолжалась. Они немилосердно дубасили друг друга, нанося удары по лицу, по голове. Оба вымокли в соляном рассоле, вывозились в грязи. Наконец молодая дама оттащила сына управляющего и повела к себе домой обмывать и отчищать. Танцы прекратились, и участники празднества столпились во дворе. Женщины дрожали от страха и молились богу. Но мало-помалу волнение улеглось, сын управляющего и его дама не появлялись, никто и вспомнить не мог, из-за чего началась драка. Кто-то сказал, что дочка купца — сука. Женщины из союза позаботились о моряке. Он был грязный, как свинья, вывалявшаяся в навозе, растрепанный, лохматый, по лицу его текла кровь. Моряк чуть не рыдал от гнева и досады; ему обмыли лицо, почистили праздничный костюм и бесплатно угостили кофе. Какая-то женщина позвала Салку Валку и ей тоже предложила бесплатно кофе, потому что у нее умер брат. Здесь сидел какой-то пьяный парень и декламировал стихи. Кто-то вздыхал и жаловался на житейские невзгоды, но девочка молчала. Пьяный пытался задержать взгляд на ее лице, но хмельной угар заволакивал его взор. Он декламировал:

На девочку никто не обращал внимания, никто даже не спросил, умеет ли она танцевать. Она следила за танцующими и думала, что в танцах нет ничего интересного; аккордеон ее раздражал, она удивлялась, как это взрослые могут скакать под такую музыку. Она поблагодарила женщин за кофе и сказала, что идет домой.

— Ну и правильно, проваливай отсюда, кому охота смотреть на такое чучело, да еще в штанах! — крикнул кто-то из мальчишек, стоящих у дверей, таким задиристым и вызывающим тоном, на какой способны только мальчишки переходного возраста. Салка Валка обернулась и встретила наглую улыбку на хорошеньком, как у девочки, лице купеческого сына.

— Заткнись, ты, поросенок! — отрезала Салка.

— Ты что, забыла, как наша служанка собирала с тебя вшей? Эй, ребята, ловите ее, будем искать у нее вшей.

Раздался веселый смех, все они были не прочь позабавиться. Один из них, постарше, крикнул, что не мешало бы выяснить, девчонка она или мальчишка. Посыпались шутки, прибаутки, одна остроумнее другой.

Девочка уже собиралась ответить потоком самых непристойных ругательств, но тут вспомнила о смерти своего брата. К тому же в ее душе цвел теперь маленький цветок, которого не было несколько лет назад. Ей уже не хотелось вступать в перепалку и отражать нападки. Единственным ее желанием в эти минуты было уйти поскорее и никого не видеть.

Слабый огонек светился в комнате матери, где лежал труп мальчика. Салка Валка вошла тихо, на цыпочках. Смерть, присутствовавшая сегодня в их доме, внушала ей благоговение. Был пятый час. Она села на край кровати, закрыла лицо руками и стала вспоминать, как она ждала этих танцев, как готовилась к ним. Понемногу биение сердца утихло. Вдруг ей почудились какие-то голоса. Она стала прислушиваться. Вначале казалось, что где-то разговаривают нудно, равнодушно, бесконечно, затем девочка подумала, что кто-то читает вслух. Но, внимательно прислушавшись, она поняла, что это было скорее пение, монотонное, однообразное, на одной ноте, вроде завывания ветра, рвущегося в дверную щель. Ей даже почудилось, что это ее маленький братик, отойдя в вечность, принялся плакать на особый манер. Что это могло быть?

Девочка никак не могла отделаться от этого монотонного завывания, оно так и лезло ей в уши, сливалось с ночной тьмой и становилось частью ее. Наконец она сняла туфли и осторожно спустилась вниз. Ну конечно, оно доносилось, из комнаты матери. Теперь девочка отчетливо слышала, что это был человеческий голос, напевавший бесконечную мелодию. Правда, ее трудно было назвать песней — в ней не было ни конца, ни начала, ни смысла. Приложив ухо к двери, она стала слушать. Потом, набравшись смелости, приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Лампа горела тускло-тускло, почти так же, как в ту памятную ночь, три года назад… В этом призрачном свете девочка увидела странное зрелище: на краю кровати сидела женщина с обнаженной грудью и растрепанными волосами, на коленях у нее лежал белый сверток. По всей вероятности, женщина ничего не видела и не слышала. Она раскачивалась из стороны в сторону и напевала. Ни слов, ни мелодии нельзя было уловить в этом пении. У девочки кровь застыла в жилах. Никогда прежде не видела она этой женщины. Не видела она ее и позже. Салка Валка поспешила закрыть дверь и убежала, моля бога, чтобы женщина не заметила ее. Воспоминания об этой женщине преследовали девочку всю жизнь.

Глава 18

Пока все это не миновало, Сигурлине было не до замужества, хотя Юкки-скотовод неоднократно намекал, что теперь он не видит причин откладывать женитьбу до весны. Что же касается одеял, то они могут быть готовы в любое время. После похорон он зачастил в Марарбуд, подолгу засиживался на кухне. Бывало, усядется на скамье, зажав в руках табакерку, заправит нос табаком. Разговаривал оп спокойно, обстоятельно и уравновешенно, уныло глядя перед собой. Он вел разговоры о погоде вообще и о видах на нее в частности, выбирая при этом слова помудренее и ученые выражения, какие, пожалуй, встретишь только в метеорологических сводках, поступающих из столицы. Ему нравилось слыть человеком сведущим, а главное — хорошо разбирающимся в погоде. Он предсказывал ее по старым приметам, подмечал, в какой день служили обедню, прикидывал, когда было полнолуние, как бежали облака; для предсказания погоды немаловажное значение имело течение рек, закат солнца, его восход. Например, если вчера вечером резвились лошади, бодалась овцематка у водопада, то смело можно сказать — быть перемене в погоде. О ревматизме его матушки и говорить не приходится — этот недуг никогда не подводил. А если еще сатанинский дух забирался в правую ключицу старухи — верная примета: жди ветра с моря. Боль в пояснице, наоборот, предвещала мороз и безветрие, в особенности если она разыгрывалась ночью и отдавала в левое плечо. Если кому-либо в долине приснилась пряжа, то это непременно к снегу, а видеть сено — не миновать неожиданных заморозков. Он сам недавно видел во сне ведьму. Голая до самых бедер, грудь окровавлена. Она вышла из горы Акслар и прямо направилась к нему. Теперь разве только чудо может спасти его от беды. Голые женщины всегда снятся к плохому улову, а кровь обязательно сулит какое-нибудь несчастье. Хоть осенью лов начался хорошо, неизвестно пока, как он покажет себя к концу сезона. Большое внимание Юкки обращал на течку у скотины, в особенности у его собственной. Это имеет огромное значение, чтобы определить, все ли рождается в положенное время. К примеру, у несчастной Скальды, коровы Эрика из Усланда, началась течка на прошлой неделе, и никто и не подозревал, что она забрюхатела еще с осени, все только удивлялись, что корова сильно отощала. Когда она собралась телиться, Эрик ее прирезал, и он поступил разумно: у него осенью уже отелились две коровы, к чему же обзаводиться третьим теленком, когда сена не хватает?

Однажды, вскоре после крещения, Салка Валка возвращалась из школы домой. Погода была холодная, дул резкий ветер со снегом. День клонился к вечеру. Еще на пороге дома она уловила восхитительный запах кофе, из приоткрытой двери падал свет. На кухне, у самой плиты, сидел какой-то человек, он разговаривал со старой Стейнун, мирно потягивая трубку. На нем был новый синий шевиотовый костюм, крахмальный воротничок и шелковый галстук, съехавший набок. Несколько мгновений девочка стояла и сквозь кофейные пары рассматривала пришельца, его грубое, с медным отливом лицо, большие челюсти, резкие черты лица, толстые, но хорошо очерченные губы, волосы, торчащие во все стороны, и глаза, пылающие, как раскаленные уголья. Кровь прилила у нее к сердцу, она побледнела, дыхание перехватило, и все, точно в тумане, поплыло перед глазами. Девочка как вкопанная стояла посреди комнаты, не в силах шевельнуть даже пальцем. Мужчина смотрел на Салку вначале по-собачьи подобострастно, потом улыбнулся, не выпуская трубки изо рта, и неуклюже протянул ей свою волосатую лапу. Ну и великан!

— Добрый вечер, Сальвор, дорогая, — произнес он низким глухим голосом, но так доброжелательно-приветливо, что девочке не верилось — он ли это?

Салка не шелохнулась, она и не подумает откликнуться на его приветствие.

— Ты что, не узнаешь нашего дорогого Стейни? — спросила старуха. — Он вернулся к нам, слава богу. Немало он, бедняга, натерпелся за эти годы, мыкаясь по белу свету. Что было, то быльем поросло, а теперь давайте встретим его как следует.

— Я уйду из дому, если он останется здесь! — воскликнула девочка, теряя контроль над своим голосом. — Проклятый негодяй! Он испортил жизнь моей матери — нам обеим!

— Ну, ну, Салка, успокойся. Упаси господи от таких речей. Если нас кто-нибудь обидел спьяну или по глупости, к чему быть злопамятным, тем более если этот человек возвращается к нам спустя несколько лет совсем другим, непьющим и раскаявшимся. Не по-христиански встречать его так, дорогая Салка. Я уверена, не этому вас учат в школе.

— Я остановился в Армии спасения, Салка, — сказал Стейнтор примирительно, даже робко, не спуская с лица девочки горящих глаз, — Стейнун правильно сказала: я бросил пить.

Девочка понемногу успокоилась, возбуждение ее улеглось, но здоровый, естественный гнев все еще бушевал в ее сердце.

— А мне все равно, где ты остановился, — сказала девочка своим характерным низким голосом и топнула ногой. — Здесь тебе нечего делать, убирайся отсюда, из Осейри, из фьорда, из страны. Вот подожди, я подрасту немного, тогда ты узнаешь, с кем имеешь дело. Ты, наверное, решил, что я забыла тебя? Нет, никогда, никогда в жизни я не забуду, что ты убил в моей душе все чистое, хорошее, прекрасное. Ты, как дикий зверь, ввалился к нам с мамой в постель, а мы тогда были бездомные и никому не нужные. Мама для меня была всем на свете, но ты отнял ее у меня и погубил ее. Ты сделал ее такой же, как ты сам. Ты собирался сделать то же самое и со мной, а мне тогда было всего одиннадцать лет. Я еще не оправилась от этого и, наверное, никогда не оправлюсь, пока жива. Этот ужас преследует меня даже во сне. Если мне по ночам снится дьявол, так этот дьявол ты, ты, ты! Ты истинный дьявол, и у меня не будет ни одного радостного дня в жизни до тех пор, пока ты жив.

Вдруг приоткрылась дверь кухни и оттуда послышались следующие слова:

— Сальвор Вальгердур, если ты считаешь меня своей родной матерью, то я прошу тебя тотчас же замолчать или подбирать выражения приличнее, как подобает христианке. Ты знаешь прекрасно, что у меня больше нет ничего общего со Стейнтором. Нет и не может быть. Мне непонятно, какое он имеет отношение к тебе, почему ты так выходишь из себя. Я знаю одно: я заботилась о его ребенке до последнего вздоха несчастного. Я проводила маленького до могилы, и моя совесть чиста перед богом, потому что я искупила свой грех. Я не понимаю, Сальвор, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что хотела бы видеть Стейнтора мертвым. Для меня он уже давно умер. Это такая же истина, как и то, что бог живет на небесах. Никто, кроме Иисуса, не знает, сколько страданий я перенесла…

Речь закончилась жалобами, слезами и причитаниями.

— Ну когда же все это кончится? — простонала старая Стейнун, которая стояла у плиты, сложив руки на животе. — Что и говорить, трудно ей пришлось, бедняге, прости ее господи. Одному только богу известно, как сама я оплакивала четверых умерших детей. Я не скажу, что моим детям, оставшимся в живых, хорошо живется на свете, но слава богу, что хоть большие беды их минуют. Она права, милый Стейни, ты нехорошо поступил, уехав и оставив нас на произвол судьбы. Если ты хочешь знать мое мнение, то я скажу тебе — о такой жене, как наша Лина, можно только мечтать. Ты должен жениться на ней немедля, жениться в этом же году, как только даст согласие наш старый пастор, чтобы никто не мог сказать о вас дурного слова. Все изменилось с тех пор, как почил вечным сном наш мальчик. Учти еще, что с самого лета к нам повадился Юкки. Я не хочу сказать ничего худого об этом несчастном. Он славный парень, и вся его родня неплохие люди во всех отношениях, но мне не все равно, кого изберет Лина. Она женщина разумная и заслуживает такого одаренного человека, как Стейнтор, хотя сама она немного даров получила в этом мире. Я никогда не теряла надежды, дорогой Стейни, что ты когда-нибудь бросишь пить. Я всегда говорила — питье до добра не доводит. Настоящая жизнь у человека начинается тогда, когда он бросает пить. Человек человеком, а вино вином. И нельзя судить о человеке по тем поступкам, какие он совершает в пьяном виде. Тебе, дорогая Салка, тоже не мешает над этим задуматься. Все зло от вина, а человеческое сердце — оно доброе.

Гость сидел молча, он не оправдывался, не обвинял, а спокойно пил кофе, подставляя свою чашку всякий раз, как она пустела. Затем он поблагодарил хозяев и собрался уходить. Он протянул руку и Салке, но она не взяла ее.

После смерти мальчика мать и дочь опять стали спать вместе. Матери было тоскливо не слышать возле себя человеческого дыхания. И теперь у них вошло в привычку ложиться вместе. Они молча раздевались и, повернувшись друг к другу спиной, ложились спать. Салка у стены, а мать устраивалась на краю кровати. И когда среди ночи становилось холодно, то каждая из них во сне тянула к себе ветхое одеяльце. Так было и в эту ночь. Они разделись, не глядя друг на друга. Погасили свет. Уже лежа в постели, девочка услышала, как мать, натянув на голову одеяло, старается подавить рыдания. Девочка тоже не могла уснуть. Она была слишком взволнована. Так тянулась долгая ночь, минута за минутой под необъятным зимним небом. Каждая из них старалась не подать виду, что не спит, обе прикидывались спящими, но прекрасно знали, что обманывают друг друга. Только под утро девочке удалось уснуть. Ей приснились птицы, красивые и уродливые. Они ссорились между собой, оглашая воздух пронзительным криком. Проснулась она поздно. Она догадалась, что было не менее девяти часов, потому что мать мыла на кухне бидоны и разливала в них молоко для заказчиков. За эту работу мать принималась после того, как кончала доить корову. Одновременно она готовила кофе. За окном было еще темно. Через приоткрытую дверь спальни было отчетливо слышно все, что происходило на кухне. Девочка услышала какой-то шум, щелканье дверной щеколды, шарканье ног на пороге. Кто-то поздоровался. Сигурлина не произнесла ни звука.

— Разве никто не встал, кроме тебя? — раздался бас Стейнтора. Он произнес эти слова так, будто между ними ничего не произошло и он вернулся домой, пробыв в отсутствии не больше одной ночи.

Сигурлина не удостоила его ответом. Она продолжала заниматься свои делом.

— Я спрашиваю, кроме тебя, никто не встал в доме? — повторил он громко.

— Ты что расшумелся? Успокойся.

— Я пришел узнать, скоро ли будет готов кофе, — сказал он обычным тоном. — Я пристроюсь здесь на сундуке, если он меня выдержит.

— А мне какое дело, я здесь не хозяйка.

— А я и не говорю, что это твое дело. Да и вообще никому нет ни до чего дела.

— По крайней мере мне нет дела до тебя. Я и твоего ребенка похоронила без твоей помощи. Не могу понять, что тебе здесь нужно.

Стейнтор ответил тихо, как бы для себя, словно повторяя надоевшую песню:

— Каждого тянет к родным местам. Что-то в моем сердце крепко связывает меня с этим поселком. Я иногда думаю, что, если бы я утонул где-нибудь у Иллугских шхер, восточный ветер прибил бы меня к этому берегу.

— Сейчас ты по-иному запел, а в прошлые годы хвастался, что ты здесь полновластный хозяин, хозяин этих гор, моря, хотел всех убедить, какой ты всесильный.

— Запомни, Сигурлина, что я тебе скажу: больше всего на свете я не терплю цепей, которые хотят надеть на меня помимо моей воли. Я уезжаю и приезжаю, когда мне вздумается. Быть может, мои отъезды из дому — это только бегство от старых цепей, чтобы попасть в новые. Когда в первый раз я уехал из дому в свет, я мечтал разбогатеть, стать таким, как Йохан Богесен, подчинить себе весь поселок. Здешняя жизнь давила меня, как кошмар, я хотел вырваться из нее, чтобы стать сильнее ее. Но когда я лежал искалеченный в чужом городе, не зная языка, я понял, что значит быть бедным чужестранцем. Я испытал, что значит грузить уголь в трюм вместе с бродягами и бездомными и получать нагоняй от начальства только за то, что осмелился щелкнуть по носу пароходную собаку. Можно ли удивляться после этого, что, когда я возвращаюсь домой, в родные места, мне все кажется здесь моим собственным — земля, море, небо.

— У тебя никогда не было сердца, Стейнтор. Твой приезд сюда как нельзя лучше доказывает это. Как ты осмелился появиться мне на глаза после всего, что ты заставил меня пережить с нашей первой встречи и до того дня, когда я бросила горсть земли на гроб твоего ребенка?

— До вчерашнего дня я не знал, Лина, что он умер. Я приехал, чтобы увидеть его.

— Если бы ты видел его лицо за несколько дней до смерти, ты бы понял, что мне пришлось претерпеть из-за тебя.

— Я привез ему подарок. Он здесь, в пакете, я сейчас покажу тебе. Я думал о нем постоянно, как только узнал, что он появился на свет.

— Ты для меня не существуешь больше. Я ненавижу тебя. И зачем только господь бог позволил мне узнать тебя.

— Стина, служанка купца, расспрашивала меня, где я был и как поживаю.

Едва только он произнес эти слова, как Сигурлина вскипела и, забыв все остальное, закричала:

— Стина, служанка купца! Какая жалость, что ты не наградил ее ребенком! Но еще не поздно! Если кого в поселке и можно назвать шлюхой, так это твою Стину.

Мужчина рассмеялся. Ему было весело.

— Грязное ты животное! Подонок! Да покарает тебя бог в своем священном гневе! Я прошу об этом бога во имя ребенка, которого я одна провожала до могилы.

Однако бурный поток слов не вывел мужчину из себя. Слышно было, как он шуршал бумагой, развязывая пакет. Потом он сказал:

— Посмотри, правда красивые башмачки?

— Да на что смотреть? Все вы, мужчины, одинаковы. Эти же ботинки впору по крайней мере семилетнему ребенку.

— Семилетнему? — удивился и обиделся Стейнтор. — Неужто ты думаешь, что я могу купить своему ребенку ботинки, которые сразу же станут малы для него? Посмотри, это же замечательная пара башмаков. За границей только дети богачей ходят в таких. Даже у детей Йохана Богесена никогда не было такой обуви.

Из кухни послышались плач и всхлипыванья.

— Дорогая Лина, к чему плакать? Слезами горю не поможешь. Ты, может быть, думаешь, что все это время там, за границей, я жил припеваючи? Может быть, ты думаешь, что бедному чужеземцу там не житье, а раздолье? Нет, дорогая, здесь трудно, а там еще труднее. Посмотри-ка сюда, видишь? Меня ранили в грудь, но нож попал на ребро, он соскочил и располосовал грудь до самой подмышки. Хочешь, покажу тебе рубец на лопатке? Это случилось в Англии, когда меня придавило стволом дерева. Можешь удостовериться, что это так. Но это еще пустяки…

— Господи милостивый, Стейнтор! Как же ты мог меня покинуть! — простонала женщина сквозь слезы.

— Верный не тот, кто остается на месте. Самый верный тот, кто возвращается обратно.

— Ты, наверное, уже знаешь, что я помолвлена с Йокимом. Он купил мне кольцо. Ты никогда этого не делал. Ты мне никогда ничего не дарил, а только забрал то немногое, что у меня оставалось. Теперь я стала такая толстая, безобразная, что сама себя не узнаю.

— Когда в Англии я лежал в больнице, изувеченный с ног до головы после несчастного случая, приключившегося со мной, я дал два обещания тому, кто направляет нашу жизнь на земле; что если я выживу и опять стану нормальным человеком, то перво-наперво навсегда брошу пить и постараюсь искупить свою вину перед теми кого я покинул дома. И несмотря на страшную боль, я пытался выразить свои мысли и чувства в стихах. Ну, перестань плакать, послушай.

Глухим, монотонным голосом он принялся читать длинное стихотворение. Оно отчетливо доносилось до слуха Салки Валки:

Но тут в комнату вошла старая Стейнун, поздоровалась и стала разливать кофе.

Глава 19

В этот же день в Марарбуд заявился Юкки-скотовод. Он уселся на кухне, пил из блюдца кофе и грыз жженый сахар: оказывается, он услышал пароходные гудки и решил узнать, но приехал ли какой-нибудь любитель вмешиваться в чужие дела. На уме у него было значительно больше, чем он высказывал. Старая Стейнун принялась расспрашивать Юкки о погоде и о скоте в долине. Он бросал выразительные взгляды на свою возлюбленную, время от времени сморкался в руку, вытирал ее о носки, натянутые поверх брюк, брал новую понюшку.

— Ну что ж, мне некогда засиживаться здесь, — наконец сказал он. — Я должен спешить домой, чтобы присмотреть за скотиной.

Однако он не ушел, а продолжал сидеть, тяжело, с присвистом дыша.

— А шерсть здорово свалялась, Сигурлина, — заметил он после длительного раздумья.

— Не скажу, чтобы эта грубая шерсть была красива, — ответила ему невеста.

— Эта шерсть хороша только для рыбацких варежек, — сказал Юкки с ученой серьезностью. Наступило длительное молчание.

— Конечно, у нас в долине шерсть лучше, никто не станет отрицать этого, — сказал Юкки. — У овец, которые пасутся здесь на берегу, шерсть никогда не бывает такой мягкой.

— Вот как, — сухо отозвалась Сигурлина.

— Я не собираюсь охаивать ваших овец, — сказал Юкки извиняющимся тоном. — Часто мясо у них лучше и больший убойный вес, чем у овец долины. Корм-то их не сравнишь. Оно и понятно, ведь какое это подспорье — водоросли у берега, которыми, кстати, можно набивать и матрацы. И вообще они полезны в хозяйстве.

Сигурлина не отвечала.

— Но я ни за что не соглашусь, что мясо береговых овец вкуснее. Что и говорить, береговая овца — она и есть береговая.

— Просто ты боишься моря, — сказала Сигурлина.

Это не очень лестное замечание как-то невольно сорвалось с губ Сигурлины; так часто случается с женщинами, если мужчина им не совсем по нраву.

— Могу тебя заверить, что я гребу не хуже любого моряка, — сказал жених. — А может быть, и получше некоторых, которые возомнили о себе слишком много и разъезжают взад-вперед по свету, хотя пользы от этого никакой ни для себя, ни для других. Часто оказывается, что именно они не умоют держать весла в руках. Уж тебе-то по собственному опыту это должно быть хорошо известно.

— На что ты намекаешь? — спросила Сигурлина.

— Да так, ни на что, Я только хотел сказать, что со счетом все в порядке.

— С каким счетом?

— Пустяки, стоит ли говорить об этом. Всего-навсего счет за кусок материи на платье. Я смогу купить тебе и шелковую ленту, когда мы поженимся. Даже две, если ты захочешь.

Невеста ничего не ответила.

— Ну что ж, мне некогда бить баклуши, — сказал гость. — Нечего разбазаривать время попусту. Мне нельзя забывать про своих коров, они не будут сыты одной болтовней здесь, в Осейри. Молока от этого у коров не прибавится.

С этими словами он распрощался и вышел. Все думали что он действительно ушел. Но кто же, вы думаете, вечером просунул невыразительное, как у трески, лицо в дверь кухни, приветствуя всех? Конечно, Юкки. Он прежде всего посмотрел на Сигурлину, которая чесала шерсть, затем взглянул на Салку Валку, поглощенную чтением «Всемирной истории», окинул взглядом старую Стейнун, примостившуюся в уголке со своим вязанием, и наконец посмотрел на гостя, одетого в темный костюм. Стейнтор в небрежной позе, широко расставив ноги, сидел, раскачиваясь, на треногом стуле и курил.

— Ты опять пришел, несчастный? — дружелюбно спросила Стейнун.

— Днем я тут кое-что забыл, — ответил Юкки.

С врожденной вежливостью и учтивостью он обошел всех присутствующих, здороваясь с каждым за руку. Он никогда не пренебрегал этой церемонией, даже если ему приходилось побывать в одном и том же доме несколько раз на день. Потом он стал посреди комнаты, как корабль в открытом океане, забытый богом.

— Садись-ка на мое место, Юкки, а я сяду рядом с Линой, — сказала старая Стейнун.

Юкки послушно сел. Никто не прерывал молчания. Салка Валка переворачивала страницы «Всемирной истории», спицы в руках старой женщины продолжали однообразное щелканье, гребни в руках Сигурлины скрипели, издавая неприятный звук. Она и не думала поднимать голову и ожесточенно теребила грубую шерсть. Она была гладко причесана. На плечах у нее лежала новая шаль. Стейнтор раза два бросил презрительный взгляд на Юкки. В общем, он не очень-то обращал на него внимание, будто перед ним было пустое место.

Казалось, что так будет продолжаться без конца. Наконец Юкки поднялся и сказал:

— Сигурлина, мне нужно поговорить с тобой. Выйдем на минутку.

— Поговорить? — переспросила женщина, посмотрев на него довольно недружелюбно. На щеках у нее появились красные пятна — первый признак, что она начинает сердиться. — Не пойму, что я такое сделала, что ты шныряешь здесь, как ищейка. Я никогда никого не подводила и никого не собираюсь подводить. А уж если подведу, то только себя. Мне незачем выходить с тобой и не о чем говорить.

— Да тут есть одно дельце. Правда, ничего серьезного… Всего несколько слов о счете… Ну, ничего, это может подождать.

Юкки обошел всех, пожал всем руки и ушел.

Шло время, проходили дни, удивительно похожие один на другой.

Все ждали начала путины. Люди уповали на хорошую погоду, в своем невежестве молили бога хранить Йохана Богесена от потерь, просили всемогущего оградить его от урона, постигшего его в прошлых сезонах, — бедняга, он понес немалый убыток. Стейнтор продолжал жить в Армии, но подолгу засиживался на кухне в Марарбуде за кофе. Иногда он читал попадавшиеся ему в лавке старые столичные газеты, интересуясь главным образом объявлениями. Меньше увлекали его различные новости, а что касается политики, то ее он и вовсе презирал. У него было твердое убеждение, что все высокопоставленные люди, занимающиеся политикой, — мошенники и прохвосты. Его нисколько не трогало, как зовут премьер-министра или другого государственного деятеля. Стейнтор заявлял, что никогда в жизни не принимал участия в голосовании и не собирается этого делать. Подчас он читал сагу о Стурлунге, молча и серьезно, но никогда не высказывал своего мнения о прочитанном. Изредка он брал у кого-нибудь почитать дешевый роман, но, по-видимому, чтение не доставляло ему удовольствия. Одно было совершенно очевидно: с тех пор как Стейнтор бросил пить, он уже не был таким важным, как прежде. Перестав пить, человек в маленьком местечке как бы теряет себя, весь мир невероятно суживается, и сам он приноравливается к его размерам. Как легко и просто быть всесильным, принимать свои самые сумасбродные и невероятные фантазии за действительность! Для этого не требуется ни малейшего усилия. Стаканчик доброго вина — и тебе море по колено. Но стоит человеку отказаться от этого волшебного напитка, как он мало-помалу начинает утрачивать свою индивидуальность и вскоре становится обычным ничтожеством.

Юкки из Квиума был таким же частым гостем в доме, как и прежде, только теперь он надолго не задерживался. Казалось, он побаивался Стейнтора. Он делал вид, что приходит сюда по делу. Бывало, зайдет, походит по двору, сунет в нос понюшку табаку и уйдет. И тут же возвращается. Стейнтор никогда не заговаривал с ним. Сигурлина не вступала с ним в долгие беседы, как раньше, а уж чтобы выйти и поговорить наедине — об этом не могло быть и речи. Похоже было, что свадьба откладывалась на неопределенное время. Люди в Марарбуде стали как-то меньше разговаривать друг с другом. Иной раз по вечерам, когда дела были сделаны и все собирались укладываться спать, в дверь неожиданно просовывалось посиневшее от холода лицо Юкки; оказывается, оп бродил но двору, заглядывал в коровник, спускался к берегу; подчас и в полночь можно было слышать, как он топчется у порога. Что ж, если он лицом не вышел, так ему уж и не полагается иметь душу и волнения, свойственные другим людям? Часто по утрам, встав с постели, Сигурлина сталкивалась с ним в дверях, и вместо утреннего приветствия на него градом сыпались оскорбления. Его постигала та же участь, как того несчастного, который, протягивая шапку в расчете получить золотой, обнаруживал в шапке навоз.

— Какого дьявола ты ко мне прицепился? — грозно спрашивала его невеста.

Ах, он только случайно оказался здесь! Юкки объяснял, что пришел в поселок за рыбьей требухой или помочь кому-то починить сарай.

Иногда Юкки приносил с собой в кулечке жженый сахар или изюм для своей невесты. Она благодарила, но не брала.

Однажды, возвращаясь из школы, Салка Валка быстро пересекала площадь. Вдруг неподалеку от лавки ее кто-то окликнул. Это был Юкки. Он взял понюшку у кого-то из мужчин, стоявших неподалеку, и подошел к Салке.

— Здравствуй, — сказал он и протянул ей руку.

— Это ты меня звал? — спросила девочка.

— Я думал, тебе захочется заглянуть в лавку и купить леденцов. Так заходи и бери, если хочешь. Пусть запишут на мой счет. Я уплачу. Не стесняйся, можешь взять пакетик или два.

— Нет уж, спасибо! — грубо ответила Салка Валка.

— Насколько мне известно, я помолвлен с твоей матерью, девочка.

— А мне какое дело?

— Подожди минутку, хочешь пять эйриров?

— Отстань, — фыркнула девочка и пошла своей дорогой.

Мужчина решил, что обиняками ничего не добьешься от этой дурно воспитанной, дерзкой девчонки. Поэтому он поспешил за ней и, догнав, прямо приступил к делу.

— Я хотел кое-что разузнать у тебя об этом бандите Стейнторе. Тебе он тоже, наверное, противен, если верить тому, что говорят люди. Если б ты захотела, ты могла бы рассказать мне, правда ли, что он приходит к вам поздно вечером и остается ночевать у твоей матери. Об этом все говорят, ты-то должна знать наверняка, ты спишь с ней в одной комнате. Я дам тебе десять эйриров, если ты мне скажешь, правда ли это.

— Я могу сказать тебе правду и даром, — быстро ответила девочка и, обернувшись, стала лицом к лицу с Юкки. — Слушай, если Стейнтор отвратительный, то ты в тысячу раз хуже его.

И, резко повернувшись, она ушла. Так Юкки от нее ничего и не добился. Будущий отчим Салки остался стоять посреди дороги в полном недоумении, почесывая грязный, небритый подбородок. Постояв немного, он опять пошел к группе мужчин выпрашивать очередную понюшку.

В этот же вечер Йоким нанес новый визит в Марарбуд. Это посещение проходило в атмосфере напряженного затишья, характерного для тех моментов жизни, когда решается судьба человека, — вот-вот топор, повисший в воздухе, подрубит дерево под самый корень, а что будет потом, скажут звезды. Ведь известно, что судьба жителей маленьких рыбачьих поселков записана на небесах. Говорят, что в подобные моменты люди показывают свое настоящее лицо. Если это так, то в этот вечер Юкки впервые проявил свою истинную натуру. Он вторгся в обитель своей дамы сердца и, как рыцарь из саг, прямо перешел к делу, даже не пожав никому руки.

— Сигурлина, ты дважды в жизни оступилась. Вот твоя первая ошибка, — сказал он, указывая на Салку Валку. — А вот твоя вторая ошибка, — он поглядел на Стейнтора. — С тех пор как он появился в этих краях, он без конца увивается около тебя — днем и ночью. Я больше не потерплю неясностей между нами. Раз ты моя невеста, я пришел забрать тебя к себе домой. Собирайся. Во дворе тебя ждет только что подкованная лошадь с дамским седлом.

— У тебя, видно, не все дома, Йоким, — ответила женщина.

— Только что подкованная лошадь ждет тебя во дворе, — повторил Юкки.

— Ты, наверное, думаешь, что я твоя раба, которую ты можешь взять, посадить на лошадь и увезти, куда тебе вздумается! Ничего подобного, я свободный человек перед богом и людьми. Можешь взять свое кольцо обратно.

— Успокойся, Лина, успокойся, дорогая. Не горячитесь, постарайтесь быть благоразумными, — пыталась умиротворить их старая Стейнун.

Но Юкки из Квиума уже не слушал разумных советов. Он решил быть романтичным до конца. И, как герой одной известной саги, он обнял свою возлюбленную за плечи и повел ее к выходу. Но в этот момент поднялся Стейнтор и оттолкнул Юкки. Как это ни странно, но весь свой гнев Сигурлина обратила на Стейнтора.

— Могла бы я попросить тебя не вмешиваться в наши с Йокимом дела? У меня нет с тобой ничего общего. Ты наградил меня ребенком и бросил на произвол судьбы. И ребенок умер. А как ты обращался со мной? Стыдно вспомнить. Ты даже чуть было не совершил преступления против моей малолетней дочки. Да я могу тебя за это упрятать в тюрьму! Тебе мало было того, что ты покинул меня, так ты еще вернулся обратно. А зачем? Чтобы вконец истерзать мою душу? То ты читаешь мне какие-то стихи, будто сочиненные за границей, то приносишь башмаки и уверяешь меня, что беспокоился о нашем ребенке, хотя сразу видно, что это сплошная ложь и ботинки ты привез не для нашего мальчика. А то ты вдруг целый день не скажешь ни единого слова и даже не посмотришь на меня. И это после всего того, что я из-за тебя выстрадала. Из-за тебя у меня бегут все христианские мысли из головы, ты отпугиваешь от меня божьих ангелов-хранителей. С тех пор как ты появился здесь, я не могу по-настоящему соединиться со своим спасителем Иисусом. А теперь оба убирайтесь с глаз моих и чтобы я больше вас не видела! Вы один другого стоите, псы проклятые!

Стейнтор воспринял эту речь молча, молчание вошло у него в привычку последнее время. Йоким же напомнил своей невесте, что прошлым летом, когда он всю ночь таскал для нее сено, она совсем по-другому с ним разговаривала, и спросил ее, не забыла ли она, как нежна она была с ним на следующее утро. К несчастью, он не удержался и пустил в ход непристойные слова. Он заявил, что теперь полностью подтверждаются слухи, которые ходят о ней по поселку. Он давно подозревал, что ее набожность и любовь к псалмам не что иное, как лицемерие и обман. Теперь-то он в этом убедился лично.

Женщина ничего не ответила. Она сняла с пальца кольцо и швырнула его прямо в Юкки. Когда тот наклонился, чтобы поднять его с полу, Стейнтор поддал ему сзади коленом, да так сильно, что Юкки мгновенно очутился за порогом, и Стейнтор закрыл за ним дверь. Салка Валка не удержалась и захохотала. Они слышали, как удалился Юкки, ведя за собой лошадь.

После такого неожиданного поворота событий на кухне еще долго шумела буря. Сигурлина рвала и метала. Она сыпала угрозами и ругательствами, пока наконец с неистовым плачем не обратила свою душу к Иисусу. Так всегда поступала она в минуты тяжких испытаний. Старая Стейнун с материнской заботой и терпением пыталась убедить Сигурлину спокойнее относиться к жизненным невзгодам и прихотям судьбы, но женщина плакала сильнее прежнего и сокрушалась над своим горем перед святой троицей. Салка Валка уже не смеялась, а с раздражением слушала причитания матери и утешения старухи. Стейнтор сидел на трехногом стуле у плиты, курил трубку и молчал, хотя в глазах его мелькал опасный огонек.

Наконец вышел из своей комнаты слепой. Он остановился на пороге, как апостол, держа в руках сеть и челнок. Постоял некоторое время, прислушиваясь к плачу, стону и мольбам, и сказал:

— Так уж устроено, что у женщин слез хоть отбавляй, вот они и проливают их. Но сколько ни причитай и ни голоси, ничего не изменится. Тебе же, Стейнтор, хочу сказать одно: ты немало поболтался по свету, много и повидал — что надо и что не надо. Так послушай же, что я тебе скажу. Никогда у нас не будут люди жить по-человечески, пока ты и тебе подобные не будут сознавать ответственность перед собой и своими близкими. Я надеюсь, мне не нужно пояснять тебе…

Он не успел окончить фразу — за дверью послышалась возня, кто-то приподнял дверную щеколду, и дверь отворилась. В небольшое отверстие просунулась голова, озираясь по сторонам с осторожностью, точно боясь получить неожиданный подзатыльник. Это был Юкки.

— Я уже доехал до Лерура, да вспомнил, что кое-что забыл здесь, — сказал он.

— Что же ты забыл, голова твоя садовая? — спросила Стейнун.

— Да пустяки, — ответил Юкки, не отходя от дверей и готовый в любую минуту улизнуть. — Всего-навсего платье…

Сигурлина в сердцах вытащила из сундука старой Стейнун костюм из красивой материи, единственный праздничный наряд в ее жизни. Сначала она швырнула в Юкки юбку с многочисленными сборками, затем кофту с бархатными манжетами и бархатной вышитой вставкой.

— Только самый отъявленный подлец может забрать подаренную вещь.

— Ну, это уж как кому кажется, — сказал Юкки. Сунув свадебное платье под мышку и пожелав всем спокойной ночи, он ушел.

Глава 20

Путина началась большими убытками. Они ведь всегда сопутствуют лову. Купец Богесен не видел иного выхода, как почти вдвое поднять цены на кофе и сахар, а на некоторые другие товары — даже в три раза. Небо над поселком, покрытое тучами, походило на потемневшее дно кастрюли с остатками каши; Осейри — такое незначительное местечко, что господу богу и в голову не приходило хотя бы ненадолго в течение дня освободить солнце от туч или же ночью зажечь звезды для его обитателей. Но кто поручится, что в других местах лучше? Поглядите, вот Стейнтор опять вернулся домой, а ведь он объехал весь свет. Видно, там ему жилось не лучше. Часто люди ходят за водой, минуя речку. В конце концов, если все хорошенько взвесить, то, может быть, Осейри у Аксларфьорда и есть центр вселенной.

— Я помню те времена, когда одного датчанина-спекулянта соотечественники протащили под килем собственного корабля, — сказал старик Эйольфур. — Уму непостижимо, с чем только не мирятся люди в наши дни.

— Вот за границей — там всех богачей называют ворами и иногда, чтобы досадить им, устраивают забастовки. Забастовщики скорее подставят свою грудь под пули, чем уступят, — заметил Стейнтор.

В этом сезоне Стейнтор нанялся к Богесену. Он рыбачил на паях, правда с малой выгодой для себя, как, впрочем, и его партнеры. Опыт показал: рыбачишь ли ты на паях или за установленную плату — результат всегда одинаково плохой. По вечерам Стейнтор подолгу засиживался на кухне в Марарбуде, дожидаясь, когда Стейнун приготовит кофе. Салка Валка старалась не появляться там. Что-то в глазах Стейнтора пугало ее, хотя совсем по-иному, чем прежде. Она не выносила его взгляда, ей казалось, что она глупеет от него. Сигурлина с согласия дочери купила кусок ситца — расходы занесли на счет Салки — и сшила себе блузку. Руки у нее были ловкие. Председатель женского союза подарила ей старую юбку. Сигурлина собиралась весной пойти на работу — чистить рыбу — и завести свой собственный счет у Богесена. Детские башмачки, привезенные Стейнтором из-за границы для сына, она подвесила в своей спальне к перекладине на потолке. Эти башмачки были единственной красивой вещью в Марарбуде. В сравнении с ними все в доме выглядело жалким, потрепанным. Сейчас никто не мог сказать, какие отношения связывают Стейнтора с матерью его умершего ребенка. Сигурлина интересовалась, не порвались ли его варежки, носки, она стирала их, штопала, делала это с любовью и нежностью. Время от времени она чинила его синие брюки, а иногда сидела и подолгу смотрела на Стейнтора зачарованным взглядом.

— Не знаю, — сказал Стейнтор. — По-моему, рыбы ловить нужно лишь столько, чтобы прокормиться. Я, конечно, не стану отрицать, что человеку нужен и табак, но ведь всем известно, что Богесену достается большая доля, хотя трудится он меньше всех. За границей отбирают почти весь заработок у человека, сдирая с него налоги и разные взносы. Единственная отрада у него в жизни — это выпивка раз или два в месяц после получки. Там никому и в голову не приходит сочинять стихи. Иное дело дома! Хотя, если ты необразован и ничему не обучен, ничего тебе не добиться ни дома, ни за границей.

— Не знаю, что они там делают за границей, — сказал Эйольфур, — но мне хорошо известно, что Йохан Богесен хорошо умеет вести свои дела и дома, и за границей. И не он нуждается в наставлениях, а скорее ты и тебе подобные.

Да, трудно было разобраться, что происходило между прежними возлюбленными. Сошлись они вновь или нет? Самое удивительное было то, что Стейнтор больше не дебоширил, не бил никому окон, а раньше ведь репутация у малого была не из лучших. Казалось, Стейнтор не замечал, что на Сигурлине новая ситцевая блузка, шикарная юбка, великолепно облегающая ее объемистые бока. Она где-то раздобыла себе передник на бретельках из материи с турецким рисунком. Такой фасон теперь был в большой моде. Она изменила прическу и теперь зачесывала волосы так, что впереди был высокий кок. Это придавало лицу выразительность. Под волосы она подкладывала клочок шерсти, и получалось, что кок стоял сам по себе. Но все было напрасно. Шли последние недели поста перед пасхой. Однажды в ненастную погоду, когда рыбаки не вышли в море, Салка Валка возвращалась из школы. День клонился к вечеру. На кухне, кроме Стейнтора, никого не было. Он сидел около печки и дымил трубкой. Девочка хотела было поздороваться, но, увидев, что никого, кроме Стейнтора, нет, решила незаметно проскользнуть к себе на чердак. Но Стейнтор, подставив к двери ногу, преградил ей путь.

— Мне нужно сказать тебе несколько слов, — обратился он к девочке.

— Убери ногу!

— Салка, ты знаешь, я бросил пить, ты довольна этим?

— А мне какое дело, пьяный ты или трезвый.

— У тебя никогда нет для меня доброго слова, Салка. Я бросил пить для того, чтобы искупить свою вину, я хотел встретиться с тобой вновь, чтобы показать тебе, что я могу быть порядочным человеком. Ты не веришь, что у меня есть совесть, или ты думаешь, что все эти годы там, за границей, после того как мы расстались, моя совесть была спокойна? Хочешь, я брошу курить? Я перестану ругаться, если ты захочешь. Я слышал, что ты не любишь, когда люди сквернословят. Ну, что ты скажешь мне, Салка?

Первый раз в жизни Салка Валка осознала, что в бродяге может жить душа ребенка. Должно быть, сейчас в Стейнторе заговорили чувства, давным-давно похороненные в его груди. Девочка слышала, как билось ее сердце. А не заколдован ли он, как те чудовища в сагах, которые потом оказывались принцами? Не скрывается ли за этим грубым, обезображенным оспой лицом другое, нежное, с мечтательными вопрошающими глазами и трогательной улыбкой? Не может ли под маской Стейнтора скрываться образ Арнальдура? Почему это вдруг она подумала об Арнальдуре?

— А мне все равно, что ты будешь делать, — наконец ответила она.

— Салка, как часто этой зимой я искал случая, чтобы спросить тебя, должен ли я читать побольше книг. Говорят, что ты начитанная и хорошо учишься в школе. Ты знаешь больше меня, потому что с того времени, когда я ходил в школу в Осейри, она стала куда лучше. Дело в том, что я не верю всем этим побасенкам, которые люди так охотно читают. Не верю ни библии, ни нашим исландским сагам, не говоря уже о разных иностранных книжонках. Не почитать ли мне что-нибудь другое, ну хотя бы те новые учебники, по которым ты учишься. Скажи, что ты думаешь об этом?

— Я думаю, что прежде всего нужно иметь совесть. Вспомни, как ты обращался с моей матерью. Как ты поступил со мной, это еще ничего. А что ты сделал с ней! Если у тебя сохранились хоть какие-то человеческие чувства, ты должен тотчас, немедля жениться на ней.

— Я все объясню тебе, Салка, — сказал Стейнтор покорно. — Весной, когда я вернулся домой, я твердо решил жениться на ней. Я думал, что ребенок жив. Но раз мальчик умер, то мне казалось, что у меня нет больше обязательств по отношению к ней и моя совесть чиста. Но если ты хочешь, чтобы я женился на ней, я послушаюсь тебя в надежде, что после этого ты будешь смотреть на меня как на порядочного человека.

Девочка тряхнула головой, но ничего не ответила.

— Когда я думаю о тебе или когда смотрю на тебя, как сейчас, — продолжал он, — я чувствую, что нет ничего на свете, что бы я не сделал, только бы стать порядочным человеком. Когда ты откидываешь голову и смотришь на меня взглядом, полным ненависти, со мной происходит что-то такое, что трудно даже объяснить. А по ночам, когда мне не спится, я принимаюсь сочинять стихи…

— Ты бы уж молчал о своей проклятой пачкотне, — сказала Салка. — Мне однажды довелось ее слушать.

— К чему же мне стараться исправиться, стать лучше, если тебе все равно, Салка? Скажи, я стал бы лучше в твоих глазах, если бы принял наказание и пошел в тюрьму? Я пойду и добровольно сдамся полиции, если ты этого хочешь, Салка. Хочешь, чтобы я так сделал? Я завтра же напишу нашему судье.

Ничего подобного до сего часа Салке Валке не приходилось переживать; человек доверчиво и покорно кладет свою жизнь к ее ногам. На мгновение она забыла все прошлое, забыла, где она, что с ней. Цепь событий растворилась и исчезла из ее сознания. Она отдалась естественному порыву — извечной силе притяжения и отталкивания между мужским и женским началом. Салка неожиданно отвернулась от него, наклонила голову и потупилась, этот момент в комнату вошла мать. Но их лицам Сигурлина тотчас заметила, что между ними что-то произошло. Задержавшись на пороге, она пристально смотрела на них. Девочка смущенно повернулась и поспешно удалилась к себе на чердак. Мужчина поднялся, отыскивая глазами кепку. Ему было пора уходить. Сигурлина осталась одна.

Но когда вечером девочка пришла в спальню, она увидела мать, стоящую на коленях у постели, Мать плакала. Девочка ничего не сказала. Ее теперь уже не волновали слезы матери. К слезам привыкаешь, как и ко всему остальному. Девочка молча начала раздеваться. Женщина подняла на нее затуманенные слезами глаза.

— Сальвор, — простонала она. — Сжалься, не отнимай его у меня. У меня ничего не осталось, только одна надежда, что он будет со мной. Я так горячо молила Иисуса вернуть его мне. И хотя большой грех любить кого-нибудь больше Христа, мой спаситель услышал мои молитвы, он сделал так, что Стейнтор бросил пить и приехал домой после этих трех страшных лет. Салка, любимая Салка! Ты же когда-то была моим дитятей. Сжалься надо мной, не отнимай его у меня!

Два дня спустя в Марарбуде появился пастор. Был вечер. Стейнтор сидел на кухне. Сигурлины не было дома, она ушла загонять овец. Пастор поздоровался, призывая на помощь бога и апостолов. Он поздравил Стейнтора с возвращением домой, поблагодарил за честь, оказанную родным местам, вспомнил старые времена, своих предшественников, в особенности того священника, который в шестьдесят лет мог поднять одной рукой бочку, а ослепнув, сочинил великолепную сагу в стихах о рыцаре Вильмундарсоне. Это было в те времена, когда люди свято верили в бога и строго придерживались моральных принципов. Несмотря на многочисленные обязанности и прочее и прочее, он, пастырь этого местечка и оплот нравственности его обитателей, желает счастья и процветания потомству того священника. Главная его забота — спасение душ своих прихожан в этом мире и в будущем…

— Что же я еще хотел сказать, сказать, а не молчать, как говорит апостол? Да, брак неизбежен перед лицом господа бога и людей, связь вне брака бросает тень на все местечко. Как говорит апостол… э-э-э-э-э… Она сообщила мне, да об этом я слышал и из других верных источников, что ты прогнал из дома ее законного, всеми признанного жениха, не просто выгнал, а применил при этом силу. Ты опозорил его перед всем светом.

Это можно оправдать лишь в том случае, если ты свяжешь себя с ней святыми узами, которых ты уже однажды избежал, спасшись бегством, несмотря на мои увещания я советы. Конечно, ее могут взять на содержание прихода, но брак есть брак, ответственность есть ответственность, а содержание есть содержание. Брак всего лишь незначительная уступка, на которую идут благородные люди. Иначе она может привлечь тебя к ответственности за то, что ты так поступил с Йокимом, Каждый честный человек должен нести ответственность перед богом и людьми. Это азбучные истины христианской морали, человеческих законов. Не будь этой ответственности, наше местечко давным-давно скатилось бы к язычеству. Самое разумное было бы оставить ее в покое и дать возможность ей выйти замуж за примерного, благочестивого человека.

Стейнтор ответил резко, но без прежней заносчивости:

— Ты прекрасно знаешь, пастор, с кем ты имеешь дело. Я родился здесь, в Осейри, на этом берегу, точь-в-точь как рождается дьявольский шум океанского ветра. Не станешь же ты читать проповедь об ответственности океанскому ветру? Кто я? Ветер, который то налетает, то стихает. Воздух, который я выдыхаю из своих ноздрей, это ветер, гуляющий здесь по берегу. А кровь, которая течет в моих жилах, это волны, которые то вздымаются, то опускаются. В этом-то и состоит человеческая жизнь как у нас здесь, так и в тех местах, которые я повидал, странствуя по свету. Самым правильным я считаю нести ответственность перед самим собой. Был бы мальчик жив, я женился бы па ней, потому что он был частью моего дыхания, частью крови, пульсирующей в моих жилах. Но ребенок отправился в долгий путь, скоро и я последую его дорогой…

— После смерти наступает суд, говорит апостол.

— Ну, уж если я не имею права быть мертвым даже после смерти, пропади тогда все пропадом.

Слуга господень, видимо, давно вышел из того возраста, когда подобные речи могли смутить его.

— Что поделаешь, — продолжал он. — Ты еще доживешь до того дня, когда я уже не буду вмешиваться в то, что происходит здесь. Небеса господни над поселком…

— Хороши были небеса в этом сезоне! — перебил его Стейнтор.

— До тех пор, пока я дышу, я останусь скромным слугой господа бога, вручившего мне заботу о душах в этом заброшенном, бедном, спрятанном за горами поселке. Это он поддерживает меня в моем призвании, охраняет в дальних и трудных переходах через горы, в частых опасных поездках по морю, когда мне приходится посещать прихожан в округе… Что же я еще собирался сказать? Сказать, а не молчать, как говорит господь… Если у тебя память не коротка, ты должен помнить, что три года назад, убегая отсюда, ты оставил за собой грешок. Милостивый бог простил тебя, и не будем вспоминать об этом, так как милость господня дается навечно… Да, о чем, бишь, я говорил? О да. Два набожных человека из нашего поселка, которых вызвали тотчас после твоего бегства, показали на тебя судье, и если бы такая незначительная особа, как я, не приостановила бы дальнейший ход дела, то в тот же день тебя схватили бы в Хаммарсфьорде, и не избежать бы нашему бедному приходу позорного судебного дела. Но, как говорит апостол… э-э-э-э-э… Я помню тебя еще на школьной скамье. Видя твое бегство, я понял: ты не конченый человек. Ты осознал, что натворил. Зная всю подноготную своих прихожан и что у кого лежит на совести, я мог легко догадаться, что в изгнании господь бог станет внушать твоей душе, и я знал — это будет достаточным наказанием для тебя. Как видишь, я оказался прав. Ты вернулся домой, стал во многих отношениях лучше. Ты сбросил с себя основное бремя грехов, хотя за тобой осталось еще немало. Один из них — непослушание святому слову господнему… Да, как я уже сказал, мы отвратили друг от друга горькую чашу судебного наказания. Признаюсь, вначале я не совсем дружелюбно относился к матери твоего ребенка, потому что в мою обязанность входит охрана своей паствы от людей, ни с того ни с сего приезжающих сюда с детьми на руках и пустым карманом. Но женщину приютили добрые люди, хотя не могу сказать, чтобы мой друг Эйольфур регулярно посещал церковь. Но он открыл ей доступ в единственно истинную церковь без всяких оговорок. Я знаю, она верит в спасение, которое посылает Иисус Христос, и если она время от времени совершает грех, посещая эти легкомысленные суетные собрания Армии спасения, то я утешаю себя мыслью, что господь бог меньше придает значения этим посещениям, чем вере тех, кто туда ходит.

— Могу я предложить вам чашечку кофе, пастор? — спросила старая Стейнун и, не видя конца речам его, добавила: — Уж если наш почтенный пастор говорит что-нибудь, то это всегда добрые и разумные слова.

— Ну, что же ты мне ответишь, мой дорогой Стейнтор? — спросил пастор. — Согласимся ли мы на священный брак и забудем о прошлом или же мы откажемся от всего и пусть нас рассудят бог и люди?

— Если тебе все это нажужжала Сигурлина, то пусть она сама и ответит. Что же касается бога, то я никогда не предъявлял ему никаких требований и не вижу причин, чтобы он предъявлял их мне. Тебе же я, пастор, скажу — ты всегда был и остался смертельно скучным болтуном; пожалуй, другого такого я еще не встречал в своей жизни.

На этом они расстались.

Глава 21

Приближалась страстная неделя.

В субботу с Юга прибыл почтовый пароход, и когда Салка Валка вернулась из школы, в кухне на столе ее ждало письмо. Настоящее письмо, такое, какие получает Йохан Богесен, в голубом конверте, и адрес выведен по всем правилам, с росчерком и завитушками. «Фрекен Сальвор В. Йоунсдоттир. Марарбуд. Осейри у Аксларфьорда», — стояло на конверте. На марке был изображен король, только незадачливый почтмейстер умудрился прямо на нос ему поставить черное пятно. Как зарделась девочка, как радостно забилось ее сердце — первый раз в жизни она держит в руках запечатанный конверт, присланный из-за границы на ее имя! Она долго рассматривала его, поворачивала во все стороны, не решаясь вскрыть.

Внутри конверта оказалась фотография величиной с открытку. На ней был юноша с правильным, продолговатым лицом, хорошо очерченными губами и выразительным взглядом красивых глаз, которые, вероятно от сознания, что находятся перед объективом, стали еще выразительнее и мечтательнее. Воротничок сорочки был почти такой же отутюженный, как у учителей, священников и заграничных дельцов, чьи фотографии время от времени появляются в столичных газетах. Снят юноша был на фоне летающих птичек. На обороте было написано таким же красивым, грамотным почерком, что и на конверте:

«Школа, 15 марта. Дорогая Салка, я должен был бы написать тебе уже давно. Учусь я хорошо, весной буду сдавать экзамены. Я твердо решил, что бы ни говорили люди и что бы ни случилось, стать большим человеком, возможно, я приеду в Осейри и увижу тебя. Ты, наверное, выросла и стала совсем большая. Как ты выглядишь? Ты по-прежнему носишь брюки? Я тебя не забыл, хоть здесь много девочек. У тебя не изменился голос, он все такой же низкий? К сожалению, нет больше места. Сердечный привет. Преданный тебе Арнальдур Бьернссон».

Девочка читала и перечитывала письмо, но у нес так сильно билось сердце, что, только прочитав его в пятый раз, она поняла содержание. Наконец, Салка осознала, что она молодая особа, у которой есть имя, адрес, свое место во вселенной, и она получила письмо от молодого человека. «Подумать только! Слыхано ли что-нибудь подобное?» — спрашивала она себя.

Ей казалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как поросла травой тропинка, ведущая в Коф, с тех нор, как Арнальдур канул в неизвестность, не оставив после себя ничего, кроме медальона. Этот медальон она до сих пор носит на шее, хотя открывает редко. Ей трудно поверить, что тот ребенок на фотографии — Арнальдур. По правде говоря, она его совершенно забыла, как забывает только детство. Волны детских воспоминаний расходятся большими кругами и возвращаются к берегу только тогда, когда человек состарится. И вот сейчас, когда она его совсем забыла, неожиданно приходит новая фотография, такая же неправдоподобная, как и первая, хранящаяся у нее на груди. Возможно ли, чтобы этот способный, красивый, с виду такой образованный юноша и был тот самый Арнальдур, который учил ее читать и в те дни был ничуть не лучше ее, ходил в заплатанных штанах и дырявых башмаках, рассказывал ей странные истории и поверял ей еще более странные мечты? Самое удивительное, что такой юноша помнит ее, неприметную девчонку из заброшенного рыбачьего поселка, выросшую без отца, да и без матери, если хорошенько разобраться. Что она ответит ему? Его вопросы застали ее врасплох. Вправду ли она выросла и стала большой? На такой вопрос трудно ответить. Во всяком случае, весной она уже будет конфирмоваться. Последнее время с ней действительно что-то неладное творится. Мальчишки по-прежнему дразнили ее «маленькая женщина». Хорошо, что они всего не знают о ней. Не дай бог людям станет известно, что происходит с ее душой и телом. Боже! Даже подумать страшно. Арнальдуру она должна, конечно, ответить на все вопросы без утайки. Она придумала, что она напишет ему: «Да, Арнальдур, я действительно становлюсь взрослой. Во всяком случае, я больше не понимаю себя, как бывало прежде, когда я была маленькая. Мне кажется, я стала какая-то странная». Щеки у девочки разгорелись, а сердце пело в груди, как птица. Нет, ей нужно выйти на воздух, тут, в помещении, потолок слишком низок, а ее радость нуждалась в просторе, в звездном небе… Пробило девять часов. Стейнун возилась в кухне. Пробегая мимо старухи, девочка обняла ее, поцеловала и сказала, что сегодня она любит всех и все. Письмо она спрятала на груди под блузкой и чувствовала себя легкой-легкой. Еще немного — и она полетит. Девочка, приплясывая, побежала на выгон. Покружив там, она помчалась в поселок, по главной улице, вдоль моря, мимо лавки. Она решила позвать подружку, чтобы вместе пройтись по улицам, — она полюбила ходить вечерами по поселку и наблюдать за людьми — кто с кем гуляет, кто с кем пошел на собрание в Армию, кто с кем потом вышел.

Проходя мимо бараков Армии спасения, она услышала удивительное пение. Это спасенные старались вознести свои души на небеса хором и соло под аккомпанемент гитары, трубы и барабана. Она остановилась в раздумье, войти ей или нет. Но потом решила, что девочке ее возраста не следует одной показываться в Армии. Чего доброго, парни подымут насмех. Но, наверное, не будет ничего дурного, если она послушает чудесное пение и хорошую музыку через окошко. Нужно только подобраться к дому с задней стороны, там, куда выходят окна залы.

Окна находились почти вровень с землей и были открыты. Девочка легко нашла себе удобное местечко. На эстраде стояли музыканты, капитан пел соло радостно, умиленно. На нем были красные эполеты, руки он держал скрещенными на груди, а лицо обратил к престолу агнца.

Вот к нему присоединился хор. Девочка увидела свою мать. Лицо у нее было радостное, сияющее, торжественное.

Затем пение стихло. На некоторое время единство душ нарушилось. Слушатели задвигались на местах. Переполненные до края любовью, они улыбались, и, кто как умел, выражали свои чувства. Одни сморкались, другие отплевывались, женщины оправляли и разглаживали юбки и платья на коленях. Пришло время следующему оратору поведать об очередном чуде, совершенном святым духом в этих местах. Офицеры чинно заняли свои места на эстраде. И такие у них были умиленные лица, что казалось, с них вот-вот потечет елей. Кто же это, однако, прошел вперед и поднял свой лик к престолу агнца? Не кто иной, как Сигурлина, мать Салки Валки! Девочка решила еще немного постоять. Давно она не слышала выступлений своей матери.

— Во имя отца, сына и святого духа, аминь, — начала женщина.

Лицо ее приняло странное, просветленное выражение; наверное, такое выражение будет у всех нас перед судным днем, а может, даже еще просветленней. И она начала говорить, словно читала катехизис детям, вдруг ставшим взрослыми. Бедная женщина вознеслась над действительностью и воспарила в иные, высшие сферы, ничего общего не имеющие с ее повседневной жизнью и окружением. Это производило такое впечатление, как если бы человек, оказавшись голым на Северном полюсе, красноречиво и убедительно стал доказывать, что у него на счету в лавке Йохана Богесена имеется пятьсот крон. Какая от них польза? Женщина говорила, совершенно позабыв реальную жизнь. Она заявила, что озарена сейчас святым божьим светом, так как узнала путь господень к спасению душ человеческих. Она сказала, что сердце ее разрывается на части от стыда за тот грех, на который толкнул ее сатана. И в то же время душа ее ликует и поет радостный победный гимн, потому что святая кровь Иисуса дала ей искупление. Она убедилась, что имеет право называться дочерью господа, потому что бог никогда не отвращает лица своего от тех, кто приходит к нему с покаянием.

— Денно и нощно, — говорила она, — в течение многих лет я просила Иисуса вернуть моего возлюбленного, тысячи раз я повторяла слова из священного писания: «Верую, господи, помоги моему неверию». Мой любимый Иисус, говорила я, я знаю, ты охраняешь мою жизнь, ты заботишься обо мне, хотя у меня нет нигде своего счета, потому что, как ты сам сказал, ты отец всех несчастных, обездоленных и покинутых. Ты утес спасения, и хотя я не видела ничего хорошего ни от одного человеческого существа, но я живу и умру с верой, что ты исполнишь свой обет перед твоей неприметной ученицей и не покинешь меня до конца дней моих. Что представляет собой бедная, раздетая и разутая женщина, которая никогда не имела счета у Йохана Богесена, без твоей милости, Иисус? Что бы мы, бедняки, делали без тебя, о Иисус? Что бы мы представляли собой в бушующем океане жизни, о Иисус? Твоя любовь, твоя милость, твоя доброта охраняют нас, всех бедных, которых обходит жизнь, о Иисус. Наш, всецело наш Иисус. Аллилуйя!

И наконец Иисус услышал ее молитвы. Он никогда не остается глух и нем к молитвам обездоленных и несчастных, которые проливают столько слез и, хотя нигде не имеют счета, готовы принести ему в жертву свое истерзанное сердце. Он вернул ей Стейнтора. Он не только вернул его домой, но наставил его на путь истинный, смягчил его сердце, заставил бросить пить и послал ему чудесный поэтический дар. Недавно капитану удалось договориться с судьей, и он получил разрешение устроить свадьбу по всем правилам Армии спасения. Она состоится через несколько дней во имя Иисуса, истинной, праведной виноградной лозы. Это он соединяет своих детей в любви, чтобы спасти их души и чтобы они принадлежали только ему! Да, да, да.

— А сейчас я молю бога о самом главном — да обратит он сердце Стейнтора к Иисусу. Я прошу всех собравшихся помолиться и попросить бога об этом же. Я горячо молила моего славного спасителя, я полюбила их обоих в этом же доме, в один и тот же вечер. Помолимся же все за воссоединение Стейнтора с богом!

— Ты — мой Иисус, мой спаситель, моя защита, моя надежда. С этой минуты и на веки веков ты — чистая виноградная лоза, вечная виноградная лоза, которая дает соки и силу всем ветвям, сросшимся с тобой на веки веков. Никогда, никогда я не отрекусь от тебя, потому что я срослась с тобой. Да, да, да. Аллилуйя!

— Благодарность и хвала богу, аллилуйя! — возгласил капитан, и к нему присоединились все остальные. Они встали с мест и с воодушевлением запели.

Пение почему-то не доставляло девочке больше удовольствия, и она пошла прочь. На улице кто-то догнал ее. Рядом с нею в зыбких вечерних сумерках оказался Стейнтор.

— Не могу понять, что стряслось с тобой, — сказал он.

— Что? Что тебе нужно от меня? Только что моя мама в Армии объявила о свадьбе с тобой и молила за тебя бога. Твое имя она произносила рядом с именем Иисуса. Иди к ней, оставь меня в покое.

— Скажи, ты стала лучше обо мне думать с тех как я решил жениться на ней? Может быть, ты хочешь чтобы я еще что-нибудь сделал?

— А какое тебе дело до того, чего я хочу? Какое тебе дело до меня, осел? Ты перед ней старайся быть человеком, а не передо мной.

— Салка, я ни с кем не могу вести себя как человек до тех пор, пока не стану им в твоих глазах. Ты велела мне жениться на ней, я согласился и сказал этому дураку пастору, что так тому и быть, пропади все пропадом! И все лишь для того, чтобы ты была довольна.

— Пропади все пропадом?! Стыдился бы!

— Может быть, ты хочешь, чтобы я сел в тюрьму? Я согласен на все, что ты только захочешь.

— Не хочу я с тобой разговаривать, оставь меня в покое.

Однако девочка не убежала, она продолжала идти рядом с ним, огрызаясь на каждое его слово.

— Салка, — вновь заговорил Стейнтор. — Разве ты не обратила внимания на то, что я уже не тот, каким был прежде? Разве ты не заметила, что я стал немного возвышеннее?

— Возвышеннее? Ты?

— Когда я был маленький, все говорили, что я смышленый, а в восемнадцать лет я уже мог не хуже других здесь в поселке слагать стихи. Недавно я сочинил стихотворение — могу поручиться, оно не хуже стихов наших лучших поэтов — шорника или Сигурда из Уторбрекка. Я почти уверен, что оно лучше стихов самого учителя. Ты как-то назвала поэму, сочиненную для твоей матери, ерундой. Над ней я немного работал, но я сочинил другую, значительно лучшую, ее я посвятил тебе. Послушай, я прочту тебе.

— Не твое дело посвящать мне стихи, — сказала Салка.

— Сальвор, если ты будешь презирать меня, я не женюсь на твоей матери, Я лучше добровольно пойду в тюрьму.

— Ты совсем не думаешь о маме, ты никогда не заботился о ней. Есть ли еще такие негодяи на свете, как ты?

Они направились к дому, Стейнтор ничего не ответил на это обвинение.

— Ну что ты идешь за мной? — неожиданно крикнула девочка и остановилась. — Что, я уж не могу идти, куда мне вздумается? Зачем ты плетешься за мной по пятам?

Стейнтор несколько минут всматривался в темноте в лицо девочки.

— Салка, — произнес он наконец проникновенно — раньше она никогда не замечала в его голосе таких нот. — Я слышал, ты сегодня сказала, что ты любишь все и всех…

— Поэтому ты и решил преследовать меня?

— Не называй это преследованием. Я только хочу узнать, правду ли ты говорила. Я думал, если ты любишь всех и все, то, возможно, ты разрешишь мне идти рядом с тобой по одной улице, быть может, даже согласишься выслушать мою поэму. Кроме того, я хотел бы еще кое-что сказать тебе, Салка… С тех пор как я вернулся из-за границы, я ношу в кармане подарок для тебя, я хранил его все это время, я пронес его через все мои скитания по морям, но у меня не хватило духа вручить его тебе. Ты же знаешь, я могу уйти в море и утонуть в любое время. Это, конечно, неважно. Я только хочу передать тебе подарок, пока я жив, хотя разве мое прозябание назовешь жизнью, Салка? Если ты разрешишь мне отдать тебе этот подарок, я по крайней мере умру спокойно. Я не могу себе представить ничего более ужасного, чем утонуть, не успев вручить тебе подарок. В ином случае утонуть в море — не такая уж плохая смерть.

— Я считаю, что ты должен дарить подарки моей матери, — резко ответила девочка, хотя ее разбирало любопытство, что за подарок собирается вручить ей Стейнтор.

— Сальвор, когда вы не вместе, то я забываю, что она твоя мать и что она имеет ко мне какое-то отношение. Если я женюсь на твоей матери и стану твоим отчимом, я буду работать ради вас обеих, вам ведь никогда не жилось хорошо. Я позабочусь о том, чтобы тебе ничего но приходилось делать, кроме того, что тебе самой захочется, чтобы ты стала красивее всех девушек в поселке. А ты можешь такою стать. Ты и сейчас в тысячу раз лучше Аугусты Богесен.

— Пожалуйста, не сравнивай меня с ней.

Но Стейнтор продолжал:

— Если мне не суждено сделать тебя счастливой, я отправлюсь прямо в тюрьму. Подожди, не убегай, а не то я сейчас перережу себе горло и отправлюсь на тот свет ко всем чертям. Не уходи, пока я не отдам тебе эту вещичку. Она блестит в темноте. Она стоила мне восемнадцать месяцев тяжкой работы в разных морях — в холоде голоде, вони, дыму. Клянусь жизнью, порой жара в кочегарке доходила до пятидесяти градусов. Я был среди воров, собравшихся почти со всего света, убийц, обманщиков беглых преступников, бродяг, чернокожих. И всегда, во время самой тяжкой работы, среди самых отъявленных негодяев, покрытый сажей, угольной пылью, грязью голый, обожженный, избитый, обезумевший, усталый бездомный, оторванный от своей родины, родного языка, заброшенный, одинокий и с нечистой совестью, я думал о тебе. Если бы я, обессилев, свалился и умер, они бросили бы меня в топку, и никто не вспомнил бы обо мне, никто не горевал бы — ни люди, ни бог, ни дьявол. Прежде всего в моих мыслях была ты, потом мальчик и твоя мать. Но ты занимала главное место. Ты, которую я оскорбил, девочка с глубоким, удивительным голосом и с женской загадочностью в детских глазах, непонятная, как сама жизнь. Клянусь тебе, вся моя жизнь превратилась в сплошной крик, мольбу о прощении, хотя в твоих глазах я по-прежнему до сегодняшнего дня остался презренным негодяем. Ты стала гнать меня с дороги, когда я подошел к тебе, едва сдерживая рыдания. И это после всего, что я перенес. Послушай, через неделю я женюсь на твоей матери. Никогда в жизни, никогда я не прикоснусь к тебе даже мизинцем, если ты только простишь меня и будешь считать человеком, выслушаешь мою поэму и примешь от меня эту маленькую вещичку. Пошли скорее!

Лихорадочный поток слов, страстное, прерывистое дыхание смутили девочку, лишили ее привычной способности трезво оценивать действительность. Так человек неожиданно оказывается словно парализованным перед разбушевавшейся стихией. С каждым шагом страсть Стейнтора возрастала; казалось, в его просоленных венах бушевало неистовое пламя. Они уже не шли, а бежали. Он обхватил ее за талию, чтобы поддержать, помочь ей, ускорить ее бег, поддержать в случае падения. Салка задыхалась, ей не хватало воздуха. Угрызения совести и удивительная, тяжелая судьба человека, жизнь которого она держала в своих еще детских руках, перевернули ей душу. Она уже не понимала, что происходит, она только чувствовала в своей крови всеобъемлющий страх, какой бывает, когда человек остается один на один с непонятной ему вселенной. Неожиданно они оказались во дворе перед овчарней. Стейнтор выдернул гвоздь из скобы, распахнул дверь, втолкнул девочку в овчарню и закрыл за собой дверь. Овцы в испуге вскочили на ноги и сбились в кучу в дальнем углу. Стейнтор толкнул девочку вперед, перед собой — а может быть, он нес ее на руках? — и бросил па кучу душистого сена, приготовленного для утреннего корма. Он сел рядом с нею и начал читать свои стихи. Он не соблюдал пауз между строками, но это ничего не значило. Салка все равно не понимала ни единого слова. Она только слушала его голос, его дыхание, могучее, как всколыхнувшаяся бездна, ей казалось, что она сидит у края этой бездны, откуда горы, и небо, и морские волны, и человеческие судьбы кажутся одинаково туманно-загадочными. Салка дрожала с головы до ног, зубы выбивали дробь, в висках стучали молоточки, она готова была потерять сознание.

— Посмотри, — сказал он откуда-то из темноты и, схватив ее руку, холодную, влажную, поднес к ее глазам какой-то блестящий предмет. — Он сверкает даже во тьме, даже когда на него не падает свет. Этот блеск излучают страдания несчастного матроса на протяжении долгих восемнадцати месяцев, когда, напрягая последние силы у гигантских топок больших пароходов, болтаясь по чужим морям и океанам, он надеялся добиться прощения от человеческой души, перед которой трепетал и которую ценил больше всего на свете. Сейчас я надену его тебе на палец, я жил в ожидании этого момента.

Но когда Салка почувствовала его руку, шарящую по ее телу и задержавшуюся на груди, она очнулась и осознала, что ей грозит.

— Господи, спаси меня, — закричала она срывающимся голосом. — Стейнтор, ты разве не знаешь, что мне только четырнадцать лет и я никогда не делала этого раньше? Что, если мама узнает?

В этот момент около овчарни послышались чьи-то шаги. Овцы опять испуганно заметались. Салка Валка в ужасе закричала и, отбросив его руку, вскочила на ноги. В одно мгновение она была уже у выхода и со всего размаха влетела в чьи-то объятия. Несмотря на темноту, она поняла, кто это был. Они не проронили ни единого слова. У двери девочка остановилась и со слезами в голосе крикнула: — Мама, клянусь тебе всемогущим богом, ничего не было…

Казалось, слова застревали у нее в горле и вместо них вырывались какие-то бессвязные восклицания. Нет сомнения, они звучали как ложь, и никто лучше Салки не понимал этого. Она повернулась и убежала. Она бежала в горы, громко плача среди сырой, холодной ночи.

Только значительно позже решилась она вернуться домой. Сняв туфли, в одних чулках, она кралась на цыпочках через кухню, как вор или убийца. Салка побоялась войти в комнату матери, где они вместе спали в последнее время. Она пробралась на чердак и бросилась па голые доски своей старой кровати. Только сейчас она вспомнила про письмо с Юга, которое спрятала у себя на груди. Письмо исчезло. Где она могла потерять его — в поселке, в овчарне, во дворе, на склонах гор? Может быть, сейчас ночной ветер носит и кружит его где-нибудь? Раздумывая над этим, она неожиданно заметила блеск в темноте, что-то сверкало у нее на пальце. Боже милостивый, что же это? Да это же кольцо! Она сняла его, осторожно ощупала, повертела во все стороны, любуясь ярким блеском, перемерила на все пальцы, наконец сняла и крепко зажала в руке. К чему ей такое сокровище, купленное ценою жизни ее маленького брата, горькими слезами матери? Куда она спрячет этот преступный предмет от бога, людей и своей совести? Девочка решила вернуть его тому, кто дал ей его, как только выпадет случай остаться с ним наедине. И все-таки это кольцо он отдал ей и никому другому. Раздумывая над этим, она уснула, не раздеваясь, на жестких, холодных досках. Ей приснилось, что она уже взрослая и находится в прекрасном доме среди незнакомых девушек. Она никогда не видела их прежде, они были чужие, наверное с Юга, а дом, в котором они находились, был такой же богатый, как у Богесена, или даже еще богаче. Наверное, это была школа для девушек, только она не могла понять, как она очутилась здесь. Ведь она всегда, всегда была мальчишкой. Вдруг во дворе зашумели. Кто-то вошел и сказал, что явился человек, который может накликать землетрясение или гром. Она надеялась, что человек не войдет в комнату, дверь была крепко заперта. Выглянув в окно, она увидела Арнальдура в воротничке и шляпе. Она застеснялась и хотела спрятаться, чтобы он не увидел ее, — по сравнению с другими девушками она была плохо одета; никогда еще не испытывала она такого тяжелого, унизительного стыда. Но Арнальдур уже прижался лицом к стеклу, ей уже не спрятаться. И он заговорил, обращаясь только к ней. Он не просто говорил. Это был водопад слов, который обрушился на нее, и она, крошечная песчинка, готова была исчезнуть в нем навсегда. Вдруг оконное стекло раскололось на тысячу кусочков, и поток слов хлынул на нее, устремился ей в душу, кровь, жизнь. Лицо Арнальдура было рядом с ней в комнате, но боже мой, как она ошиблась! Перед ней был Стейнтор. Он продолжал говорить и говорить, пока его слова не превратились в отвратительный вой. Этот вой рвался ей в душу, сводил с ума. Девочка испуганно вскочила и свалилась на пол. Это гудел отправляющийся от пристани пароход.

До чего же болело тело от твердых досок! Но делать было нечего, и ей опять пришлось лечь. Она легла и уснула вновь, но не с образом Арнальдура в душе, а со свежей памятью о пылкой страсти Стейнтора в крови.

Глава 22

Капитан штаба Андерсен прибил это объявление на дверях лавки Йохана Богесена, заручившись его разрешением. А в это время шел проливной дождь, бушевал ветер, зловещие тучи давили вершины гор.

«Торжественная свадебная церемония» — читали люди и сплевывали в сторону. Большинство отнеслось к высокопарным словам весьма скептически, хотя не видели иного пути положить конец разврату, царящему в Марарбуде; говорили, что это судья и пастор призвали их к порядку.

После обеда в церкви появился пастор в полном облачении, он стал убеждать нескольких пожилых женщин, собравшихся здесь, в необходимости покаяться в грехах. Пастор не раз подчеркнул, что для жителей таких маленьких местечек самое важное — избавиться от грехов. Чтобы придать вес своим словам, он призывал в свидетели господа бога и многих замечательных апостолов. Он сказал, что если народ Иерусалима с радостным ликованием усыпал путь Иисуса пальмовыми ветвями, то только потому, что они осознали свои грехи и покаялись в них. Наконец он заявил, что нечто подобное происходит и в Осейри у Аксларфьорда. Людям, живущим здесь, не удастся усыпать путь Иисуса пальмовыми ветвями, если они не избавятся от грехов. Женщины, как и следовало ожидать, были тронуты этой проникновенной речью. Из-под заржавевшей оправы очков покатились горячие слезы умиления и веры — столь сильно они раскаивались, но так как женщины ожидали возвращения мужей и сыновей с рыбной ловли, то, едва прослушав благословение, они заспешили домой, чтобы к прибытию мужчин успеть приготовить кофе. До чего же хорошо говорил сегодня наш благословенный пастор!

Салка Валка с двумя девочками-подростками стояла на пристани в ожидании лодок. Интересно наблюдать, как они входят в гавань. Тяжело нагруженные рыбой лодки рассекают воды фьорда степенно, гордо, уверенно. Пена красиво вздымается вокруг носа и кормы. Никогда рыбаки не выглядят так внушительно, как в момент возвращения с рыбной ловли: они стоят на палубе мокрые, покрытые рыбьей чешуей, в непромокаемых куртках и высоких сапогах, посреди гор трески, заполняющей всю лодку. При этом они обычно говорят небрежным тоном, «Лов был так себе, ничего особенного». Мужчины и женщины без промедления принимаются выгружать рыбу на берег. Женщины приносят с собой на пристань горячий кофе в бутылках и хлеб с маргарином.

Вдруг девочка услышала позади себя голос матери, спрашивающий, пришел ли «Орел», шхуна, на которой ходил Стейнтор. Как раз в этот момент шхуна пришвартовалась к берегу. Но как ни всматривалась Салка, она нигде не могла заметить ни обветренного лица Стейнтора, ни его богатырской фигуры.

— Стейнтор с вами? — крикнула Сигурлина.

Мужчины ответили насмешливо:

— Мы считали, что он ушел утром на другой шхуне.

— Мы не устраиваем перекличку своим людям, — коротко ответил шкипер.

— А вчера ночью вы его не видели? В Армии говорят, что он не ночевал.

— Эй, женщина, уйди с дороги. Я же тебе говорю, что справиться о том, кто выходит в море, ты можешь только у Йохана Богесена. Если Стейнтор еще раз выкинет такую штучку, ему придется иметь дело с Богесеном. Мы едва управились сегодня, нам не хватало рук.

Женщина тупо уставилась на мужчин. Уголки рта у нее опустились, глаза затуманились, словно она видела перед собой бездонную пропасть. Затем она подошла к другой группе мужчин и уже совсем упавшим голосом спросила:

— Вы не видели Стейнтора?

Они покачали головами. Им было не до разговоров.

Женщина с убитым видом остановилась у третьей группы.

— Никто из вас не знает, куда девался Стейнтор?

Салка увидела, как мать опустилась на мокрый ящик из-под рыбы и, полошив руки на колени, смотрела перед собой на фьорд, окутанный серым дождем. Не захворала ли она, подумала девочка. Она подошла к матери и спросила. Женщина ответила, что она здорова.

— Мне сказали, что Стейнтор не ночевал сегодня дома, — сказала она.

— Ты бы шла домой, мама. Мне кажется, что тебе плохо.

— Да, да, — ответила женщина, но не двинулась с места.

— Я вижу по твоему лицу, что тебе нездоровится.

На это женщина с трудом ответила:

— Наверное, он уехал.

— Уехал? Куда? У вас же свадьба!

— Нет, он уехал.

Сигурлина пыталась встать на ноги, но у нее потемнело в глазах и она снова опустилась на ящик. Подошло несколько человек, каждый спрашивал, не заболела ли она. Нет, она не больна, отвечала женщина.

— Я посижу немного, а потом пойду с Салкой домой.

Она не заболела, она просто собиралась с силами. Вскоре мать и дочь пошли домой.

Капитан штаба Андерсен собственноручно снял объявление с двери и с таинственным видом сунул его в карман. Он уже знал, что Стейнтор прошлой ночью прокрался на пароход и сейчас, по-видимому, находится на пути к чужим берегам. Кто-то отпустил вслед капитану штаба язвительное замечание по поводу деятельности Армии спасения, но тот даже не обернулся.

Вечером две женщины из Армии навестили солдата Сигурлину и говорили с ней о Христе. Они пели:

Но Сигурлина не обратила на них внимания. Она даже не подняла головы с подушки. Женщины вытащили книгу и принялись читать о страданиях и смерти Иисуса. Сигурлина не проронила ни слова. Женщины пожелали ей спокойной ночи во имя Христа и ушли, пообещав навестить ее утром.

На другой день Сигурлина, как обычно, занялась домашними делами. Как и накануне, тучи зловеще нависали над горами. Поселок наполняло соленое дыхание моря, смешанное с запахом рыбьей требухи, икры, тресковых голов и отбросов. Мокрый снег хлестал в окна рыбачьих хижин, где жалкие комнатные растения медленно умирали в ржавых жестяных банках. Очевидно, большие события происходят главным образом за границей, возможно, в том месте, где фру Богесен проводит зиму. А здесь, в Осейри, ничего не случается. Вот разве толстуху Ходу произвели в лейтенанты, как было объявлено в штабе, а торжественная свадебная церемония не состоялась. Тем не менее женщины из Армии пришли на следующий день к Сигурлине и пели:

Старая Стейнун пыталась заговорить с Сигурлиной и убедить ее, что дорогой Стейнтор может заявиться домой в любую минуту, когда его меньше всего ждут. Сигурлина, казалось, ничего не слышала и продолжала заниматься своими делами. В воздухе так и мелькали ее грубые, но ловкие руки. По утрам и вечерам она кормила Драфну, убирала за ней, возилась около нее. Корове это нравилось, она мычала, сопела, но самое большое расположение она выказывала женщине в то время, когда та подсаживалась доить ее. Тут корова лизала ее плечо, иногда даже щеку и не упускала случая потереться мордой об ее одежду. Овцы большую часть дня бродили по берегу, и только к вечеру Сигурлина загоняла их в хлев. По вечерам она усаживалась на разбитый ящик в углу и теребила свалявшуюся шерсть без единой мысли в голове, без всяких чувств, точь-в-точь так, как всевышний теребил шерсть ее жизни. Салка Валка иногда украдкой поглядывала на нее через стол; ей хотелось найти какие-то слова и сказать матери, что они должны держаться друг друга, поддерживать друг друга во всем. Но, как часто бывает, между двумя душами лежала целая пропасть, хотя в свое время эти души жили в одном теле. И девочка вновь склонялась над книгами, она хотела лучше всех сдать выпускные экзамены. В конце концов, у каждого своя цель. А всякие там разговоры о любви — просто болтовня.

В среду вечером, под великий четверг, погода прояснилась. К ночи даже слегка подморозило. Небосвод был усыпан ясными звездами. Кто знает, для чего богу понадобилось создать их! Они вопросительно смотрят с высоты, как только что конфирмованные подростки в церкви, не имея ни малейшего понятия, зачем их туда посадили, а с земли дети посылают им в ответ такие же вопросительные взгляды. На выгонах и тропинках подсохло, и дороги стали чище. Жены рыбаков отправились по этим тропинкам в церковь — кто в очках, кто без очков, — все они так сокрушались о своих грехах! Проходя мимо Армии спасения, они услышали пение.

Но на страстной неделе, именно в тот день, который посвящен воспоминаниям о страданиях и смерти спасителя, погода опять резко изменилась: с моря подул ветер, повалил снег. «Ну, снова началось», — разочарованно говорили люди. И хотя здесь, на берегу, за последнее тысячелетие погода то и дело резко менялась, все равно это всегда казалось странным и люди всегда ждали перемен к лучшему. Жалкое зрелище представляло собой это скучное, убогое местечко, заваленное снегом. К середине дня хлопья снега превратились в потоки воды, которые резкий соленый ветер с моря с силой бросал в лицо прохожим. Дождь лил целую ночь. Он проникал в жилища через свои излюбленные щели, обильно поливал детские кроватки в бедняцких хижинах, дети простужались и заболевали. Господи! Сколько же там у тебя на небе воды!

Дождь продолжался и в субботу перед пасхой, в день Лининой свадьбы. Удивительно, как не похож бог, которого мы знаем по псалмам, на того, который распоряжается погодой. Иногда кажется, что между ними нет ничего общего. Однако моряки вышли в море и в это утро, как всегда. Им было мало дела до того, каким представляется бог в псалмах и каков он тогда, когда распоряжается погодой. Вечером они возвратились домой усталые, но довольные, сообщив, как обычно, что лов был так себе, ничего особенного. Вечером должна была бы состояться свадьба Лины. Кое-кому это казалось очень забавным, чем-то вроде предпраздничного развлечения; в самом деле, что может быть занятнее несостоявшейся торжественной свадьбы? И что это за пасха, если людям нечем позабавиться? А в общем этот день прошел так же как и остальные.

Только к вечеру случилось нечто непредвиденное. Уйдя, как всегда, доить корову, Сигурлина не вернулась. Когда пришло время ложиться спать, старая Стейнун обратилась к Салке:

— Наверное, мама решила заглянуть в Армию? Я только не понимаю, куда она девала молоко.

Они обыскали кухню, коридор, но напрасно. Ведра с молоком нигде не оказалось. Наконец девочка побежала в коровник. Оказывается, ведро с молоком стоит там на скамейке, как будто женщина отлучилась на минутку.

Но потом выяснилось, что Сигурлина вовсе и не заходила в Армию. Нет, она не была здесь всю страстную неделю, не заходила и в тот день. Тогда Салка Валка побежала в соседние хижины, но там уже ложились спать, и Сигурлина к ним не заходила. Накинув на себя одежду, соседи пришли в Марарбуд. Молча просидели они здесь до полуночи, никто не предлагал им ни кофе, ни хлеба с маргарином. Одни полагали, что Сигурлина пошла в Квиум, чтобы повидаться со своим бывшим женихом, другие отрицали такую возможность. Так и сидели все в полной растерянности, а дождь барабанил по окнам. Наконец один из рыбаков сунул в нос солидную понюшку и сказал:

— Вернется она или нет — одно совершенно ясно: приниматься за поиски до утра бесполезно.

— Спокойной ночи, — сказали мужчины.

— Спокойной ночи, — вторили им женщины. — Спокойной ночи!

Стейнун и Салка остались в кухне одни. Они стали рассуждать; прежде чем уйти, Сигурлина подоила корову. Возможно, корова лизнула ее в плечо или даже в щеку. Стоило девочке подумать о материнской щеке и о грубом шершавом языке коровы, как у нее к горлу подкатил ком, и она сказала, что пойдет спать. Она сидела на краю кровати, когда открылась дверь и на пороге появился слепой старик. Он устремил на девочку невидящий взор.

— Такова жизнь, дитя мое, — сказал он. — Так или иначе, она кончается… Вот уж семнадцать лет, как я ослеп. Не знаю, плачешь ли ты сейчас или нет. Я только хочу сказать тебе, что в наших краях плакать бесполезно. Здесь тебя никто не утешит, кроме тебя самой. Я вот живу в Осейри более шестидесяти лет. Быть может, вам, молодым, и удастся выйти в люди. Мы, старики, не смогли этого добиться. А сейчас уже поздний час. И нет ничего лучше сна, для тех, кто слеп и кто зряч. Нужно заботиться о себе; насколько это в наших силах, если мы хотим встать завтра. В таких местечках люди мало чем могут помочь друг другу. Спокойной ночи!

Девочка никогда не слышала прежде, чтобы старик говорил так тепло и дружелюбно.

Глава 23

И в этом поселке наступило благословенное пасхальное утро. Истинный день радостного торжества священной виноградной лозы. В Армии пели:

Но если присмотреться повнимательнее, вряд ли этот день можно назвать днем и еще меньше весенним. Солнце ведь и не показывалось. Видимо, оно не получило указаний выглянуть над Осейри. Горы были сплошь окутаны туманом до самого подножия, где лепились жалкие домишки, а с неба, не переставая, лил дождь.

На рассвете на берегу, не сговариваясь, стали сходиться люди, молчаливые, хмурые, одетые в старые, поношенные пальто из домотканой шерсти, и рыбаки в клеенчатых плащах. Одни пошли вдоль берега в одну сторону, другие — в противоположную. Здесь было несколько человек из Армии спасения, и среди них лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир и кадет Гудмундур Йоунссон. Никто не знал, кому первому пришла мысль отправиться на берег. Было ли это решение принято сообща, тоже никому не известно. И тем более никто не обмолвился ни единым словом о том, что привело их сюда, на берег, в этот ранний час. Они просто сходились сюда один за другим по какому-то молчаливому соглашению.

Вскоре пришли дети. Мальчишки вели себя уверенно, им не терпелось показать взрослым, на что они способны. Они-то знают, с чего положено начинать в подобных случаях. Четыре человека должны обыскать заливчики вокруг Торунгсхулена, а пятеро — пройти вдоль берега до горы Ерн, советовали они. Хорошо бы взять лодку и проехаться до пещер.

— Никто вас сюда не звал, — сердито ответил им мужчина, которого они пытались убедить своими доводами. — А ну-ка, убирайтесь по домам! Пользы от вас здесь никакой!

Девочки не проявляли ни своей заинтересованности, ни осведомленности. Они стайкой сбились на берегу и стояли с открытыми шейками, посиневшими от холода, с мокрыми носами и пристально смотрели на Салку Валку. Никто не баловался и не дразнил ее.

Все принялись за поиски, обшаривая берег в этот серый пасхальный день. Только к полудню люди, обследовавшие Лерурна — так называлось это место, — собрались вместе. К ним подошли другие, и вскоре те, кто обыскивал фьорд, поняли, что поиски можно прекратить. Салка Валка тоже подошла. Люди столпились вокруг серой груды на песке. На женщине было серое старенькое платье, прохудившееся под мышками и на локтях, серые чулки, полученные в подарок на прошлое рождество, разбитые башмаки из лошадиной кожи, купленные старым Эйольфуром прошлой осенью в долине за шестьдесят пять эйриров. Водоросли обвились вокруг ног. Одна рука была отброшена в сторону, синевато-белые пальцы растопырены. Другой рукой она крепко сжимала шнурки детских башмачков. Это была красивая пара ботиночек, которые она взяла с собой в вечность на случай, если встретит своего сыночка разутым. Несколько морских улиток прицепились к ее груди, как украшение. Один глаз водянисто-голубого цвета уставился в небо, словно вопрос, навсегда застывший в пасхальной ночи. Другой глаз и щека были покрыты песком. Этой стороной волна прибила женщину к берегу. Труп перевернули на спину. На лицо налипли водоросли. Кто-то снял их, и взору представился широко открытый рот с черными корешками зубов на верхних деснах. Он был забит песком. В ноздри тоже набился сырой песок. В волосы впуталась всякая всячина — мусор, улитки, но косы не расплелись. Вероятно, причесываясь накануне, она туго завязала их толстой шерстяной ниткой. Вообще волосы как-то сбились, их казалось слишком мало, и это придавало лицу необычно строгое выражение. Бесцветный глаз с опухшими веками все вопрошал и вопрошал небо, без устали, настойчиво смотрел вверх. Живые закрывают глаза мертвым, чтобы убедить себя, что те спят, хотя нет явлений, более чуждых друг другу, чем сон и смерть.

Люди окружили со всех сторон этот пасхальный цветок своего бедного берега, они откашливались, затягивались табаком, К этому всегда нужно быть готовым. Нетрудно оступиться на узкой дорожке жизни; подчас кажется, что человеческая судьба полным цветом расцветает среди морских водорослей. Одни бросаются в пучину сознательно, другие случайно, некоторые — в день своей свадьбы, другие днем-двумя позже. У тебя есть табак?

— К чему ей понадобилось брать в море такие хорошенькие ботинки? — недоумевал многодетный рыбак, внимательно разглядывая приглянувшиеся ему башмачки. — Жалко же мочить такую обувь.

— Не возьму в толк, — рассуждал другой мужчина, — почему люди без надобности бросаются в воду. Ведь на том свете ничуть не лучше, чем здесь, это-то уж всем ясно.

— Тебя бы самого столкнуть в море, — раздался из толпы возмущенный голос. Это лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир вступилась за покойницу.

— Сестра Сигурлина отдала тело и душу Иисусу. Разве ты способен на что-нибудь подобное, чертово отродье? Она была в жизни истинной ветвью виноградной лозы, от ствола самого Иисуса. И если бы не один негодяй из вашего брата, она не лежала бы здесь.

Мужчины переглянулись, ухмыльнулись, но не рискнули спорить с Тодой-Колодой.

— Все мы несчастные грешники, — примирительно сказал кадет Гудмундур Йоунссон. — Я прожил в поселке и в долине около пятидесяти лет, и хотя наша жизнь кажется нам подчас жалкой и незначительной, все же нельзя отрицать, что если грешная душа преклонит колена перед распятием Христа, то и здесь она находит землю обетованную.

В этот момент подошли управляющий и доктор, за ними увязался сын купца. Он, как собака, чуял, если пахло каким-либо развлечением. Доктор вежливо снял шляпу, поклонился почтительно и весело, улыбнулся всем так широко, что глаза исчезли за синевато-красными щеками. Купеческий сынок протиснулся сквозь толпу подошел к трупу, с любопытством рассматривая женскую фигуру, отчетливо выделявшуюся в плотно облегающей мокрой одежде. Раздувшееся от воды тело казалось неестественно большим и толстым. О, с какой насмешкой глядел на мертвое неподвижное тело этот юнец с блестящими кудрями и холеным лицом, свидетельствующим о полном благополучии и достатке. Он был одет в пальто, подбитое мехом, которое купил себе в Эдинбурге, возвращаясь в последний раз с отцом из Копенгагена.

— Этому дождь не страшен, — сказал кто-то из толпы.

Сын купца со знанием дела рассматривал труп со всех сторон и, видимо, получал от этого огромное удовольствие. Затем он надавил ногой живот, тело заколыхалось, и изо рта трупа показались пузыри, а потом потекла грязь.

— Ну и здоровенное же у нее брюхо, — сказал юноша, гордо поглядывая на остальных.

Доктор, улыбаясь направо и налево, наклонился над трупом, потрогал голову, грудь, затем непринужденно, как бы выражая свое отношение к происшедшему, подмигнул одним глазом и сказал:

— Меня радует… На этом берегу. Должен сказать, случилось это по крайней мере двенадцать часов тому назад. Вам понятно? Да, носилки, одеяло и еще что-нибудь, если вас не затруднит. Вы понимаете? Мы все понимаем. Хэ-хэ…

Он опять поклонился, улыбнулся всем — небу, горам, поселку, людям и наконец трупу.

— Я имел неожиданную честь… Три года назад, — добавил он. — Если мне не изменяет память, она направлялась на Юг. У нее был возлюбленный. Я сказал, что она должна ехать к нему. Он настоящий джентльмен. Между нами не было ни малейшей тени недоразумения. Ну что ж, желаю счастливой пасхи. Премного благодарен вам.

Протискиваясь через толпу, он заметил Салку Валку. Она стояла, прижавшись к плечу подруги, и дрожала от холода. Зубы у нее стучали.

— Восхитительно! Я необычайно рад, — воскликнул доктор и протянул ей костлявую руку, которая, как ни странно, оказалась мягкой и теплой, Он снял шляпу и низко ей поклонился.

— Если не ошибаюсь… фрекен… фрекен… В общем, это неважно. Не стоит об этом. Мы старые друзья. Хэ-хэ-хэ… Четырнадцать лет, не так ли? Да, четырнадцать. Великолепно! Чудесно! Я бы сказал — восхитительно! Как говорится, кто не сдается в жизни, тот побеждает смерть. Хэ-хэ… Я живу, ты живешь, мы живем. Счастливой пасхи во имя… как там говорится дальше…

— Во имя Иисуса, аминь, — выкрикнула Тордис Сигуркарлсдоттир, стоявшая позади них.

Доктор повернулся кругом на каблуках, приподнял шляпу, улыбнулся.

— Во имя Иисуса, аминь! Совершенно верно. Абсолютно точно. Хэ-хэ-хэ.

Затем он запустил руку в карман, пошарил, вытащил пачку леденцов и сунул их, как любовное послание, в руку девочке. Дружески потрепав ее по сжатому кулаку, он сказал:

— В знак старой дружбы.

Потом он опять приподнял шляпу, поклонился еще ниже и зашагал вдоль берега по направлению к поселку.

Благословенный день клонился к вечеру, когда Салке Валке передали привет от самого пастора. Он желал поговорить с ней. Вскоре она стояла в той самой комнате, где три года назад ей впервые удалось увидеть это высокое лицо. Но только сегодня она была одна. Пастор оторвался от столичных газет, посмотрел из-под очков на свою гостью и предложил ей сесть. Затем он разгладил бороду старческой жилистой рукой и задумчиво произнес:

— Насколько мне помнится, твоя мать никогда не имела счета у Йохана Богесена. Это верно?

— Да, — ответила девочка.

— Мне приходилось слышать, что ты ловко управляешься с работой. И хотя тебе лет не так уж много, на твое имя в лавке имеется счет. Похвально! Похвально! Я хотел бы тебя спросить, что ты собираешься делать с этими деньгами?

Девочка ответила, не задумываясь:

— Конечно, я потрачу их на похороны.

— Вот это я и хотел знать. Теперь я вижу, что добропорядочная и честная девочка, послушная богу. Как говорит апостол… э-э-э… Отныне я разрешаю тебе уходить с богослужения, если тебе нужно чистить рыбу. Бог милосерден. Я попрошу жену напоить тебя горячим кофе. А пока вернемся к главному делу. Нужно составить надгробную речь. Не дороже двух-трех крон. Давай-ка подумаем. Погоди минутку, я сейчас возьму карандаш и бумагу. Итак: время рождения — это я могу найти в записях, день смерти — в субботу перед пасхой. Что еще ты можешь сказать о своей матери?

— Ничего, — ответила девочка. В этот момент она не могла припомнить о своей матери ничего, кроме того что та жила и умерла.

— Вы приехали с Севера?

— Да, мы собирались на Юг.

— О, я помню это. Очень хорошо помню, точно это случилось вчера. Она зашла ко мне. С первого взгляда у меня появилось предчувствие, что она дурно кончит. Бедняки не должны трогаться с места. По-моему, ей следовало остаться там, у себя на Севере. Что пользы подыматься с насиженного места? Почему вы решили покинуть его? Не упомянуть ли нам об этом в надгробной речи?

— Мне кажется, потому, что нас прогнали.

— Да, хуже не придумаешь. А почему?

— Не знаю.

Пастор разгладил бороду, поправил очки.

— Я думаю, об этом не следует упоминать в речи. А что ты можешь рассказать о своем отце?

— Ничего, — ответила девочка.

Пастор еще раз пригладил бороду.

— Не могла ли бы ты указать мне на какую-нибудь особенную черту в характере твоей матери, которая давала бы представление о ее… ну, скажем… о ее христианских добродетелях.

— Она обратилась к Христу, — ответила девочка.

— Вот об этом-то не стоит говорить во всеуслышание, — сказал пастор. — Армия спасения — известное дело! Нам еще в школе объясняли, что эта шумиха не угодна богу. «Не позволю над собой потешаться», — говорит святой отец. Я имел в виду, чтобы ты рассказала мне о своей матери что-нибудь такое, что я мог бы использовать в надгробном слове, что-нибудь поучительное для всех, отчего бы речь стала ярче, интереснее.

Девочка долго думала и наконец ответила:

— Ей очень нравился один псалом.

Пастор оторвался от письма и вслух прочел то, что успел написать: «Сигурлина Йоунсдоттир. Родилась, согласно церковной записи, такого-то. Умерла, соответственно свидетельству о смерти. Гм… Очень любила псалом… — Он повернулся к девочке и спросил:

— Какой же псалом?

— А вот этот:

Пастор смущенно почесал затылок, он никак не мог вспомнить, что это за псалом.

— Минуточку, минуточку. Сейчас мы посмотрим псалтырь. Как он начинается?

— «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Может быть, его нет в псалтыре, его поют в Армии спасения.

— В Армии? Ну, тогда ясно. Это совсем иное дело. Я думаю, разумнее всего не упоминать об этом вовсе. Песни, которые распевают в Армии спасения, богохульство и пустой вздор, мягко говоря. «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Что за чепуха! Я не припомню, чтобы бог говорил что-нибудь подобное в святом писании. Как это ты сказала? «Я только побег твой…» Болтовня и еретичество! Конечно, господь в одном месте где-то говорит: «Мы руки и ноги Христова тела», — но такого псалма я не встречал. Церковь требует, чтобы божеское слово было кратко и ясно, как говорят где-то Хадльгримур Пьетурссон и епископ Йоун Видалин. Ну, что бы еще сказать, чтобы не молчать? Можешь ты мне рассказать еще что-нибудь о твоей матери?

— Нет, — ответила девочка.

Пастор вновь принялся перечитывать написанное.

— Сигурлина Йоунсдоттир, рождена согласно церковной записи, умерла согласно свидетельству о смерти. Гм… Очень любила псалом… Да, я зачеркну это. Это вовсе не псалом, а так, просто дребедень. Смотри, не так уж много осталось. Ну ладно, так тому и быть. Попытаюсь что-нибудь сказать во имя Иисуса. Гм…

Пастор приподнялся во всем своем величии.

— Ну, теперь нам, дорогой друг, пора расстаться. Ты славная, хорошая девочка. Бог с любовью следит за всеми бедными и обездоленными. «Я бог бедных и приниженных», — говорит наш святой отец. Возьми-ка двадцать пять эйриров и ступай себе с богом.

Пастор позабыл об обещанном кофе, стоит ли вспоминать о такой мелочи? Он выпроводил девочку и закрыл за ней дверь. Она шла домой через погруженный в торжественную тишину поселок. Над вершинами гор висел туман. Бредя под дождем, она принялась бормотать припев любимой песни матери о чистой виноградной лозе:

Но, поразмыслив над словами, она признала, что пастор прав. Совсем несуразная песня. Как она не вяжется с поселком, с берегом, морем и пронизывающим туманом, окутавшим серые каменные лица гор. Она почувствовала, что рыдания душат ее, и, вытащив несколько мятных лепешек из пакетика, которые дал ей доктор, положила их в рот, чтобы утешить себя в этот серый, тоскливый первый день пасхи.