Онлайн чтение книги Сальтеадор
XVIII. БРАТ И СЕСТРА

— Спустя некоторое время после смерти моей матери цыгане надумали перекочевать в другие места. Матери не стало, и они постановили избрать меня своей королевой.

Они пришли сообщить о решении старейшин и просить моего согласия. Согласие я им дала, но заявила, что табор свободен, как птица небесная, и может кочевать где угодно.

Но я никуда отсюда не тронусь и не покину могильного камня, под которым покоится мать.

Собрался совет старейшин; я узнала, что они собираются захватить меня силой. Накануне, перед уходом цыган, я перенесла в грот запасы фиников и скрылась. А вечером, когда цыгане собрались осуществить свой замысел — увезти меня силой, — их поиски оказались тщетными. Вот как помогла мне предусмотрительность матери, у меня было надежное неприступное убежище, скрытое от чужих глаз.

Цыгане не хотели уходить без меня, я же решила оставаться в своем тайнике, пока они не уйдут. Они задержались на целый месяц. И все это время я выходила из пещеры только по ночам. Я собирала дикие плоды и со скалистой вершины смотрела, горят ли еще огни в таборе, там ли еще цыгане.

Как-то ночью огни померкли. Может быть, это была хитрость, — цыгане надеялись заманить меня на какое-нибудь открытое место и там поймать. Я спряталась в густом кустарнике и оттуда смотрела на дорогу, — так продолжалось до рассвета.

Утром я увидела, что палаток уже нет, дорога пуста. Но я все еще боялась спуститься и отложила все до ночи.

Пришла ночь, темная, безлунная, лишь звезды мерцали на почти черном небе. Но мы, цыгане, дети ночи, и взор наш пронизывает самую непроницаемую тьму.

Я спустилась к тропинке — по другую сторону стоял могильный камень матери. Я подошла, преклонила колена. Пока я молилась, раздался конский топот. Вряд ли это был цыган. Я спокойно ждала. Ведь в горах ночью я не боялась даже цыган.

Вот человек выехал на тропу, и в этот миг я, кончив молитву, поднялась. Всадник, вероятно, принял меня за привидение, вставшее из могилы, он закричал, осенив себя крестным знамением, пустил коня галопом и скрылся.

Это был просто путешественник. Топот копыт затих.

Ночь снова объяла меня своим молчанием. Раздавались самые обычные звуки, как это бывает в горах, — трещит дерево, катятся камни, воет дикий зверь, ухает ночная птица. Я была уверена, что вокруг меня нет ни единого человеческого существа.

Итак, цыгане ушли. Когда стало светло, я в этом убедилась, и словно груз упал с моих плеч, Я была свободна. Горы принадлежали мне, Сьерра-Невада стала моим царством.

Так я жила несколько лет спокойно, без нужды, питаясь, как птица небесная, дикими плодами, родниковой водой, свежим ночным воздухом, утренней росой, лучами солнца. Ростом я была с мать и носила ее одежду, драгоценностей у меня было предостаточно, и все же мне чего-то недоставало — недоставало подруги, спутницы.

И вот как-то я дошла до Альгамы и купила козочку. Вместе с ней я вернулась в горы. Пока меня не было, мой дом заняли под харчевню. Хозяин все расспрашивал, кто я, и я рассказала ему о себе, но умолчала о том, где я живу. Он все допытывался, часто ли проезжают тут путешественники.

Мало-помалу благодаря харчевне в горах снова появились люди. Грубые завсегдатаи харчевни были сущими дикарями.

Они внушали мне страх, и я ушла в убежище в чаще леса, среди гор. Находилось оно не очень далеко от того недоступного места, откуда я следила за харчевней и за дорогой.

Странные звуки порой раздавались в горах — то выстрелы, то яростные возгласы, то призывы на помощь. Вместо цыган в горах появились разбойники.

Я не знала законов общества, не имела понятия о том, что хорошо, что плохо. Но видела, что в природе сила преобладает над слабостью, и воображала, что люди, живущие ныне в горах, поступают так же, как люди в городе.

Однако разбойники все больше и больше внушали мне страх, и я старалась держаться от них подальше.

Однажды я, как всегда, бродила по диким уголкам сьерры; козочка перескакивала с утеса на утес, а я пробиралась следом за ней, но поодаль, то и дело останавливаясь, чтобы сорвать плод или какую-нибудь травинку. Вдруг я услышала жалобное блеяние моей милой и верной спутницы. Оно становилось все глуше, все отдаленнее. Казалось, что кто-то уносит ее, что ее подхватил какой-то вихрь, что у нее не хватает сил противиться и она зовет меня на помощь.

Я поспешила в ту сторону, откуда доносился ее жалобный крик. Но вот в полумиле от меня раздался выстрел, над зарослями кустарника взвился дымок, и, увидев его, услышав грохот выстрела, я бросилась туда, не думая о том, что и мне грозит опасность.

Подбежав к тому месту, откуда раздался выстрел из аркебузы и где еще синел дымок, я увидела козочку: она брела мне навстречу, прихрамывая, вся в крови, — видно, была ранена в плечо и шею. Но вот она заметила меня, но не подошла ко мне, а повернула назад, словно прося следовать за ней. Я поверила в чутье бедняжки, поняла, что мне не грозит ничего плохого, и пошла вслед за ней.

Посреди поляны стоял красивый молодой человек — ему было лет двадцать пять — и, опираясь на аркебузу, смотрел на огромную волчицу, — лежа на земле, она содрогалась от конвульсий. Тут мне все стало ясно: волчица схватила мою козочку и поволокла ее прочь, вероятно, относила добычу своим детенышам. Молодой охотник, увидев дикого зверя, выстрелил. Раненый хищник выпустил козочку, и она побежала ко мне, а потом повела меня к тому, кто спас ей жизнь.

И чем ближе я подходила к молодому человеку, тем непреодолимее становилось странное волнение, охватившее меня.

Мне казалось, что произошло что-то сверхъестественное: незнакомец был так же хорош собой, как мой отец. Он тоже с удивлением смотрел на меня, словно сомневался в том, что я из плоти и крови, вероятно, принял меня за духа вод, цветов и снегов, о которых повествуют предания, бытующие в наших горах.

Он, видимо, ждал, что я заговорю с ним первая, хотел понять по моим словам, по звуку голоса, по жестам, кто я такая. И вдруг меня что-то осенило, хотя никакой связи между настоящим и прошлым как будто и не было. Казалось, ничто мне сейчас не могло напомнить прошлого, и все же я внезапно вспомнила то, что случилось лет пять тому назад: перед моими глазами предстала одна картина — то, что сказала умирающая мать, когда, озаренная предчувствием смерти, она приподнялась на своем ложе и, указывая мне на фигуру, мелькнувшую в полутьме, произнесла два слова. Я будто услышала ее голос, ясный и отчетливый, и слова, те самые слова, которые она тогда произнесла. И я громко повторила дважды: «Дон Фернандо, дон Фернандо», — будто поддаваясь какому-то порыву, какому-то движению души, даже не думая о том, что я говорю.

«Как? — удивился молодой человек, — Откуда вам известно мое имя? Ведь я-то вас вижу впервые».

И он смотрел на меня, как мне показалось, с каким-то гневом, словно был убежден, что я существо сверхъестественное.

«Так что же, вас и в самом деле зовут Фернандо?» — спросила я.

«Вы-то знаете, раз произнесли мое имя, приветствуя меня».

«Я по какому-то наитию произнесла ваше имя, как только увидела вас. Но, право, о вас я ничего не знаю».

И тут я поведала ему, как моя умирающая мать произнесла это имя, как оно запало мне в память и теперь неожиданно сорвалось с моих губ.

Не пойму, было ли это внезапное влечение или действительно какая-то тайная связь существует между прошлым и будущим, а может, сама судьба подсказала мне его имя, но с этого мгновения я полюбила его, полюбила не так, как любят случайного встречного, который вдруг на время овладевает твоими думами, а как человека, живущего своей, обособленной от тебя жизнью, но рано или поздно круг смыкается, и ваши жизни соединяются, сливаются, как соединяются и сливаются воды ручьев, питаемых источниками; низвергаясь с гор, они текут по разным склонам, но вдруг словно бросаются друг другу в объятия.

Не знаю, что испытал он, но с того дня я стала жить его жизнью.

Так прошло два года, и вот Фернандо стал жертвой жестоких преследований — тогда-то я и услышала о вашем приезде в Андалусию. Поверьте, если его жизнь оборвется, то легко и почти без страданий оборвется и моя.

Позавчера дон Иниго и его дочь проехали по горам Сьерры. Вам известно, ваше величество, что с ними произошло.

Дон Карлос, как всегда, смотрел какими-то невидящими глазами, но утвердительно кивнул головой.

— Следом за ними явились солдаты, — продолжала девушка, — они разогнали людей Фернандо и, чтобы не терять времени в погоне за ними с горы на гору, разожгли пожар в Сьерре и окружили нас огненным кольцом.

— Ты говоришь «нас», девушка?

— Да, говорю «нас», ваше величество, ибо я была с ним: я уже сказала вам, что я живу его жизнью.

— Так что же произошло? — спросил король. — Ведь атаман разбойников сдался, его захватили и заточили в тюрьму.

— Дон Фернандо в надежном месте, в пещере, которую мне завещала мать.

— Но нельзя же вечно жить в лесу. Голод выгонит его из убежища, и он попадет в руки моих солдат.

— Я тоже подумала об этом, ваше величество, — промолвила Хинеста, — потому-то, захватив с собой перстень и пергамент, я и пришла, чтобы добиться встречи с вами:

— А когда пришла, то узнала, что я отказал в помиловании Сальтеадора, отказал сначала его отцу, дону Руису де Торрильясу, а затем верховному судье — дону Иниго, не правда ли?

— Да, узнала, и это еще больше утвердило меня в решении проникнуть к королю. Я говорила себе: «Дон Карлос может отказать чужому, кто заклинает его о помиловании во имя человеколюбия или из милости, но дон Карлос не откажет сестре, ибо она заклинает его отчей могилой!» Король дон Карлос, сестра твоя заклинает тебя именем Филиппа — нашего отца — помиловать дона Фернандо де Торрильяса.

Хинеста произнесла эти слова с чувством собственного достоинства, хоть и преклонив колена перед королем.

А он смотрел на нее, пока она стояла в этой почтительной позе, и на его лице нельзя было прочесть, что же творится в его душе.

— Так знай же, — после минутного молчания произнес он, — помилование, о котором ты меня просишь, у меня в руках, хотя я и поклялся никому не давать помилования.

Но оно требует выполнения двух условий.

— Значит, ты дашь мне бумагу о его помиловании? — обрадовалась девушка, пытаясь схватить руку короля и прильнуть к ней губами.

— Подожди, не благодари, пока не узнаешь об условиях.

— Я слушаю, о мой государь! Я жду, о брат мой! — воскликнула Хинеста, поднимая голову и смотря на Карлоса с неизъяснимой улыбкой радости и преданности.

— Итак, первое условие. Ты возвращаешь мне перстень, уничтожаешь пергамент и даешь страшную клятву никому не говорить о своем царственном происхождении, единственным доказательством которого они являются.

— Государь, — отвечала девушка, — перстень на вашем пальце, храните его, пергамент в ваших руках — разорвите его, произнесите слова клятвы, и я повторю ее. Ну, а второе условие?

Глаза короля сверкнули, но тотчас же померкли.

— У нас, людей, стоящих во главе церкви, существует такой обычай, — продолжал дон Карлос. — Если мы даруем помилование какому-нибудь великому грешнику, то требуем одного: чистая непорочная девушка может добиться его духовного очищения, если будет молиться у подножия алтаря, прося милосердного бога спасти его. Можешь ли ты указать мне на такое невинное, непорочное создание, девицу, которая постриглась бы в монастырь, отказалась от суетного мира и стала бы молиться денно и нощно за спасение души того, телесную оболочку которого я спасу.

— Могу, — отвечала Хинеста. — Укажите только монастырь, в котором я должна буду дать обет, и я постригусь в монахини.

— Да, но для этого в монастырь еще нужно внесли вклад, — негромко сказал дон Карлос, словно ему было стыдно сообщать Хинесте о последнем условии.

Хинеста горько усмехнулась и, вынув из-за пазухи небольшой кожаный мешочек с гербом Филиппа Красивого, развязала его и высыпала к ногам короля горевшие огнем камни.

— Вот мой вклад, — промолвила она. — Вероятно, этого достаточно. Мать не раз говорила, будто эти алмазы стоят миллионы.

— Так, значит, вы отрекаетесь от всего? — спросил дон Карлос. — Отрекаетесь от своего положения, от будущего счастья, от мирских благ ради того, чтобы добиться прощения разбойнику?

— Отрекаюсь, — отвечала Хинеста, — и прошу лишь об одной милости — позвольте мне отнести ему бумагу о помиловании.

— Хорошо, — согласился дон Карлос. — Ваше желание будет исполнено.

И, подойдя к столу, он написал несколько слов и скрепил их печатью. Затем он приблизился к Хинесте своей медлительной и степенной походкой и сказал:

— Вот оно, помилование Фернандо де Торрильясу, вручите ему сами. Читая его, он увидит, что по вашей просьбе ему дарована жизнь, дарована честь. А когда вернетесь, мы выберем с обоюдного согласия монастырь, в который вы вступите.

— О государь! — воскликнула девушка, припадая к руке короля. — Как вы добры и как я вам благодарна!

И легко, словно на крыльях, она сбежала с лестницы, промчалась через сад, миновав королевские покои. Уже затворились за ней Ворота водомета, и она очутилась на площади. Ей казалось, что она не идет, а парит в воздухе, как это бывает во сне.

Когда она ушла, дон Карлос бережно собрал алмазы и положил их в кожаную сумку, драгоценный перстень и пергамент он замкнул в потайном ларце, спрятал ключ и, о чем-то раздумывая, медленно, шаг за шагом, спустился по ступеням лестницы.

Внизу он встретил дона Иниго и посмотрел на него с изумлением, словно забыв, что должен с ним встретиться.

— Ваше величество, — сказал верховный судья, — я нахожусь здесь, потому что вы приказали ждать вас. Вашему величеству угодно что-нибудь сообщить мне?

Казалось, дон Карлос сделал над собой усилие, стараясь вспомнить, о каких делах шла речь, — ведь он вечно, неотступно был занят государственными заботами, которые словно захлестывали все его другие помыслы, подобно непрестанному, неуемному прибою, заливающему берег.

— Да, да, вы правы, — отвечал он. — Объявите дону Руису де Торрильясу, что я только что подписал помилование его сыну.

И дон Иниго вышел на площадь Лос-Альхибес, спеша сообщить своему другу, дону Руису, о радостной новости.

Король же отправился во Двор львов.