Онлайн чтение книги Самолет подбит над целью
НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ВСТРЕЧИ

Тоскливым взглядом провожал Карлов самолеты товарищей. Последний штурмовик растаял в мутной влажной пелене, застлавшей глаза, но Георгий все всматривался в бездонную даль, пытаясь разглядеть самолеты. Перед глазами поплыли десятки сверкающих искорок. Он отвернулся.

«Неужели конец?» — промелькнуло в сознании.

Вылетая на боевые задания, Георгий часто задумывался: «А что, если мой самолет будет подбит? Что, если придется сесть там, у них?»

Каждый раз он пытался отогнать эту навязчивую мысль, а она опять приходила: «Что же ты будешь делать, когда окажешься на земле лицом к лицу с фашистами?» И Георгий давно решил: «Только драться. Драться до последнего патрона, до последнего дыхания. Лучше смерть, чем...» Нет, он не называл это пленом. Оказаться в лапах врага представлялось ему бесчестием.

Теперь, приземлившись далеко за линией фронта, он быстро осмотрелся.

На многие километры, от горизонта до горизонта, лежал снег. Ни одного строения, ни одного дымка. «Главное — спокойствие, — вспомнил Георгий собственные слова, которые говорил курсантам, выпуская их в первый самостоятельный полет. — Нужно пробираться к своим. Перейти линию фронта».

С трудом переставляя ноги, он прошел по глубокому снегу и отыскал автомат, сброшенный Светлишневым. Круглый диск был полон патронов.

«С этим еще можно повоевать», — обрадовался летчик. Он вернулся к самолету, достал из кабины две маленькие банки сгущенного молока — остаток бортового пайка — и засунул их в широкие карманы комбинезона. С сожалением вспомнил о незаконно съеденных плитках шоколада.

Несколько минут Георгий внимательно смотрел на карту, прикинул расстояние до линии фронта. Потом положил планшет на сиденье, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в пол кабины. Из нижнего бака фонтанчиком брызнула струйка бензина. Растекаясь, бензин окрашивал снег, и вскоре возле самолета образовалось большое розовое пятно.

Георгий закурил самокрутку. С жадностью наглотавшись дыму, бросил окурок на порозовевший снег и быстро отбежал в сторону. От штурмовика метнулся красный пучок пламени. Только раз обернулся Карлов на огонь и зашагал на северо-восток.

Идти по глубокому снегу было тяжело. Тупая ноющая боль в раненой ладони усиливалась при каждом движении. На счастье, леденящий ветер дул почти в спину. Всякий раз, когда Георгий вытаскивал увязшую ногу, маленькие комочки снега тут же подхватывались ветром и неслись вперед по искрящейся белой глади.

Больше пяти километров прошел Георгий, пока не увидел два больших стога сена. Преодолевая навалы снега, добрался к одному из них. Здоровой рукой разгреб сено с надветренной стороны, залез в небольшую выемку и забросал вход. Только теперь почувствовал он, как устал: путь по бездорожью и нервное напряжение измотали его.

Он проделал в сене маленькое отверстие, посмотрел наружу. По гладкой снежной поверхности тянулись длинные вихри поземки. Глубокие следы унтов медленно заполнялись белой крупой.

«Пережду здесь, пока стемнеет, — решил Георгий. — Днем первый встречный опознает во мне советского летчика. На Маныче в станицах могут быть немцы. Надо выходить сразу, как сядет солнце, чтобы успеть перейти Маныч ночью».

Георгий достал сгущенное молоко, вытащил из-за голенища унта нож и продырявил банку.

Этот острый, похожий на финку нож с ручкой из разноцветных кружочков плексигласа — плод кропотливых трудов авиационных механиков — предназначался для защиты на случай, если летчик окажется на вражеской территории. Такие самодельные финки имели многие летчики действующей армии, но в основном это «холодное оружие» применялось при вскрытии консервных банок.

Наглотавшись тягучей приторной массы, от которой слипались губы, Карлов почувствовал, как по всему телу растекается истома. Захотелось спать. Он вытянулся и закрыл глаза.

Поплыли знакомые с детства солнечные берега Крыма.

Он вырос в Крыму. После смерти отца большая семья Карловых оказалась в тяжелом положении. И Георгий, окончив семь классов, пошел работать в зерносовхоз «Большевик». Вскоре он стал комбайнером.

Георгий вспомнил начало своей самостоятельной жизни. Восемнадцатилетний комбайнер Карлов первым в Крыму перевыполнил план уборочных работ и добровольно укатил в Сибирь на уборку хлебов.

В большом заполненном комсомольцами клубе Георгию Карлову вручали первую награду за трудовые успехи. Это был ценный подарок — именные часы. Все эти годы Георгий не расставался с ними.

Он поднес левую руку к уху. «Так-так, так-так, так-так», — спокойно отсчитывал маятник.

В памяти вновь побежали предвоенные годы. Путевка комсомола в Симферопольский аэроклуб. Полеты с инструктором на маленьком По-2.

Георгий улыбнулся, вспоминая, как однажды инструктор принес к самолету мешок с песком и, привязав его в своей кабине, сказал: «Лети самостоятельно. Главное — спокойствие. Выполни два полета по кругу».

Первый самостоятельный вылет. Разве можно его забыть? До мельчайших подробностей помнил Георгий этот полет. Передняя инструкторская кабина, если не считать мешка с песком, была пуста — значит он, Георгий Карлов, сам, один управляет самолетом! Сбылась мечта. Держи ее крепче. И, с силой сжимая ручку управления, Георгий запел тогда от нахлынувшей радости. За рокотом мотора не было слышно слов песни, но он пел:

В первый же свой отпуск Георгий поехал в Крым. Целыми днями бродил молодой лейтенант по извилистым горным дорогам. Каждый поворот здесь, каждый спуск и подъем он знал наизусть.

Вот и сейчас сквозь дрему он отчетливо слышит шум волн, видит резкие силуэты гор на фоне ясного, голубого неба. Как припекает, палит солнце! Он лежит на пляже, разбросав руки, и маленький камешек на левой ладони накалился так, что печет кожу. Надо согнать дрему и освободить руку. Усилием воли он заставляет себя открыть веки. Перед глазами — обледенелые от влажного дыхания соломинки т-разы, а за отверстием в сене метет и метет снежная поземка. Сплошная серая пелена затянула небо.

— Стой, дура! — услышал вдруг Георгий чей-то голос.

Вздрогнув, он повернул голову на крик. Сонливость словно сдуло ветром. У второго стога стояла лошадь, впряженная в розвальни, и человек в дубленом полушубке поддевал вилами и укладывал на сани большие охапки сена. Сколько ни всматривался Георгий, больше никого не было видно. Очевидно, ругательство относилось к лошади.

Он решил поговорить с незнакомцем. Выждав момент, когда тот повернулся за новой охапкой сена, Георгий быстро вылез из стога и пошел к лошади.

Заметив человека с автоматом, незнакомец перестал работать и не отрывал испуганного взгляда от летчика.

— Здравствуйте! — произнес Карлов.

— Здравия желаем, — с заискивающей улыбкой ответил незнакомец. Молодое лицо его покрывала длинная редкая борода, испуганные глаза бегали по сторонам. Эти глаза поразили Георгия. Какая-то обреченность сквозила во взгляде парня, которому на вид было лет двадцать.

— Ты кто же будешь? — спросил Карлов, вглядываясь в его лицо.

— Окруженцы мы, — нерешительно ответил бородатый парень. — Часть нашу в прошлом году разбили. Кто убит, кто в плен сдался, а кто по станицам попрятался. Работаем понемногу за кусок хлеба.

— Значит, устроился? А ведь русский небось?

Парень потупил голову.

— Вы летчик? — спросил он в свою очередь.

— Был летчик, а сейчас вот как ты... вроде окруженец, — усмехнулся Георгий. — Только я за кусок хлеба не продамся. К своим пробираться буду.

— В этом-то обмундировании? Как раз до первой станицы дойдете, а там полицаи сцапают... Подайтесь к нам. В станицу отвезу, — неожиданно предложил парень. И заторопился: — Я вас в сарае спрячу. Какую-нибудь поддевку да валенцы на ваши меха выменяем.

— Далеко это отсюда? Немцев там нет?

— Немцев сейчас нет, а до станицы километров восемь будет.

— А не выдашь ты меня?

— Да бог с вами. Я сам-то до лета дотянуть хочу, а там и домой махну. Сказывают, немцы к лету до Урала дойдут.

— Держи карман шире! — рассердился Георгий. — Как бы к лету немцам за Днепром не оказаться.

— Да ну!.. — удивленно протянул парень.

— Вот тебе и ну. Вложили им уже на Волге за мое почтение. Тебя как зовут-то?

— Пузанком зовут. Кличка такая.

— Кличка незавидная...

— А я не обидчивый. С малолетства еще за большой живот эта кличка пристала.

Георгий задумался. Для большей безопасности ему, конечно, нужна была гражданская одежда. Окруженец своей бесхитростной простотой внушал некоторое доверие.

— Ладно, — Георгий махнул рукой, — если предашь, первая пуля тебе достанется.

— Да вы не бойтесь. Я честно. Спрячу, а потом Надежду Ивановну пришлю...

— Кто такая — твоя Надежда Ивановна? — насторожился Георгий.

— Она не моя, она ничейная. С Ленинграда, из блокады, значит, привезенная. Лезьте на воз, я вас сеном прикрою.

Карлов попытался залезть наверх и не смог. Он прижал к груди ноющую ладонь. Лоб покрыла испарина.

— Давайте помогу, — сказал Пузанок.

Парень подставил спину, Георгий вскарабкался на нее, потом на сено и лег, положив перед собой автомат. Пузанок забросал его сеном и перетянул воз веревками.

— Но, пошла! — парень причмокнул, дернул вожжи. Лошадь, проваливаясь в снег, тяжело потащила сани. Вскоре выбрались на проезжую дорогу. Парень забрался на верх воза.

— А как твое настоящее имя, Пузанок? — послышался из-под сена голос Георгия.

— Да ладно, зовите, как все, — Пузанок. Я уже привык так, — неохотно ответил окруженец. — Не разговаривайте только, а то кто-то навстречу едет.

Георгий прислушался: приближались частые удары копыт. Вот застучали рядом, вот замедлились, вот... Нет, проскочили мимо.

Дальше ехали молча. Наконец где-то рядом залаяла собака. Запахло кизяком и дымом. Лошадь остановилась.

— Пузанок приехал! — раздался мужской голос. — Эй, Надежда Ивановна! Помоги ему сено перекидать. Подъезжай, Пузанок, к сараю, — повелительным тоном сказал тот же человек. — Я пока к соседу зайду.

Лошадь тронула воз вперед. Пузанок сбросил с Карлова большую охапку сена.

— Вылезайте! Никого нет. Прыгайте в сарай, — зашептал он. — А теперь лезьте туда, — он махнул рукой на чердак, к которому была приставлена лестница. Быстро забравшись, Карлов огляделся: тут было немного сена, валялся рваный хомут, вожжи, торчали оглобли.

— Укладывайте скорей. — У края настила выросла копна сена.

— Пузанок! С кем это ты разговариваешь? — послышалось снизу.

— Надежда Ивановна, никому не скажете? — шепотом спросил парень.

— А что случилось?

— Я русского летчика нашел, сюда привез прятать.

Карлова резанули эти слова «русского летчика». «Почему парень не сказал „нашего летчика“. Почему?»

— Где он? — слабо вскрикнула женщина.

— Там!

Заскрипела лестница. Георгий увидел встревоженное лицо с большими скорбными глазами. Женщина влезла на чердак и бросилась к летчику.

— Родненький мой. — Она обняла его. — Наконец-то хоть одного увидела! Как там наши? Скоро ли придут?

— Скоро, скоро придут, — ответил Карлов, взволнованно. — До этих мест километров восемьдесят осталось. Через неделю будут здесь.

— Пузанок! Ты пока сваливай с саней, а как хозяин покажется, сюда подавать будешь, — негромко сказала Надежда Ивановна.

— Каким ветром вас сюда занесло? — снова обратилась она к летчику.

Карлов коротко рассказал, кто он такой и. как очутился здесь.

— Мне бы вот одежду гражданскую раздобыть. Дня за три добрался бы до своих.

— Что-нибудь придумаем.

Женщина смотрела на Карлова своими выплаканными глазами.

— А вы сами-то откуда, Надежда Ивановна?

— Из Ленинграда. Муж погиб на фронте в самом начале войны. А меня зимой сорок второго года эвакуировали из Ленинграда «дорогой жизни». Через Ладожское озеро... Сын у меня там погиб, Сашенька. Пять лет ему как раз перед этим исполнилось. — На минуту она замолчала. Задергались уголки губ. — Два «мессершмитта»... Видели, наверное, что женщины с детьми едут, и все равно стали обстреливать колонну. Первый раз обстреляли — пронесло мимо меня несчастье. А во второй раз... Ведь я его своим телом прикрыла. Только головку он высунул... И прямо в голову... — Она зажала лицо руками.

Георгий стиснул кулаки, застонал сквозь зубы.

— Что с вами? — встревожилась женщина.

— Нет, ничего... Бить негодяев надо, а я вот сижу...

— Эй, Надежда Ивановна! Принимайте, — крикнул Пузанок, и над навесом взметнулась охапка сена.

— Хозяин идет, — шепотом сказала женщина. — Садитесь сюда в угол, я вас прикрою.

Георгий удивился, с какой легкостью подняла она большую кипу сена.

— Натренировалась уже, — ответила Надежда Ивановна на его недоумевающий взгляд.

— Прошел в дом, — послышался снизу шепот.

С помощью Георгия она перетаскала сено и устроила удобное убежище.

— Ну, располагайтесь поуютнее, а мы в дом пойдем.

— А Пузанок не выдаст? — неожиданно спросил Карлов.

— Нет, что вы! Он сам несчастный.

— Почему же он назвал меня русским летчиком?

Надежда Ивановна смутилась.

— Это по привычке. Здесь почти все жители делят воюющие стороны на немцев и русских. К тому же русских здесь мало, в основном калмыки.

— А вы давно уже тут, Надежда Ивановна?

— Почти год... Когда убили Сашеньку, хотела немедленно идти на фронт. А потом увидела девочку. Ее не могли оторвать от убитой матери. Я уговорила маленькую, взяла с собой. У меня не хватило сил оставить ее и уйти на фронт... Нас с Лизой привезли сюда, в эту станицу. Я сняла комнату у нашего хозяина. А через несколько месяцев пришли немцы.

На дворе быстро сгущались сумерки.

— Скоро вы там? — негромко спросил Пузанок.

— Сейчас, сейчас! Попозже я коров поить приду, принесу вам поесть. — Она сняла рукавицу и протянула Карлову свою маленькую огрубевшую руку. — Я на радостях, что вас встретила, забыла даже имя спросить.

— Георгий меня зовут. Георгий Сергеевич, — сказал он, с благодарностью пожимая ей руку.

Было уже совсем темно. Георгий вынул начатую банку и доел сгущенное молоко. Захотелось пить. Он проделал в соломенной крыше дыру, достал немного снега, с жадностью принялся его сосать.

Холода он не чувствовал: верблюжий свитер, собачьи унты и меховой комбинезон надежно согревали его. Боль в раненой руке начала затихать, но зато разболелась голова. Будто тисками сдавило лоб.

Георгий полез в карман за кисетом. Табаку осталось совсем немного.

Вспомнился недавний случай. Георгий узнал, что Семенюк выменивает свой табак у товарищей на шоколадные драже «Кола», которые выдавались летчикам как средство от утомляемости.

Карлов тогда наедине крепко поговорил с Семенюком. Тот заупрямился было, но, пристыженный командиром эскадрильи, поклялся бросить такой обмен.

В тот же день, придя в общежитие, Георгий достал из-под матраца парашютную сумку и предложил летчикам высыпать в нее весь паек табака, а по мере надобности брать оттуда. Летчикам эта затея понравилась, и с тех пор в эскадрилье Карлова, да и в других эскадрильях появился «общий котел».

Георгий на ощупь свернул «козью ножку». Но закурить не решился: малейшая вспышка света могла выдать его. Он подержал губами незажженную самокрутку и бережно спрятал ее обратно в кисет.

«Семенюк и Архипов наверняка рассказали, что произошло вчера вечером, — подумал он. — Интересно, узнал ли об этом Емельянов? Если узнал, ругает меня на чем свет стоит».

Карлов не жалел о том, что полетел на задание с простреленной рукой. Рана не мешала пилотировать самолет. То, что его штурмовик оказался подбитым, было чистой случайностью.

«Емельянов поймет. Должен понять. А зато какой переполох устроили мы на Сальском аэродроме!.. Но где же Долаберидзе? Наверно, погиб парень... Да, тягостно сейчас в полку». Он вспомнил, как мрачнел командир, когда ему на подпись приносили извещение о гибели летчика.

С ужасом представил себе Георгий, что и его жена получит такое извещение.

«Нет, нет, — отогнал он эту мысль. — Ведь друзья видели, что я вылез из самолета. Они найдут, как успокоить жену, объяснить, почему я перестал писать ей.»

* * *

Сержанты Семенюк и Архипов вернулись с аэродрома в общежитие.

Весь день они, словно заговорщики, держались в стороне от летчиков и, как только с командного пункта взвилась красная ракета — сигнал отбоя, — одни направились в станицу. Первыми пришли они в общежитие своей эскадрильи; не снимая комбинезонов, уселись за стол. Казалось, каждый думал о своем, но когда Семенюк поднялся и достал баян Георгия, Архипов повернул голову в его сторону.

— Где-то теперь бредет твой хозяин? — произнес Семенюк.

Архипов как будто ждал этого вопроса.

— Я говорил — не надо его, раненного, пускать. Тогда и не сбили бы нашего командира, — с горячностью сказал он.

— А как это не пускать? Командиру полка, что ли, доложить, по-твоему? — раздраженно спросил Семенюк.

— Да хоть бы и... доложить!

— Вздумал бы ты, Паша, такую глупость сделать, самый паршивый «мессер» был бы тебе другом, а не я!

Семенюк надел лямку баяна на плечо и неумело начал подбирать какую-то мелодию.

— Дело вовсе не в раненой руке. Кому суждено быть сбитым, тому никогда не быть повешенным, — вспомнил он поговорку командира эскадрильи. — А Карлов придет. Вот увидишь, придет. Заранее хоронить его нечего. Бахтин видел, как он из самолета вылез. И не только Бахтин — все видели. И голую степь кругом видели. Немцев там поблизости не было, не должен пропасть комэска. — Немного помолчав, он добавил: — А вот если бы не полетел, тогда наверняка погиб бы для нас командир, потому что верить ему перестали бы. А это в нашем деле страшнее смерти.

— Это почему же верить бы ему перестали? — крикнул Архипов. — Ты же сам рассказывал, какой он храбрый. Помнишь, над Волгой вы шестеркой восемнадцать «юнкерсов» разогнали, не дали бомбить нашу переправу? Это он тогда ведущим был.

— Помню, помню, — нетерпеливо ответил Семенюк. — Мы-то с тобой поверили. А другие? Нашлись бы и недоверчивые. Это же чрезвычайное происшествие — руку прострелил. Не забывай, лететь не на прогулку они собрались.

Семенюк отложил баян в сторону и прошелся по комнате.

— Ну, как же поступим? Расскажем остальным? — спросил Архипов.

— По-моему, незачем. Ты ведь обещал Карлову молчать? Обещал. Вот и молчи. И давай больше об этом ни слова, — отрезал Семенюк.

— Баян-то убери. Некому теперь играть, — напомнил Архипов.

За окном послышались голоса летчиков. Открылась дверь, и улыбающийся, раскрасневшийся от мороза Саша Дубенко с порога воскликнул:

— Ага! Вот вы где, голубчики! Сейчас Архипов будет нам плясать.

Дубенко вытащил из кармана треугольником сложенное письмо.

— Пляши, Павлик! От любимой, наверно?

— В другой раз сплясал бы, а сегодня не ко времени, — ответил Архипов.

Вошедшие летчики примолкли. Дубенко перестал улыбаться. Подошел к Архипову и молча отдал письмо.

— Да это же от отца, — увидев знакомый почерк, обрадовался Архипов. Он развернул треугольник. — Вот так батя! Опять письмо в стихах написал.

Обстановка в комнате разрядилась.

— Раз в стихах — читай вслух, — попросил Дубенко. — У тебя здорово получается.

— Так он же и сам стихи пишет. Только вчера отцу целую поэму отправил, — сказал Семенюк. — Читай, Паша. Громко читай!

Архипов, думая, что над ним подсмеиваются, недоверчивым взглядом окинул летчиков. Но никто не улыбался. Тогда он встал со скамейки и начал громко читать:

В хату вошли Емельянов и Голубев. Павлик остановился на полуслове. Летчики вытянулись по стойке «смирно».

— Сидите, сидите, пожалуйста, — разрешил командир полка. Лицо Емельянова осунулось, нахмуренные брови нависли над глазами. Все знали, как он любил Карлова. А разве сами они не любили его — скромного, приветливого, мужественного.

Емельянов и Голубев сели за стол.

— Здесь, кажется, кто-то читал стихи? — Емельянов пристально оглядел каждого летчика. — Ну что же, продолжайте. Мы тоже хотим послушать.

— Это Архипову отец стихи написал, — сказал Семенюк, привыкший, не соблюдая субординации, первым вносить ясность.

От смущения щеки Архипова покрылись румянцем.

— Читайте, Архипов. Читайте смелее. Не стесняйтесь, — подбодрил летчика майор Голубев.

И вначале неуверенно, срываясь, а потом все громче и смелее зазвенел молодой голос Павлика Архипова:

Архипов умолк и неуверенно посмотрел на командира полка, потом на летчиков.

— Несешь на крыльях любовь к. Отчизне, ненависть к врагу, — задумчиво повторил Емельянов. — Пожалуй, короче и не скажешь, а? — повернулся он к Голубеву.

— Прекрасные слова. И стихи хорошие. Большой, видно, души человек писал их.

— А сержант Архипов сам не хуже отца сочиняет. Я читал его стихи, — не удержался Семенюк.

— Так вы отцу тоже в стихах отвечать будете? — спросил Емельянов у Архипова.

— Что же я ему отвечу? Вот уже неделя, как я на фронте, а вы меня ни разу на боевое задание не пустили, — загорячился летчик.

— Не торопитесь. До Берлина еще далеко, и на вашу долю фашистов хватит, — улыбнулся Емельянов. — Сегодня ночью наши механики закончат восстановительный ремонт двух боевых самолетов. Один из них можете считать своим. На его крыльях и понесете свою ненависть к врагу. А любовь к Родине сейчас измеряется количеством уничтоженных гитлеровцев.

— Спасибо, товарищ командир, — воскликнул Архипов.

— Ну вот, а ты, Павлик, все расстраивался. «Самолет не дают. На задание не пускают», — передразнил его Семенюк.

— А вы, Семенюк, когда в полк прибыли, помнится, тоже за командиром по пятам ходили, на задание просились. Жаловаться даже хотели, что вас в бой не пускают, — рассмеялся майор Голубев и тут же оборвал смех:

— Скажите, Дубенко, вы ведь летели позади Долаберидзе. Неужели вы не видели, что с ним произошло?

Дубенко встал.

— Товарищ майор! — проговорил он, опустив голову. — На втором заходе я его еще видел. А на третьем... Над целью стоял сплошной дым. Да еще эти два «мессершмитта» взлетали с аэродрома... Когда я вышел из атаки, Долаберидзе уже не было видно.

Летчики неотрывно смотрели на Дубенко.

— Ну что ж, бывает, — медленно произнес Емельянов. — В таком пекле, Александр Дмитриевич, — обратился он к Голубеву, — для того чтобы за всем уследить, большой боевой опыт нужен. Не всем это скоро дается. В бою с кровью прописные истины постигать приходится.

Проглядел Дубенко, а теперь вот гадай. Где Долаберидзе? Что с ним? Формально пропал без вести, а он, может быть, подвиг совершил — врезался на своем штурмовике в фашистские самолеты. — Емельянов задумался и, что-то вспомнив, покачал головой. — Разное случается в жизни. Помню, прибыл к нам в полк инженер эскадрильи. Не успел на фронт приехать, как спрыгнул по неосторожности с крыла под вращающийся винт и погиб. Послали мы его семье извещение: «На франте борьбы с немецкими захватчиками...» и так далее. Тяжело родным, а все же известно, что с человеком. Им и почет, и пенсия как семье погибшего...

А с летчиком Жевтоножко по-другому получилось. Однажды не вернулся с задания. Где он? Неизвестно. Тоже, как сейчас... никто не видел.

Сообщили, помню, его семье: вылетел на боевое задание и пропал без вести. Жене и пенсии не дали. Раз без вести — может, он в плену находится.

Через пару месяцев потеснили немцев в тех местах. Это когда Ростов освободили, помните? Сначала случайно отыскался в поле штурмовик, а потом от жителей ближнего села узнали и о судьбе Жевтоножко.

Оказывается, штурмовик был подбит зенитным снарядом. Жевтоножко сел, как говорят, «на пузо», с убранными шасси, недалеко от дороги. По ней двигались немецкие автомашины с солдатами. Два грузовика свернули с дороги и направились к самолету.

Ехали спокойно — упавший самолет был им уже не страшен. А Жевтоножко видел, как машины сами медленно вползают в сетку прицела и приближаются к перекрестию. Он нажал на кнопку оружия и прошил передний грузовик от мотора до конца кузова. Машина загорелась, стала. Из второй попрыгали на землю немцы. Рассыпались по полю и, стреляя на ходу из автоматов, начали подбираться к самолету.

Тогда Жевтоножко вылез из кабины, спрятался за бронированной обшивкой мотора и с пистолетом в руке стал ждать.

У него было всего две обоймы — по восемь патронов в каждой. Он почти в упор произвел пятнадцать выстрелов и убил еще девять гитлеровцев.

Емельянов глубоко вздохнул.

— Последнюю пулю Жевтоножко оставил для себя,

— Вот тебе и без вести пропавший, — тихо проговорил Семенюк.

— Да... сильный был, этот Жевтоножко, — сказал Архипов.

— Такой же, как и вы, комсомолец. Двадцать лет ему было, — ответил майор Голубев. — Наши советские люди ночью недобрали Жевтоножко и похоронили его как героя.

Несколько минут не было слышно ни единого слова. Будто летчики молчанием чтили память погибшего.

И, как всегда, Семенюк высказался первым:

— Карлов тоже живым не дастся.

Все вопросительно посмотрели на командира полка.

Иван Алексеевич Емельянов... Это он учил их драться и побеждать. Нередко в опасные моменты боя Емельянов принимал на себя атаки «мессершмиттов», словно птица, отвлекая врага от своих птенцов. Так было на Дону, на Волге, и каждый знал, что так будет всегда, пока бьется сердце этого человека.

Он знал и умел оценить каждого летчика. Поэтому все с нетерпением ждали, что окажет командир о Карлове.

И Емельянов ответил:

— Если жив Георгий, то пробирается он сейчас где-то тайком, в темноте. Будем надеяться, что вернется.

— Тем более автомат у него есть, — добавил Семенюк.

— У Карлова не только автомат на вооружении. У него еще партийный билет. Этот всегда подскажет, как действовать, — убежденно сказал Голубев.

— Вот тут ты, Александр Дмитриевич, в самую точку попал, — поддержал его командир полка. — А пока временно командовать эскадрильей назначаю лейтенанта Мордовцева.

Емельянов встал и, собираясь уходить, повернулся к Архипову:

— Пишите отцу письмо, а потом продумайте порядок работы летчика в кабине. Завтра полетите на боевое задание рядом со мной. Я сам поведу вашу эскадрилью.

* * *

В то время, когда происходил этот разговор, в то время, когда Георгий Карлов прятался на чердаке сарая, сержант Долаберидзе, преодолев десятикилометровое бездорожье степи, лег отдохнуть в камышах у берега Маныча.

Уйдя от цели на подбитом самолете, прилагая нечеловеческие усилия, он всего несколько минут сумел удержать в воздухе почти неуправляемую машину.

Не выпуская шасси, он посадил израненный штурмовик в степи. На крыле зияли две огромные пробоины, вспоротые зенитными снарядами, на киле шла выбитая трассой пулемета ровная линия небольших отверстий. По краям их торчали рваные куски металлической обшивки. Весь фюзеляж был забрызган вытекшим из бака маслом.

Долаберидзе поджег свой самолет и двинулся на восток. В сумерках он добрался до Маныча, и, обессиленный, упал на повалившиеся под его тяжестью проржавелые стебли камыша.

Вскоре он услышал какой-то шум. Выглянул из камышей. Около десятка гитлеровцев шли с автоматами наперевес, сжимая кольцо вокруг Долаберидзе.

«Дешево не дамся», — решил летчик. Он вытащил пистолет и приготовился к схватке.

Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды, но и во второй раз боек, с трудом преодолевая густую замерзшую смазку, медленно передвинулся в переднее положение.

Поняв, что оружие отказало, Долаберидзе успел сунуть в снег пистолет и документы и вышел навстречу врагам.

Ночью, избитый, в кровоподтеках, летчик был доставлен в немецкую комендатуру.

* * *

Прошло часа два с тех пор, как Георгий остался один. Кругом была тишина, лишь изредка снизу доносились вздохи коров, мирно жующих сено. Но вот он ясно услышал скрип отворяемой двери. Слабый свет фонаря проник на чердак. В сарай с ведром воды вошла Надежда Ивановна. Она забралась наверх, к Георгию.

— Ну, как вы тут устроились? Не замерзли? — спросила она, доставая из кармана шубы маленький сверток.

— Нет. Ничего. Только пить хочется.

— Нате, кушайте, — Надежда Ивановна протянула ему сверток, — здесь хлеб и кусочек сала.

— Спасибо большое. — Карлов развернул тряпицу и с жадностью принялся есть.

— В чем бы вам воды принести?

— Тут у меня посудина осталась из-под молока. Наберите, пожалуйста, — Георгий протянул женщине банку. — А это вам, — он вложил другую банку в ее руку, — тут сгущенное молоко.

— Что вы, что вы, самому пригодится.

— Нет, нет, не отказывайтесь, обидите меня.

— Ну хорошо. Мы с Лизонькой сладкий чай, наверно, год не пили. Теперь попробуем. Спасибо!

Надежда Ивановна принесла Карлову воды, напоила коров и вышла из сарая. Георгий лег поудобней, накрылся сеном и вскоре задремал, спрятав лицо в пушистый мех воротника.

* * *

Проснулся он, когда уже проступили серыми полосами щели сарая. За ночь боль немного утихла. Георгий осторожно поднялся, боясь потревожить рану.

Вскоре он услышал, как хлопнула дверь. В сарай вошел Пузанок.

— То сделай, это сделай. И так с темна до темна спину не разгибаю. А ему все мало, — озлобленно шептал он. — Ишь, хлебом попрекать вздумал, клоп ненасытный. Так бы всю кровь и высосал, иуда проклятый.

— Здравствуй, Пузанок! — сказал Карлов.

Парень поднял голову и улыбнулся:

— Здравствуйте. Как спали? Не замерзли?

— Под такой печкой трудно замерзнуть, — Георгий повел вниз змейку молнии на комбинезоне и, подмигнув Пузанку, показал меховую толщу подкладки.

— Вот это да!..

Парень был заворожен таким обилием меха и безмолвно смотрел на летчика. Потом, очнувшись, засуетился, начал срывать со стены сбрую, хомут, вожжи.

— А я вот лошадь запрячь пришел. Хозяин за Маныч собирается, к сыну. Сын у него там старшим полицаем служит, — объяснил Пузанок.

Георгий насторожился.

— Что же ты раньше не говорил, что у хозяина сын полицай?

— А вы не спрашивали раньше-то, — ответил парень и вывел лошадь на улицу.

«В самое логово предателя попал, — подумал Георгий. — Неужели хозяин знает, что я здесь прячусь?.. Нет, не может быть. — Георгий, вспомнил, с какой неподдельной радостью встретила его Надежда Ивановна. — Даже актриса не в состоянии так играть... А если что — постреляю предателей, сам застрелюсь, а живым не дамся».

Со двора доносились ворчание и ругательства Пузанка, запрягавшего лошадь. Потом он зашел в сарай, взял охапку сена и отнес его в сани.

Георгий услышал повелительный голос. Хозяин перечислял Пузанку, что без него надо сделать: пекся о скоте, о хозяйстве. Через некоторое время заскрипели полозья саней.

— Вечером попозже вернусь, — уже отъехав, крикнул хозяин.

Вскоре пришла Надежда Ивановна. Глаза ее радостно блестели.

— Вот мы и одни остались. Как провели ночь?

— Ночь-то ничего. Да не нравится мне, что сын вашего хозяина в полиции служит.

— А вы думаете, мне это нравится? — улыбнулась она. — Но вы не беспокойтесь, он сюда всего один раз приезжал и то месяца два назад.

— А почему, хозяин именно сегодня к нему поехал? — допытывался Георгий.

— Да вы что? Неужели мне не верите?

— Верить-то верю, а все-таки. Почему именно сегодня? — он пристально смотрел на нее.

Минуту они не опускали глаз.

Надежда Ивановна спокойно объяснила:

— Хозяин уже несколько дней собирался к сыну, жена его там гостит, он ее привезти должен. Но стояли большие морозы. А со вчерашнего вечера начало теплеть, вот он и поехал сегодня.

— Не бойтесь, милый, не думайте об этом, — ласково и убеждающе зашептала она. — Никто вас не выдаст. Все будет хорошо. Сейчас принесу вам поесть и схожу к одной знакомой ленинградке. Выведаю, может, у нее от мужа что-нибудь из одежды осталось.

Чувство благодарности и облегчения захлестнуло Карлова.

— Спасибо, Надежда Ивановна, — глухо сказал он. — Спасибо!

...От знакомой Надежда Ивановна вернулась с пустыми руками.

— Тоже, как и я, все выменяла на молоко и на хлеб, — сказала она со вздохом. — Где же добыть? Украсть у хозяина? Он спохватится. Из дома выгонит...

— А у Пузанка ничего нет? — спросил Карлов.

— Что вы, весь его гардероб на нем.

— А что, если... если ночью зайти в дом с автоматом и потребовать у хозяина старую одежду?

Надежда Ивановна на минуту задумалась.

— Конечно, с перепугу хозяин все вам отдаст, но, когда вы уйдете, наверняка побежит к старосте. А тот вышлет погоню. Староста из-за сына его побаивается.

— Так я свяжу его да запру, а сам на лошадь и — ищи ветра в поле. За ночь я далеко отмахаю.

— Рискованно, — с сомнением проговорила Надежда Ивановна.

— Но ведь другого выхода нет... Пусть так будет.

— Только вы уж тогда и нас свяжите. Я вам веревок наготовлю.

— Можно к вам наверх? — послышался тихий голос Пузанка.

— Можно, Пузанок, лезь сюда, — разрешил Георгий и добавил: — А Пузанок пусть лошадь не распрягает, когда хозяин вернется.

Парень забрался на сеновал и присел на корточки возле летчика. Надежда Ивановна рассказала ему о плане Георгия. По наивным, моргающим глазам Пузанка трудно было понять, как он это воспринял. Прошло немало времени, пока он заговорил, растягивая слова:

— Да ладно. Чего уж. Только лошадь усталая придет. Может, на завтра это дело отложим? — И вдруг оживился: — Завтра я вас мигом за Маныч доставлю.

— Ну, вы тут решайте вместе, а я посмотрю, чтобы не зашел кто случайно. — Надежда Ивановна спустилась вниз.

— А ты, Пузанок, не думаешь к своим пробираться? — Карлов пристально вглядывался в небритое лицо парня.

— Да где уж мне. Вот коли придут русские, тогда опять пойду воевать.

— Сам-то разве не русский?

— Почему же не русский? Русский я. А что?

— Да вот удивляюсь, как ты от слова «наши» отвык.

Парень исподлобья посмотрел на летчика.

— Ты когда-нибудь слышал, Пузанок, про нашествие Чингис-хана на Русь? Слышал про татарское иго? — спросил Георгий.

Парень замотал головой.

— Ханы уводили в рабство женщин, детей, грабили и жгли города, села. Так же, как сейчас гитлеровцы делают. Триста лет стонала тогда земля русская. Но поднялся народ наш, собрал силы и погнал ханов со своей земли. Вот и теперь — если все до одного поднимутся, если не будут такие, как ты, — окруженцы, — с презрением произнес Георгий это слово, — отсиживаться по хуторам и станицам да гнуть спину за кусок хлеба, покатится тогда фашист за Дон, за Днепр, а там и Висла, и Неман не за горами. Вот так-то, Пузанок. Стыдно тебе должно быть.

Приоткрыв рот, парень внимательно слушал.

— Правда ваша, пора к своим подаваться, — произнес он, отвернувшись. — Только с ребятами поговорить надо. Нас ведь четверо в этой станице перебиваются. Вместях сподручнее.

— Долго-то не задерживайся!

— Нет. Вот вас провожу, и соберемся. Ребята меня слушают. А Степан, тот сам уходить уговаривался, — сообщил Пузанок.

Вдруг до их слуха докатился громовой гул недальнего взрыва.

Пузанок вздрогнул, вскочил на ноги. Расширенные зрачки бег али по сторонам. Казалось, он искал место, куда можно прыгнуть, спрятаться от звуков, напоминающих грохот боя. В неудержимом паническом страхе парень закрыл руками лицо.

А когда, опустив руки, взглянул на летчика, в его глазах не было ничего человеческого. Потухшие, опустошенные глаза затравленного существа.

«Да... храбрость не рождается вместе с человеком, — подумал Георгий. — Нужна воля, чтобы победить трусость».

— Ты чего испугался, Пузанок? Окружение вспомнил? — спросил он.

— Да нет, я так, — стыдливо ответил парень.

— К своим-то не раздумал идти?

Пузанок промолчал.

— Не забудь, лошадь не распрягай, когда хозяин вернется, — сказал ему Георгий.

— Ладно, сделаю.

Пузанок ушел. Долго тянулось время. За день Карлов до мелочей продумал свой план. Когда наступили сумерки, Надежда Ивановна опять принесла ему поесть.

— Ну как, все приготовили? — спросил он у нее.

— По-моему, все. Веревок на пятерых хватит. У печки повесила черную шубу из овчины. Как зайдете, сразу направо будет. Под шубой валенки поставила. А вот шапку у хозяина придется отобрать.

— Ну и прекрасно!

— А что вы, Георгий Сергеевич, с Пузанком сделали?! Как будто подменили пария — веселый такой стал, весь вечер шутит, смеется.

— Вот как? Это хорошо. Значит, душа у него от тяжести избавилась... Ну, давайте попрощаемся, Надежда Ивановна. Не знаю, как и благодарить вас. — Георгий крепко пожал руку женщины.

* * *

Хозяин вернулся поздно. Еще с саней крикнул вышедшему встречать его Пузанку:

— Завтра пораньше собирайся за сеном. Русские близко. Может, скоро придут — от сена-то нашего шиш останется.

«Идут наши, идут, — хотелось крикнуть летчику. — Эх, скорее бы добраться до них!»

Хозяин прошел в дом.

— Шкуру ему спасать надо, а он все о сене печется, — пробурчал Пузанок, как только зашел в сарай.

— Как там на улице, никого нет? — спросил у него Георгий.

— Вроде пусто, идите.

Георгий взял автомат, нащупал лестницу и спустился вниз. На улице было темно и безветренно. В тусклом пучке света, проникающего из окна дома, плавно опускались хлопья снега.

— Идите, а я тут останусь, покараулю, — сказал Пузанок.

Карлов поднялся на высокое крыльцо и, повесив автомат на шею, потянул ручку. Дверь открылась. Перед ним были темные сени, слева — узенькая светлая полоска от неплотно прикрытой двери.

— Пузанок, ты? — услышал он голос хозяина.

Георгий, распахнув дверь, вошел в комнату.

Хозяин сидел за столом и держал в руке большой ломоть хлеба. В длинных, висящих почти до подбородка усах путались хлебные крошки. При виде летчика его густые рыжеватые брови взлетели вверх, образовав на широком лбу множество складок. На какое-то мгновение он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом.

Он с трудом проглотил хлеб и спросил:

— Ты откуда такой взялся, сокол ясный?

— С неба свалился! — произнес летчик. — Решил проведать, как поживаете.

Из-за печки вышла жена хозяина, не успевшая еще снять с головы серый шерстяной платок, а из другой комнаты — Надежда Ивановна. Лицо одной исказилось страхом, она поднесла к губам растопыренные согнутые пальцы; другая напряженно наблюдала за Карловым.

Георгий покосился на печь, увидел висевшую шубу и на полу под ней большие серые валенки.

— Вот что, хозяин. Зашел я ненадолго, не бойся. Хочу поменять у тебя меховой комбинезон и унты на шубу и на валенки. Как мыслишь — стоит?

— Стоить-то стоит, да куда с этим сунешься, заберут ведь сразу, — как бы прикидывая, медленно протянул хозяин и почесал затылок. — «На ловца и зверь бежит», — подумал он.

Дело в том, что, побывав у сына, хозяин узнал о тяжелом положении немцев под Сталинградом, Сын рассказал ему, что уже идет эвакуация тыловых учреждений, что по железной дороге проходит много санитарных поездов, набитых ранеными. Старик понял — на днях немцев выметут из этих мест. Сын намеревался уйти с ними.

Всю обратную дорогу старик мучительно думал, как он будет оправдываться перед советской властью за то, что сын служил в полиции, за то, что сам он жил в дружбе с гитлеровцами.

«А коли спрятать, спасти этого летчика? Конечно, так и сделаю», — мигом решил он, и лицо его засияло приветливой улыбкой.

— Что же ты стоишь? Проходи, садись, коли зашел, — пригласил хозяин. — Только в гости-то с оружием не ходят. — И тут же спросил: — Как там, далеко ли наши? Скоро придут-то?

— А ты что, заждался? — усмехнулся Георгий и, всматриваясь в старика, старался уловить его ускользающий взгляд. «Хитрит, предаст», — подумал летчик.

— Дня через три-четыре будут здесь, — обманул он.

Хозяин неестественно оживился:

— Вот это хорошо! На это время можешь у меня спрятаться, не выдам. У меня тут живет один окруженец, не жалуется. Да вот с Ленинграда эвакуирована, — хозяин, ища поддержки, обернулся к Надежде Ивановне.

— Шубу-то с валенками давай пока, — сказал Георгий.

— Да ты садись, раздевайся. А шуба... вон она, у печки висит, и валенки как раз около. Небось хороши будут?

Карлов пододвинул к двери табурет, снял унты и начал стягивать комбинезон. Автомат он предусмотрительно поставил к стене рядом с дверью.

Хозяин внимательно разглядывал орден Красной Звезды и два кубика в петлицах на гимнастерке летчика. «Командира, орденоносца спасу. Обязательно должны оправдать»,

— А ты, мил человек, подтвердишь, когда наши придут, что я тебя от немцев прятал? — спросил он.

Георгию все стало ясно. «Мной спасаешься? Убить тебя мало, шкура продажная, — подумал он. — Ну да ладно, наши скоро разберутся».

— Как же, приду к своим и сразу сообщу командованию, кто меня выручил. У нас за спасение людей даже ордена дают.

— И чего тебе так торопиться? Еще поймают. Прячься у меня в сарае. Кормить буду, — пообещал хозяин. — До меня никто не сунется, а немчуры проклятой нету поблизости. — Он нарочито зло выругал оккупантов.

— Да нет уж, пойду, — отозвался Георгий, надевая на себя старую, заплатанную шубу.

— Мать, дай-ка ему мой треух, — крикнул хозяин.

— Вы меня на лошади через Маныч перевезете, а дальше я сам пойду.

— Лошадь-то вся в мыле, я ведь только приехал, — принялся объяснять хозяин. — Пересиди хотя до завтрашней ночи на сеновале, завтра тебя мой парень отвезет.

Карлов задумался. Действительно, на уставшей лошади далеко не уедешь...

По разговорам хозяина с Пузанком он понял, что мужик этот из тех кулаков, которые больше жизни дорожат своей собственностью. «Это мое», — самодовольно говорят такие, окидывая жадным взглядом скошенную траву. «Это моя», — говорят они, похлопывая по спине упитанную лошадь или корову.

«Он не бросит свое хозяйство, не уйдет с немцами. А потому, почти наверняка, будет стараться спасти меня, советского летчика, — решил Георгий. — Пережду в сарае до завтра».

— А как твоя фамилия, давай запишу. Сообщу командованию, кто мне помог. — Георгий достал из кармана гимнастерки клочок бумаги и карандаш.

Хозяин торопливо, но четко назвал себя.

— Да ты неужто сейчас и уходишь? — разочарованно спросил он, вставая из-за стола. — Закусил бы у нас.

— Хорошо, останусь. Только в сарай уйду. Здесь опасно, зайти кто-нибудь может.

— Надежда Ивановна, — засуетился хозяин, — проводи летчика, накорми. Да смотри не сболтни кому, — погрозил он ей пальцем.

Надежда Ивановна, молча слушавшая весь разговор, поднялась с табуретки и, накинув на плечи тулуп, вышла на улицу вместе с Георгием,

* * *

Когда они очутились в сарае, Надежда Ивановна сказала:

— Напуган хозяин, что скоро наши придут. Мне кажется, он и впрямь хочет помочь вам.

— Да, я тоже так думаю, — согласился Георгий.

Пузанок быстро распряг лошадь и вместе с Надеждой Ивановной ушел в дом. Георгий сидел в темноте, прислушиваясь к каждому шороху на, улице. Откуда-то изнутри поднималось и росло чувство тревоги. «Что, если это лишь уловка? Вдруг ночью хозяин выдаст меня полицаям?»

Спать он не мог. На память прикинул расстояние до предполагаемой линии фронта. Высчитал, сколько ночей придется ему пробираться к своим.

«А вдруг не дойду? — закралось в голову. — Нет, живым не дамся!» Он тут же подумал о документах. Партийный билет, удостоверение личности, орден... Надо спрятать.

В прошлом году, когда Карлов с летчиками ездил в тыл получать новые самолеты, его соседом по купе был майор — работник контрразведки. Майор рассказывал о том, как ловко используют фашисты документы убитых или взятых в плен советских граждан.

«Даже наши партийные билеты у них настоящие, — припомнилось Карлову. — Только фотографию другую наклеивают, да так, что и придраться не к чему. Документ-то наш, а предъявитель... того, с начинкой. И под светлым именем погибшего черные дела совершаются».

Карлов вытащил из кармана свой партийный билет, документы, письма, завернул их в носовой платок и на ощупь втиснул сверток за балку под соломенную крышу. Затем отвинтил орден, сорвал петлицы и спрятал их туда же.

До слуха его донесся тихий скрип двери. Летчик насторожился. В сарай вбежала Надежда Ивановна,

— Георгий Сергеевич, — прошептала она еще с лестницы. — Вам уходить надо. Хозяин утром заявит о вас старосте. Я через стенку слышала, он жене говорил, — она перевела дыхание. — Он боится, что вас по пути к нашим поймают и могут опознать его лошадь или шубу. Говорит: «Увидят, что я помог, расстреляют еще до прихода русских». Хозяйка уговаривала, чтоб он сейчас же пошел заявить, он было собрался, а потом раздумал, сказал: «Поздно уже, утром пораньше схожу». Теперь они уже спят. — И Надежда Ивановна добавила решительно: — Уходите. Лошадь не нужно брать, а то, пока Пузанок встанет и запряжет, хозяин может проснуться. Идите лучше пешком.

Георгий слышал, как часто билось ее сердце, Он взял автомат и быстро слез с чердака. Что-то опустилось в карман его шубы. Просунув туда руку, он нащупал ту самую банку сгущенного молока, которую подарил Надежде Ивановне.

Он обернулся, хотел что-то сказать, но только молча поцеловал ее огрубевшую руку.

— До скорой встречи. Ждите, — Георгий вышел из сарая и исчез в темноте,

* * *

Идти было тяжело — ноги по колено проваливались в снег. Слабый ветерок кружил в воздухе снежные россыпи. Георгий изредка останавливался, чтобы разглядеть светящиеся стрелку и циферблат ручного компаса. В высоких иссохшихся камышах на берегу Маныча он присел на снег передохнуть. Опять сильно ныла рука. Он с трудом перемотал портянки, подложил в валенки сухой камышовой травы и двинулся дальше на северо-восток.

На горизонте сквозь серую пелену облаков начал просачиваться рассвет. Маныч остался далеко позади. Георгий отыскал занесенный снегом стог сена и решил укрыться в нем до ночи.

Когда рассвело, он увидел, что неподалеку проходит проселочная дорога. Изредка по ней проезжали жители. Один раз, оставляя черный след дыма, протащился большой немецкий автобус.

Переставший было к утру снег вновь посыпал крупными хлопьями.

Вскоре Георгий почувствовал, как леденеют ноги. «Да, валенки не унты», — подумал он и начал усиленно шевелить пальцами. Немного помогло. Потом веки стали слипаться, и он не помнил, как заснул.

Разбудили его взрывы и страшный рев над головой. «Та... та... та... та...» — слышались сквозь рев моторов частые залпы авиационных пушек. Снаряды со свистом рассекали воздух. Мелкой дробью рассыпались длинные пулеметные очереди.

Георгий выглянул из своего убежища. Шестерка штурмовиков обстреливала остановившуюся колонну — около десятка немецких легковых автомашин и два больших автобуса (очевидно, перебазировался штаб какого-то крупного соединения). Несколько автомашин горело. В стороны от дороги разбегались фашисты и плашмя валились на снег.

До боли в глазах всматривался Георгий в хвостовые номера самолетов, однако разглядел лишь белую полосу, наискось перечертившую киль и руль поворота, — опознавательный знак дивизии полковника Рубанова. Но вот штурмовики изменили направление захода на цель, и теперь, выходя из атаки, проносились почти над самым стогом, где прятался Карлов.

Георгий опознал «семерку» — самолет старшего лейтенанта Мордовцева. За ним мчался самолет с номером «20». «Это же сержант Семенюк!» Штурмовик начал разворот и накренился. «За Карлова!» — успел прочитать Георгий на фюзеляже.

Что-то стиснуло горло. Расползлись буквы, слившись в сплошную белую строчку.

«Дойду, обязательно дойду, чего бы это ни стоило дойду», — твердил себе Георгий и вытирал рукавом щеки. А крупные буквы надписи все стояли перед глазами.

Минуты через три, видно расстреляв весь боекомплект, штурмовики улетели на восток.

Фашисты подбирали раненых и под руки волокли их в уцелевший автобус. Затем, бросив на дороге пять обгоревших машин, колонна тронулась и вскоре скрылась из виду.

Георгий почувствовал голод. Он отогрел пальцы в широких рукавах деревенской овчины, достал банку сгущенного молока и высосал почти все содержимое.

Быстро стемнело. Изредка в разрывы низко проплывающих облаков заглядывала луна, освещая темные груды обгоревших машин. Мороз крепчал.

Георгий выбрался из стога и взглянул на компас. Ему необходимо было пересечь дорогу. Разбитые брошенные машины стояли на его пути.

Конечно, можно было их обойти стороной. Но Георгию страстно хотелось посмотреть на эти груды металла — он никогда раньше не видел вот так рядом, на земле, результаты воздушных ударов.

«Наверно, у машин никого нет. В конце концов, за ними можно спрятаться, если кто-нибудь появится», — решил он и зашагал к дороге.

Ближе к машинам Георгий стал пробираться осторожней. По ровному открытому полю он крался, лишь когда луна скрывалась за облаками. Как только она выглядывала, Георгий ложился на снег и лежал неподвижно. Никогда раньше он не предполагал, что луна так щедро может освещать землю. Хотелось глубже зарыться в снег, спрятать себя от случайного вражеского взгляда.

Опасения оказались напрасными. Подобравшись вплотную, он убедился, что у машин никого нет. Он обошел их и осмотрел при лунном свете развороченные прямыми попаданиями снарядов капоты, бензиновые бачки, кузовы.

Вдруг Георгий ясно услышал скрип приближающихся саней. Маскируясь в тени, он забрался внутрь автобуса. Стекла окошек были выбиты. Два походных металлических столика с вырванными из пола ножками перекосились набок.

Лошадь была уже совсем близко. Георгий увидел человека, сидящего в санях. Ясно вырисовывался немецкий автомат на плече.

— Трр... — послышалось на дороге. Лошадь остановилась. — Ишь, как угораздило.

Снег захрустел под ногами. Человек обошел кузов автобуса.

— Хенде хох! — крикнул Георгий.

— Я свой, их полицай, — проговорил тот и поднял руки.

Георгий, не опуская автомата, скомандовал:

— Не разговаривай, поворачивайся кругом. Пошевелишься — застрелю на месте, — и полушепотом повелительно добавил, назвав первую попавшуюся на язык фамилию: — Иванов, обезоружить его.

Когда полицай повернулся спиной, Георгий выпрыгнул из автобуса. Он снял с полицая автомат, затем переложил в свой карман пистолет, извлеченный из кобуры предателя.

— Иди к лошади! — он ткнул его в спину дулом автомата.

— Хоть ноги-то мне развяжите. Я их, кажется, уже отморозил, — послышался из саней чей-то жалобный, молящий голос.

Эта мольба, похожая на стон, прозвучала так тихо, что, казалось, донеслась откуда-то из-под снега.

От неожиданности Георгий едва не отпрянул в сторону.

Подойдя вплотную к саням, он увидел пленного. Толстые веревки были перехлестнуты на его груди.

— Не оборачивайся! Руки назад! — приказал Георгий полицаю и вожжами накрепко связал ему руки. Потом быстро вытащил нож и перерезал веревки, которыми был связан пленный.

— Кто вы? — спросил он.

— Танкист я, из плена бежал, — ответил человек, пытаясь подняться. Но отекшие ноги не держали его — он со стоном повалился в сани. — Двое нас было. Спрятались на одном хуторе. А этот вот, подлец, поймал. Товарищ мой бежать хотел, так он его из автомата. Наповал.

Георгий подошел к полицаю и развязал ему руки.

— Снимай шинель!

Полицай медленно снял ремень, на котором висела кобура, стянул с себя шинель и вдруг бросился на колени и, протягивая к Георгию трясущиеся руки, взмолился:

— Простите, простите! Не убивайте, детишки у меня, не убивайте...

Георгий много раз уничтожал врага. Но то было с самолета. А сейчас он не мог решиться вот так, просто убить предателя, просящего о пощаде.

— Дайте я его, — приковылял танкист. — Он у меня на глазах друга убил и не поморщился, собака. — Танкист с силой рванул автомат из рук Карлова.

Полицай, хватая Георгия за ноги, продолжал всхлипывать:

— Не убивайте, детки у меня, не убивайте...

Георгий отвел в сторону автомат, уже поднятый танкистом для выстрела.

— Нас здесь двое, советских людей двое. Мы имеем право судить изменников. Мы решили расстрелять тебя за предательство, за убийство человека. — Георгий не почувствовал, как полицай вытащил нож из-за голенища его валенка. — Именем Союза Советских...

В этот момент полицай, словно выпрямившаяся пружина, вскочил на ноги, и в лунном свете блеснуло над Карловым стальное лезвие. Но танкист уже нажал курок автомата — в то же мгновение барабанной дробью рассыпалась короткая очередь. Выронив нож, полицай замертво повалился в снег к ногам летчика.

Лошадь шарахнулась в сторону. Георгий поднял с дороги шинель и ремень, обыскал карманы убитого и взял его документы. Затем вместе с танкистом они оттащили труп от дороги и забросали снегом.

* * *

В санях, когда лошадь трусила по дороге в сторону фронта, Георгий отдал новому знакомому шубу, а сам надел шинель полицая. Танкист обнял и расцеловал Карлова.

— Теперь я ваш конвоир, — улыбнулся Георгий, затягивая ремень на шинели.

— Мне о таком конвое только мечтать можно было, — горячо и страстно заговорил танкист. — Не долго мне жить оставалось. Сгноили бы в карцере или собаками затравили, гады. Вы же мне жизнь спасли. — Голос его сорвался. Видно, только теперь он начал осознавать все случившееся.

— Вы тоже в долгу не остались, так что мы квиты. А куда вас везли?

— Кажется, на станцию Пролетарская. Там у них тюрьма при полиции. Немцы полицаям награды дают за поимку нашего брата... Теперь-то мы живем! — Танкист бережно поднял советский автомат. — Я два дня ничего не ел, но ни за какой хлеб не променял бы вот это. Дайте его мне, я буду партизанить у вас.

— Возьмите. К моей новой шинели больше этот подходит, — Георгий кивнул на трофейный автомат.

— Спасибо. Теперь мстить. За все буду мстить! Второй раз живым меня не взять. Можете поручать мне любое задание.

— А я ведь не партизан. Я летчик. Сбили на днях. Теперь, как и вы, пробираюсь к своим.

Танкист, еще не веря, посмотрел на Карлова.

— Значит, опять пробираться, — хрипло произнес он. — А я-то думал, что уже у своих, у партизан то есть...

Они долго ехали на северо-восток, сворачивая с одной дороги на другую, минуя населенные пункты и большаки. Сплошная облачность затянула небо. Начался снегопад. Промерзнув, они часто соскакивали с саней и бежали рядом с лошадью, чтобы согреться.

— Если б не вы, отморозил бы я ноги. Уж очень сильно стянули мне их веревками, — сказал танкист, выбравшись из саней для очередной пробежки.

— А что у вас на ногах?

— Деревянные самоделки. Лагерные еще.

Откуда-то сбоку надвигался гул движущихся танков.

Карлов с тревогой прислушивался.

— Может, свернем?

— Проскочим, — сказал танкист, — Они далеко еще.

Внезапно впереди, совсем близко, сверкнул фонарик. — Halt! Wer geht?[1]— Стой! Кто идет? — раздался окрик.

— Бегите! — успел шепнуть Карлов.

Танкист прыгнул в сторону и растаял в темноте. Отступать Георгию было поздно и некуда. На перекрестке дорог его остановили немецкие солдаты-регулировщики. С боковой дороги уже близко слышался лязг гусениц.

С трудом сдерживая дрожь, Георгий вытащил документы убитого предателя.

— Их полицай, их полицай, — повторял он.

Светя фонариком, один из регулировщиков разглядел в санях немецкий автомат и махнул рукой, пропуская лошадь.

— Schnell! Schnell![2]— Быстро! Быстро! —заторопил он.

Проскакав с полкилометра, Георгий натянул вожжи и остановил лошадь. На лбу выступал пот. Спину холодила влажная рубашка.

«На этот раз проскочил, — подумал он. — А где же танкист?» — Ждать ночью в степи человека было бессмысленно. И, рискуя в любую минуту наскочить на врага, Георгий повернул лошадь назад. До боли в глазах вглядывался он в степь.

Гул и лязг проходящих совсем рядом танков резал уши. Георгий посмотрел на светящуюся стрелку компаса. Танки двигались на юг, к железной дороге.

Наконец колонна проползла. Георгий услышал треск двух заведенных мотоциклов и, дождавшись, когда регулировщики уехали, погнал лошадь через дорогу, туда, где исчез танкист. Около часу кружил он в районе этого перекрестка. Звал, кричал в темноту и, затаив дыхание, ждал отклика. Но до него доносилось лишь удаляющееся эхо собственного голоса да откуда-то с востока далекий неумолкаемый гул артиллерийской канонады.

Как неожиданно эта тревожная ночь подарила ему товарища, так же вдруг она поглотила его в темноте.

«С автоматом танкист не пропадет, наверно, он в одиночку пробирается к своим», — решил Георгий и двинулся на восток.

Уже много километров осталось позади. Лошадь устала и еле тащилась. Где-то совсем близко тишину прорезали автоматные очереди. Справа у горизонта облака окрашивались в оранжевый цвет: там полыхало зарево большого пожара. Впереди слышался лай собак. Карлов хотел было повернуть измученную лошадь в степь, в объезд станицы, но раздумал. Он бросил вожжи и вылез из саней.

Чуя близость жилья, умное животное медленно потащилось по дороге.

А Карлов повесил на шею трофейный автомат и зашагал в степь. За ночь он проехал километров сорок, а то и больше, и линия фронта, представлялось ему, где-то близко.

Ступая по глубокому снегу, Карлов огромным усилием воли заставлял себя переставлять ноги. Хотелось лечь в эту рыхлую, холодную массу и забыться. Он напрягал последние силы, когда услышал позади себя треск автоматных выстрелов.

Георгий вытянулся на снегу вверх лицом. Там, на дороге, откуда он шел, у самой земли проносились зеленые и красные черточки трассирующих пуль. Этот сноп сверкающих нитей нестерпимо медленно перекатывался на запад.

Георгию не верилось, что так быстро он добрался до линии фронта. «Наверно, партизаны или небольшое разведывательное подразделение», — решил он и, когда все стихло, поплелся дальше.

Рассвет застал его на снежной равнине. Голодный, усталый, он еле двигался. Осмотревшись кругом, он понял, что спрятаться негде. Ни одного стога сена не было видно. Впереди, километрах в двух, раскинулась какая-то станица.

Георгий в изнеможении опустился на снег,

На большой высоте проплыла группа советских бомбардировщиков. Георгий долго всматривался в эти самолеты. Он ожидал вот-вот увидеть вспышки разрывов, немецкой зенитки, Но по бомбардировщикам никто не стрелял, и они летели, не совершая противозенитного маневра.

«Неужели я уже на своей территории?» — радостно подумал летчик. И тут же услышал отдаленный воющий гул моторов. С десяток пикирующих «юнкерсов» устремились к земле. У горизонта выросли черные разрывы бомб. Трудно было разглядеть, что бомбят, но он понял, что в той стороне, куда он шел, уже наши.

Осторожно подходил Георгий к станице, Ему все еще не верилось, что линия фронта осталась позади. Он подобрался к задворкам крайней хаты и увидел на высоких шестах провода связи.

Георгий вытащил из снега один шест, взял в руку опустившийся провод. Сомнений больше не было — провод советский!

— Руки вверх! — из-за дома с автоматами наперевес выбежали два солдата в знакомых белых полушубках.

— Наши! — Георгий бросился им навстречу.

Он совсем забыл о синей шинели полицая, о немецком автомате, а потому не поверил, когда вновь услышал:

— Руки вверх! Стрелять буду!

— Товарищи, да я же свой! Летчик, — в недоумении остановился Георгий и поднял руки.