Онлайн чтение книги Самый тяжкий грех
1 - 1

Когда Шанкар встал с постели, лучи утреннего солнца едва пробивались сквозь густую листву растущих перед домом манго. Шанкар распахнул окно и, перепрыгнув через подоконник, выскочил на веранду. Вдруг взгляд его упал на лежавшую на подоконнике газету. Шанкар быстро взял газету, но едва он открыл ее, как в глаза ему бросился жирный заголовок. Сердце тревожно дрогнуло в груди Шанкара, на глаза против воли навернулись слезы. Он пытался получше разглядеть заголовок, но за сверкающей пеленой застилавших его глаза слез буквы сливались, словно он смотрел на них сквозь толщу воды. Шанкар ничего не мог прочесть и лишь молча стоял на веранде.

В это время в комнату с чашкой чая в руках вошла его жена Баля.

– Опять всю ночь готовился к лекции? Неужели и до сих пор еще не кончил? – недовольно спросила она.

– Я… нет… но… – бессвязно пролепетал Шанкар.

– Что «но»? – сказала Баля, забирая у него из рук газету. – Быстрее собирайся. Если ты тут долго еще будешь размышлять, мы так и не выберемся из дому. Ты что, забыл, что мы собрались сегодня на прогулку? Ведь у тебя же сегодня нет занятий в колледже.

– Но…

– Не хочу слышать никаких «но». Ты уже три месяца никуда не водил нас. И я вовсе не собираюсь лишаться сегодняшней прогулки. Дети давно уже готовы и ждут. Давай быстрее. Посмотри, какой сегодня чудесный день, – уже мягче сказала Баля, подходя ближе к Шанкару.

Шанкар поднял голову и посмотрел на улицу.

День был такой же, как все предыдущие дни, такой же чистый, ясный, теплый, сверкающий, весь пронизанный золотыми солнечными лучами, словом – прекрасный день. Ярко сияло солнце. Белые, как снег, облачка расправили свои паруса и, словно величественные лебеди, медленно плыли по небу.

Некоторое время спустя Шанкар вместе со всем своим семейством уже ехал в автобусе по направлению к Чаупати.[1] Чаупати – парк на набережной Бомбея. Все они – и Шанкар, и его жена Баля, и сын Ранджан, и старшая дочь Дэви, и младшая Канта – сидели на втором этаже автобуса. Ветви склонившихся над тенистой улицей деревьев шелестели о стенки автобуса, мелькали мимо его окон, временами просовывая в них свои лапы. Вдруг Ранджан, сидевший у окна, ухватился за доносившуюся мимо ветку, она тут же вырвалась у него из рук, и в кулачке его остался лишь сухой манговый лист.

– Папа, папа! – радостно закричал Ранджан, показывая отцу лист манго. – Золотой листочек!

– Не золотой, а манговый, – поправил его Шанкар.

– Но он совсем как золотой, – возразил Ранджан, высовывая из окна руку. – Смотри, как он сверкает на солнце.

И мальчик отпустил трепещущий лист. Ветер подхватил листочек на свои плечи, и тот долго еще, танцуя, кружился в воздухе, пока не скрылся за поворотом. Автобус ехал дальше.

Шанкар задумался…

Повернувшись к заднему сиденью, на котором сидели его сестренки, Ранджан сказал:

– А мы сначала поедем в зоопарк.

– Нет, Ранджан, сначала мы поедем в Чаупати. Папа взял билеты до Чаупати, – возразила своему младшему брату рассудительная Данта.

Черные жесткие, с трудом поддающиеся гребню волосы Ранджана упали ему на лоб, в глазенках заблестели слезы, а надувшиеся губы стали похожи на маленький красный бутончик.

– Папа, ведь мы же сначала поедем в зоопарк, правда? – спросил он отца, теребя его за руку.

– Нет, сначала в Чаупати, – упрямо сказала Дэви.

– Нет, в зоопарк, – грозно посмотрев на старшую сестру, сказал Ранджан, – он был еще упрямее Дэви.

– Замолчите вы или нет! – раздраженно крикнула мать. Характер у нее был еще более упрям и вспыльчив, чем у детей. Ее громкий крик привлек внимание сидевшей в автобусе публики. Кондуктор улыбнулся.

Теперь наступила очередь до сих пор молчавшей Канты. Она была очень спокойной девочкой, и на ее лице всегда играла улыбка, однако она любила дразнить и злить других.

– А автобус идет в Чаупати, в Чаупати, – хитро улыбаясь, пропела она. – Билеты у нас до Чаупати, до Чаупати. В зоопарк мы не пойдем, не пойдем.

Это окончательно вывело Ранджана из себя, и он, обернувшись, ударил Канту. Та тут же дала ему сдачи. Когда Дэви попыталась было разнять драчунов, удары посыпались на нее с обеих сторон. Баля надавала подзатыльников всем троим, и автобус огласился дружным ревом.

– Остановить автобус? – спросил кондуктор, обращаясь к Шанкару.

– Нет, не надо, брат, – безучастно ответил Шанкар. – Это ведь ежедневное представление, не стоит останавливать.

– Очень уж шумливые у вас детки, – сказал кондуктор.

– Что правда, то правда, брат.

– А ты что, не можешь ничего сказать им, что ли? – сердито обернулась к Шанкару жена. – Разве тебя это не касается? С самого утра смотрю, как они на головах ходят и слушать ничего не хотят, а ему и дела нет!

– Не хочу-у-у в Чаупа-а-ати, – ныл Ранджан, – в зоопа-а-арк хочу-у-у… Не хочу-у в Чаупа-а-ати… в зоо-па-а-арк хочу-v-y…

– Остановите, пожалуйста, автобус, – сказал Шанкар, обращаясь к кондуктору.

В зоопарке росли привезенные из Африки деревья, за решетками больших клеток лежали львы, на просторных огороженных лужайках паслись жирафы, важно расхаживали страусы. Были здесь звери из Бирмы, бенгальские пантеры, бурые медведи из Кашмира, в водоемах лежали и ползали крокодилы, повсюду летали голуби с ярким оперением, печально стояли похожие на клерков верблюды, без умолку, словно завзятые ораторы, болтали попугаи, лежали, развалившись, как эмиры, толстобрюхие кабаны.

Зацепившись хвостом за перекладину, качались на трапециях черно-бурые павианы из штата Уттар Прадеш. Были здесь и бесхвостые обезьяны с Танганьики, про которых говорят, что если бы человек отличался от обезьяны только отсутствием хвоста, то людей тоже можно было бы засадить в клетку. В одном углу клетки сушила на солнце свою длинную золотистую шерсть горилла.

Ранджан бросил ей земляной орех, но горилла не обратила на него никакого внимания. Она сидела в высокомерной, безразличной ко всему позе, лишь изредка мигая своими голубыми глазами.

– Все обезьяны едят земляные орехи, почему она не хочет? – спросил мальчик у отца.

– У нее, наверно, живот болит, – ответил Шанкар. – А может быть, она принадлежит к какой-нибудь чистой благородной касте и не может брать орехи из рук какого-то черного мальчика.

– Ишь какая, – презрительно сказал Ранджан и отошел от клетки.

На небольшой лужайке, огороженной решеткой, рядом с густыми зарослями бамбука, дремал на солнышке леопард. Неподалеку от него самка леопарда играла со своими детенышами. Ее глаза сонно слипались. Время от времени она лениво поднимала лапу и, тихо рыча, скидывала с себя чересчур разыгравшихся малышей. На ветке бамбука сидели два попугая – самец и самка – и оживленно обсуждали на своем попугайском языке входивших в зоопарк посетителей. Заросли бамбука кишели птицами: тут были и коричнево-пестрые куропатки, и павлины с красивыми радужными хвостами, и прекрасные музыканты майны,[2] Майна – индийский скворец горлицы, ласточки, соловьи и какие-то неизвестные птицы с высокими пурпурными султанами. Дэви, Канта и Ранджан с интересом разглядывали их. У Ранджана восторженно блестели подведенные каджалом глаза. Косы Дэви расплелись, и, чтобы не потерять розовые шелковые ленты, она отдала их на сохранение матери. В руках у Шанкара были сандалии Канты, которой захотелось босиком побегать по траве. Все трое ребят были очень довольны, поэтому довольны были и родители.

Взяв Шанкара за руку, Баля сказала:

– Я покатаюсь с детьми на слоне, ладно?

Она нежно и в то же время настойчиво посмотрела на Шанкара – так смотрит на отца заупрямившаяся девочка. Когда Шанкар взглянул на нее, ему и впрямь показалось, что перед ним стоит маленькая упрямая девочка.

– Что скажут люди? – улыбнулся он. – Ведь ты же мать троих детей…

– Подумаешь! А что они скажут? Другие женщины тоже катаются. Посмотри, вон сколько их на слоне вместе с детьми. Мы тоже сядем вместе. Я еще никогда не каталась на слоне…

– Ладно, ладно, иди, – улыбаясь, согласился Шанкар.

И вот Баля, Ранджан, Дэви и Канта уселись на слона. Шанкар отвернулся и стал молча созерцать лотос, распустившийся на голубой глади пруда, затем он перевел взгляд на стоявшего за расположенной неподалеку оградой оленя. Маратхская девушка, нежная и прекрасная, как мечта, с цветком чампака, вплетенным в ее волосы, кормила оленя горохом со своей маленькой ладошки; другой рукой она ласково гладила его по голове. Рога оленя были покрыты нежным пушком, похожим на мох. которым обрастают старые камни на берегах озер. Когда горох кончился, олень своим мягким красным языком стал лизать ладонь девушки, и глаза ее засветились материнской любовью.

Вдруг в ушах Шанкара, словно свист крыльев пролетевшей мимо ласточки, внезапно прозвучал звонкий детский смех. Шанкар обернулся и увидел, что Ранджан, который только что слез со слона, отнял у Канты нож и, пронзительно визжа, побежал к нему. Следом за мальчиком бежала Канта, пытаясь догнать его.

– Отдай ножик, – на бегу кричала она.

– Не отдам.

– Отдай.

– Не отдам.

– Не отдашь? – Канта догнала Ранджана и ударила его по щеке.

– Нет, – упрямо повторил Ранджан, отвечая ударом на удар.

И в следующее мгновение дети принялись нещадно колотить друг друга.

Косички у Канты расплелись, платьице перепачкалось. Узелок на конце дхоти Ранджана развязался, и на землю посыпались зеленые кислые плоды ююбы[3] Ююба – кустарник со съедобными, но невкусными плодами. – Баля взбеленилась, едва увидела их. Поймав Ранджана за ухо, она надавала ему пощечин. Ранджан заревел во все горло, слезы, окрашенные каджалом, потекли по его щекам, оставляя на них грязные следы. Баля схватила Ранджана и, подтащив его к водопроводной колонке, принялась смывать с его лица подтеки каджала. Затем она выбросила в бассейн плоды ююбы. Долго еще всхлипывал Ранджан, глядя, как сверкают, подобно изумрудам, лежащие на дне бассейна зеленые шарики ююбы. И до тех пор пока мать не купила ему оранжевый воздушный шар, он ни за что не хотел отойти от бассейна. Получив шар, он тут же забыл о кислых плодах ююбы. Потом Баля успокоила Канту и уговорила ее позволить Ранджану поиграть один день ее ножом. Канта согласилась.

Ранджан держал в руке длинную нитку, к концу которой был привязан шар. Наполненный водородом, он летал высоко-высоко. Забравшись на парапет фонтана, из которого били четыре сильные струи воды, Канта, Дэви и Ранджан, словно змеев, пускали свои шары, и они летали выше фонтана. Ранджан все время пытался запустить свой шар в среднюю, самую сильную струю. И вдруг шар, попав, наконец, в струю воды, с треском лопнул. Ранджан завизжал от восторга.

В Чаупати было полно народу. Канта, боясь потеряться, крепко уцепилась за руку матери. Дэви и Ранджан шли, ухватившись за Шанкара. Усевшись прямо на песке и поставив перед собой тарелочки из пальмовых листьев, женщины ели руками севчиври.[4] Севчиври – мелкие мучные катышки, поджаренные с орехами и посоленные. В другом месте семи-восьмилетние дети дружно дудели в рожки из папье-маше. Некоторые из них нацепили себе на нос очки с зелеными или красными стеклами. Другие бегали по берегу, таская на веревочках сделанных из папье-маше черепах, лягушек, рыбок. У ларька амритсарского мороженщика стояла парочка молодоженов и ела мороженое. Подцепляя ложечкой мороженое со своих тарелочек и поднося его ко рту, они, не отрываясь, смотрели друг на друга. Мороженое таяло у них во рту, во взглядах таяли взгляды. В глазах светились нежность и любовь.

– На четвертом месяце, – тихо сказала жена Шанкара, отводя глаза от молодой женщины.

– Откуда ты знаешь? – удивился Шанкар.

– Вах! Что же, по-твоему, я не мать, что ли? – с гордостью посмотрев на своих детей, сказала Баля и вдруг, подхватив Дэви, крепко поцеловала ее. Потом, взяв Шанкара за руку, произнесла: – Можно мне поесть сегодня пури?

– Но ведь доктор не разрешил тебе.

– Ну только сегодня.

– Хорошо.

– И еще немножко кисленького качалу,[5] Качалу – сладкий картофель, приготовленный особым способом. и простокваши, и…

– Ладно, ладно, и самоса,[6] Самоса – маленькие треугольные пирожки с начинкой из изюма или миндаля. и печенье, и тминную воду – сегодня тебе все можно.

– Что с тобой случилось? – удивленно спросила Баля, взглянув на мужа. – Сегодня ты соглашаешься со всем, что бы мы тебя ни попросили. Какой-то ты сегодня странный.

Шанкар молча улыбнулся. Вдруг перед его глазами снова возник заголовок в утренней газете.

Жена Шанкара облегченно вздохнула и произнесла:

– Какой сегодня чудесный день!

А день был действительно чудесен – прозрачноголубой, сияющий, полный какой-то солнечной радости. По берегу катались на осликах и пони мальчики. Два китайских фокусника, окруженные изумленной толпой, показывали свои удивительные фокусы. Пара молодоженов, отойдя от ларька мороженщика, стояла теперь у ларька с фруктовыми водами и пила апельсиновый сок.

Из-за башни парка Муфитлал появилась молодая женщина, одетая в купальный костюм. Выйдя на берег, она, словно птица крыльями, быстро взмахнула руками и в следующее мгновение исчезла в воде, а впереди, простираясь от берега и до самого горизонта, тихо дремал старик океан. Временами, когда детский гам несколько затихал, с моря доносилась протяжная песня рыбака. Далеко-далеко, там, где океан сливается с небом, словно последняя надежда, появилась лодка. Возможно, она направлялась к берегам Индо-Китая, где растут тиковые деревья и высятся огнедышащие горы, где мужчины, согнув спины, работают на рисовых полях, а женщины с золотистой кожей, одетые в коричневые одежды с вышитыми на них лотосами, под аккомпанемент тамбуринов поют песни любви.

Солнце уже клонилось к закату, когда они вернулись домой. Жена Шанкара подала на стол кофе и настежь распахнула высокое французское окно, выходящее на веранду и, словно склонившийся в молитве правоверный мусульманин, обращенное к западу. Кофе был великолепен.

На западном склоне неба, за рощей кокосовых пальм, облака воздвигли свои оранжевые шатры. Ветер доносил песни женщин, возвращающихся домой с работы. В доме Шанкара воцарились мир и спокойствие. Жена Шанкара, положив голову на колени мужа, сказала:

– Какой сегодня прекрасный день. И ты сегодня какой-то необычный – красивый, ласковый и делаешь все, о чем тебя ни попросишь. Если бы ты всегда был такой, то другого такого мужа нельзя было бы найти во всем мире.

– Да, сегодня я действительно хорошо себя вел, – в раздумье проговорил Шанкар. – Сегодня я не ссорился с тобой, не сердился на детей и весь день мы провели вместе. А знаешь, почему я такой сегодня?

– Нет, – произнесла Баля, поднимая голову и удивленно глядя на Шанкара.

– Сегодня казнили Эттель Розенберг и ее мужа, – сказал Шанкар.

– Что? – воскликнула пораженная Баля.

Ранджан, который собирался было завести патефон, подошел ближе, держа пластинку в руках.

– Да, – снова сказал Шанкар, – сегодня в Америке казнили двух ни в чем не повинных людей.

– Но что же они сделали, папа? – спросила отца Канта.

– В Нью-Йорке, в одном из кварталов улицы Мунро-стрит, – начал Шанкар, – жила женщина, которую звали Эттель Розенберг. Ей было тридцать четыре года. У нее был муж – Джулиус Розенберг и двое сыновей: Робби – с большими и глубокими, словно море, голубыми глазами, и Майкл, на губах которого постоянно играла светлая, словно луч солнца, улыбка. Эта семья, подобно множеству проживающих в Нью-Йорке семей, жила мирно и счастливо. Джулиус Розенберг был инженером и имел небольшую мастерскую, в которой он трудился с утра до вечера, едва зарабатывая на то, чтобы прокормить свою семью. Жена его, Эттель, вела хозяйство и воспитывала детей. Порой, когда Джулиусу не удавалось ничего заработать, семье приходилось туго, но Эттель все же не отчаивалась и была довольна, потому что знала, что муж трудолюбив и любит ее.

В этот уютный маленький домик не раз заходил и Дэвид Гришрас – младший брат Эттель. Однако он был беспутным и испорченным человеком. Во время второй мировой войны, когда он служил в армии, он неоднократно попадался в воровстве.

Дэвид работал механиком, но из-за своих дурных наклонностей нередко оказывался в затруднительном денежном положении и часто просил у Джулиуса денег. По этому поводу между ними подчас происходили ссоры, порой едва не доходившие до драк. Однажды он попросил у Джулиуса четыре тысячи долларов. Джулиус отказался дать ему такую крупную сумму. «Ну, ладно, ты еще пожалеешь об этом!» – с угрозой ответил ему Дэвид.

Случилось это в июне 1950 года. А через несколько дней Джулиус и Эттель Розенберг были арестованы. Как стало впоследствии известно, Дэвид пошел в ФБР и заявил там, что он шпион и шпионит в пользу иностранных государств. Он сказал, что по наущению Джулиуса и Эттель Розенберг он, Дэвид, и его жена Рут выкрали в «Лас Аламас Проджект» секретные данные об атомной бомбе, а потом передали их Джулиусу и Эттель Розенберг, которые должны были переправить эти сведения в Советскую Россию.

Дэвид стал официальным свидетелем по делу Розенбергов. Вскоре его жену Рут освободили из тюрьмы, а Эттель и Джулиус Розенберг были приговорены к смертной казни. Так брат, спасая свою жизнь, отправил на смерть собственную сестру.

Когда стало известно о решении по этому бесчестному делу, возмущение охватило весь мир, потому что каждому серьезному, здравомыслящему человеку было ясно, что обвинение фальсифицировано и что Эттель и Джулиус Розенберг являются жертвенными животными, обреченными на заклание. Апелляционный суд, куда тысячами поступали письма с просьбой о помиловании, вынес решение: «Если заявление официального свидетеля не будет подтверждено, преступление не будет считаться доказанным». И правительственный свидетель Дэвид Гринграс заявил: «В 1945 году я передал Джулиусу Розенбергу чертеж атомной бомбы и технические данные о ней, написанные на двенадцати страницах. Все эти сведения (несмотря на свое всего лишь среднее техническое образование) я составлял по памяти».

По поводу этого показания один известный ученый сказал: «Заявление Дэвида свидетельствует лишь о том, что у него великолепно подвешен язык».

Когда начался процесс, правительственный адвокат, для того чтобы доказать состав преступления, представил суду список, в котором было сто тридцать свидетелей. В этом списке значились, во-первых, имена всемирно-известных ученых-атомников, во-вторых, имена агентов и следователей ФБР и, в-третьих, имена друзей Розенбергов, которые якобы «помогали им в шпионаже».

Однако ни один из перечисленных свидетелей суду лично представлен не был. Показания правительственного свидетеля и его жены сочли вполне достаточными. Да и как можно было допустить в суд столько свидетелей?! Ведь секретные сведения, касающиеся атомной бомбы, и в самом деле являются секретными!..

Следует, однако, напомнить, что в докладе американской комиссии по контролю за атомной энергией, опубликованном в декабре 1949 года, то есть за несколько месяцев до этих событий, было сказано: «Комиссия по контролю за атомной энергией опубликовала секретные документы, которые свидетельствуют о том, что секрет создания атомной бомбы был известен Советской России еще в 1940 году».

Если эта тайна перестала быть тайной уже в 1940 году, так как же двух ни в чем не повинных людей обвинили в ее разглашении в 1950 году и приговорили за это к смертной казни?

Но разве всегда казнят именно настоящих преступников? Разве подчас не идут на эшафот ни в чем не повинные люди?

Кому-то угодно было развязать войну в Корее и отправить на смерть сотни тысяч американских юношей. Кому-то угодно было бросить бомбу на Хиросиму, и этот «кто-то» на весь мир кричит теперь о своей монополии на атомную энергию и производство атомных бомб. Когда же на насилие накладывается запрет и когда ученые других стран силой своего собственного ума тоже проникают в тайны природы, этот «кто-то» злится и старается хоть на ком-нибудь выместить свою злобу, хоть кого-нибудь сделать козлом отпущения, ему совершенно необходимо предать смерти ни в чем не повинных людей. Именно для того и была нужна ему смерть Эттель и Джулиуса Розенберг, чтобы сделать сиротами детей и породить в сердцах людей страх перед шпионажем. Смертной казнью Розенбергов необходимо было доказать, что они действительно были шпионами.

Именно поэтому, чем усиленнее доказывали Розенберги свою невиновность, тем яростнее обрушивался на них в прессе ураган клеветы. Когда до приведения приговора в исполнение оставалось несколько дней, даже несколько часов, им сказали, что если они признаются в своей шпионской деятельности, то смертный приговор им заменят пожизненным заключением.

Но Розенберги ответили на это: «Мы не хотим быть ни мучениками, ни героями, мы не хотим умирать – мы хотим жить. Мы молоды, а молодости смерть не кажется прекрасной. Мы хотим вырастить и воспитать своих детей – Робби и Майкла. Каждая частичка нашего существа просит нас снова соединиться со своими детьми и зажить с ними одной дружной, хорошей семьей.

Мы знаем, что, если мы признаем себя виновными в том, в чем нас сейчас обвиняют, то для нас, возможно, откроются двери освобождения от смерти. Однако этот путь закрыт для нас, потому что мы не виновны. Мы с самого начала отрицали предъявленное нам обвинение и говорили только правду. И от этой правды мы не можем отказаться никакою ценой. Даже наша жизнь теряет перед ней всякую цену, потому что та жизнь, которая куплена ценой продажи души, уже не жизнь! Мы по-прежнему утверждаем, что мы не виновны, и требуем, чтобы нам предоставили почетное право снова вернуться в то общество, из которого нас вырвали силой. Мы хотим, чтобы нас выпустили на свободу и мы смогли бы принять участие в созидании такого общественного устройства, в котором для каждого человека были бы мир, хлеб и цветущие розы».

Слишком уж опасные у вас мысли, Эттель и Джулиус: «Мир, хлеб и цветущие розы»!

Шанкар умолк. Он не знал, поняли ли что-нибудь его дети, не мог он сказать также, все ли поняла жена. Но если слезы смогут когда-нибудь стать языком сердца, – подумал он, – то этот рассказ слезой стыда задрожит на ресницах истории!

– Какой хороший сегодня был день, – сквозь слезы произнесла Баля. – Таким же хорошим он был, наверно, и в Америке – такой же прекрасной была земля, таким же чистым – небо, таким же был дом Эттель, такими же, наверно, были ее дети… И страшно подумать, что теперь они уже никогда не смогут увидеть эту землю, никогда не смогут взглянуть на" небо, они никогда больше не войдут в свой дом и не будут ласкать своих детей. Теперь их души, наверно, уже в раю, но кто знает, где, во тьме какой ночи плачут осиротевшие дети, на какую подушку упали их горькие слезы. Никогда уже не поцелует их нежно отец, не прижмет к своей груди мать. Никто не купит им мороженого, не сводит их в зоопарк; никто не покатает их в Чаупати на осликах… – И жена Шанкара вдруг зарыдала, крепко прижав к себе своих детей.

Шанкар медленно встал и вышел на веранду.

Скрылась на западе золотая полоска вечерней зари, исчезли пурпурные кони и темнооранжевые шатры, и наступил вечер, прохладный и освежающий, словно только что сорванные виноградные листья. Легкое, нежное и какое-то печальное дуновение ветерка, казалось, доносило прекрасный аромат любви Эттель Розенберг и ее мужа, тот аромат, который существует для Шанкара, для его жены, для их детей. А повсюду в этом мире живут люди, играют дети, мужчины и женщины любят друг друга… И для всех этих людей издалека, с электрического стула, доносится чудесный аромат любви Розенбергов.

Сегодня снова умер Иисус, но не это опечалило так Шанкара: ведь Иисус Христос умирает уже не первый раз. Он умирал и в 1920 году, когда американские капиталисты приговорили к смерти двух итальянских рабочих, Сакко и Ванцетти. Эти двое, так же как и Розенберги, были ни в чем не виновны, и тогда, так же как и теперь, в сердцах всех людей земного шара поднялась буря скорби и печали. Иисус умер еще до Иисуса, а после Иисуса умрет еще какой-нибудь Иисус. Шанкар страдал от того, что, если римляне распяли на кресте только Иисуса Христа, то теперь американцы предали казни и Марию.

Когда Розенберга привязали к электрическому стулу, он не видел ничего – он не видел ни земли, ни неба, ни сидящих перед ним американских стражников; взгляд его, казалось, был устремлен куда-то далеко-далеко…

Эттель же умерла не сразу… Первый удар, второй, третий, четвертый… Лишь пятый, ужасный удар электричества проник в ее тело. И при каждом ударе тяжко, с хрипом вздымалась ее грудь… Она не кричала, ни одного стона не сорвалось с ее губ. Невыразимо страдая, она даже не прошептала: «О боже. Почему ты оставил меня», потому что она была Марией, потому что она была матерью Иисуса.

Освежающий, словно только что сорванные виноградные листья, вечер посвежел еще больше.

Жена Шанкара ушла на кухню. Оттуда доносились запахи гвоздики, кардамона, тмина, шафрана, однако Шанкар не замечал их: они были слишком привычны; его ноздри улавливали все тот, другой аромат, с сегодняшнего дня казавшийся ему давно-давно знакомым.

Когда-то стал жертвой ярости папских священников и умер в безвестности и нищете ученый Коперник. В течение тридцати лет он неустанно трудился над книгой, в которой впервые рассказал миру, что Земля не есть нечто застывшее, неподвижное, он доказал, что она вертится – вертится вокруг своей оси и вместе с тем вокруг солнца, доказал, что не земля – центр вселенной, а солнце. Солнце является центром нашей солнечной системы, а вокруг него движутся другие планеты, среди множества которых движется по своей строго определенной орбите и наша Земля.

Теперь мы прекрасно знаем об этой простейшей истине, поэтому нет необходимости много писать об этом. Однако четыреста лет тому назад Джордано Бруно пришлось пожертвовать своей жизнью, чтобы доказать ее.

Бруно был обыкновенным священником в Неаполе. Но, когда он прочел книгу Коперника, мир, ограниченный религией, показался ему тесным и маленьким. Только для того, чтобы рассказать людям о том, что Земля не является неподвижной, что она вертится, он объехал всю Европу. И повсюду он становился мишенью узких взглядов священников, закоснелых взглядов ученых и произвола невежественных, грубых правителей.

Чтобы избежать преследования, ему пришлось покинуть Неаполь и переехать в Женеву, из Женевы – в Париж. Но и здесь он не оказался в безопасности. Из Парижа пришлось уехать в Оксфорд, оттуда в Лондон, затем в Вюртемберг… А Земля все-таки вертится! Прага, Хайгденберг, Франкфурт… А Земля все-таки вертится!

Однако мозг людей оставался недвижим, потому что они все еще продолжали считать, что Земля неподвижна.

В Вене его схватили и отправили в Рим. И здесь инквизиция подвергла его ужасным пыткам. Бруно обещали отпустить, если он откажется от своей «ереси», если он скажет, что Земля не вертится, что она неподвижна. Но Бруно не сдался, и тогда его живым возвели на костер.

Семнадцатого февраля 1600 года гражданин города Неаполя Джордано Бруно был заживо сожжен на костре. Среди зрителей, присутствовавших при его казни, находились папа и пятьдесят его святейших кардиналов. Сейчас нам кажется совершенной нелепостью и тупоумием считать преступлением мысль о вращении Земли и заживо сжигать проповедника этой идеи на костре. И все же, несмотря на это, и в наше время, в наши дни тоже произошло такое событие. Сегодня два ни в чем не повинных существа по ложному обвинению заточены в тюрьму и сожжены на электрическом стуле. И преступление их заключалось лишь в том, что они хотели мира во всем мире.

Сегодня, 19 июня 1953 года, в глазах некоторых людей слово «мир» является самым тяжким грехом – таким же тяжким, каким в шестнадцатом веке считалось утверждение о том, что «Земля вертится».

Мир, хлеб и цветущие розы!

Настала ночь. Глубокое безмолвие, объявшее землю и небо, воцарилось вокруг. Даже воздух, казалось, оцепенел.

Шанкар сидел задумавшись.

– Что-то делают сейчас дети Розенбергов? – тихо проговорила Баля.

Шанкар молча протирал носовым платком запотевшие очки. Ранджан, Дэви и Канта, прижавшись друг к другу, сидели на диване, освещенные ярким светом электрической лампы; перед ними лежала книга, но они не читали ее, а о чем-то шептались. Затем все трое вдруг встали и подошли к отцу. Ранджан вышел вперед и положил руку на спинку стула, на котором сидел отец.

– В чем дело? – спросил Шанкар.

– Папа! Пригласи, пожалуйста, к нам Робби и Майкла, – сказал Ранджан.

– Зачем?

– Они будут у нас жить.

Баля взглянула на мужа.

– А ты не будешь драться с ними? – спросил Шанкар.

– Нет, папа, не буду, – тихо сказал Ранджан и, вынув из кармана нож, добавил: – Я подарю Робби свой ножик.

– А я подарю Майклу эту новую книжку сказок, – сказала Дэви.

– Они будут нашими братьями, папа, – продолжал Ранджан. – Напиши им, пожалуйста, письмо. Я возьму их с собой в школу, а потом в университет. Я научу их считать до десяти – уан, ту, фри, фор, файв, сикс, севен, ейт, найн, тен.[7] Уан, ту… найн, тен – раз, два… девять, десять (англ.).

Сосчитав до десяти, Ранджан спросил:

– Как ты думаешь, папа, умеют они считать до десяти?

Мать Ранджана молча прижала к себе сына.

Слушайте, дельцы Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско! Сегодня Ранджан, мой сын, стал братом сыновей Розенбергов. Сегодня все дети мира объединились, чтобы бороться против вас. Можете ли вы считать до десяти, банкиры с Уолл-стрита?! Может быть, вы даже умеете считать до ста или до ста тысяч? Тогда сосчитайте, сколько сотен тысяч, сколько десятков миллионов детей порвали с вами в эту ночь и объединились с сыновьями Розенбергов. Когда же вас вздернут на виселицу? Кого из вас посадят на электрический стул?

Глупцы! Если папа не смог остановить вращение Земли, так как же вы сможете остановить движение за мир?

Так думал Шанкар.

Коперник и Бруно… Сакко и Ванцетти… Эттель и Джулиус Розенберг… Робби и Ранджан… Считайте! Считайте, пока вы можете считать. Это не доллары, которые вы можете зажать в своем кулаке. Это дети человечества. Разве мог кто-нибудь, со времен испанской инквизиции и до нынешнего электрического стула, остановить их?

Полночь. Спят дети, спит их мать, спит весь дом…

Никогда прежде не жгло так глаза, никогда прежде не были они так сухи. И хоть бы одна слезинка, чтобы оросить иссохшее сердце!

Шанкар встал и вышел из спальни. Пройдя в гостиную, он достал пластинку Поля Робсона «Святая ночь» и завел патефон.

«Тихая ночь. Святая ночь!» Глубокий, сильный голос Поля Робсона лился широко и просторно, освежал сердце Шанкара, словно живительный дождь. Дышать становилось легче.

«Тихая ночь. Святая ночь!» Тихая и святая, как жизнь Розенбергов, отданная ими во славу мира и справедливости.

Уснули розы, пышные кусты которых окружали веранду. Словно часовые на посту, застыли кокосовые пальмы. Вдали, за деревьями, смутно белела пена, венчавшая гребни морских волн.i