Онлайн чтение книги Сан-Феличе
CXXXIV. МЯТЕЖНИК

Однажды утром Неаполь содрогнулся от грохота пушки.

Как мы уже говорили, на неаполитанском рейде осталось всего лишь три сторожевых судна. В их числе была и «Минерва», которой в прошлом командовал адмирал Ка-раччоло, а сейчас командовал немецкий капитан граф фон Турн.

До республиканского правительства дошли слухи о появлении в Средиземном море французского флота, и Элеонора Пиментель широко оповестила население через свою газету «Партенопейский монитор», что этот флот движется на помощь Неаполю.

Караччоло, в конце концов безоглядно принявший сторону Республики (как все честные и мужественные люди, он ничего не делал наполовину), решил воспользоваться уходом большинства английских кораблей и попробовать вернуть острова, которые Спецьяле уже успел уставить виселицами.

Он выбрал прекрасный майский день, когда море сияло спокойной гладью, вышел из Неаполя под прикрытием батарей, расположенных в фортах Байи и Милисколы, велел своему левому флангу атаковать английские суда, а сам напал на графа фон Турна, командовавшего, как было сказано, фрегатом «Минерва» — когда-то его, Караччоло, кораблем.

Именно это нападение на судно, носящее королевский флаг, и послужило впоследствии главным обвинением против Караччоло.

К несчастью, задул юго-западный ветер, противный для канонерских лодок и мелких судов Республики. Караччоло дважды пытался взять «Минерву» на абордаж, и оба раза она ловким маневром ускользала. Корабли его левого фланга — ими командовал бывший комендант Кастелламмаре, тот самый, что сохранил для Республики три судна и, хотя его тоже звали Де Симоне, он не имел никакого отношения к носившему это имя сбиру королевы, — корабли эти уже готовы были овладеть Прочидой, как вдруг ветер, поднявшийся во время сражения, перешел в бурю и маленькая флотилия была вынуждена повернуть назад и возвратиться в Неаполь.

Это сражение принесло величайший почет Караччоло и стало триумфом для его людей; оно происходило на глазах у неаполитанцев, которые высыпали из города и усеяли берега у Позиллипо, Поццуоли и Мизены; женщины, не посмевшие выйти за городские ворота, глядели с балконов своих домов. Битва длилась целых три часа, и Караччоло причинил англичанам немалый ущерб, сам потеряв лишь пятерых матросов убитыми, что было истинным чудом. Правда, надо сказать, что национальное самолюбие, а главное, статьи в «Партенопейском мониторе» непомерно раздули значение этой перестрелки, но людям просто необходимо было поверить в свою способность бороться с англичанами. Весть о мнимой победе республиканского флота дошла до Палермо и еще усилила ненависть королевы к Караччоло, дав ей оружие против него перед лицом короля, ведь отныне Караччоло стал мятежником, стрелявшим в знамя своего повелителя!

Так или иначе, республиканское правительство, довольное столь удачным испытанием своего новорожденного военного флота, вынесло благодарность Караччоло, выплатило по пятьдесят дукатов вдовам погибших в сражении моряков, распорядилось считать их сыновей приемными детьми Отечества и сохранить за ними жалованье отцов.

Мало того: на Национальной площади — бывшей площади Кастелло — был дан банкет, куда пригласили вместе с семьями всех причастных к экспедиции лиц. Среди зрителей провели сбор пожертвований и подписку на строительство новых судов, и на другой же день, едва получив первые взносы, принялись за дело.

Луиза не появлялась ни на одном из этих патриотических празднеств, ни на банкетах, ни на публичных собраниях. Она совсем перестала бывать в салоне герцогини

Фуско и заперлась в своем доме. Ей хотелось только одного: чтобы ее забыли. Угрызения совести терзали ее. Донос на Беккеров, с которым люди связывали ее имя, арест отца и сына, дамоклов меч, повисший над головою человека, погубившего себя, потому что он слишком сильно ее любил, — все это в минуты, когда она оставалась наедине со своими мыслями, было для нее неиссякаемым источником горя и слез.

Мы уже говорили, что республиканские власти в последнем отчаянном усилии поставили под ружье против санфедистов всех честных патриотов, способных носить оружие. Но уход французов нанес Республике страшный удар. Этторе Карафа, герой Андрии и Трани, в чьем распоряжении оставался теперь один лишь сформированный из неаполитанцев корпус, не в силах был устоять против окружавших его бесчисленных врагов и заперся в Пескаре, где его осадила армия Пронио.

Бывший бурбонский офицер Бассетти, назначенный командиром бригады, был разбит в сражении с Фра Дьяволо и Маммоне и вернулся в Неаполь тяжело раненным.

Скипани с новой кое-как сколоченной армией подвергся нападению жителей Кавы, Кастелламмаре и соседних селений, потерпел поражение и смог переформироваться лишь за селением Торре дель Греко.

Наконец, Мантонне, двинувшись было против кардинала Руффо, не смог добраться до него: теснимый со всех сторон враждебным населением, под угрозой быть отрезанным санфедистами, он поневоле отступил почти что до Терра ди Бари.

Все это стало известно Сальвато; ему поручили силами его Калабрийского легиона охранять Неаполь и поддерживать в городе спокойствие. На этот пост, обременительный, но зато позволяющий ему оберегать Луизу, ежедневно видеться с нею, ободрять ее и утешать, Сальвато назначили не по его желанию, но по причине его всем известной стойкости и мужества, а еще больше потому, что, как все знали, ему был беззаветно предан Микеле, народный вожак, который мог, служа Республике, многое для нее сделать либо причинить большой вред, вздумай он ей изменить. К счастью, Микеле был непоколебим: став республиканцем из благодарности, он оставался им по убеждению.

Чудо святого Януария происходит дважды в году (если не считать внеочередных чудес). Приближался официальный день чуда, и все гадали, останется ли святой верен своим республиканским симпатиям в момент, когда Республика, брошенная на произвол судьбы французами, подвергается столь жестокой угрозе со стороны санфедистов. Для святого Януария многое было поставлено на карту. Предав патриотов, как это сделал Роккаромана, он бы тем самым примирился с королем и в случае реставрации остался покровителем Неаполя; сохранив верность Республике, он должен был бы разделить ее судьбу: пасть или выстоять вместе с нею.

Все политические вопросы померкли перед этим главным — религиозным. Сальвато, отвечавший за спокойствие в городе, уверенный в своих калабрийцах, расставил их в боевом порядке, чтобы предотвратить возможность мятежа, но ничем не стеснять волю святого. Отважный до безрассудства и пылкий юный патриот, вероятно, не прочь был бы одним ударом покончить с реакционной партией, которая явно была как никогда деятельна и возбуждена.

Однажды вечером Микеле предупредил Сальвато, что, по словам Ассунты, узнавшей это от своих братьев и старого Бассо Томео, группа заговорщиков-монархистов назначила на следующий день переворот наподобие попытки, предпринятой Беккерами. Сальвато принял решение немедленно: он велел Микеле поставить под ружье всех его людей, направил пятьсот его лаццарони вместе с калабрийцами в аристократические кварталы, а остальным отрядам лаццарони и тысяче калабрийцев поручил охрану старого города и стал спокойно ждать развития событий.

Все было тихо. Но на заре, непонятно каким образом, тысяча домов оказалась отмечена красными крестами.

То были дома, предназначенные для грабежа.

На дверях трех-четырех сотен зданий над крестом стоял черный знак, похожий на точку над i.

То были дома, обреченные резне.

Угрозы эти, предвещавшие беспощадную войну, не произвели никакого впечатления на Сальвато, чья суровая доблесть лишь закалялась, сталкиваясь с препятствиями, и сокрушала их, не опасаясь, что может быть сокрушена сама.

Он обратился к Директории, и она по его предложению издала декрет, согласно которому все граждане, кроме лаццарони, способные носить оружие, призывались в национальную гвардию; это касалось и государственных служащих (за исключением вынужденных оставаться на своем посту членов Директории и четырех министров), ибо кому же, как не людям, причастным к управлению городом, следовало подать пример мужества и патриотизма, сражаясь в первых рядах.

Облеченный всею полнотой власти для подавления роялистского мятежа, Сальвато велел арестовать более трех тысяч подозрительных лиц, в том числе второго брата кардинала Руффо; триста главарей были препровождены в Кастель делл'Ово либо в Кастель Нуово, причем Сальвато приказал заминировать обе крепости и, если у Республики недостанет сил для их защиты, взорвать эти замки вместе с узниками; он распустил слух, будто намеревается прорыть под городом подземные ходы и набить их порохом, — словом, Сальвато хотел, чтобы роялисты поняли: если Руффо станет упорствовать в своем намерении отвоевать Неаполь для короля, ему предстоят не рыцарские сражения, а истребительная война; роялистов ждет та же судьба, что и республиканцев, — смерть.

Наконец, по настоянию Сальвато, чья пылкая душа, казалось, зажигала своим пламенем всех окружающих, вооружились патриотические общества; они назначили офицеров из своих рядов, а командиром выбрали храброго швейцарского полковника по имени Джузеппе Вирц. В прошлом этот человек служил Бурбонам, но на его слово можно было положиться.

Пока разворачивались все эти события, подошел день чуда. Легко понять, с каким нетерпением ждали этого дня приверженцы Бурбонов и с каким трепетом следили за его приближением малодушные люди из лагеря патриотов.

Надо ли говорить, что сердце бедной Луизы полнилось ужасной тревогой, ведь она жила лишь одним Сальвато и ради Сальвато, а он только чудом оставался жив среди вражеских кинжалов, которых уже однажды столь счастливо избежал; но на все страхи возлюбленной у него был один ответ:

— Успокойся, дорогая, в Неаполе осмотрительнее всего — быть храбрым. Хотя Луиза уже давно никуда не выходила, в день чуда она на рассвете была в церкви святой Клары и молилась перед оградой алтаря. Образованность не убила в ней неаполитанских суеверий: она истово веровала в святого Януария и в его чудо.

Но, молясь о свершении чуда, она, в сущности, молилась за Сальвато. Святой Януарий внял ее мольбе. Едва лишь члены Директории,

Законодательного корпуса и выборные чиновники, одетые в форменное платье, вошли в церковь, едва кавалерия и пехота национальной гвардии тесными рядами встали у дверей, как чудо свершилось. Святой Януарий положительно оставался верен своим убеждениям, он по-прежнему был якобинцем.

Луиза вернулась домой, благословляя святого Януария и более чем когда-либо веруя в его могущество.