Онлайн чтение книги Сан-Феличе
LXXXIV. КОМЕНДАНТ ЗАМКА САНТ'ЭЛЬМО СТАНОВИТСЯ ГУМАННЫМ

Вспомним, что после записки, которую Роберто Бранди, комендант замка Сант'Эльмо, передал фискальному прокурору Ванни, тот приостановил приготовления к пытке и велел препроводить Николино Караччоло в камеру номер три «третьего яруса под антресолями», как говорил узник.

Роберто Бранди не знал содержания записки, посланной Ванни князем Кастельчикалой; но по изменившемуся выражению лица и внезапной бледности, покрывшей лицо прокурора, а также по его приказу отвести Николино обратно в темницу и по быстроте, с которой он вышел из зала пыток, Бранди без труда догадался, что известия, заключавшиеся в письме, были чрезвычайной важности.

К четырем часам пополудни он, как все, узнал из прокламаций аббата Пронио о возвращении короля в Казерту; вечером с высоты своего донжона он наблюдал за триумфом короля и любовался последовавшей затем иллюминацией.

Возвращение Фердинанда не произвело на Бранди такого сильного впечатления, как на Ванни, однако дало ему пищу для размышлений.

Он решил, что Ванни отказался от намерения подвергнуть Николино пытке из страха перед французами и призадумался, уж не грозят ли ему самому неприятности из-за того, что он держит Николино в тюрьме.

Бранди подумал и о том, что, если отныне приход французов в Неаполь стал возможен, ему не мешало бы превратить своего пленника в друга.

К пяти вечера, то есть к часу, когда король въезжал в Порта Капуана, комендант замка велел открыть камеру Николино и, приблизившись к узнику, сказал вежливо, благо учтивость никогда не покидала его до конца:

— Господин герцог, я слышал, как вы жаловались вчера господину фискальному прокурору на скуку из-за отсутствия книг.

— Верно, сударь, жаловался, — отвечал Николино, сохраняя свою неизменную веселость. — Прежде, наслаждаясь свободой, я был скорее певчей птицей: пел, как жаворонок, или посвистывал, как дрозд, отнюдь не притязая на глубокомыслие совы. Но раз уж я попал в клетку, то, клянусь, предпочитаю беседовать с книгой, чем с вашим стражником, имеющим обыкновение всякий раз, когда я к нему обращаюсь с каким-нибудь пространным вопросом, отвечать лишь «да» или «нет», а то и вообще помалкивать.

— Что ж, господин герцог, почту за честь прислать вам несколько книг. И если вы соблаговолите сказать, какие для вас будут наиболее приятны…

— В самом деле? В замке есть библиотека?

— Две или три сотни томов.

— Черт возьми! Будь я на свободе, этого мне достало бы на всю жизнь! В тюрьме же мне их хватит лет на десять. Ну что ж! Нет ли у вас первого тома «Анналов» Тацита, где рассказывается о любовных делах Клавдия и похождениях Мессалины? Я не прочь перечесть это снова: после коллежа я ничего не читал.

— У нас есть Тацит, господин герцог. Но первый том отсутствует. Не желаете ли остальное?

— Благодарю. Я особенно люблю Клавдия и всегда как нельзя более сочувствовал Мессалине. А так как я нахожу, что наша августейшая чета, с которой я имел несчастье в некотором роде поссориться, имеет черты большого сходства с этими двумя персонажами, мне бы хотелось составить их жизнеописания в духе Плутарха, каковые, если попадут им на глаза, несомненно, помогут мне с ними помириться.

— К сожалению, господин герцог, я не могу предоставить вам эту возможность. Спросите другую книгу, и, если я найду ее в нашей библиотеке…

— Ну, не будем больше говорить об этом. Нет ли у вас «Новой науки» Вико?

— Я не знаю такой книги, господин герцог.

— Как! Вы не знаете Вико?

— Нет, господин герцог.

— Человек, столь просвещенный, как вы, и не знает Вико? Это странно. Вико был сыном мелкого книготорговца в Неаполе. В течение девяти лет он был наставником сыновей некоего епископа, имя которого уже забыто, и не только мною, несмотря на то что сам епископ конечно же воображал, будто его имя переживет имя Вико. Меж тем как этот монсиньор служил мессы, раздавал благословения и по-отечески воспитывал своих трех отпрысков, Вико написал книгу, которую озаглавил «Новая наука», как я уже имел честь вам сообщить; в истории различных народов Вико различал три эпохи, равномерно следующие одна за другой: эпоху божественную, или детство народов, когда все было божественно и власть находилась в руках жрецов; эпоху героическую, царство физической силы и славы воинов, и эпоху человеческую — период цивилизации, после которой люди снова возвращаются в первобытное состояние. А так как мы живем сейчас в эпоху героев, мне бы хотелось провести параллель, по-прежнему в духе Плутарха, между Ахиллом и генералом Макком, и, поскольку она, несомненно, была бы в пользу прославленного австрийского генерала, я заслужил бы его дружбу и он мог бы походатайствовать за меня перед маркизом Ванни, который так поспешно, не попрощавшись с нами, улетучился сегодня утром.

— Я бы охотно оказал вам такую услугу, господин герцог, но у нас нет Вико.

— Ну, так оставим историков и философов и перейдем к летописцам. Нет ли у вас «Хроники монастыря святого Архангела в Байано»? Сидя в заключении как монах, я исполнен братского сочувствия к сестрам-затворницам. Представьте себе, мой дорогой комендант, как эти достойные монахини нашли способ, имея ключ от потайной двери, которым располагала также игуменья монастыря, впускать в сад своих любовников. Но увы, одна из сестер, которая незадолго перед тем дата святой обет и еще не успела порвать всех связей с миром, по небрежности спутала числа и назначила свидание двум своим любовникам на одну и ту же ночь. Молодые люди встретились, узнали друг друга и, вместо того чтобы обратить все в шутку, как сделал бы я, приняли дело всерьез: они обнажили шпаги. Никогда не надо входить в монастырь со шпагой. Один из них заколол другого и скрылся. Нашли труп. Как вы понимаете, мой любезный комендант, нельзя было предположить, что он пришел туда один. Началось расследование, хотели прогнать садовника: садовник указал на молоденькую монахиню, у нее отобрали ключ, и аббатиса теперь одна имела право впускать кого хотела как днем, так и ночью. Это ограничение раздосадовало двух юных монашек из самых высокопоставленных семей. Они рассудили, что, раз их подруга имела двух любовников для себя одной, они в полном праве иметь одного любовника на двух. Они попросили себе клавесин. Инструмент этот — вещь вполне невинная, и со стороны аббатисы было бы очень жестоко отказать в такой просьбе двум бедным затворницам, для которых музыка являлась единственным развлечением. Клавесин доставили. К несчастью, дверь кельи оказалась слишком узка, и его не смогли внести. Было воскресенье, шла большая месса. Клавесин решили поднять на веревках через окно, когда месса закончится. Она длилась три часа, понадобился час, чтобы клавесин втащить, да перед тем прошел еще час, пока его везли из Неаполя в монастырь — словом, всего прошло пять часов. Бедные монахини, как стосковались они по мелодии! Затворив окна и дверь, они с великой поспешностью открыли инструмент. Увы! Из клавесина он превратился в гроб: молодой красавец, который находился внутри и которого две добрые подруги рассчитывали сделать своим преподавателем пения, задохнулся. Возникло затруднение: куда девать второй труп, ведь его так же трудно было спрятать в келье, как первый в саду. Дело получило огласку. Архиепископом Неаполя был в те времена молодой и очень суровый прелат. Он подумал о том удовольствии, какое подобная история может доставить общественному мнению. Благодаря процессу скандал, известный одному только Неаполю, станет известен всему миру; и прелат решил покончить с этим делом без вмешательства правосудия. Он пошел к аптекарю и велел приготовить самый крепкий настой цикуты, спрятал склянку в складках своей архиепископской одежды и поехал в монастырь. Там он призвал к себе аббатису и двух монахинь, разлил настой на три части и заставил каждую из виновных выпить свою долю яда, освященного Сократом. Они умерли в жестоких мучениях. Но архиепископ обладал огромной властью: он отпустил им грехи in articulo mortis 7В минуту кончины (лат ). Монастырь этот он закрыл и отправил остальных монахинь нести покаяние в монастырях того же ордена, но с более строгим уставом. Ну, вы понимаете, на сюжете, который я вам только что пересказал, отступая, быть может, только в каких-нибудь мелочах, но не в главном, если память мне не изменила, я мог бы написать назидательный роман в духе «Монахини» Дидро или семейную драму вроде «Жертв монастыря» Монвеля. Это заполнило бы мои досуги, более или менее долгие, пока я буду еще пользоваться вашим гостеприимством. Если же у вас нет ничего из названных мною книг, дайте мне что угодно. Пусть это будет «История» Полибия, «Записки» Цезаря, «Жизнь Пресвятой Девы», «Мученичество святого Януария». Мне все будет приятно, дорогой господин Бранди, и я за все буду вам равно признателен.

Комендант Бранди поднялся к себе и выбрал в своей библиотеке пять или шесть томов, которые Николино не удосужился даже открыть.

На другой день, около восьми часов вечера, комендант вошел в камеру Николино в сопровождении тюремщика, несшего две зажженные восковые свечи.

Узник уже лежал на кровати, хотя еще не спал. Он с удивлением посмотрел на столь роскошное освещение. Три дня тому назад он просил лампу и ему было отказано.

Тюремщик поставил свечи на стол и удалился.

— Как! Любезный комендант! — воскликнул Николино. — Уж не собираетесь ли вы, случайно, сделать мне сюрприз и провести со мною весь вечер?

— Нет, я просто зашел повидать вас, дорогой мой заключенный, и, так как я не люблю разговаривать в темноте, велел, как видите, принести свечи.

— Я искренне разделяю вашу нелюбовь к потемкам. Но не может быть, чтобы одно только желание поболтать со мною вдруг заставило вас прийти сюда. Верно, есть серьезная причина? Давайте будем откровенны. Что вы хотите мне сказать?

— Я хочу передать вам весьма важное сообщение, о котором долго размышлял, прежде чем заговорить об этом с вами.

— А сегодня ваши размышления закончились?

— Да.

— Тогда говорите.

— Вам, вероятно, известно, любезный мой пленник, что вы находитесь здесь по особой рекомендации королевы.

— Я не знал об этом, но догадывался.

— И содержитесь у нас в строгом одиночном заключении.

— Ну, это я сразу заметил.

— Так вот, представьте себе, что, с тех пор как вы здесь, одна дама уже раз десять приходила повидать вас.

— Дама?

— Да. Дама под вуалью, которая ни за что не хочет сказать своего имени и уверяет, что пришла от королевы, в свите которой она состоит.

— В самом деле? — воскликнул Николино. — Уж не Элена ли это? А! Клянусь честью! Это послужило бы ей оправданием в моих глазах! И вы, конечно, всякий раз ей отказывали?

— Я полагал, что ее визит мог бы быть вам неприятен, ведь она приходила от королевы. Я боялся оказать вам дурную услугу, впустив ее сюда.

— Эта дама молода?

— Несомненно.

— И хороша собой?

— Готов поручиться.

— Мой дорогой комендант! Молодая и хорошенькая женщина никак не может быть неприятна для узника, просидевшего в одиночном заключении шесть недель, приди она хоть от самого дьявола, скажу больше — особенно если она от дьявола.

— В таком случае, — произнес Роберто Бранди, — если эта дама придет опять?..

— Впустите ее, черт побери!

— Рад слышать это. Не знаю почему, но мне кажется, что она придет сегодня вечером.

— Мой дорогой комендант, вы очаровательны! Ваша речь исполнена вдохновения и фантазии. Но, вы меня понимаете, будь вы даже остроумнейший человек в Неаполе…

— Вы предпочли бы поговорить не со мною, а с этой незнакомкой? Пусть так! Я человек добрый и без амбиции. Только не забудьте одно обстоятельство, вернее, два.

— Какие же?

— Во-первых, если я не впускал эту даму раньше, то лишь из боязни, что ее визит будет вам неприятен, и, во-вторых, если я пущу ее сегодня, то только услышав, что этот визит доставит вам удовольствие.

— Ну, конечно же! Уверяю вас в этом, дорогой комендант. Вы удовлетворены?

— Вполне. Ничто не может удовлетворить меня больше, чем возможность оказывать небольшие услуги моим заключенным!

— Да, только вы не слишком торопитесь!

— Господин герцог, вы знаете пословицу: «Все приходит в свое время к тому, кто умеет ждать».

И комендант вышел, с самой любезной улыбкой отвесив пленнику поклон. Николино проводил его глазами, спрашивая себя, что могло случиться такого необыкновенного со вчерашнего утра, коль скоро в обращении с ним его судьи и тюремщика произошла такая разительная перемена. Он не успел еще дать себе сколько-нибудь удовлетворительный ответ, как дверь камеры отворилась и вошла женщина под вуалью; она приподняла вуаль и бросилась в его объятия.