Предисловие. НАЦУМЭ СОСЭКИ. (1867–1916)

Онлайн чтение книги Сансиро Sanshiro
Предисловие. НАЦУМЭ СОСЭКИ. (1867–1916)


1905 год ознаменовался важным событием в литературной жизни Японии. Журнал «Хототогису» («Кукушка»), один из весьма популярных журналов конца прошлого — начала нынешнего века, начал печатать роман «Ваш покорный слуга — кот». В японскую литературу вошёл выдающийся писатель-гуманист Нацумэ Сосэки (Сосэки — литературный псевдоним. Настоящее имя писателя — Кинноскэ). Крупный литературовед, специалист в области английской литературы, Нацумэ Сосэки лишь в тридцать восемь лет написал свой первый роман. Через одиннадцать лет писатель умер. Но за это время он создал шестнадцать романов и повестей, множество рассказов, эссе, путевых заметок, рецензий…

Одиннадцатилетний период творчества писателя называют «годами Нацумэ» — так велико было его влияние на читающую Японию, С каждым новым произведением росла слава писателя. Это объясняется не только крупным его талантом, высокой художественностью его произведений, их совершенством, но и тонким, обострённым пониманием всего, что волновало умы японской интеллигенции того времени. Новая Япония — что это такое с точки зрения духовной, моральной? Вот вопрос, разрешению которого посвятил себя Нацумэ. И ни один из современных ему читателей не мог оставаться равнодушным к творчеству писателя, честно и бескомпромиссно поставившего этот вопрос. И сейчас, через много лет после смерти Нацумэ, в Японии зачитываются его произведениями. Слава писателя не только не померкла, но, наоборот, упрочилась. Произведения Нацумэ близки и понятны сегодняшнему читателю потому, что всё или, по крайней мере, многое, против чего выступал писатель: лицемерие и ложь, отсутствие душевной чистоты, эгоизм, — все эти качества, часто в ещё более обнажённом, уродливом виде присущи японскому обществу наших дней, как были присущи ему и в начале века.

Нацумэ Сосэки — явление огромное в японской литературе. Так, как писали до Нацумэ, уже невозможно было писать после него. Японская литература благодаря его творчеству сделала качественный скачок. И если говорить о нервом писателе, который не эпигонски, не кокетничая европеизмом, но, оставаясь на прочной национальной почве, начал великое дело слияния двух потоков — литературы японской и европейской, — то есть если взять шире, сделал первый шаг не к механическому, а к органическому слиянию западной и восточной культур, то в первую очередь следует назвать Нацумэ. И не случайно все японские писатели, не страдающие «почвенничеством», от Акутагава до Абэ, считают себя его учениками.

Мы далеки от мысли в краткой вступительной статье исчерпывающе рассказать о жизни и творчестве Нацумэ Сосэки. Задача представляется нам гораздо скромнее — наметить основные вехи его творчества, обратив более пристальное внимание на три романа, составившие предлагаемую читателю книгу.

Нацумэ родился 5 января 1867 года в семье наследственного городского старшины (нануси) в Эдо (теперешнем Токио). Ко времени его рождения некогда зажиточная семья обеднела и пришла в упадок, а тут ещё бурные события — революция Мэйдзи. Отец его со страхом ждал перемен в своей судьбе, боялся, что революция вообще лишит семью средств к существованию, поэтому рождение ребёнка было встречено без всякой радости, и Кинноскэ отдали в чужую семью приёмным сыном. Так Нацумэ оказался жертвой феодальных семейных отношений. В романе «Придорожная трава», в значительной мере автобиографическом, есть слова, которые с полным основанием можно отнести к автору: «И с точки зрения родного отца, и с точки зрения приёмного отца он не был человеком. Он был скорее предметом. Но в то время, как родной отец считал его никчёмным предметом, приёмный рассчитывал приспособить его к какому-нибудь ремеслу». Однако через несколько лет приёмные родители разорились, и Кинноскэ снова оказался в родной семье.

Безрадостное детство на всю жизнь запечатлелось в памяти Нацумэ. Он часто вспоминал о нём как о непреходящем кошмаре, и это ощущение своей ненужности владело им многие годы и, несомненно, наложило отпечаток на всё его творчество. Нацумэ до боли остро ощущал значимость, ценность человека как личности, и всякое попрание человеческой личности, стремление задавить человека, вогнать каждого в прокрустово ложе общепринятых норм и догм встречало решительное неприятие писателя.

Нацумэ родился в тот год, когда произошла буржуазная революция Мэйдзи. Иногда её называют незавершённой, поскольку феодализм не развалился сразу же, как карточный домик. Но важно другое — на политическую арену в качестве господствующей силы вышла буржуазия, и то, что править страной продолжали феодалы, было второстепенным, так как и они отражали интересы буржуазии.

Революция Мэйдзи всколыхнула страну, способствовала её бурному экономическому развитию, вывела Японию из состояния искусственной изоляции от мировой науки и культуры. Появляется новая интеллигенция, жадно впитывающая передовые идеи Запада, живо интересующаяся наукой, литературой, искусством стран Европы и Америки. Правящие классы понимают, что сохранить и укрепить национальную независимость своей страны невозможно без усвоения и осмысления всего богатства западной культуры. В Европу направляется на учёбу наиболее способная молодёжь. Интересно, что система посылки молодых людей на учёбу за границу (рюгакусэй) существовала в Японии ещё в V–VI веках, когда первые такие «рюгакусэй» были направлены в Китай для изучения догматов буддийской религии. Им-то и обязана Япония распространению в стране буддизма, что по тем временам было огромным политическим и культурным событием, способствовавшим превращению Японии в централизованное государство, развитию науки, искусства и литературы.

Итак, буржуазная революция Мэйдзи привела к тому, что Япония в первом десятилетии XX века и особенно после первой мировой войны превратилась в одну из ведущих империалистических держав. И в то же время революция не оправдала надежд, возлагавшихся на неё передовыми людьми Японии. Она не уничтожила феодализма в социальном укладе, в социальных институтах. Духовно страна жила ещё в значительной мере феодальными представлениями. Столкновение старого с новым было крайне болезненным. Зачастую буржуазные преобразования опирались на вполне феодальную почву. К слову сказать, и сегодня ещё сохранился целый ряд институтов, характерных для феодальных отношений, и не только в деревне, и не только в семье, но даже и на самом сверхсовременном производстве. Что ж удивляться их живучести в начале века?

Причудливое, часто нерасторжимое переплетение нового со старым создало специфический фон, на котором развивалось творчество писателей поколения Нацумэ. Их творчество вобрало в себя все эти противоречия и художественно отразило их. Нужно иметь это в виду, когда речь идёт о творчестве писателей — современников революции Мэйдзи, современников буржуазной перестройки Японии. Иначе понять пафос их творчества немыслимо. Конфликт между романтическими картинами, которые рисовало воображение людей, ждавших, что революция откроет новую страницу в сфере духовной жизни, и действительностью — вот о чём рассказывают эти писатели, и Нацумэ в том числе.

В 1890 году, окончив среднюю школу, Нацумэ поступает на английское отделение филологического факультета Токийского университета. Ещё учась в школе и в университете, Нацумэ пишет стихи, печатает переводы с китайского языка, а также ряд самостоятельных литературоведческих исследований. Уже в них содержится мысль, что назначение литературы — «способствовать тому, чтобы в обществе царила свобода, равноправие и дружба между людьми», О том, что значила для него литература, он прекрасно сказал устами одного из своих героев в романе «Сансиро»: литературу «нельзя превращать в ремесло. Литература — движущая сила общества».

После окончания университета в 1893 году Нацумэ в течение полутора лет преподаёт английский язык в Токийском педагогическом институте, а затем уезжает в глухую провинцию, в маленький городок Мацуяма на Сикоку, где преподаёт японский язык в средней школе. Нацумэ считает, что здесь он может принести больше пользы, что здесь, а не в Токио, где и без него много Преподавателей, место человека, решившего посвятить себя просветительской деятельности.

Чтобы представить себе обстановку, в которой все эти годы живёт писатель, достаточно прочесть повесть «Мальчуган» (1906)[78]Нацумэ Сосэки. Мальчуган. Повесть. М., Гослитиздат. 1956,. В ней Нацумэ рассказывает о судьбе юноши, попавшего в провинциальную учительскую среду с её фальшью и подхалимством, со всем, что так чуждо прямому, бесхитростному «мальчугану», Подхалимы и бездушные люди не могут понять только что окончившего университет молодого учителя, который идёт к ним с открытой душой. Не может, в свою очередь, понять этих чёрствых, лишённых человеческого тепла людей и «мальчуган». Он пытается бороться за справедливость, но терпит неудачу. Выход для героя автор видит в разрыве с этой средой или, проще говоря, бегстве из школы Мацуяма, из узкого мирка людей, лишённых общественных интересов, замкнутых в смрадной атмосфере склоки, угодничества перед начальством, бездушного отношения к своим товарищам.

Именно в такую среду и попадает Нацумэ, и нужно было обладать незаурядной волей, внутренней чистотой и целеустремлённостью, чтобы не дать болоту засосать себя, не превратиться в обывателя. Несчастливой была и его семейная жизнь, хотя внешне она казалась вполне благополучной. В 1894 году он женился на старшей дочери начальника секретариата верхней палаты парламента. Тяжёлые приступы истерии, которым была подвержена жена, превратили его жизнь в сплошную цепь скандалов. Совместная жизнь супругов временами была просто невыносимой.

Ещё учась в университете, Нацумэ, как один из самых способных студентов, получал стипендию министерства просвещения. В 1900 году министерство вновь вспомнило о своём стипендиате и направило его на учёбу в Англию. Так Нацумэ стал «рюгакусэем». В сентябре он отплывает из Иокогамы и в октябре прибывает в Лондон. Начался двухлетний период его жизни в Англии. Это были годы упорного, даже, пожалуй, самозабвенного труда. Нацумэ совершенствует свои знания в английском языке, глубоко изучает английскую литературу. В течение года он работает с известным шекспироведом профессором Крейгом. Одновременно Нацумэ занимается и общим литературоведением. Результатом его литературоведческих исследований были два цикла лекций, вышедших впоследствии отдельными изданиями: «О литературе» и «Критический обзор литературы», Эпиграфом к этим работам могут служить его слова! «Я хотел с психологической и социальной точек зрения исследовать, благодаря каким причинам литература существует, развивается и деградирует». Подчеркнём: «…с психологической и социальной точек зрения…» Это чрезвычайно важно. Пройдёт несколько лет, и японские критики будут утверждать, что Нацумэ избрал позицию стороннего наблюдателя, будут отождествлять Нацумэ с некоторыми героями его романов, тем же Хирота из «Сансиро», словно забыв эти слова, не в пылу полемики, а обдуманно произнесённые писателем, словно не обратив внимания на то, что Хирота — личность трагическая и его трагедия — Нацумэ ясно это показывает — как раз и состоит в том, что он отторгнут от живой жизни, социальных бурь и потрясений, не способен войти в гущу событий.

По возвращении в Японию, в январе 1903 года, Нацумэ назначают доцентом Токийского университета, и он начинает читать курс лекций по литературе. Два года упорного труда принесли плоды. Он подготовил себя не только к преподавательской деятельности, но и внутренне созрел, как писатель, И когда редактор журнала «Хототогису» Кёси Такахама предложил ему написать художественный очерк, на свет появился «Ваш покорный слуга — кот»[79]Нацумэ Сосэки. Ваш покорный слуга — кот. Повесть. М., Гослитиздат, 1960., Роман был восторженно встречен читателями. Успех его был поразителен. В течение четырёх недель разошёлся весь тираж — случай небывалый для Японии тех лет.

«Ваш покорный слуга — кот» занимает особое место не только в творчестве Нацумэ, но и в японской литературе в целом — это одно из первых сатирических произведений новой японской литературы. В своём романе Нацумэ продолжает традиции английского сатирического романа XVIII века, и, в частности, сатиры Свифта. В нём описывается жизнь школьного учителя и его окружения, хорошо знакомая писателю. Нацумэ высмеивает людей, кичащихся тем, что они коренные токийцы — «эдокко», узость их интересов, поклонение сильному и третирование слабого, высмеивает всё, что было присуще начавшей оперяться японской бюрократии. «Ваш покорный слуга — кот» — свидетельство высокого гражданского мужества писателя. Достаточно вспомнить, как кот, «горя патриотизмом», собирается сформировать кошачью бригаду и послать её на фронт — ведь идёт русско-японская война. В, этом романе впервые зазвучала антивоенная тема, занявшая значительное место в творчестве писателя.

«Ваш покорный слуга — кот» проникнут злой иронией, сарказмом: «И в себе, и в моих соседях, и в учителях, и в политических деятелях — во всех я узнаю животных, — говорит кот. — Всё кругом — это только воплощения различных видов животных, приспособившихся к условиям общества XX века, ничего больше. Смеясь над ними, я тем самым смеюсь над собой, и в моём смехе есть привкус горечи. Это только жестокая насмешка над свойственным нам лицемерным желанием приукрасить себя». Роман с полным правом можно отнести к произведениям критического реализма. Однако с этим утверждением согласятся далеко не все японские критики, да и сам Нацумэ вряд ли признал бы это. В предисловии к «Пока не кончится Хиган» он писал: «По правде говоря, я не принадлежу ни к натуралистам, ни к символистам. Я также не примыкаю и к неореалистам, о которых в последнее время так много говорят. Я совсем не уверен, что мои произведения оказались бы более совершенными, если бы я всякий раз во всеуслышание объявлял себя приверженцем того или иного «изма» и тем самым привлекал к себе внимание окружающих».

Действительно ли он был так безразличен к творческому методу? Вряд ли. Японская критика совсем не случайно называла литературный отдел «Асахи», где через несколько лет после прихода в литературу стал сотрудничать Нацумэ, цитаделью антинатурализма. В этом, видимо, весь секрет выступлений Нацумэ против «измов». В те годы именно натурализм стремился заключить японскую литературу в узкие рамки канонизированных схем, что претило такому крупному, самобытному художнику, как Нацумэ. Так что его слова нужно скорее понимать как реакцию на натурализм, как реакцию на бескрылую, заземлённую прозу «личного опыта» и, в конечном счёте, на «повесть о себе». Но возникает вопрос, был ли действительно натурализм в Японии явлением, захватившим столь широкую литературную сферу, что, не преодолев его, невозможно было направить литературный процесс в русло реализма. Не боролся ли Нацумэ, выступая против натурализма, вместе с тем и против реализма также? Вопрос тем более не праздный, что часто японский натурализм («сидзэнсюги») отождествляется без всяких оговорок с реализмом на том основании, что «сидзэнсюги» далеко не то же, что европейский натурализм. В какой-то мере это верно. И в этом нет ничего удивительного. Ни одно явление, перенесённое из одной страны в другую, а в данном случае в другую часть земного шара, не может сохраниться в первоначальном, неизменном виде. Поэтому японский натурализм в чём-то, несомненно, не похож на европейский. Но исходные положения «сидзэнсюги» адекватны европейскому натурализму. Это несомненно. Вспомним, из чего исходили японские натуралисты. Родоначальник японского «сидзэнсюги» Осуги Тэнгай выдвинул принцип: «Изображать так, как есть». Таяма Катай, один из наиболее последовательных представителей «сидзэнсюги», определил свой метод как «плоскостное изображение», а позже — «неприкрашенное изображение». Можно привести и слова известного в то время писателя Симамура Хогэцу: «Мы изгоняем из искусства всё развлекательное, изгоняем всё, что относится к мастерству, изгоняем всё, что относится к идеалам».

Когда мы сегодня судим о японской литературе начала века, мы можем легко отделить декларации от их воплощений в художественных произведениях. Нам совершенно ясно, что многие из деклараций писателей находились в категорическом противоречии с их творческой практикой, что их произведения часто ломали ими же установленные узкие натуралистические рамки. Как было, например, с тем же «Нарушенным заветом» Симадзаки Тосона, романом, который вполне основательно причисляется к реалистической литературе, хотя в немалой степени несёт в себе и черты натурализма. Это видно и из основной посылки писателя о биологическом объяснении поступков человека. Так что правильнее, видимо, сказать, что в «Нарушенном завете» Симадзаки шёл к реализму, преодолевая натурализм, вопреки ему. Правда, Симадзаки не был оригинален. Глава французского натурализма Золя в лучших своих произведениях поднимался до истинного реализма. Но ведь кроме Симадзаки Тосона был ещё и Таяма Катай, который, выдвигая положение о «плоскостном изображении» и «неприкрашенном изображении», утверждал, что внутренний мир человека, внутренняя суть явлений человеку недоступны, что писатель видит только то, что лежит на поверхности, и именно это должен изображать. Любые литературные приёмы, искусство, мастерство решительно отвергались им. Причём, в отличив от Симадзаки, Таяма не только декларировал натурализм, но и воплощал свои принципы в художественных произведениях. Он довёл их до nec plus ultra, пытаясь доказать, что, поскольку писатель с полной достоверностью может знать лишь самого себя, то он и должен ограничить объект изображения самим собой. Отсюда и «повесть о себе», ставшая основным жанром творчества Таяма.

Так трансформировалась в Японии идея Золя о литературе Яичного опыта. Причём следует отметить, что, восприняв теоретические основы французского экспериментального романа, японские натуралисты зачастую выхолащивали антибуржуазный пафос французских натуралистов и в первую очередь Золя.

Повесть Таяма Катай «Постель», в которой рассказывается о любви героя-автора к своей ученице, не содержит и тени критики существующего общества. Это, по словам Симамура Хогэцу, «смелая, искренняя исповедь — исповедь человека из плоти и крови», и не более. И хотя автор обнажил свою душу и, казалось бы, бросил смелый вызов буржуазной морали, но, ограничившись показом интимных переживании героя, не дав широких социальных обобщений, он фактически превратил её в камерное, лишённое общественного звучания произведение.

При этом не нужно забывать, что «Постель» Таяма считалась Эталоном натуралистической литературы в Японии, «повесть о себе» была декларирована основным жанром, если писатель хочет рассказать всю правду, свободную от недоговорённости и вымысла. Вспомним снова гётевского Вертера! «Всякие правила убивают ощущение природы и способность правдиво изображать её». И если уж говорить о тех, кто «убивал ощущение правды» в японской литературе, то в первую очередь следует назвать натуралистов. Всё это и заставляло Нацумэ выступать против их метода, который часто просто утрировал слабые стороны французских натуралистов.

Таким образом, Нацумэ был антинатуралистом, но отнюдь не антиреалистом.

В 1906 году выходит роман «В дороге», в котором Нацумэ проводит мысль, что невозможно изображать события, будучи непосредственным их участником. Чтобы правдиво вскрыть окружающую действительность, нужно быть беспристрастным наблюдателем, чтобы творить свободно, нужно «отрешиться от человеческих чувств», Так и поступает его герой-художник. Этот роман можно, пожалуй, воспринять как резкую реакцию на натурализм, как доведённое уже до крайности отрицание литературы личного опыта, а совсем не как кредо, не как последовательную позицию писателя. Мы увидим это ниже.

Резко противопоставлены этому роману два следующих, появившихся один за другим: «Двести десятый день» (1908) и «Пронизывающий осенний ветер» (1907), содержащие резкую критику буржуазного общества, критику социальной системы, которая ведёт к неравенству, лишает прав народ, вынуждает его жить в беспросветной нищете. Бороться за права народа, за то, чтобы дать ему хоть бы тот минимум, который бы позволил ему жить в человеческих условиях, — вот какова цель жизни. К такому выводу приходят два молодых человека — герои романа «Двести десятый день». Критика ими буржуазной действительности носит конкретный характер: герои стремятся к борьбе не против низости и глупости вообще, как, например, «Мальчуган», а против «власти золота». Герой же «Пронизывающего осеннего ветра» идёт ещё дальше — он уже борется против «аристократов и богачей». Такая позиция Нацумэ вряд ли может быть воспринята как неожиданная — ещё в письмах из Лондона он писал, что появление в современном мире теории Карла Маркса вполне закономерно.

Через два года после опубликования первого романа Нацумэ имя его стало уже настолько известно, а произведения так популярны, что одна из крупнейших газет Японии — «Асахи» — делает ему предложение стать её постоянным сотрудником, Нацумэ долго колеблется. Он не знает, стоит ли отказываться от педагогической деятельности, то есть от прочного, обеспеченного положения, — он ещё не уверен в своих силах, он опасается, что следующие его произведения будут холодно встречены читателем. Но в конце концов Нацумэ-писатель побеждает Нацумэ-педагога, и он принимает предложение газеты. Его обязанность состоит в том, чтобы ежедневно давать в газету очередную главу своего нового произведения.

Работа в «Асахи» сыграла огромную роль в жизни писателя. Прежде всего благодаря газете, выходившей колоссальным тиражом, имя Нацумэ стало широко известно в Японии. Кроме того, газета выработала у него дисциплину творческого труда — он знал, что ежедневно должен написать очередную главу романа.

Первым романом Нацумэ, появившимся в «Асахи», был «Полевой мак» (1907). В нём писатель выразил свои морально-этические взгляды. Он выступает за чистоту моральных принципов. Моральная гибель человека страшнее гибели физической — к такому выводу приводит читателя Нацумэ. Роман сделан блестяще по форме. В этом смысле «Полевей мак» можно рассматривать как вершину творчества писателя. Но не свободен он и от недостатков, и главный из них состоял в том, что ради занимательности сюжета и напряжённости действия — дань газете — автор иногда поступался глубиной раскрытия характеров. Известный писатель Масамунэ Хакуте, анализируя роман, писал, имея в виду схематичность некоторых образов! «Одежда сделана блестяще, но плоти нет». И всё же роман имел огромный читательский успех, поскольку ставил проблему морали; «как жить»? Роман вышел в годы, когда социалистическое движение в Японии делало свои первые шаги, когда страна была потрясена сфабрикованным властями «делом о великом предательстве», в результате которого один из организаторов социал-демократической партии Японии Котоку и его товарищи — всего двадцать четыре человека — были приговорены к смертной казни.

Действительно, это было чрезвычайно сложное время. Японская интеллигенция освобождалась от идиллической веры в то, что стремительное развитие капитализма принесёт с собой и благотворные социальные изменения. Угар от побед в двух войнах, угар надежд постепенно рассеялся, и интеллигенция увидела, что либеральный путь, по которому, как ей казалось, она так успешно и беспрепятственно движется, оборвался тупиком. К крупной социальной ломке она не была готова и остановилась перед этим тупиком в растерянности. Интеллигенция заблудилась в бесчисленных теориях и течениях, которые бурно разлились в Японии того времени и, как мощный поток, подхватили и понесли эту не приспособленную к бурям интеллигенцию в неведомое ей будущее.

Отражением такой растерянности интеллигенции, да и самого Нацумэ, были три романа: «Сансиро» (1908), «Затем» (1909) и «Врата» (1910), занявшие центральное место в его творчестве, — в них содержится вся философия жизни писателя, попытка, сразу же скажем, безуспешная, найти выход из тупика, утвердиться в жизни в качестве позитивного начала. Ниже, подробно разбирая три эти романа, мы постараемся показать, что удалось и что не удалось Нацумэ. В одном он был, несомненно, прав — высшим благом для человека является духовная свобода, и человек должен делать всё, чтобы сберечь её.

Так поступает и сам Нацумэ. В 1911 году правительство, учитывая огромное влияние Нацумэ, особенно на молодёжь, попыталось «приручить» его, присвоив ему учёную степень доктора филологии. Нацумэ в резкой форме отказался от степени доктора. Не поколебало его решения и личное письмо министра просвещения. Те же мотивы заставили его отклонить приглашение князя Сайондзи — одного из могущественных людей того времени — пожаловать в числе других крупных литераторов в его резиденцию для беседы. Нацумэ ответил, что для беседы о литературе не он должен идти к князю Сайондзи, а князь Сайондзи — к нему.

После трилогии «Сансиро», «Затем», «Врата» Нацумэ создал ещё пять романов, и раньше, чем перейти к подробному анализу трилогии, хотелось бы хотя бы в двух словах охарактеризовать их, чтобы читатель более полно представил себе творческий путь Нацумэ.

Роман «Пока не кончился Хиган» (1912) необычен по форме. Это объединённые одним главным героем шесть новелл, причём сам герой не играет активной роли. Он наблюдатель. И перед ним разворачиваются шесть картин жизненных катастроф его друзей. Вначале полный оптимизма, радужных надежд, герой предстаёт перед нами в последней новелле глубоко разочарованным, морально убитым человеком.

Такой же по форме и роман «Путешественник» (1912), в котором Нацумэ ставит проблему семьи, где всё ещё живы пережитки феодализма, от которых страдает в первую очередь женщина. Бесправное положение женщины — традиционная проблема японской литературы, прежде всего потому, что остался неизменным взгляд на женщину как на существо низшее. Это было в XVII веке, во времена Ихара Сайкаку, сохранилось и в начале XX века, когда о женщине рассказали Такэо Арисима и Нацумэ Сосэки.

Собственник начинает господствовать в жизни буржуазного общества Японии. Эта тема была развита и углублена Нацумэ в «Сердце»[80]Нацумэ Сосэки, Сердце. М., Гослитиздат, 1935. (1914). Инстинкт собственника, эгоизм — вот стимулы поступков человека, отравленного богатством. «При виде денег любой благороднейший человек превращается в злодея», — говорит герой. Одного из них, предавшего своего друга и приведшего его к самоубийству, мы встречаем в романе. И здесь снова Нацумэ ставит вопрос: что страшнее — смерть духовная или физическая? И отвечает однозначно — конечно, духовная. Потому-то выход для героя, уже погибшего морально, умершего как личность, он видит в одном — в гибели физической.

Такой же безысходностью проникнут и другой, во многом автобиографический роман «Придорожная трава» (1915). Лейтмотивом его могут служить слова героя: «Почти ничего в этом мире не может быть разрешено».

В последнем, оставшемся незавершённом романе «Свет и тьма» (1916) Нацумэ всё же пытается наметить выход для своих героев в поисках какого-то высшего нравственного закона, хотя несостоятельность таких поисков очевидна.



Известный японский литературовед Дзюндзо Караки писал, что, «критикуя буржуазное общество, Нацумэ не увидел класса, способного уничтожить это общество».

Но важно то, что он никогда не был безучастным хроникёром событий, что, вскрывая пороки капиталистического общества, тем самым вольно или невольно выступал активным его критиком и обличителем.

Итак, в 1908–1910 годах вышли «Сансиро», «Затем» и «Врата», которые называют обычно трилогией, хотя они не объединены общим героем, Н. И. Конрад писал, что эти романы «считаются как бы трилогией, поскольку они раскрывают единый замысел автора, дать картину последовательного увядания сил в человеке. Это делается им на примере чувства любви, В «Сансиро» изображается чистое, светлое юношеское чувство; в «Затем» — пылкая страсть зрелого мужчины; во «Вратах» — угасающее чувство пожилого человека, Но автор о этим не мирится, он ощущает это увядание как трагедию и хочет найти выход, чувствует, что нужно войти в какие-то «врата», но не решается, да и сам не знает, что за ними».

Такое понимание романов совершенно верно, если объекты любви трёх этих героев рассматривать не просто как женщин, к которым они стремятся, но как цель жизни. И тогда перед нами возникает образ: юношеское стремление и вера в будущее («Сансиро») затухает («Затем») и, наконец, рассыпается в прах («Врата»).

Начиная со средневекового японского романа «Повести о Гэндзи» (XI век) и кончая романами Кобо Абэ, женщина олицетворяет нечто вечное и незыблемое, опору в жизни, которую ищет и не находит герой. И так же как неверно было бы видеть в «Повести о Гэндзи» бесхитростную историю любовных похождений принца — история его поисков идеала, олицетворённого в женщине, и крушения этих поисков должна была продемонстрировать невозможность достижения идеального и неотвратимость «кармы» — расплаты за содеянное, так и трилогия Нацумэ совсем не преследовала цель рассказать историю любовных крушений. Крушений — да, но не любовных. Читатель легко убедится, что женщины в романе — чуть намеченные пунктиром образы — призваны играть роль символов, обозначающих идеал, К которому стремятся герои и который оказывается для них недостижимым. Нет, трилогия Нацумэ — это не романы о неразделённой, неудачной любви. Это романы о неудачной жизни, когда сама эпоха — стремительное движение страны в неизвестность — надломила людей, подорвала их корни, старые феодальные, полусгнившие, но всё же корни. И не дала новые. Отсюда эти мятущиеся, не находящие покоя и умиротворения натуры или холодные наблюдатели, беспрерывно рассуждающие, но не от величия и силы, а от бессилия, от неспособности понять события, объяснить их и найти своё место в жизни. И им, этим в общем-то идеалистам, противопоставлены дельцы. Они тоже не знают, во имя чего суетятся, ради чего богатеют. Богатство и счастье — они это уже начинают смутно понимать — не синонимы.

«Сансиро» — это роман о молодёжи, о жизни студентов Токийского университета 90-х годов прошлого века. Юноша, совсем ещё мальчик, только что окончивший школу в далёкой провинции, приезжает в шумный, блестящий, многообещающий Токио. Сансиро полон радужных надежд. Но постепенно его мечты, столкнувшись с реальностью, увядают. Жизнь оказывается слишком жестокой для не подготовленного к ней, когда-то восторженного, полного надежд молодого человека.

В «Сансиро» борются, точнее, противопоставлены, два начала — пассивное (Сансиро и Хирота) и активное (Ёдзиро и Нономия). Причём герои, олицетворяющие активное начало, тоже оказываются неспособными к позитивным действиям. Вся активность Ёдзиро — только видимость деятельности, Он намечает для себя лишь самую ближайшую, а иногда просто случайную, второстепенную цель. Его деятельность продиктована одним: «Всё стремительно движется вперёд, к новому. Отстанешь — пропадёшь». Вот он и старается не отстать, угнаться, но от чего не отстать, зачем угнаться — этого он не знает. Перспектива часто скрыта от него туманом. И поэтому нередко активность его оказывается даже вредной. Например, суета с приглашением в университет Хироты не только оканчивается провалом, но и наносит, несомненно, ущерб, во всяком случае моральный, самому Хироте. Так что активность Ёдзиро можно принять с ещё большим знаком минус, чем пассивность Сансиро.

Что представляет собой деятельность Нономии? Нацумэ совершенно сознательно заставляет его заниматься далёкой от практических нужд научной темой. Он изучает давление света. Кто мог в начале века без иронии относиться к подобной научной работе? Таким образом, Нацумэ хочет показать, что и деятельность Нономии тоже мнимая. Во всяком случае, работа его бесполезна. «Отрадно, что эта гипотеза никому не приносит вреда, — замечает Хирота, а художник Харагути добавляет: — И если она не подтвердится, никто не пострадает». Даже Сансиро понимает, что деятельность Нономии какая-то ненастоящая. Ведь «движение шкалы в подзорной трубе не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни, — думает он и вдруг задаёт себе вопрос: — Но, может быть, эта реальная жизнь нисколько не интересует Нономию?»

И так же как Хирота продолжает со стороны наблюдать за происходящим, причём совсем не потому, что сам, по своей воле, избрал такую позицию как наиболее плодотворную, а потому, что Просто не знает, как и во имя чего вмешиваться в жизнь, так и Нономия пытается, но не знает, с какой стороны подступиться к науке, чтобы принести пользу людям, не представляет себе, в чём должна состоять его практическая деятельность. Он знает одно — нужно что-то делать. Но что, как — это ему неведомо. Может быть, когда-то, за страницами романа, он и прозреет, но пока его активность бесплодна, так же как бесплодна отстраненность резонёрствующего Хироты.

«Жил такой человек по имени Леонардо да Винчи, так он в качестве опыта в ствол персикового дерева ввёл мышьяк. Хотел, видите ли, узнать действие яда на плоды. Но кто-то поел персиков о его дерева и умер. Опасная штука! Очень опасная. Лучше не рисковать». В этих словах вся философия Хироты. Деятельность опасна, так как невозможно предвидеть последствия, к которым она может привести. Да и кроме того, во имя чего деятельность? Мир с его грязью для Хироты неприемлем — он недостаточно стерилен, недостаточно совершенен, наконец просто безобразен. Именно такой видится ему и Япония. Всё в ней плохо. И женщины некрасивы, и мужчины низкорослы. Есть, правда, гора Фудзисан, да и та рождена природой, а не является творением рук человека. Так что и ею японцам нечего гордиться. Хироте хотелось бы в один прекрасный день проснуться и увидеть обновлённую Японию, в которой царит полная гармония, где уже нет грязи, где люди — олицетворение духовного и физического совершенства. А пока этого нет, пока это утопия, стоит ли активно вмешиваться в жизнь, стоит ли стараться перестроить её? Не стоит — отвечает на этот вопрос Хирота. Очень метко назвал Хироту Ёдзиро — «невзошедшее светило». От него никому не тепло. Ему безразличен человек — вот в чём всё зло и вот где источник его поведения. И этим безразличием болен не один Хирота. Это болезнь японской интеллигенции, утверждает Нацумэ. Рассуждая о благе человечества, она просмотрела человека, крохотную и потому незаметную с высоты гуманистических теорий частицу, формирующую человечество. Нищему не подают, так как он якобы слишком назойлив. Все спокойно проходят мимо потерявшегося ребёнка, так как полицейский, несомненно, примет необходимые меры. Так убаюкивают свою совесть те, кто обязан посвятить себя служению народу. И Хирота из явления частичного, нетипического перерастает в «болезнь века».

«Заблудшие овцы» — так назвали себя Сансиро и Минэко. Сансиро мечтатель, идеалист, которому жизнь наносит один удар за другим. Кто виноват в том, что, столкнувшись с грубой или, правильнее, реальной действительностью, юноши, подобные Сансиро, оказываются неспособными встретить её во всеоружии? Причин много. Но главная из них — противоречие между идеальной картиной мира, нарисованной их воображением, и реальностью. Они внутренне не готовы увидеть мир таким, каков он есть, и попытаться перестроить его. Уроки, преподнесённые жизнью, оказываются для них слишком жестокими. И происходит это в первую очередь потому, что школа не воспитывает людей, способных правильно оценить мир, в котором они оказываются. Школа — самое консервативное, оторванное от жизни учреждение, где царит косность, куда не проникают свежие веяния. Образование формализовано до предела — количество вместо качества или даже вопреки качеству. «Кому интересно знать, что словарь Шекспира состоит из нескольких тысяч слов или что у Ибсена несколько тысяч седых волос? А ведь всё это преподносят нам на дурацких лекциях!» — восклицает Ёдзиро. Вспоминаются слова выдающегося писателя Акутагава Рюноскэ, который в бытность студентом писал одному из своих товарищей: «Кроме того, нужно запомнить… когда his употребляется в значении my и сколько раз в каких актах каких пьес пользовался этим правилом Шекспир… Это ужасно». Это действительно ужасно, тем более что такая формальная, никому не нужная информация заменила раскрытие социального звучания художественных произведений, знакомство с важнейшими процессами, происходящими в мире.

Но это лишь одна сторона проблемы. Другая: школа — цитадель охранительства. Она призвана была не столько подготовить молодых людей к восприятию нового, сколько воспитать в них верных защитников старого. И конечно же, сделать из них националистов, убеждённых, что всем своим успехам Япония обязана могучему «национальному духу» — «ямато-дамаси». То есть сегодняшние успехи Японии проецировались в её божественное прошлое. Вот, оказывается, откуда черпает Япония «величие духа», вот где источник её успехов. Из года в год методически, неуклонно эти идеи вдалбливались в головы молодёжи. Нужно ли удивляться тому, что, когда жизнь убеждала их в абсурдности всех этих идей, они ощущали растерянность, не представляя себе, что они должны разрушить — идеальную картину или не согласующуюся с ней, противоречащую ей действительность. В этом была их беда, тем более что действительность оказалась далека от идеальной. Вспомним слова старика, услышанные Сансиро в поезде:

«Вообще неизвестно, кому нужны войны. Добро бы потом лучше жилось. А то убивают твою плоть — детей. Цены растут. Ничего глупее и не придумаешь. В добрые старые времена и не слышно было, чтобы кто-нибудь уезжал на заработки. Всё война натворила».

Внешние успехи Японии и в самом деле не отражали того, что происходило внутри страны. Трудно не согласиться со словами Хироты, что ни победа в русско-японской войне, ни выход Японии в число перворазрядных государств не сделали её счастливее. И в самом деле, что это дало Японии? Если говорить о сфере духовной, то Япония даже деградировала. Это как раз и имел в виду Хирота. Мысль его удивительно созвучна тому, что мы видим в сегодняшней Японии — «экономическое чудо», с одной стороны, превратило Японию в «общество потребления», а с другой — привело к катастрофическому духовному обнищанию. И так же как Хирота не в состоянии указать выход из тупика, так же и сегодняшние японские идеологи правого толка не могут указать путь решения конфликта между человеком и буржуазным обществом, поскольку социальная перестройка общества их не устраивает. Пророчески звучат слова Хироты, который на замечание Сансиро, что, мол, «Япония всё же постепенно разовьётся», бросает коротко: «Погибнет».

Как складывается жизнь человека типа Сансиро? — этому посвящён следующий роман трилогии «Затем». Предваряя его появление в газете, Нацумэ писал: «Во всех смыслах это затем. В «Сансиро» описана жизнь студента, а здесь рассказывается о том, что произошло затем, то есть — затем. Герой «Сансиро» был прост, герой же этого романа — человек, появившийся затем, так что и в этом смысле затем. Герой романа человек необычной судьбы, и я не писал о том, что произойдёт с ним затем. Следовательно, и в этом смысле — затем».

И вот Сансиро в облике Дайскэ вступает в жизнь. Его бездеятельность в какой-то мере может восприниматься как вызов обществу, но в то же время и как растерянность, узость интересов, неспособность увидеть цель и найти в себе силы стремиться к ней. Даже если свою бездеятельность он и прикрывал неприятием действительности. Что представляет собой так называемый «просвещённый век»? Чего он требует от человека? Дайскэ не находит ответа на эти вопросы. С его точки зрения отец не прав, твердя ему, что храбрость, самоотверженность нужны во все времена. Нет, «храбрость сейчас вытеснили другие, более ценные человеческие качества», — уверен Дайскэ. Но какие качества? На этот вопрос он не в состоянии ответить. Он решил перечеркнуть всё — и добро и зло. «Трудиться ради хлеба насущного», употребляя его собственное выражение, Дайскэ считает для себя унизительным, и он убеждён, что заниматься «каким-нибудь полезным делом», к чему призывает его отец, немыслимо и даже вредно в тех условиях, в которых живёт Япония.

«Жизнь теряет смысл, если не приносишь людям хоть какой-нибудь пользы», — говорит отец Дайскэ. Он и брат Дайскэ — холодные, даже, может быть, жестокие, расчётливые дельцы, прикрывающие жажду наживы рассуждениями о том, что их процветание сопрягается с процветанием Японии и, следовательно, о процветанием всего народа. Вряд ли нужно доказывать ложность подобной посылки. Но такой же ложной представляется и посылка Дайскэ, убеждённого, что его бездеятельность может пойти на пользу японскому обществу.

Созерцатель Дайскэ и делец-брат оба принадлежат к потерянному поколению, обманутому в своих надеждах на новую жизнь в послемэйдзийской Японии. Это поколение обманутых, изверившихся по-разному сталкивается с действительностью. Одни, как, например, брат Дайскэ, поняв, что их обманули, пытаются приспособиться к реальной действительности, другие, подобные Дайскэ, противопоставляют себя действительности, но не деятельностью, а бездействием. Жизнь буквально просачивается у него между пальцами. Но Нацумэ не напрасно говорит, что в романе он не рассказывает о том, что произошло с героем затем. А это весьма знаменательно. На последних страницах романа Дайскэ предстаёт уже совершенно иным человеком. Он нашёл свою любовь, свой идеал и благодаря этому, мы убеждены, найдёт и своё место в жизни. Во всяком случае, такой путь для него не отрезан.

Совершенно иного, до конца опустошённого, разуверившегося в себе и в жизни, героя встречаем мы во «Вратах». Его обирает семейство дяди, брат лишён возможности продолжать учёбу в университете — это, так сказать, неприятности семейные, но он встречает их в какой-то полудрёме, безразлично, без возмущения. Так же мало волнуют его и события, происходящие в стране. В Маньчжурии убили князя Ито — его и это совершенно не взволновало. Возникает вопрос: откуда у Соскэ такое безразличие, такая апатия? Ведь прежде, в молодости, он был совсем другим — решительным, энергичным. Его всё интересовало, он с удовольствием путешествовал по стране, осматривал древние храмы, развлекался с друзьями. В общем, вёл совсем не отшельническую жизнь, не отгораживался от мира, от людей. И вдруг всё рухнуло. Его беззаботной жизни пришёл конец — он полюбил девушку, сестру своего университетского товарища, и они стали жить вместе, не получив благословения родителей. Они решили устроить свою судьбу сами, нарушив вековую традицию сговора между родителями. И в их жизни всё переменилось. От них отвернулись знакомые, друзья, родные, Соскэ вынужден покинуть университет. Возмущение окружающих так велико, что и брат девушки должен уйти из университета.

Так юноша и девушка, не успев вступить в жизнь, оказываются жертвами феодальных отношений, всё ещё живых, ещё цепко держащих в своих лапах сознание людей. Происходит катастрофическое столкновение нового со старым. Блестящий молодой человек, внутренне убеждённый, что новая, послереволюционная Япония должна по-новому смотреть на отжившие традиции, решается нарушить каноны старой морали. Ему бы очень хотелось верить, что Япония начала XX века бесконечно далеко ушла от средневековья, что наступили другие времена, что цивилизованная страна должна цивилизовать и нравы. Но он одновременно понимает, что внешнее, показное катастрофически противоречит внутреннему, органическому. И хотя он сознаёт, что духовно Япония живёт ещё в глубоком средневековье, всё же решается на бунт, окончившийся катастрофой: Соска — жертва неудавшегося бунта.

Но это лишь одна сторона проблемы. Есть и другая. Почему Соскэ оказался жертвой, почему он отказался от борьбы? В первую очередь потому, что и сам он внутренне не готов к новому, психологически живёт ещё в «старой, доброй Японии». Он тоже — одна из «заблудших овец». Смутно он понимает, что новая жизнь пусть не настежь, чуть-чуть, но всё же приоткрыла ему врата. Но он также понимает и то, что дорога, ведущая во врата, не гладкая, не простая, что право идти по ней нужно завоевать, а проще, нужно самому искать эту единственно верную, единственно настоящую дорогу, а может быть, даже самому вымостить её. Войдя во врата, он найдёт там что-то светлое, прекрасное. Но найдёт ли? Не окажется ли там пустота и все поиски, все усилия его пойдут прахом? Кто ответит на этот вопрос? Рискнуть? Но он не способен на такой риск. И вот он стоит, полный сомнений, у врат, не зная, на что решиться. Он понимает, что любой ценой, даже ценой собственной гибели, должен вырваться отсюда, но не в силах преодолеть страх перед неизвестностью, раскинувшейся за вратами. Для последнего, решительного шага он не готов.

Поставив в своей трилогии чрезвычайно важную проблему человеческой личности в столкновении с набирающим силы буржуазным обществом Японии, Нацумэ так и не смог найти решения этого конфликта. Позиция стороннего наблюдателя, избранная Хиротой, есть лишь — Нацумэ это прекрасно понимает — неприятие действительности, но никак не путь решения конфликта, не средство отрицания буржуазного общества. Сродни этой позиции и бездеятельность Дайскэ, и попытка Соскэ найти выход, став монахом. В монастыре царит всё та же идея Хироты — уйти от действительности. Главное — не размышлять о том, что тебя окружает, говорит наставник Соскэ монах Гидо. Покой можно обрести, лишь углубившись в себя. Другими словами, его призывают разрешить жизненные конфликты, не вмешиваясь в жизнь. Соскэ достаточно реалистически мыслящий человек, чтобы понять всю химеричность подобной идеи. Действительно, «потому ли они предаются самосозерцанию, что на душе у них легко и спокойно, — думает Соскэ о монахах, — или, напротив, в самосозерцании обретают желанный покой»? И, уйдя из монастыря, как бы отвечает на это: самосозерцание не путь решения конфликта человек — общество. Всё же в последнем романе трилогии, во «Вратах», Нацумэ подводит своего героя вплотную к тому рубежу, за которым может лежать решение проблемы. Но беда в том, что и сам Нацумэ не знает, что находится за вратами. Вернее, удовлетворит ли его героя мир, который он обнаружит там. Ведь то, что одному кажется благом, другой решительно не приемлет. Пока ни сам Нацумэ, ни та интеллигенция, с которой мы познакомились в его трилогии, не знают, к чему стремиться, не знают, что может ждать их за вратами. Они достаточно ясно понимают, что не устраивает их в окружающей действительности, но ещё не созрели, чтобы осознать, во имя чего и, главное, как перестроить эту действительность. Вот почему и замер Соскэ перед вратами, так же замер перед ними и сам Нацумэ.

Русскому читателю, незнакомому с японской традицией, восходящей к искусству дзэн-буддизма, повествование Нацумэ может показаться разорванным, фрагментарным, образы — недостаточно чётко обрисованными. И это действительно так, но происходит не от небрежности или неумения писателя, а есть выражение его эстетических принципов. Автор лишь намекает, лишь даёт толчок читательской мысли, делает читателя творцом, а не простым зрителем. Вспомните трехстишия Басё, вспомните изломанную веточку на белом фоне — здесь лаконичность не оттого, что писателю или художнику нечего сказать. Наоборот, глубокая, бездонная мысль, выраженная несколькими словами, двумя-тремя штрихами, будит ответную мысль читателя, зрителя, заставляет его рисовать в своём воображении такую богатую, такую необъятную картину, какой не создать ни в словах, ни в красках ни одному художнику. Такова эстетика искусства дзэн-буддизма. Поняв её, читатель сможет глубже проникнуть в трилогию Нацумэ.

В. ГРИВНИН


Предисловие В. ГРИВНИНА

Примечания А. РЯБКИНА

Оформление художника Ю. ИГНАТЬЕВА


Издательство «Художественная литература», 1973 г.


Читать далее

Сосэки Нацумэ. САНСИРО
1 17.02.16
2 17.02.16
3 17.02.16
4 17.02.16
5 17.02.16
6 17.02.16
7 17.02.16
8 17.02.16
9 17.02.16
10 17.02.16
11 17.02.16
12 17.02.16
13 17.02.16
Предисловие. НАЦУМЭ СОСЭКИ. (1867–1916) 17.02.16
Предисловие. НАЦУМЭ СОСЭКИ. (1867–1916)

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть