Онлайн чтение книги Сарацинский клинок
9

Счеты между ним и семейством Синискола были далеко не сведены. Пьетро знал это. Уолдо и Рейнальдо, его рыцари, открыто утверждали, что оставлять в живых мужчин этой крови безрассудство. Так оно и было. Но Пьетро не хотел больше кровопролития. Существовали пределы, которые он не мог перешагнуть. Он вырвал у них когти. Пройдут годы, прежде чем они наберут достаточно сил, чтобы открыто напасть на него. А фанатичная преданность близких людей защищала Пьетро от убийц и отравителей.

На это Рождество у него оказалось много времени для раздумий. Он сидел перед большим пылающим камином в зале Хеллемарка с Уолдо и Рейнальдо. Но он с ними не разговаривал. На стене висело несколько ярких гобеленов – те, которые были вытканы руками Иоланты. Он смотрел на пламя, и в его мелькании возникали картины прошлого.

Есть дела, которые человек может сделать, и такие, которые ему не под силу. Он может одерживать победы, может страшно мстить своим врагам. Может стать рыцарем и бароном, властелином над людьми и землями, стать могущественным и уважаемым.

Но человек не в силах одержать победу над самим собой. Он не может заполнить пустоту в своем сердце Или заставить молчать свою память.

Всего в двадцати милях отсюда, в маленьком замке, владении графов Синискола, Рокка д'Аквилино, живет женщина. Молодая, ей всего двадцать три года. Все вокруг воспевают ее красоту, священник и вассалы убеждают ее выйти замуж. Все сведения, поступающие к Пьетро, барону Роглиано, подтверждают его воспоминания о ней. Элайн Синискола не только ему кажется красавицей.

И тем не менее он не навещал ее. Ему требовалось лишь маленькое усилие волн, чтобы встать и проехать эти двадцать миль. Можно повезти ей подарки, взять лютню и спеть ей песни любви и нежности.

Но он не мог сделать это усилие. Он обречен сидеть здесь перед огнем в мрачном безделье, глядя на гобелены, вышитые любимыми утраченными руками. Утраченными. Она теперь связана с Энцио узами столь крепкими, что разрушить их может только Господь Бог.

Пьетро, барон Роглиано. Он сам, шутя, придумал этот титул. Как его это когда-то радовало. Теперь ему это безразлично. Слова, которые уносит ветер. Почести, написанные тростинкой на поверхности воды.

За тридцать лет дом Роглиано четыре раза менял кровь. Сначала это были итальянские Роглиано, носившие это гордое имя по праву рождения. Они вымерли. Некоторые умерли естественной смертью, остальные пали от меча доблестного Орри Гростета, норманнского рыцаря, сподвижника последнего норманнского короля Сицилии Вильгельма Второго, деда Фридриха по материнской линии. Потом Рудольф Бранденбург, отец Ио, в свою очередь истребил мечом норманнов, чтобы стать по праву завоевателя вторым чужеземцем, получившим владения и имя Роглиано. Потом Энцио с помощью яда и хитрости завладел Хеллемарком и поместьем, хотя в действительности он никогда не стал бароном Роглиано, поскольку в отсутствие Фридриха не мог получить подтверждения этого титула и носил его незаконно.

Теперь наконец Роглиано вновь стало итальянским владением. Но владел им холостяк. Человек, у которого нет сыновей. Мужчина, бездумно сидящий перед пылающим очагом и не решающийся поехать поухаживать за молодой женщиной.

“А как я могу? – думал Пьетро. – Как может человек петь и говорить нежные слова, когда сердце его мертво? Я могу отдать должное ее красоте, ибо она действительно прекрасна, но ведь она тут же увидит, как мало в этих словах искренности. Женщин в этих вопросах не обманешь. Говорят, что она не хочет вновь выходить замуж, поскольку была так счастлива с Рикардо, что не может забыть его. Я могу ее понять. Я во власти того же чувства. Счастье с Ио доставалось мне урывками, но это было – счастье.

Во имя рода Роглиано и моего господина Фридриха я обязан жениться. Но мне нужно время. Может, год, чтобы залечить свежие раны, зияющие поверх старых шрамов. Вот этого я не имел никогда в жизни – времени, которое принадлежало бы мне Время было не слугой, а тираном – хозяином. Теперь же, когда я стал господином, добился богатства и знатности и когда я окончательно знаю, что Ио потеряна для меня, время обернулось пустотой… Но теперь оно приобрело оттенок приятия, боль стала тупой, раны зарастают новым мясом – нежным и чувствительным, да, но это лучше, чем боль и кровь…”

Он услышал, как сзади возник Манфред, его сенешал. Пьетро не обернулся.

– Что там? – устало спросил он.

– Гонец от Его Величества, – прошептал Манфред, с трудом подавляя возбуждение. – Он отказывается передать послание кому-либо, кроме вас.

– Пришли его сюда, – сказал Пьетро, вставая.

Послание его мало интересовало, потому что он почти наверняка знал, что оно содержит. Он отправил императору срочное донесение с почтовым голубем, – способ, которому Исаак научился у арабов, а Фридрих теперь принял на вооружение, получив от Пьетро целую стаю этих ценных птиц. Пьетро сообщал ему, что взял Хеллемарк и что Роккабланка сдалась. В предыдущем послании Пьетро предупреждал, что Синискола, вероятно, предстанут перед императором и будут просить о милосердии, и ходатайствовал за них – главным образом ради Ио.

Пьетро был уверен, что послание императора содержит подтверждение получения всех этих сведений и, возможно, новые инструкции. Он не удивился и тому, что Фридрих отправил письмо со специальным посланцем. Император не мог воспользоваться голубиной почтой, потому что в Хеллемарке долгое время не разводили голубей, и у них не было инстинкта дома. Кроме того, хотя голубиная почта была очень быстрой, она ограничивала размеры послания, поскольку голуби не могли нести большой кусок пергамента, а Фридрих привык излагать свои идеи и распоряжения с большими подробностями.

Пьетро взял у посланца свиток пергамента и сломал императорскую печать. Как он и ожидал, Фридрих выражал свое удовлетворение тем, как быстро Пьетро выполнил поставленную перед ним задачу, и соглашался с просьбой Пьетро предоставить Энцио возможность содержать жену и сына.

Но остальная часть послания оказалась настоящим шоком. Фридрих писал:

До конца декабря. Немногим более двух месяцев. Пьетро стоял, держа в руках послание, глаза у него стали задумчивыми.

– Мой добрый сенешал, – сказал он, – проследи, чтобы этого рыцаря накормили и обошлись с ним вежливо. Ответ я отправлю завтра.

Его взгляд устремился на стены, где висели вышитые золотом и пурпуром гобелены с изображением подвигов исчезнувшего дома Бранденбургов.

– И вот еще что, Манфред, пришли ко мне одну из служанок…

Когда девушка пришла, она нашла Пьетро все еще сидящим перед очагом.

– Да, господин? – проговорила она.

– Мария, – сказал Пьетро, – сними эти гобелены со стен. Меня уже тошнит от их вида…

Он наклонился, уставившись в огонь.

Следующий день оказался холодным, дождь бил в лицо ледяными иголками. Пьетро со своими двадцатью вооруженными людьми оделся в теплые одежды и меха. Двое слуг вели в поводу мулов, груженных дорогими подарками. Под плащом на Пьетро был великолепный наряд. Он надел не кольчугу, а костюм из красного бархата, темного, как вино или загустевшая кровь, вышитый золотой нитью и украшенный рубинами. Внутри его сапог для верховой езды на нем были бархатные туфли с золотым узором. На шее висела большая золотая цепь с кулоном, на котором был выдавлен придуманный им герб его дома.

Он не сомневался, что Элайн примет его. Правила приличия требовали, чтобы знатному господину или даме предоставлялось убежище, если они пришли с миром. И все-таки он волновался. Странно это было – ехать просить руки женщины, которая никогда не скрывала своего отвращения к нему н чьей руки он собирается просить по совершенно необычным мотивам…

Это правда, что владетельные бароны редко женятся по любви. Но их побудительные мотивы обычно основательны и разумны – соединить поместья, заполучить в свои сундуки богатство вдовы…

Но состояние Элайн было ничтожным и скорее представляло бремя, нежели преимущество. Она была бедна, что совершенно не беспокоило Пьетро, поскольку его собственное состояние было весьма значительным и все увеличивалось.

Если бы он любил, все выглядело бы иначе. Но в его сердце только тлели угольки, оно оказалось недоступно для любви. В эту ситуацию без любви его вверг приказ императора, приказ, рожденный непомерным безрассудным суеверием, недостойным столь великого человека. Это было единственное слабое место в броне Фридриха, единственное темное пятно. Император уже приказал монахам Цистерцианского ордена заняться научными экспериментами, которые сделают сельское хозяйство на Сицилии самым передовым в Европе. Создавались ученые трактаты о выведении новых пород скота – некоторые из них написаны самим императором, – об улучшении мясных пород, о выращивании густошерстных пород овец. Фридрих хватался за все. Он знал пути перелетов птиц, его ученые с поразительной точностью предсказывали погоду. Были даже попытки управлять погодой. Император поговаривал о создании светского университета, где трудились бы юристы н сарацинские ученые, которые могли бы исследовать все пути истины, не будучи скованы контролем церкви. Он раздавал пенсии математикам и геометрам, его острый ум проникал сквозь мрак незнания и предрассудков. За исключением этого. Он верил, что звезды контролируют жизнь людей. Он не приступал ни к одному новому делу, пока его провидцы не составят гороскоп, определяющий, подходящее ли для этого время.[37]Доказательством любопытной противоречивости человеческой натуры может служить то, что такой скептик и циник, как Фридрих, был способен верить в вопиющую чепуху. Однако именно таким он был. Женившись на Изабелле Английской, он отказался вступить с ней в сексуальный контакт до того дня и часа, который астрологи назвали самым благоприятным для зачатия ребенка (см. Канторович, там же, с. 407). Поэтому Пьетро должен произвести на свет сына, чтобы сохранить связь, существующую, по убеждению императора, между ними. Поэтому он должен жениться на этой женщине, которая, вероятно, ненавидит его, – на женщине, которая, возможно, не способна открыть свое сердце для любви…

Ехали они медленно, потому что погода стояла ужасная. Даже плащи из меха не могли предохранить от холода. Они выехали задолго до рассвета, но до Рокка д'Аквнлино добрались, когда уже темнело. Главным препятствием и проклятием была грязь. Кони ощупью находили дорогу и передвигались очень медленно.

Когда они подъехали к замку, на стенах уже горели факелы. Но стража у ворот встретила их дружелюбно. После многих лет службы у доброжелательного Рикардо, которого любили все соседи, стражники перестали относиться подозрительно ко всему остальному человечеству. Пьетро был рад этому. После самого поверхностного осмотра, когда выяснилось, что у его свиты нет никакого оружия, кроме кинжалов, начальник стражи послал известить госпожу, даже не спросив у Пьетро его имени.

Ее ответ последовал немедленно. Ворота широко распахнулись, и госпожа Элайн приветствовала Пьетро в дверях маленького дворца. Она все еще носила белые вдовьи одежды. Она была невысока ростом, хорошо сложена и изящна.

Она была прекрасна.

В этот момент он шагнул в освещенный коридор, и она увидела его лицо.

Он заметил, как она замерла. Ее вообще отличала бледность, но сейчас ее лицо стало белым. Смертельно белым. Долгое мгновение она стояла, глядя на него.

– Вы! – прошептала она. Слово вырвалось будто из глубин невыносимого отвращения.

Пьетро не отрывал от нее глаз.

– Вежливость, – сказала она, – запрещает мне отправить вас назад в такую ночь. И все-таки я прошу вас покинуть мой дом завтра как можно раньше. Я… у меня много бед, но такого горя я еще не испытывала – принимать у себя убийцу моих родственников!

Пьетро отступил. Из всех возможных вариантов, которые он перебирал в голове, этот не приходил ему на ум. Самый простой, самый логичный – что эта дама, самых гордых кровей Италии, так прореагирует на смерть своих родственников, которых всегда весьма уважала.

Тем не менее именно этот отпор подействовал на него возбуждающе. В сундуках, груженных на одного из мулов, было достаточно оружия и доспехов для его двадцати рыцарей, чтобы в пять минут взять замок. В распоряжении Элайн не было вооруженных людей, о которых стоило бы говорить. Только присутствие Фридриха в Италии и любовь к ней соседей были причиной того, что ее владения – и она сама – не были давным-давно захвачены силой.

Она не может выгнать его – такова была его первая мысль. Но он тут же передумал. Она может. Менее всего на свете Пьетро был способен воевать с женщиной. Вдруг он почувствовал себя почти счастливым. Оказалось, что приказу императора будет очень легко подчиниться. Он всегда презирал женщин-куколок. Главное обаяние Ио заключалось в ее огненном темпераменте.

Святой Боже! В какие-нибудь пять минут все его возвышенные возражения рухнули! Что он за глупец, если от этого отпора у него так закипела кровь!

Он отвесил ей глубокий поклон.

– Как пожелает госпожа, – сказал он. – Мои люди и я покинем Рокка д'Аквилино в течение часа. Но прежде я прошу госпожу об одолжении – чтобы она распорядилась и моих рыцарей накормили и коней тоже накормили и помыли. До Хеллемарка долгая обратная дорога.

Она немного оттаяла, но самую малость.

– Вам не надо уезжать ночью, – сказала она. – Вы можете остаться и поужинать. Только не просите меня, чтобы я оказала вам честь и села с вами за стол…

– Я не буду просить вас об этом. Но об одном я попрошу – чтобы госпожа выслушала из моих уст историю моей вражды с ее родственниками. Даже преступнику разрешают сказать слово, прежде чем его повесят. Госпожа прокляла меня, не выслушав ни слова из моей истории…

– Я знаю достаточно, – сказала она. – Это вы первый начали все раздоры, когда много лет назад похитили мою кузину Иоланту…

– Вы верите в это? – с сомнением в голосе спросил Пьетро.

– Нет, – сказала она. – Не верю. Я знаю Ио. Энцио был дураком, когда женился на ней. Она из хорошей семьи, но от этого она не стала благородной дамой и это не помешало ей обладать моралью девки со скотного двора!

Лицо Пьетро окаменело.

– Если бы вы, госпожа, были мужчиной, я убил бы вас за эти слова.

– Пусть вас это не останавливает. На ваших руках достаточно крови мужчин Синискола, чтобы вас остановило то, что я женщина…

Пьетро покачал головой. Все шло плохо. Он осмотрелся вокруг. Ее сенешал провел его рыцарей в зал для ужинов. Пьетро вдруг схватил ее за руки.

– Сядьте, – резко сказал он. – Хотите вы или нет, но вы выслушаете меня. Я достаточно страдал от рук Синискола. В ответ я всегда вел себя с ними по-рыцарски – хотя они этого не заслуживали… Вы помните осаду Рецци?

– Да, – прошептала она.

– После той осады ваш дядя, граф Алессандро, повесил моего отца на оливковом дереве, подвергнув перед тем таким пыткам, что меня тошнит при одной мысли о них. Увенчал он эти свои деяния тем, что взял золото, которым мой опекун хотел выкупить жизнь моего отца, после чего повесил моего опекуна вниз головой на парапете Роккабланки, предварительно распоров ему живот. А Энцио схватил меня после того, как вы сказали ему, где я, и бросил меня в темницу, из которой я в конце концов бежал только благодаря тому, что у вас изменилось настроение… Вы помните это?

– Да, – сказала она. – И теперь сожалею о своей глупости, когда помогла вам!

– Неважно, – сказал Пьетро. – В ответ на эту и другие подобные любезности я сражался с вашими родственниками на поле боя, выполняя приказ императора, поскольку они не пожелали, чтобы он рассмотрел их дарственную на земли. Я убил их – это правда. Но в честном бою, подставляя себя под удары их мечей. Я мог захватить их в плен и подвергнуть пыткам – но во мне нет этих звериных инстинктов, столь характерных для ваших родственников…

Я оказал им честь после их гибели, отправив их тела в сопровождении монахов в Роккабланку для погребения. Я спас жизнь Андреа, отпустив его. Я подарил жизнь Энцио, причем не один раз, а дважды. И поскольку я в известном смысле христианин, я наказал настоятелю отслужить мессу по их душам.

Более того, я попросил моего сюзерена, императора, дать Энцио и Андреа поместья, чтобы в какой-то мере компенсировать их неприятности. Неприятности, которые они навлекли на себя своим упрямством, а я был только орудием…

Элайн смотрела на него. Ее рот сжался в узкую полоску.

– Вы надеетесь, что я поверю всему этому? – спросила она.

– Почему бы нет, – ответил Пьетро. – Поскольку здесь каждое слово правда.

– Такая же правда, – резко сказала Элайн, – как и то, что вы наставили рога моему кузену Энцио с его женой?

– Да, такая же правда, – отозвался Пьетро. – Такая же, как и то, что мы с Ио еще детьми дали друг другу торжественную клятву в вечной любви. Такая же правда, как и то, что ее вырвали силой из моих объятий и против ее воли отдали, обливающуюся слезами, этому животному! Вы ведь присутствовали на свадьбе. Вы видели, как она была рада стать женой вашего кузена.

Элайн отвернулась.

– Да, – прошептала она, – я видела… и я пожалела ее. Однако, господин, – мир обезумел, если я должна называть господином сына серва, – она не могла выйти замуж за вас, поскольку вы низкорожденный…

– Ни один род не был с самого начала благородных кровей. Каждое баронство в Италии в прошлом начиналось с разбойников, которые строили какое-то укрепление и грабили всех проезжающих, Разбойников, которые принимали в вассальную зависимость разбойников помельче и с помощью их мечей выбивали из живых людей патент на благородное происхождение. Так будет не всегда, госпожа, придет время, когда люди поймут, что доброта сердца и возвышенность души являются единственными свидетельствами благородства – а не случайности рождения…

– И этим вы, уж конечно, обладаете? – с горечью спросила Элайн.

– Нет, – сказал Пьетро и посмотрел в сторону. – Если бы я обладал этими качествами, я простил бы ваших кузенов за преступления против моей семьи и моих друзей. Я бы мог следовать учению милосердного сына Марии. Но я не могу их простить. Меня душит ненависть – о которой я очень сожалею.

– Почему? – прошептала Элайн.

– Из-за вас, госпожа. Я одинокий мужчина. Я смирился с утратой Ио – которая, несмотря на ваши резкие слова, великая женщина, дама высокой чести. Видите ли, уже много лет, с того первого дня, когда вы повернулись ко мне спиной, когда я посмотрел на вас, в тот самый день, когда ныне покойные братья моей бедной Ио были посвящены в рыцари, я хранил в моем сердце запретную мечту о вас. Это была замечательная мечта. Каждый раз, когда я видел вас, эта мечта становилась все ярче. И ничто – ни ваши оскорбления, ни жестокие слова – не могло поколебать эту мечту. Вы самая красивая женщина, какую я когда-либо встречал. И я – да поможет мне Бог – восхищался этой красотой.

В моей жизни было много несчастий. Я устал от горя, от одиночества. Я хочу провести остаток моих дней в мире, окруженный сыновьями, которые вырастут благородными людьми. Кроме того, это желание моего императора, чтобы я женился…

Элайн недоверчиво посмотрела на него.

– Вы думаете, – прошептала она, – что я выйду замуж – за вас?

– Да, моя госпожа, – сказал Пьетро.

Элайн встала, глядя на него в упор.

– Даже если бы я знала, сир Пьетро, – сказала она, – что вы никогда не обнажали меч против моих родственников, мой ответ был бы таким же. Боже бессмертный! Чтобы женщина оказалась столь беззащитной перед таким оскорблением! Теперь, когда моего мужа нет в живых, за мной могут ухаживать конюхи, от которых несет потом и конским навозом…

Пьетро встал и бросил на нее долгий взгляд.

– Я вижу, что ошибся, – спокойно сказал он. – Я намеревался жениться на благородной даме, чтобы мои сыновья были, как и я, хорошо воспитаны. Но вряд ли они получат такое воспитание от женщины со злобным характером и выражающейся так, как не позволит себе торговка рыбой…

– Убирайтесь! – закричала она. – Я не хочу больше видеть вас!

– Я сейчас доставлю себе огромное удовольствие не видеть вас, – сказал Пьетро. – Но прежде я брошу вам вызов. Храбрый рыцарь всегда принимает вызов – так же как и рыцарственная дама. А ваш муж, насколько я слышал, был и храбрым рыцарем и человеком чести – единственным Синискола в истории, который мог претендовать на это последнее определение…

Она стояла, глядя на него.

– А теперь вот мой вызов. Я предлагаю госпоже расследовать всеми имеющимися в ее распоряжении средствами, что произошло с жителями Рецци, почему они взбунтовались и какая судьба постигла их после того, как они потерпели поражение. Затем, если госпожа не возражает, чтобы она поинтересовалась судьбой Липольда Бранденбурга, дяди Ио, благородной госпожи Бриганды, ее матери, а позднее – ее отца и братьев. Пригласите к себе лекаря графа Алессандро, расспросите его, но только не прибегая к пыткам. Дайте ему заверения, что его никто не тронет, а потом наградите его кошельком с золотом, чтобы вы были уверены, что он говорит вам правду. Я знаю, как умерли мой отец и мой опекун, но госпожа не верит правде, когда слышит ее из моих уст. Я прошу ее постараться услышать эту правду от тех мужчин и женщин, которых она знает и кому доверяет. И если после этого она найдет в своем сердце ненависть ко мне, я больше ничего не смогу предпринять…

Пьетро уехал, а Элайн все еще сидела в большой зале перед горящим очагом и смотрела на огонь.

Конечно, он лгал мне, говорила она себе, он лгал, лгал, лгал!

Странно, что я должна повторять это себе столько раз. Сын серва, низкорожденный крестьянин, правда, с манерами принца и лицом, поразительно тонким и грустным – о Боже, не схожу ли я с ума? – простолюдин стоит передо мной и бросает обвинения в адрес высокородных людей… Мой дядя Алессандро никогда…

Но тут на память ей пришел случай, когда одна крестьянка в ужасном горе цеплялась за стремя графа Алессандро, умоляя его пощадить ее сына, приговоренного к виселице за браконьерство. В языках пламени Элайн увидела лицо своего дяди, до неузнаваемости искаженное гневом, он привстал в седле и стал хлестать женщину по лицу, по спине и по рукам, его рука металась на фоне синего неба и обрушивалась на женщину, хлыст разрывал ее жалкую одежду, проступала кровь, а женщина со стонами цеплялась за стремена, и он наконец пришпорил коня, и тот рванулся, протащив женщину футов двадцать; она свалилась лицом в грязь и лежала там, плача.

На следующий день граф повесил ее сына.

О Боже, о Боже, всхлипывала Элайн, почему я должна думать об этом? Я выбросила это воспоминание из головы, я забыла его – его и лица мальчиков, у которых животы провалились от голода, висевших над рвом Роккабланки. Они расплачивались жизнью за пойманного кролика. За такую маленькую пушистую зверюшку – человеческая жизнь, бессмертная душа…

Я не хочу задумываться над этим! Не хочу! Не хочу!

Почему? Если он лгал, ничего не подтвердится.

А если… если он не лгал?

Она не хотела думать. Последствия могли оказаться слишком страшными.

Пьетро вложил в ее голову мысль, которая там раньше не существовала, – чего стоит аристократизм рождения, если он не сопровождается аристократизмом поведения? Она была дамой благородного происхождения, но в его упреке была правда, она вела себя как торговка рыбой. Она вспомнила слова своей покойной матери, благородной Гильды Саксонской: “Знатные люди обязаны вести себя благородно – и чем больше расстояние между ними и теми, с кем они имеют дело, тем больше должно быть благородства”.

Так мало людей разделяют это убеждение. Ни один человек из тех, кого она знала, не считал своим долгом распространять свое рыцарство на отношения к крестьянам и сервам. Конечно, она всегда была добра к ним, но за этой безличной добротой – проявляемой гораздо чаще и в большей степени по отношению к щенкам, котятам, – вела ли она себя с людьми ниже себя действительно благородно?

Ее щеки вдруг вспыхнули от стыда. Ей пришло в голову, что Пьетро из Хеллемарка вел себя гораздо более вежливо. Даже когда он рассердился, он не опустился до грубости – не считая, пожалуй, того момента, когда схватил ее за руки. Она посмотрела на свои руки. Они оставались белыми и гладкими. Его хватка была жесткой, но деликатной.

Я должна их вымыть, вдруг решила она во гневе. Я должна смыть с них прикосновение грязных клешней этого крестьянина!

И тут она неожиданно вспомнила, как выглядят руки Пьетро – тонкие, с длинными пальцами, с подстриженными и чистыми ногтями. Руки рыцаря. Руки принца…

Я сошла с ума, подумала она, однако ее мозг принялся бесконтрольно, с женской точностью вспоминать все детали его одежды и поведения. За ней ухаживали и раньше. Многие появились, не прошло и месяца со смерти Рикардо. Однако ни один из них даже слегка не заинтересовал ее.

А этот крестьянин взволновал. Этот сын серва, маскирующийся под рыцаря, под барона. Маскарад действительно превосходный. Ни один мужчина не вел себя с ней с такой естественной вежливостью. Комплименты, которые он воздавал ее красоте, были изящны, говорил он на безупречном тосканском наречии без следа крестьянской грубоватости или неправильностей речи.

В зал вошел Рудольфо, ее сенешал. Он хмурился.

– Госпожа, странно, что они так поспешно уехали, – сказал он. – Никогда не встречал таких воспитанных рыцарей. Господин поручил мне передать вам это…

Он поклонился и вручил ей маленький ларец. Когда она открыла его, камни, лежавшие там, вспыхнули ярким многоцветьем. Они были прекрасны. Совершенно прекрасны.

Элайн была женщиной. Она не могла преодолеть искушения, взяла горсть драгоценных камней и, пропуская меж пальцев, позволила им ссыпаться обратно в ларец, при этом они сверкали зеленым огнем, яркой белизной, багровыми каплями крови. Потом она захлопнула крышку ларца.

– Приняв этот ларец, Рудольфо, ты обрек себя на долгую и неблагодарную поездку. Ибо завтра ты должен будешь вернуть его хозяину Хеллемарка, – сказала она.

Рудольфо уставился на нее.

– Прошу прощения у госпожи, – сказал он. – Все мы, слуги госпожи, которые любят ее всем сердцем, уверены, что она уже достаточно носит траур. Такая молодая, такая прекрасная дама должна снова выйти замуж – этот дом не должен оставаться без наследника…

– Ты предлагаешь, – сухо спросила Элайн, – чтобы я снова вышла замуж… за него?

– Я не знаю, госпожа. Его рыцари сказали мне, что он добивается вашей руки. Слишком рано судить, но я должен сказать, что за всю свою жизнь я не встречал более прекрасного и вежливого молодого рыцаря…

– Спасибо за ваше беспокойство обо мне, – вздохнула Элайн. – А теперь оставь меня. Впрочем, нет! Рудольфо, ты знаешь лекаря Артуро, который служил моему дяде графу Алессандро?

Лицо Рудольфо изменилось, когда он услышал это имя.

– Да, госпожа, – сказал он.

Элайн внимательно изучала его лицо.

– Почему лицо твое передернулось, Рудольфо, – прошептала она, – когда я упомянула моего дядю?

– Передернулось? Госпожа не должна думать…

– Не пугайся, Рудольфо, – сказала Элайн. – Есть вещи, которые я должна знать. Некоторые дела, которые затронул в разговоре хозяин Хеллемарка… – (Странно, с какой легкостью я произнесла эту фразу, как просто выскочило слово “хозяин”…)

Она посмотрела в глаза Рудольфо.

– Почему ты изменился в лице, Рудольфо? – снова спросила она.

– Я… я всего лишь бедный и безземельный рыцарь, госпожа, – просительно произнес Рудольфо. – Прошу вас, госпожа… люди прощались с жизнью за то, что высказывали мнения, неприятные для ушей благородных господ, которые задавали вопросы…

– Рудольфо, даю тебе слово, что тебе ничего не грозит, если ты будешь говорить свободно. Или ты хочешь, чтобы я поклялась волосами Святой Анны, вделанными в мое распятие? Если так, то пойди и принеси его.

– Мне достаточно слова моей госпожи, – прошептал Рудольфо. – Что хотела бы знать милостивая госпожа?

– Почему при упоминании имени моего покойного дяди у тебя так изменилось лицо? Вот и весь вопрос Пьетро из Хеллемарка убил моего дядю. Он хочет, чтобы я его простила, и уверяет, что его действия оправданы. Что ты на это скажешь?

– Простите меня, госпожа, – начал Рудольфо, – но любой человек, убивший вашего дядю, заслуживает оправдания и благословения всего поместья. Вы знаете, как называли его крестьяне?

– Нет, – прошептала Элайн.

– Граф Сатана. Я не сомневаюсь, что это льстило самому Сатане. Вспомните, госпожа, что это вы задали такой вопрос и разрешили мне говорить свободно.

– Я не беру моего разрешения обратно. Расскажи мне все. Ты знаешь, что привело к осаде Рецци?

– Да, моя госпожа. Три года подряд был неурожай. Крестьяне голодали. Они просили вашего дядю о помощи. А он – он избил их. В конце концов они уже не могли видеть своих детей, умирающих на руках матерей. Они восстали. Граф Алессандро убивал их, как овец. Те, кто спаслись, бежали в Рецци, где некий Донати – белокурый гигант, человек бесстрашный и высоких достоинств, который был, как утверждали люди, сыном барона Орри из Гростета, бывшего барона Роглиано, – сражался с вашим дядей долгие недели.

Город, конечно, пал. И начались такие жестокости, что мой брат Николо, участвовавший в осаде, бросил службу у вашего дяди, только чтобы не участвовать в этих зверствах. Людей сажали на колья, распинали вниз головами, разрывали на части дикими лошадьми, четвертовали…

– Хватит, мой добрый Рудольфо, – прошептала Элайн. – Бога ради, ни слова больше!

– Вы просили меня, госпожа, – сказал Рудольфо.

– Да, я просила. Рудольфо, завтра утром отвези барону Пьетро обратно его подарок. А потом доставь мне Артуро, лекаря из Иеси. Кроме того, найди рыцарей, которые более пятнадцати лет были на службе у моего дяди. Я хочу расспросить их…

– Могу я спросить госпожу зачем?

– Пьетро, барон Роглиано, сын того Донати, о котором ты рассказывал. Он низкорожденный. Но из твоих слов я вижу, что, возможно, есть причины, почему он с такой легкостью выступает в своей новой роли. Барон Орри был знаменитым рыцарем. Скажи мне, Рудольфо, это правда, что мой дядя убил этого Донати?

Рудольфо удивленно посмотрел на нее.

– Он возглавлял восстание, госпожа. Энцио, Ипполито, Людовико и Андреа пытали его собственноручно. Его одного они не передали в руки обычных палачей. О чем бедный Донати мог только пожалеть, потому что ваши кузены, госпожа, оказались гораздо опытнее по части пыток, чем обычные палачи. Донати мучился, прежде чем умереть, на четыре часа дольше, чем другие…

– О Боже! – прошептала Элайн.

– Простите меня, госпожа, – вымолвил Рудольфо.

А через несколько дней Рейнальдо, человек Пьетро, вернулся из Иеси, ликуя.

– Мы победили, господин! – смеялся он. – Она провела расследование. Она вызвала Артуро, этого убийцу-лекаря. Кроме того, она расспрашивала несколько старых рыцарей, служивших Синискола. Я готов держать пари на моего доброго коня, что через несколько дней господин получит от нее послание с приглашением приехать к ней.

– Я не так в этом уверен, Рейнальдо. Она ведь вернула мне подарки.

– Мой господин, – возразил Рейнальдо, – это ведь было до того, как она узнала правду…

Январь приближался к концу. Горы над Хеллемарком побелели от снега. Но из Рокка д'Аквилино не было ни слова.

Я должен забыть об этом, думал Пьетро. Я могу сказать императору, что готов жениться на любой другой молодой женщине, которую он сочтет подходящей. Она получила доказательства, и это не тронуло ее. Теперь она знает, что я прав, и все равно ненавидит меня.

Потом ему пришло в голову, что справедливость редко имеет существенное влияние на сознание человека. Когда тебе представляют доказательства того, что люди, которых ты любил, ужасны, это может возбудить еще большую ненависть. Действительно, что может быть ужаснее, чем мгновенное разрушение всего, во что ты верила всю жизнь, – благородства, доброты, чести любимых тобой людей? Чем может он заменить ей ее гордое сознание того, что она из рода Синискола?

Любовью? Нежностью?

Она может не принять их. А если говорить по правде, он не может ей их предложить.

Я могу любить ее, потому что она красива, потому что в ней есть огонь и величие, я могу попытаться сделать ее счастливой, я, который не может забыть, чье сердце исполосовано шрамами от старых ран, чья память полна воспоминаний об Ио… Святой Боже! Если я в конце концов женюсь на ней, буду ли я по-прежнему по ночам в тайных уголках моей души плакать о любви, утраченной, но не забытой?

Утром он сел на коня и поехал один, без эскорта, в Рокка д'Аквилино. Рудольфо встретил его у ворот широкой улыбкой.

– Мы так долго ждали вашего возвращения, господин, – прошептал он. – Я рад, что мне выпала возможность сказать вам, что все мы, все ее люди, на вашей стороне. Мы убеждали нашу госпожу, чтобы она послала за вами…

– Что она, – сказал Пьетро, спешиваясь, – не сделала.

– Она в смятении, господин. Правда о преступлениях ее кузенов оказалась для нее страшным ударом. Она часто плачет и очень взволнована. Если господин будет с ней ласков и проявит побольше терпения…

– Откуда вы знаете, сир Рудольфо, – спросил Пьетро, – что она примет меня?

– Честно говоря, я этого не знаю, – признал Рудольфо. – Но думаю, что примет. Она очень деликатная дама, а вчера ее посетил настоятель. От него она услышала про постоянные мессы, которые вы заказали по душам людей, которые причинили вам столько зла. И о вашей рыцарской учтивости по отношению к их родственникам… Она долго плакала, но, я думаю, не так горько…

– Тогда пойдите, Рудольфо, и доложите ей обо мне.

Она не спустилась вниз приветствовать его, как в прошлый раз, но Рудольфо проводил его в ее апартаменты. Она долго смотрела на него, прежде чем произнести:

– Я приветствую вас, барон Роглиано, – сказала она, отводя глаза.

Пьетро ничего не сказал. Он сел, изучая ее профиль при свете очага. Это было самое прелестное лицо, какое он видел в своей жизни. И самое печальное.

– Если мое присутствие, – прошептал он наконец, – неприятно вам, я уеду…

Она не ответила.

Он встал и протянул руку за своим плащом.

– Не уходите, – тихо сказала Элайн.

Пьетро вновь опустился в кресло.

Она продолжала молчать. Похоже, она боролась с собой. Он ничем не мог помочь ей.

– Из всех людей на земле, – сказала она наконец, – вы принесли мне больше всего горя. Во-первых, убив моих кузенов. А во-вторых, еще уничтожив их – в моем сердце…

– Я очень сожалею, госпожа, – произнес Пьетро.

– Не надо сожалеть. В чем здесь ваша вина? Вы не причинили бы им никакого вреда, если бы на них не было вины. Я провела расследование, которое вы предложили. Я не хотела заниматься этим. Но я наткнулась на некоторые сведения здесь, в моем собственном доме, которые подтвердили мне кое-что из того, что вы говорили. После этого я выяснила…

– Ну и?..

– Я выяснила, что вы не произнесли ни одного слова неправды. Что они действительно убили вашего отца и того еврея – с помощью чудовищных пыток. Сам Господь Бог не сможет простить им того, что они сделали с жителями Рецци. С дядей Иоланты. С ее матерью – косвенно. С ее отцом и братьями почти наверняка – с помощью яда. Я приказала повесить того лекаря. Я, конечно, сожалею, но ведь я тоже Синискола – и я вам ничего не обещала…

Пьетро смотрел на нее. Он внезапно ощутил холодную дрожь.

– Когда я смотрю на вас, я ничего не могу понять. Вы действительно добры – или вы самый лукавый демон, когда-либо существовавший на земле? Вы не стали никого пытать. Вы остановили большую часть своих превосходящих сил и сражались с ними на равных. Вы отпустили Энцио – хотя если бы вы убили его, то наверняка получили бы Ио. Вы отпустили Андреа. Вы истратили целое состояние на мессы по душам моих кузенов – оказали им эту честь после смерти… Мне это представляется чем-то большим, чем доброта…

– Тогда что же это?

– Я не знаю. Что происходит в вашей голове, сир Пьетро? Вы ведь не безумец. Старые солдаты рассказали мне, что вы сражаетесь с большим искусством и хитростью. Что вы перехитрили, перебороли и превзошли моих кузенов во всем. Вероятно, в таком случае, вы нашли путь превзойти их и в жестокости…

Глаза Пьетро потемнели от удивления. Он предугадал ход ее мыслей. Была ли она не права? Он не был в этом уверен.

– Они умерли бы под пытками без стона. Синискола самые храбрые люди на земле н самые гордые. Даже умирая, они победили бы вас своим мужеством. Но вы не дали им этой возможности, не так ли? Вместо этого вы оказали им почет, проявили рыцарскую вежливость, заставили принять от сына серва самое коварное из поражений, самую жестокую пытку – осознание того, что человек, которого они презирают, превзошел их в рыцарстве, преподал им урок достойного поведения – человек, не имеющий права на благородство…

Пьетро сидел, выжидая.

– Объяснить это может только Священное Писание. Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую. Этим достигается истинная жестокая цель – уничтожается в человеке гордость. Ибо, платя человеку добром за зло, вы заставляете его мучиться угрызениями совести. Но почему я должна мучиться тоже – в сердце своем?

Она склонила голову, плача.

Пьетро подошел и очень осторожно обнял ее.

Она не отстранилась, не стала сопротивляться. Она припала лицом к его груди и только всхлипывала, как ребенок. Потерявшийся ребенок, испуганный темнотой.

Он запрокинул рукой ее голову и нашел ее рот. Она не сопротивлялась и этому. Но губы ее были холодны как лед. Безответны, как сама смерть. Постепенно она успокоилась.

– Я не знаю, – шептал Пьетро, все еще держа ее в своих объятиях, – правы вы или нет. Я сам не знаю, почему я вел себя так. Мои поступки зачастую непонятны мне самому. Сейчас мне ясно одно – я могу полюбить вас, если вы мне это позволите. Вы можете заставить меня забыть Ио и обрести мир в душе…

Она подняла голову и смотрела на него.

– Вы, – прошептала она, – вы держите меня в своих объятиях. Вы поцеловали меня… Еще час назад я скорее умерла бы, чем позволила такое. Я могу поверить, что вы не знаете себя – потому что я сама тоже не могу разобраться в своих чувствах. Я должна ненавидеть вас, а я не могу. Я должна презирать вас за вашу крестьянскую кровь. А я не могу даже думать об этом – или верить этому, когда я вижу вас… Вы красивы, как принц, и так же хорошо воспитаны – и я… и я… о Боже, я боюсь!

– Боитесь, что полюбите меня? – прошептал Пьетро.

– Да, – всхлипнула она. – Да, да!

– Не бойтесь, – нежно сказал Пьетро. – Я думаю, что вы никогда об этом не пожалеете. Это только вы думаете, что, выходя за меня замуж, вы бесчестите себя; людей уже больше не интересует, как, где и от кого я рожден…

Она не двигалась, голова ее лежала на его плече.

– Говорят, – прошептала она, – что вы были посвящены в рыцари королем Франции за то, что спасли ему жизнь на поле боя. А потом вас посвятил сам император Фридрих за заслуги перед короной. Это правда?

– Да, – сказал Пьетро. – Но в этом вопросе, как и во всех остальных, вы не должны верить мне на слово.

– Вы не стали бы лгать, – устало сказала она. – Вы не могли получить Хеллемарк без согласия императора. Теперь вы барон, и ваши сыновья будут баронами, а через какое-то время никто не будет ставить под сомнение их знатность…

– Примерно так, – сухо сказал Пьетро, – рождается аристократия.

– Я знаю. А теперь оставьте меня до завтра. Уже поздно, и я хочу подумать…

– Вы дадите мне завтра ответ? – спросил Пьетро.

– Вряд ли. Мне нужно время, чтобы подумать. Может, месяц… или два. В это время вы здесь желанный гость. Возможно, таким образом я привыкну к вам…

Пьетро еще раз поцеловал ее. Она напряглась, но и только. Она не оттолкнула его, не отвернулась.

Месяц, подумал Пьетро. Или два. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем Фридрих своим нетерпением испортит мне все дело?

Помоги мне Бог, если Фридрих не подождет, подумал Пьетро и последовал за слугой в отведенную ему комнату.