Глава пятая. В ГОРАХ ДЖЕБЕЛЬ-МАГРАХАМ

Онлайн чтение книги Сатана и Искариот
Глава пятая. В ГОРАХ ДЖЕБЕЛЬ-МАГРАХАМ

Глате — спасенная мною женщина — сказала, что она уже достаточно окрепла и может вместе со своим ребенком держаться в седле. Она поехала на одной из аюнских лошадей. Казалось, она больше не опасается за свою безопасность, поскольку с ее смертельными врагами, аюнами, мы обошлись далеко не по-дружески.

Мы трое, разумеется, ехали верхом, а нашим пленникам приходилось бежать рядом со своими лошадьми. Лошади аюнов не доставляли нам много хлопот. Эти послушные животные бедуинов ведут себя подобно собакам, которые покорно и с охотой следуют за своими хозяевами.

Солнце еще не достигло горизонта, как нам стали попадаться разбросанные повсюду большие и маленькие камни. Начался уорр, и чем дальше мы продвигались, тем крупнее и многочисленнее становились камни. Наконец мы увидели к югу от себя целый каменный массив; ночной переезд по подобной местности крайне неприятен, и мы смогли по достоинству оценить решение Крюгер-бея сделать остановку где-то в начале уорра.

Вскоре показался и сам лагерь, в котором царило большое оживление. Нас заметили; увидели также, что мы не одни, и множество любопытных высыпало навстречу; они были очень удивлены, когда услышали о случившемся; весть об этом быстро распространилась но лагерю.

Естественно, я обо всем доложил Крюгер-бею. Казалось, мое сообщение его не очень обрадовало, потому что он сказал:

— Вы трое совершили геройский поступок, да к тому же взяли в плен четырнадцать человек, но другой поворот событий был бы для меня куда приятнее.

— Другой поворот? Что вы имеете в виду?

— Теперь мы будем вынуждены таскать за собой этих пленных, а это может привести к большим неприятностям.

— Я так не думаю.

— Что вы имеете в виду?

— Они могут оказаться очень полезными при наших переговорах с аярами.

— Тогда, будьте добры, разъясните мне эту пользу, потому что я, честно говоря, этого не вижу!

— Улед аяр отказались платить подушную подать. Каким образом вы надеетесь вытребовать ее?

— Мы узнаем количество людей в племени: определим общее количество лошадей, коров, верблюдов, овец и коз.

— Значит, подушная подать будет выплачиваться скотом. Но весной было мало дождей, а в результате засухи неизвестно сколько животных пало. Стада уменьшились, и многие состоятельные кочевники превратились в бедных людей, бедняки же и вовсе стали нищими. Люди живут только тем, что дают им животные, иначе они пойдут грабить; сейчас они бедствуют. Они питали надежду, что Мохаммед эс-Садок-паша простит им в этом году налог или, по меньшей мере, снизит его; с этой просьбой они даже выслали послов к нему, но паша ничего не сделал. Со своих уменьшившихся стад кочевники будут вынуждены заплатить полный налог, отчего впадут в еще большую нужду. Это-то и ожесточило их; поэтому они и взбунтовались. И вот приходим мы, чтобы силой взыскать с них долг. Я Убежден, что они заплатили бы налог, если бы не понесли столь ощутимые потери. Вы не придерживаетесь такого же мнения?

— Пока что я согласен с вами! — кивнул он.

— Они просто не могут заплатить налог, иначе попадут в еще большую нужду и поэтому станут воевать не на жизнь, а на смерть. Численно аяры превосходят наших воинов. Если они победят, мы будем посрамлены и вынуждены будем возвращаться с позором. Этого мы не должны допустить!

— Такой позор перенести невозможно — лучше уж погибнуть с оружием в руках.

— Совершенно верно: лучше умереть! Ну а теперь возьмем другой вариант — мы побеждаем. Тогда все племя аяров погружается в глубочайшую нищету; оно почти все вымрет от голода, а оставшихся добьют болезни, всегда приходящие вслед за голодом. Нужно ли нам это?

— Вряд ли. Но почему же племя не может перекочевать в те края, где на новых пастбищах скот может откормиться, нагулять мясо да жир?

— Вы полагаете, что аяры должны сменить места кочевий, отыскать свежие луга, чтобы их стада достигли прежнего обилия? Тогда они уйдут в Алжир или Триполитанию[46]Триполитания — область на побережье Средиземного моря вокруг города Триполи; в описываемое К. Маем время входила в состав Турецкой империи; ныне — провинция Ливии., а стало быть, будут потеряны для паши, который уже не сможет получать с них налог — все из-за того, что он не согласился подождать один годик. Вы этого хотите?

— Нет, ни в коем случае!

— Итак, вы не желаете ни нашей победы, ни успеха аяров!

Он ответил не сразу; изумленный, он уставился на меня, задумался и, разумеется, понял мою правоту, потому что сказал смущенно:

— Не знаю, как и поступить. Может быть, вы со свойственной вам прозорливостью при объяснении причин происходящего поможете мне?

— Да, могу дать вам совет; я знаю средство, которое поможет аярам заплатить налог, не причинив им большого ущерба. Вы соберете его с аюнов.

— С аюнов? Каким образом?

— Мне известно, что аюны намного богаче аяров; они перенесут сбор налога куда легче. Когда я взял в плен их предводителя и тринадцать его спутников, я преследовал двойную цель; во-первых, я хотел наказать их за убийство, а во-вторых, я получил в руки козыри, которые мы сможем разыграть против аяров. Теперь мы сможем снизить величину причитающегося с аяров налога, а значит, примирить их с пашой, не сделав ни единого выстрела.

— Это бы все посчитали за чудо.

— Подумайте о том, что между аярами и аюнами действуют законы кровной мести. Нетрудно установить, сколько убийств совершили аюны; за это они должны заплатить цену крови. В наших силах заставить их сделать это, потому что шейх племени находится у нас в плену.

При этих словах Крюгер-бей подпрыгнул, несмотря на свой возраст и высокое положение.

— Да вознаградит вас Аллах за такую ценную мысль и за тот несравненный ум, который был нужен для того, чтобы до нее додуматься! А вы, оказывается, можете быть очень полезным человеком! Дарю вам свою дружбу! Она еще пригодится когда-нибудь.

Он пожал мне руку, а я спросил его:

— Теперь вы не будете осуждать меня за то, что я взял в плен шейха?

— Ни за что!

— Тогда прошу показать его вашим людям. Надо допросить его по поводу убийства старика, жестокости, проявленной к женщине и ребенку. А у меня к нему одно личное дельце.

— Что за дельце?

— Он несколько раз оскорбил меня, назвав собакой, а я пообещал наказать его за это. Ему полагается порка.

— Порка? А знаете ли вы, что свободный бедуин смывает побои кровью? Вас будет ждать его месть, чудовищная месть!

— Конечно, знаю; я знаю все, что вы хотите сказать. Но наказан он должен быть не только за оскорбления, но еще и за злость, за бесчувственность, проявившиеся в дьявольски ужасном обхождении с беззащитной женщиной и ее бедным ребенком. Кровная месть меня не касается; он убил старика, но я не призван быть его судьей; зато я видел слепого ребенка, лежавшего возле головы своей матери, торчавшей из земли и взывавшей о помощи; я видел грифов, слетевшихся к этому месту и готовых растерзать мать и ребенка. Это проявление жестокости изымается из обычая кровной мести, и шейх именно за нее должен получить наказание.

— И тем не менее я не могу не выразить сомнений в ваших полномочиях!

— Скажите, чего вы хотите? Мои христианские чувства возмущены подобной бесчеловечностью. Вы тоже были христианином, и я знаю, что в душе остаетесь им, хотя, к сожалению, носите мусульманский наряд. Вы только предупредили меня о последствиях, которые мне не страшны, а в глубине своего сердца считаете меня правым. Повторяю свою просьбу: позовите своих солдат! Я пообещал, что он будет наказан еще до вечерней молитвы, а свои обещания я привык исполнять. Если вы не согласитесь, я сам отлуплю его!

— Если вы твердо решили выполнить свое обещание, перед моими глазами или за моей спиной, то пусть уж, вам в угоду, наказание совершится здесь.

Дав свое согласие в такой исключительно ясной форме, Крюгер-бей распорядился привести к нему пленных. Он уселся перед отведенной для него палаткой; я должен был занять место по одну сторону от него, Виннету и Эмери — по другую.

Судя по способу, каким он пользовался своим родным языком, точнее, использовал его, чиновник вовсе не мог вершить суд; все его поведение определяли сложившиеся обстоятельства.

Когда солдаты услышали, что господин ратей желает поговорить с пленниками, они сошлись поглазеть. Офицеры образовали вокруг нас широкий полукруг. Привели шейха аюнов с его людьми. Он знал Крюгер-бея и поприветствовал его, но — только легким кивком головы. Свободный бедуин смотрит свысока на чиновника, выполняющего приказы своего начальства или солдата паши. Но здесь он ошибся; Крюгер-бей заорал на пленника по-арабски:

— Кто ты такой?

— Ты же меня знаешь! — дерзко ответил шейх.

— Мне тоже показалось, что я тебя знаю, но твое высокомерное приветствие дало мне повод усомниться, не ошибся ли я. Возможно, ты его светлость великий султан из Стамбула, нынешний предводитель всех правоверных?

— Нет, — ответил шейх, который никак не мог понять, куда клонит военачальник.

— Тогда почему же ты приветствуешь меня словно сам султан, на светлый лик которого не смеет пасть взгляд моих глаз? Вот я и хочу услышать, кто ты такой!

— Перед тобой Фарид аль-Асвад, верховный шейх племени улед аюн.

— Ах, вот оно что! Аллах снова открыл мне глаза, чтобы я смог узнать тебя. Итак, ты бедуин из племени аюнов, никто другой, как аюн, — и не больше, и все-таки твой затылок настолько одеревенел, что ты не удостаиваешь должным приветствием господина ратей, пашу — да ниспошлет ему Аллах тысячу лет благоденствия! Я научу тебя сгибать свою толстую шею!

— Господин, я — свободный аюн!

— Убийца ты!

— Я не убийца, я только осуществил кровную месть, но никого из присутствующих это не должно интересовать. Мы — свободные люди, и у нас есть свои законы, по которым мы и живем; мы платим паше подушный налог, а большего он от нас требовать не вправе, и никакого дела до наших обычаев ему нет.

— Ты ведешь себя так, словно главное для тебя — права, которые ты хорошо изучил, но ты, кажется, плохо знаешь свои обязанности. Я не оспариваю твои права, но и ты вспомни об обязанностях. Ты видишь во мне представителя паши и должен уважать и почитать меня как самого пашу. Ну-ка отойдите на двадцать шагов! А потом подойдете снова и поприветствуете меня, как положено моему положению! Иначе я мгновенно прикажу высечь вас!

— На это ты не осмелишься! — вспылил чернобородый. — Мы — свободные люди, как я уже говорил.

— Вы свободны в пустыне; когда же вы находитесь перед пашой или передо мной, то становитесь подчиненными, потому что платите нам налог. А там, куда я ставлю свою ногу, действуют законы паши. Кто им не подчиняется, тот заслуживает наказания. Ну, двадцать шагов назад, а потом — приветствовать, как следует! Шевелитесь!

Они увидели, что дело серьезно, да и я полагал, что Крюгер-бей приведет свою угрозу в исполнение, если пленники откажутся повиноваться ему. Они отступили на двадцать шагов, потом приблизились снова, низко склонившись до земли и прикладывая правую руку поочередно ко лбу, устам и груди. А Крюгер-бей опять заорал:

— А где же слово «салам»? Вы что, онемели?

— Салам алейкум![47]Мир вам! (традиционное арабское приветствие). — приветствовал его шейх. — Аллах да продлит твои дни и подарит тебе все радости рая!

— Салам алейкум! Аллах да продлит твои дни и подарит тебе радости рая! — дружно повторили все тринадцать его спутников.

— Алейкум-ус-салам![48]И вам мир! (ответное приветствие). — коротко ответил Крюгер-бей. — Что привело вас сюда?

— Нас заставили сюда прийти, — ответил шейх. — За то, что мы наказали одну женщину из племени улед аяр, с которыми нас разделяют обычаи кровной мести.

— Кто вас заставил?

— Те трое людей, что сидят рядом с тобой.

— Но вас-то было четырнадцать! Как же ты можешь, не краснея, сознаваться в том, что вас взяли в плен всего три человека?

— Нам не надо краснеть, потому что эти люди связались с шайтаном[49]Шайтан (араб.)  — дьявол, черт.; он дал им ружья, с которыми не справятся несколько сотен воинов.

— Это богобоязненные люди, и они с дьяволом не знаются. А вы-то ведь все храбрые воины, побеждавшие уже во многих сражениях, не знающие ни колебаний, ни страха.

— Ты же их еще не знаешь, а нам-то они уже сказали, кто они такие.

— Ну и кто же?

— Один из них немси, другой — инглези, третий — американи. Все трое неверные, место которым в аду. Что они тут делают, в нашей стране? Кто дал им право вмешиваться в наши взаимоотношения? Нам эти собаки…

— Стой! — с угрозой в голосе оборвал его полковник. — Не смей их оскорблять, потому что они — мои гости и друзья; вместе с ними вы оскорбляете меня. Не произноси больше таких слов!

И он продолжал совсем другим, гораздо более дружественным тоном:

— Между вами и улед аяр пролегла кровь? Давно ли?

— Почти два года назад.

— Я выступил в поход против них. Стало быть, теперь они мои враги, как и ваши.

— Мы знаем об этом и надеемся, что ты отнесешься к нам как к друзьям.

— А в чью же пользу закончилось то старое кровавое дело?

— В нашу.

— Сколько ваших людей убили враги?

— Ни одного.

— А вы у них?

— Четырнадцать мужчин.

Я знал, что внезапность дружеского тона полковника должна была иметь какую-то причину. И вот теперь он, резко изменив тон, строго сказал:

— Это вам дорого обойдется! Я выдам вас аярам.

— Этого ты не сделаешь! — испуганно воскликнул шейх. — Они же твои враги!

— Но когда я вас выдам, они станут моими друзьями!

— О Аллах! Они будут мстить и всех нас убьют! Но у тебя нет права выдавать нас. Мы же не твои рабы, которых ты можешь дарить по собственному желанию!

— Вы — мои пленники! Напоминаю вам, что прогулка на место, где вы закопали женщину, дорого вам обойдется!

Шейх мрачно уставился в землю прямо перед собой, затем, подняв глаза и проницательно и испытующе взглянув в лицо полковнику, спросил:

— Ты в самом деле собираешься нас выдать?

— Клянусь в этом своим именем и собственной бородой!

Гримаса лютой ненависти пробежала по лицу аюна, и он насмешливо продолжал:

— Ты, верно, думаешь, что они нас убьют?

— Да, вероятно, так они и поступят.

— Ты ошибаешься; клянусь моей душой, ты ошибаешься! Они не станут нас убивать, они возьмут с нас дине[50]Выкуп за кровь (араб.). : несколько лошадей, верблюдов и овец ценнее для них, чем наша кровь. Потом мы станем снова свободными и подумаем о тебе! Мы тебе… тебя…

Он сделал угрожающее движение рукой. Полковник притворился, что не видел этого жеста, и сказал:

— Не заблуждайся! Дело, видимо, не в нескольких головах скота, речь пойдет о гораздо большем.

— Нет, мы-то уж знаем обычную в наших краях цену и сможем ее заплатить сполна.

Тогда полковник обернулся ко мне и спросил:

— А ты какого мнения, эфенди?

Общепринято размер дине, цены крови, определять платежными возможностями человека, вносящего штраф. В данном конкретном случае можно было подразумевать, что улед аюн платят не столько за убитых аяров, сколько возмещают причитающуюся с тех подушную подать. Полковник знал об этом, а потому повернулся ко мне, надеясь, что я должен суметь повернуть разговор в нужном направлении. Я отвечал примерно так:

— Ты хочешь, о господин, переговорить с аярами о выдаче наших пленных?

— Да.

— В таком случае я вынужден просить твоей любезности, чтобы ты назначил меня руководителем этих переговоров.

— Я удовлетворяю твою просьбу, потому что знаю: лучшего человека для этой цели мне не найти.

— В этом случае аюны, разумеется, заплатят больше, чем они предполагают сейчас.

— Ты полагаешь? — спросил он, развеселившись.

— Да. Шейх аюнов назвал меня собакой, неверным; но я знаю Коран и различные его толкования куда лучше его. Я докажу это ему и накажу его за оскорбительные высказывания тем, что поставлю условием выдачи пленных уплату цены крови за убитых аяров в точном соответствии с Кораном и комментариями к нему.

Тут шейх презрительно рассмеялся и крикнул:

— Немси, неверный, христианин хочет знать Коран лучше нас и определять дине по Священной книге! Высокомерие помутило ум гяура!

— Помолчи! — предостерег его я. — Еще не раздался призыв к вечерней молитве, а ты называешь меня гяуром. Ты знаешь, что говорится в Коране и толкованиях к нему о дине?

— Нет, потому что там об этом совершенно ничего не сказано, иначе я должен был бы знать.

— Ты заблуждаешься, и я просвещу твой невежественный ум. Так слушай же, и пусть услышат это твои люди: Абд аль-Мутталиб, отец отца Пророка, пообещал восславить Господа, если он пошлет ему десять сыновей; в этом случае он решил принести в жертву одного из детей. Его желание исполнилось, и он, чтобы выполнить обет, спросил у судьбы, кого из десяти сыновей он должен принести в жертву. Жребий пал на Абдаллаха, позднейшего отца Пророка. Тогда Абд аль-Мутталиб взял мальчика за руку и вывел его из Мекки, намереваясь принести жертву за стенами города. Но тем временем жители города прослышали про его обет; они последовали за аль-Мутталибом и стали убеждать его не совершать жестокое и кощунственное деяние. Они пытались смягчить его отцовское сердце, но он не обращал внимания на уговоры и собирался осуществить свое намерение. Тогда один из мужчин попросил его сначала обратиться к известной прорицательнице. Абд аль-Мутталиб так и сделал, а та предложила поставить по правую руку мальчика, а по левую — десять верблюдиц, а потом бросить жребий, чтобы узнать, кого следует убить — мальчика или верблюдиц. Если жребий падет на Абдаллаха, то надо привести еще десяток верблюдиц и опять прибегнуть к жребию; процедуру эту придется продолжать до тех пор, пока судьба не выберет животных; тем самым Господь укажет, скольких верблюдиц стоит жизнь и кровь мальчика. Так и поступили. Десять раз жребий падал на мальчика, так что с левой стороны аль-Мутталиба оказалось уже сто верблюдиц. В одиннадцатый раз жребий указал на животных. В память о том дне цена человеческой крови была установлена в сто верблюдиц, и каждый воистину верующий мусульманин должен руководствоваться не обычаями той или иной страны, а упомянутым, освященным веками правилом Корана. Ну, что ты теперь скажешь?

Свой вопрос я адресовал шейху. Он какое-то время угрюмо смотрел в землю, потом спросил, бросив на меня свирепый взгляд:

— Что за мутакаллим[51]Мутакаллим (араб .) — мусульманский ученый-теолог. взял на себя смертный грех, посвятив неверного в тайны ислама? Пусть сожжет его Аллах в адском огне!

— Мой учитель был христианин, как и я. Мы, христиане, знаем ваше учение лучше вас самих. А теперь займись подсчетом! Вы убили четырнадцать аяров; это составляет четырнадцать сотен верблюдиц, — вот сколько вы должны заплатить, если хотите спасти свои жизни.

— Неужели аяры спятят и потребуют столько животных?

— Да, а то и еще больше. Они бы спятили, если бы не потребовали этого. Мы передадим вас в их руки только с этим условием. Мы сделаем им великолепный подарок, и они его с радостью примут, потому что смогут тогда уплатить подушную подать, да еще много скота оставят себе, возместив былые потери!

— Ты мыслишь как неродившийся ребенок! Откуда мы наберем четырнадцать сотен верблюдиц?

— Разве у этих животных нет цены?

— Значит, нам придется расплачиваться золотом? Да такого количества наличных денег нет во всей стране. Мы не будем платить — мы совершим обмен. Но про это ты не узнаешь, потому что ты неверный, гяур!

— Гяур! Опять оскорбление! Оно добавится к другим, что только увеличит твое наказание. И разве я сказал, что вы должны расплатиться деньгами? Если у вас распространена меновая торговля, а я знаю, что это так, то никому не запрещено возместить стоимость четырнадцати сотен верблюдиц. Вам известна стоимость верблюда, быка, лошади, овцы, козы, а отсюда легко сосчитать, сколько животных надо привести за верблюдиц. Вообще-то это еще не все, что вы должны заплатить.

— Как это не все? А что еще? — взорвался шейх.

— Ты знаком с тем, как толкуют Коран Самакшари и Бейдави?

— Нет.

— А я их изучал. Еще раз оказывается, что я, которого ты называешь презрительно гяуром, знаю учение, заповеди и законы ислама лучше вас, хотя вы и считаете себя верующими и истинными приверженцами Пророка. А упомянутые мною толкователи — самые знаменитые из всех, они в полном единодушии говорят: «Кто оскорбит, опорочит жену другого, погубит ее честь, тот должен уплатить половину цены крови; кто подвергнет ее жестокому обращению, тот тем самым погубит честь ее мужа и должен будет уплатить полную стоимость дине». Ты понял, о чем я сказал?

— Пусть уничтожит тебя Аллах! — прошипел он.

— Вы совершенно бесчеловечно обошлись с женщиной, которую я спас, а тем самым погубили честь ее мужа. Это обойдется вам в полную стоимость цены крови, то есть в сто верблюдиц или в соответствующее количество других животных. При этом я настолько добр к вам, что не включаю в расчет ту опасность, которой вы подвергли слепого ребенка. Но обещаю вам, что жизни свои вы сохраните только в том случае, если к четырнадцати сотням верблюдиц за убитых прибавите еще сотню за женщину! Она бедна, а я хочу, чтобы ее страдания были возмещены состоянием.

Тут шейх не смог больше сдержаться; он выскочил на два шага вперед и закричал:

— Пес! Как ты можешь требовать такое! Какое тебе, сукину сыну, дело до наших племенных отношений! Ты совсем сошел с ума, если воображаешь, что два самых сильных племени страны будут действовать в соответствии с твоими желаниями! Я бы придушил тебя, не будь у меня связаны руки. Получи хоть это! Я плюю на тебя, плюю прямо в твою морду!

И он действительно выполнил свою угрозу; но я, сидя на земле, резко отклонил корпус в сторону, так что плевок пролетел мимо. Здесь вмешался Крюгер-бей:

— Уведите собак, иначе они взбесятся! Они выслушали наши требования, и мы ни на пядь от них не отступим; вопрос о передаче пленников решен, и им придется уплатить цену крови в соответствии с нормой Корана, а кроме того, еще сотню верблюдиц за женщину, если только не хотят расстаться с жизнью. Если пленники недостаточно богаты, выкуп должно внести все племя!

Пленных увели, но шейха по моему знаку вернули, снова связав ему ноги, поскольку он проявил себя таким необузданным.

Солнце уже зашло, и наступило время салат-уль-магреб, молитвы, совершающейся сразу же после заката. В каждом караване, в любом отряде, находящемся в пути, выбирают человека, которому доверяется роль духовного руководителя; если не окажется имама, дервиша или другого духовного лица, то таким наставником становится человек, хорошо знакомый с религиозными обрядами. У нас таким знатоком оказался мой друг старый фельдфебель Саллам. Едва солнце коснулось горизонта, как он закричал громким, далеко разносившимся голосом:

— Хай алас-Салла, хай аллаль фела! Аллаху акбар!.. Вставайте на молитву, вставайте ради спасения своего! Аллах воистину велик! Верую, что нет Бога, кроме Аллаха; верую, что Мухаммад — Пророк его!

За этим призывом последовало предписанное правилами восхваление Аллаха, состоящее из тридцати семи стихов, или разделов, которое в мечетях сопровождается курением опия. Все солдаты опустились на колени, обратив лица в сторону Мекки, и молились с таким рвением и благоговением, каких следовало бы пожелать многим христианам. Только шейх, связанный по рукам и ногам, не мог молиться. Он почти не сводил с меня глаз, и я заметил, как в его взгляде сменялись выражения то презрения, то насмешки. Последний раздел молитвы гласит:

«Един Бог, и нет у него спутников. У него власть, у него и слава. Он дает жизнь и убивает, но сам не умирает. В его руках добро, и он распоряжается всеми вещами. Нет Бога, кроме Аллаха! Он держит обещания и помогает своим слугам. Он, единый, возвеличивает свое войско и уничтожает рать врагов. Нет Бога, кроме Аллаха, и мы не служим никому другому — только ему; мы — его слуги, искренние, верные; мы останемся ими даже тогда, когда неверные захотят отвратить нас от него. Во веки веков будь прославлен Господь, правитель мира! Да будет прославлен он и утренней и вечерней порой! Да славится он в небесах и на земле, в румянце утренней и вечерней зари, до и после полудня и в самый полуденный зной!»

Едва прозвучали эти последние слова и молящиеся поднялись с колен, шейх проскрипел осипшим голосом, причем так громко, что все находившиеся возле меня смогли услышать:

— Ну, ты, пес, как же твоя клятва?

Я не отвечал.

— Ты, кажется, позабыл о своей угрозе! Грозиться-то легко, а вот выполнить задуманное — у тебя просто не хватает смелости!

Я все еще не говорил ни слова.

— Стало быть, ты лжец, который, едва извергнув слово, тут же пожирает его! Разве ты не собирался наказать меня еще перед салат-уль-магреб? И вот молитва закончилась. Ты не держишь своего слова — я презираю тебя!

— Саллам! — позвал я своего старого друга.

Фельдфебель подошел ко мне.

— Что сейчас была за молитва?

— Магреб.

— А какая будет потом, когда совсем стемнеет?

— Салат-уль-ашья, ночная молитва.

— Хорошо. Ну-ка позови бастоннаджи[52]Бастоннаджи — экзекутор, лицо, которому поручено исполнение приговоров, предусматривающих порку или палочные наказания (тур.). !

— Кого-то надо наказать?

— Шейха племени улед аюн.

— Сколькими ударами?

— Сотней.

— Господин, тогда он много дней не сможет встать на ноги и будет не способен сам двигаться.

— Но бить надо будет не по пяткам, а по спине.

— Ну, тогда другое дело! Аллах да благословит твой разум, господин! Теперь мы опять наконец-то сможем прочитать «Заключение», чего не было уже довольно долго: каждый удар сопровождается именем Аллаха. Ты позволишь мне произносить эти имена? Я сделаю это с большим удовольствием!

— Не возражаю!

Он ушел исполнять мое поручение. В какой мусульманской воинской части нет бастоннаджи! Этот человек в чине унтер-офицера быстро прибыл со своими помощниками на место; сюда же, к палатке полковника, потянулись со всего лагеря солдаты и офицеры.

А тот не нашел никаких возражений против экзекуции; да он даже обрадовался этой процедуре и приказал набить себе и нам трубки, чтобы наше удовлетворение было полнее. Мы все еще сидели у входа в палатку, а шейх лежал перед нами. Я не собирался поступать с ним так строго; мне вообще неприятно присутствовать при подобных сценах; но шейх заслужил порку бесчеловечным отношением к женщине, да и все его последующее поведение не располагало к снисходительности.

— Сотня ударов! Хорошенькая порция! — сказал Эмери. — Я бы такой не хотел, нет уж, спасибо!.. А он выдержит?

— Разумеется.

— А фельдфебель будет при этом читать молитву?

— Да.

— «Заключение»? Оригинальный народ эти мусульмане! Во время порки стократно восхвалять Аллаха!

— Я не рассматриваю это как богохульство. Сотня ударов и сотня имен Аллаха — тут уж не обсчитаешься. Мне еще не доводилось присутствовать при подобной экзекуции, но меня уверяли, что довольно часто наказуемый тоже произносит имена Аллаха… скорее, пожалуй, ревет, чтобы приглушить боль.

— Посмотрим и послушаем. Это и в самом деле любопытно!

Надо сказать, что завершающая мусульманская молитва, называемая «Заключением», содержит сотню эпитетов Аллаха, произносимых под земные поклоны и вскидывание рук. Видимо, христианскому читателю очень интересно будет узнать, какими словами называют Аллаха приверженцы ислама, поэтому я приведу здесь отрывок из этого «Заключения»:

«Всемилосерднейший! Всевластный! Всесвятейший! Освобожденный ото всех ошибок! Всепокрывающий! Высокочтимый! Великолепнейший! Творец! Всепорождающий! Всемилостивейший! Всепринуждающий! Всеведающий! Всепринимающий! Всерасширяющий! Всеунижающий! Всевозвышающий! Всепочитающий! Всесокращающий! Всеслышащий! Всевидящий!..» Ну и так далее.

Когда шейх увидел подходящего бастоннаджи, он уставился на меня каким-то отсутствующим взглядом, потом вдруг глаза его ожили, и он спросил меня:

— Кто… кто этот человек?

— Бастоннаджи, — с готовностью ответил я, нисколько не проявляя враждебности. — Ему придется заняться тобой.

— Я… я должен… получить… сто… сто палок! Гяур!

— Замолчи, иначе ты получишь сто пятьдесят!

— Я — свободный улед аюн! Никто не посмеет меня ударить!

— Кроме бастоннаджи!

— Это повлечет за собой кровь… кровь… кровь!

— Перестань грозить, скоро ты взвоешь! Ты все получишь сполна, чтобы почувствовать, как легко исполняю я свои угрозы.

— Тебе это будет стоить жизни!

— Не болтай! Не такому трусу, как ты, покушаться на мою жизнь! Сегодня я посмотрел, чего ты стоишь! Бастоннаджи, можно начинать!

— Покрепче?

— Выполняй свой долг, но я не хочу, чтобы он умер.

— Тогда он не умрет, но не дай мне Аллах изведать то наслаждение, которое я приготовил для этого человека! Разденьте его!

Этот приказ вовсе не подразумевал снятие одежд. Наказуемого положили на землю, завернули его бедуинский плащ и развязали руки, чтобы прикрутить их к древку копья, которое держали двое солдат. Двое других уселись на пятки, и шейх оказался распростертым на песке спиной вверх.

— Мы готовы, господин! — отрапортовал бастоннаджи, выбирая правой рукой палку из связки, которую он держал в левой.

— Начинайте! — кивнул я.

Все посмотрели на старого Саллама, который вытянул руки вперед и начал молитвенное завывание:

— Бисмиллахи ’р рахмани ’р рахими… Велики и многочисленны грехи этого мира, и скрывают они сердца во зле. Но не дремлет правосудие, и наказание не минует грешников. О Аллах, о Мухаммад, о праведные халифы! Слушайте, правоверные, благочестивые любимцы добродетели, сто священных имен того, кто без греха, кто вершит вечное правосудие и возмездие! Слушайте их, а не стоны этого червяка, чьи грехи будут теперь отмечены на его безбожной спине! О Всемилосерднейший! О Наисострадательнейший! О Всевластный!..

Естественно, за каждым из этих трех имен последовал палочный удар. Потом последовали другие — медленно, один за другим. При восклицании «О» бастоннаджи размахивался, а при следующем слоге опускал палку. Шейх сначала не подавал признаков жизни; он крепко сжал зубы и не проронил ни звука. Но при пятнадцатом имени шейх со стоном раскрыл рот, а вместе с семнадцатым стал плачущим тоном считать:

— О Сочувствующий всем… О Открытый всем… О Всеведающий… О Всеприемлющий… О Всерасширяющий…

Теперь я, конечно, видел и слышал, что «Заключение» исключительно хорошо подходит для того, чтобы крики и вопли наказуемого становились все музыкальнее и звучнее. Шейх вполне заслужил свою сотню ударов, но зрелище становилось для меня просто невыносимым, и, когда отсчитали шестидесятый удар, я приказал прекратить наказание и унести пленника. Морально он пострадал вряд ли меньше, чем физически, и я был твердо убежден, что получил заклятого врага, но это меня нисколько не волновало.

Глате, женщина, которую я спас, подошла ко мне поблагодарить за наказание, постигшее ее мучителя. По тому, как с ней до сих пор обходились, она поняла, что ей здесь нечего опасаться. Она не знала, что за нею тайно наблюдают. Мы опасались, что спасенная ускользнет из лагеря и потом, встретив воинов своего племени, сообщит им важные сведения о нас, даже не подумав, что становится предательницей.

Спать мы легли вовремя, потому что завтрашний путь через уорр был не только трудным, но и становился все опаснее по мере нашего приближения к развалинам, в которых, как мы предполагали, враги прятали наших людей.

Подъем на следующее утро был ранним. Позавтракав, мы накормили лошадей и верблюдов, а потом выступили в путь. В самый последний момент ко мне подъехал Виннету и сказал:

— Мой брат может отъехать со мной? Я ему кое-что покажу.

— Что-нибудь хорошее?

— Скорее плохое.

— О! Что же это такое?

— Как известно моему брату, у Виннету есть привычка быть осторожным даже там, где другим это кажется совершенно излишним. Я решил на всякий случай объехать лагерь и заметил след, вызвавший у меня подозрение.

В то время как весь отряд, привязав пленных к лошадям, покинул лагерь, Виннету поехал со мной на юго-восток, где мы увидели на песке, между двумя большими камнями следы человека, сначала прошедшего к лагерю, а потом вернувшегося обратно. Мы пошли по следам и добрались до места в скалах, где человек, оставивший следы, встречался с другим, подъехавшим на лошади. Судя по всему, они долго беседовали.

Следы, по нашей оценке, были оставлены восемь часов назад, значит, встреча состоялась около полуночи. Теперь нам оставалось только отправиться по следу всадника. Он уходил все время на юго-восток, значительно отклоняясь от того направления, каким должен был двигаться наш отряд. Это немного успокоило нас, мы повернули лошадей и через каких-нибудь полчаса соединились с походной колонной.

Конечно, мы сейчас же поделились своими наблюдениями с Крюгер-беем и Эмери. Первый отнесся к нашему сообщению легкомысленно и нисколько не озаботился им; другой же вознамерился вместе с нами смотреть этим вечером во все глаза. Причина у нас для этого была. Эмери поинтересовался:

— Может быть, всадник побывал в лагере, пока мы спали?

— Нет.

— Значит, у него были причины не показываться. А тот, кто не хочет, чтобы его видели, другом быть не может; остается предположить, что он враг.

— А тот, кто тайно по ночам встречается с врагом, — изменник. Стало быть, в нашем отряде есть предатель, — сказал я.

— Ты прав, я того же мнения, но кто бы это мог быть? Если мы сегодня вечером будем внимательны, то, может быть, и поймаем его. Долго ли еще ехать до этих развалин?

— Мы должны прибыть к ним завтра после полудня.

— Тогда можно ожидать, что всадник сегодня вечером опять появится, чтобы разузнать новости. Мы задержим его, а вместе с ним и второго заговорщика.

К сожалению, это наше пожелание не сбылось, потому что произошли события, в реальность которых мы вряд ли бы поверили, если бы нам об этом сказали заранее, хотя мы и знали, что коларази Калаф бен Урик — отъявленный мошенник. Он перешел к врагам и сошелся с ними куда ближе, чем мы думали. Ночной всадник действительно оказался шпионом аяров, а тот, с кем он общался, был не кто иной, как наш проводник, которому мы так доверяли.

Уорр очень затруднял наше продвижение вперед. Мы не могли двигаться плотной колонной, нам приходилось делиться и высылать гораздо больше патрулей и разведчиков, чем обычно это делается. Однако ближе к полудню, когда мы сделали короткий привал, проводник утешил нас заявлением, что уорр часа через три кончится, а дальше опять пойдет открытая степь, в которой, к счастью, можно отыскать траву.

Через час после полудня мы продолжили путь, а еще через полчаса к нам подъехал проводник и сообщил полковнику:

— Вон там, на той стороне, находится место, где убили мюльасима[53]Мюльасим — лейтенант (тур.). Ахмеда.

Он показал направо, то есть на юго-запад.

— Мюльасима Ахмеда? — удивленно переспросил Крюгер-бей.

— Да.

— Так он убит?

— Да. Я же тебе говорил, господин!

— Ни словечка!

— Прости, господин! Я точно помню, что рассказал тебе об этом. Как бы мог я забыть такую важную новость или умолчать о ней!

— Может быть, я не обратил на нее внимания? Наверно, я тоже думал о чем-нибудь очень важном и пропустил твои слова мимо ушей. Ахмед мертв! Убит! А кем?

— Его убили несколько аяров у ручейка на той стороне.

— Убийц схватили?

— Да, мы их поймали и тут же расстреляли. Их было трое.

— А куда вы дели труп Ахмеда?

— Мы захоронили его там, где он погиб.

— Расскажи мне все подробнее!

— Мы ехали тем же самым путем, что и сейчас. Мюльасим от кого-то услышал, что в десяти минутах езды отсюда есть вода, и поскакал туда, потому что его лошадь сильно устала, и он решил напоить ее. Остальные поехали дальше, но вдруг мы услышали выстрел. Коларази сразу же послал десятерых; среди них находился и я; мы должны были выяснить, кто стрелял. Когда мы подъехали к источнику, то увидели троих аяров, расположившихся у воды. Они не обратили никакого внимания на наше приближение; они-то и застрелили мюльасима. Мы схватили их и привезли к коларази. Тот дал приказ об остановке. Суд был недолгим — аяры получили по пуле. Потом офицеры с небольшой командой отправились к источнику, где и похоронили мюльасима. Мы завалили его тело камнями и трижды разрядили свои ружья.

— Ахмед, бравый, смелый Ахмед! Я должен увидеть его могилу! Покажи ее нам!

Еще и по сей день не могу объяснить, почему я тогда был таким беспечным и поверил проводнику. Ведь его рассказ звучал так неправдоподобно! Он будто бы докладывал Крюгер-бею, а тот ничего не запомнил! Я должен был бы подумать о ночном всаднике. Но он же ускакал на юго-восток, тогда как мы двигались на юго-запад.

Итак, мы отправились за проводником — Крюгер-бей, Эмери и я. Виннету с нами не поехал, может быть, только потому, что он не мог принимать участия в нашем разговоре. Прежде чем мы покинули отряд, полковник приказал солдатам продолжать движение, хотя и сбавив темп.

Мы продвигались среди скал, и длилось это, разумеется, гораздо больше десяти минут. Такая задержка должна была бы меня удивить. Наконец мы прибыли на место.

Под высокой отвесной скалой виднелась жалкая лужица, которая, судя по всему, пополнялась буквально по капле. В сторонке громоздилась горка мелких камней. Указав на них, проводник сказал:

— Вот и могила.

— Я должен помолиться, — сказал полковник, слезая с коня.

Мы тоже спрыгнули на землю, оставив оружие на луках седел. Кроме нас, не видно было ни души. Трудно было даже предположить присутствие людей в этом неприветливом месте. Крюгер-бей опустился на колени и начал молиться. Мы с Эмери остались стоять, скрестив руки на груди. Проводник остался на лошади, что тоже должно было нам сразу броситься в глаза.

Закончив молитву, полковник поднялся на ноги и спросил:

— А как лежит мюльасим? Лицом к Мекке?

— Конечно, господин, — ответил проводник.

Не думая ничего плохого, я возразил:

— Но ведь это же невозможно. Мекка расположена на востоке, а эта груда вытянута с юга на север.

— Верно! О Аллах! Его же неправильно положили!

— К тому же, — добавил я, становясь внимательным, — что это я вижу? Груду камней должны были сложить две недели назад, но эти булыжники трогали гораздо позже.

— Да, их навалили намного позже, — согласился Эмери.

— Почему? — спросил полковник.

— Посмотри, как сыплется песок, мелкий, как мука, хотя никакого ветерка не чувствуется! Песочная пыль забилась во все щели, во все трещинки, на других камнях она видна повсюду. Здесь же, вверху на камнях и на булыжниках внутри груды, незаметно даже следов песка. Значит, ее сложили не четырнадцать дней назад. Да, я могуутверждать, что ей не три и даже не два дня. Возможно, ее сложили только сегодня, чтобы… Have care! ’sdeath![54]Берегись (англ.).

Эмери прервал свою речь и выпалил это предупреждение на английском языке, потому что в тот самый момент неожиданно вокруг нас закружились какие-то странные существа, бросившиеся на нас и наших лошадей, так что мы не смогли добраться до притороченного к седлам оружия. Я, правда, быстро выхватил из-за пояса револьвер, но столь же стремительно шесть, восемь, нет! — девять человек набросились на меня сзади и спереди, со всех сторон и крепко схватили меня. Я напряг всю свою силу, и мне удалось все-таки освободить руки. Я уже собирался стрелять; двенадцать револьверных пуль дали бы мне время для передышки; но тут кто-то рванул мои ноги назад; я полетел носом в землю, и сейчас же вся эта дикая орава подмяла меня под собой. К ним присоединились другие бандиты. Один вырвал у меня револьвер; другой выдернул из-за пояса нож; они связали меня — я стал пленником.

Падая, я успел заметить удирающего галопом проводника и внезапно понял, что он нас предал. Справа от меня лежал Крюгер-бей, а чуть поближе — Эмери; оба были, как и я, связаны. Наконец англичанин крикнул мне:

— Мы вели себя как ослы; проводник оказался предателем. Но успокойтесь! Убивать нас, кажется, не хотят. Значит, у нас есть время. Виннету бросится по нашим следам и обязательно отыщет нас!

Их было человек, пожалуй, пятьдесят — тех, что захватили нас врасплох; они прятались в окрестных скалах, и мы не смогли заметить ни одного оставленного ненароком следа. Один из них, видимо, вождь, сказал Крюгер-бею:

— Ты-то нам и был нужен, но двоих других мы тоже заберем с собой, а завтра мы встретимся с твоим войском, чтобы уничтожить его, если паша не даст нам верблюдов, лошадей, овец и другое питание для солдат. Скорее уезжаем отсюда, пока их не хватились!

Нас заставили сесть на собственных лошадей и крепко прикрутили к ним; потом отряд помчался прочь, на юго-запад, напрямик через разбросанные по полю камни, минуя их, пока наконец часа через два уорр не кончился.

Охотнее всего я отхлестал бы себя по щекам, но, во-первых, руки мои были связаны, а во-вторых, лучше уж было отказаться от подобного самоуничижения. Моего оружия, моего прекрасного, доброго оружия, не было. Его навесил на себя предводитель, парень с лицом обезьяны. Казалось ясным, что в плен нас захватили улед аяр.

Эмери надеялся на Виннету. Да, я верил в апача больше, чем в кого-нибудь другого, но что мог он сделать один, если учесть, что в арабском он был не силен! Значит, не было здесь ни одного человека, с кем он смог бы договориться. Однако мне и в ум не пришло посчитать партию проигранной. Эмери был прав; кажется, нам хотели сохранить жизнь, потому что ни один из нападавших не воспользовался оружием при нашем пленении. Это должно было нас успокоить. Далее, у нас были в руках хорошие козыри, которые мы могли разыграть: спасенная нами Глате и пленные улед аюн, которых мы хотели выдать их смертельным врагам, вследствие чего последние достигнут того, что, как я слышал, они хотели получить.

Неприятно мне было только то, что нас разделили. Меня поместили в голове маленького отряда, полковника — в середину, а Эмери — в хвост, отчего мы не могли переговариваться друг с другом. Я прилежно поглядывал на восток, где должны были находиться наши люди, но ничего не смог увидеть, хотя скалы исчезли и местность стала ровной. Скорее всего наше отсутствие показалось им слишком долгим, и они сделали остановку, чтобы разыскать нас. К сожалению, я был убежден, что проводник сделает все возможное, дабы их обмануть и запутать.

Пустыня, местами каменистая, местами песчаная, закончилась, как и обещал проводник; равнину скорее можно было назвать степью, потому что она поросла травой, хотя и скудной. Теперь отряд повернул на восток, и лошади перешли в галоп. Сначала мы двигались на юго-запад, а теперь повернули на восток. Это был обходной маневр, чтобы сбить с толку преследователей.

Солнце склонялось к западу; примерно через три четверти часа надо было ожидать сумерек. Местность все время повышалась, и по правую руку показались вершины холмов. Два холма выделялись особенно характерными очертаниями, хотя находились они на приличном удалении. Это должны были быть высокие горы, то есть в этой стране они считались таковыми. Я не ошибся — это были горы Маграхам. Стало быть, теперь наш путь шел не к развалинам. Видимо, улед аяр уже оставили их и переместились в окрестности Маграхам.

Мы описали широкую дугу, и уорр, по которому мы ехали прежде, находился теперь не далее чем в часе хорошей скачки к северу от нас, если, конечно, я верно сориентировался. Это было очень важно. Вообще в различных обстоятельствах очень многое зависит от правильной оценки своего расположения на местности, и поэтому я всегда очень тщательно занимался этим.

Теперь мы увидели перед собой весьма своеобразную горную систему. Справа и слева круто поднимался на значительную высоту плотный массив, срезанный посредине почти до самого уровня степи. Мне показалось, что здесь какое-то гигантское существо пекло хлеб, а потом, взяв в руки огромный многокилометровый нож, разрезало буханку пополам, до самого низа, и обе половинки немного отодвинуло одну от другой. По боковым сторонам массива было бы легко взобраться до вершины, тогда как со стороны разделявшей массив трещины, или прохода, это было бы невозможно, потому что стенки обрывались почти вертикально.

«Проход будет иметь большое значение для нас», — подумал я, едва увидев его, и это предположение полностью оправдалось уже в следующую ночь. Аяры скакали прямо в ущелье.

Но прежде чем мы до него добрались, я обернулся и внимательно посмотрел в том направлении, откуда мы приехали. Если я не ошибся, то там, очень-очень далеко, двигалась маленькая светлая точка размером не больше горошины. Это был человек, одетый в хаик, светлый плащ, и предчувствие подсказало мне, что это может быть Виннету, что впоследствии и подтвердилось. Он мчался по нашему следу, а значит, сделал тот же самый объезд, что и мы; ему нас, должно быть, было видно лучше, чем нам его: ведь нас было пятьдесят человек, и все — в белых бурнусах[55]Бурнус — длинный плащ с капюшоном у кочевников-арабов.. Я был уверен, что такой человек, как апач, приехав сюда, поведет себя крайне осторожно и ни в коем случае не позволит себя заметить. Я догадывался, что он очень скоро спасет нас, или, по крайней мере, меня, несмотря на любую опасность.

Мы въехали в ущелье, где над нами поднимался гладкий скальный обрыв, словно срезанный ножом. Пожалуй, никто бы не смог взобраться по этим скалам. Мы не проехали и пяти-шести сотен шагов, как прямо впереди вынырнули как из-под земли палатки походного лагеря бедуинов, между которыми сновали люди. Тут и там рубили сухие ветки, готовя топливо для вечерних костров. Не одна сотня обитателей лагеря высыпала нам навстречу, приветствуя своих победоносных товарищей чисто по-восточному, то есть чрезмерным ликованием. За палатками расположились солдаты, которых, как я заметил, сторожили часовые, а еще подальше я разглядел огромное множество лошадей. Повсюду видны были только мужчины, и ни одной женщины. Стало быть, мы и в самом деле находились в походном лагере, а солдаты, которых караулили часовые, были пленными из того самого окруженного эскадрона, который, как я уже знал, был вынужден сдаться. Теперь я был готов к тому, чтобы встретиться с коларази Калафом бен Уриком, точнее — с шулером и убийцей Томасом Мелтоном, что было его подлинным именем. Я очень злился, что он увидит меня пленником, однако я успокоил себя, вспомнив, что и сам он сейчас находится в таком же положении. Но тут я, пожалуй, сильно заблуждался.

Мне было совершенно непонятно, почему аяры разбили лагерь здесь, в узком ущелье. Как я со стыдом убедился, они прекрасно были осведомлены о нашем приближении. А что бы произошло, если бы наш отряд разделился и вошел в ущелье одновременно с двух сторон? В таком случае оказавшиеся между нами аяры погибли бы, поскольку не смогли бы подняться по отвесным стенам ущелья и спастись. Вскоре мне пришлось узнать, почему они чувствовали себя так уверенно.

Со всех сторон мы встречали презрительные взгляды, еще хуже были насмешки и обидные словечки, которые мне довелось услышать. Самым лучшим было ни на что не обращать внимания.

Слева, прижавшись к самой стенке ущелья, стояла необычно большая палатка, украшенная полумесяцем и прочими финтифлюшками. Видимо, это была палатка шейха. К ней нас и привезли шестеро всадников, в то время как остальные поотстали. Подъехав к большой палатке, эти шестеро спешились, развязали нас и вынудили спуститься на землю. Перед палаткой сидел на коврике старик с длинной седой бородой, придававшей ему весьма почтенный вид. Пока он наблюдал за нами, я изучал его. Взгляд его был проницательным, но открытым, а лицо выдавало человека, достойного доверия; такого даже можно бы было полюбить. Среди своих он пользовался бесспорным авторитетом, о чем свидетельствовала почтительная робость, с какой воины, сбежавшиеся поглазеть на нас, остановились в уважительном удалении от палатки. В руках он держал длинную трубку, время от времени затягиваясь из нее.

Парень с обезьяньим лицом передал ему мои ружья, потом принес оружие Эмери и Крюгер-бея и, кажется, дал полный отчет обо всем происшедшем — во всяком случае они о чем-то долго говорили между собой вполголоса. Мы все это время стояли неподвижно, терпеливо ожидая, что будет дальше. Закончив переговоры с шейхом, рапортовавший вместе с пятью другими бедуинами удалились; они увели с собой и лошадей. Теперь Крюгер-бею надоело ждать, он подошел к шейху и сказал:

— Мы же знакомы. Ты — Мубир бен Сафи, верховный шейх племени улед аяр. Приветствую тебя!

Шейх отвечал:

— Да, я тебя знаю, но приветствовать не буду. Кто такие эти двое?

— Один из них Кара бен Немси из страны Алман, а другой — Белуван-бей из страны Инглис.

— При тебе был еще один чужеземец из Билад-ул-Америк?

— Да. А откуда ты знаешь? — удивленно спросил полковник.

— Я все знаю, а откуда — тебя это не касается. Где этот американи?

— С моими людьми.

— Жалко! Здесь кое-кто очень хотел бы с ним повидаться.

Этот «кое-кто» был, разумеется, Мелтон, который, как я предполагал, находился среди пленных солдат. Но мое предположение было ложным, потому что в тот самый момент быстрыми шагами подошел высокий худой бедуин, у которого шейх спросил:

— Его похоронили?

— Не совсем еще, — ответил пришедший. — Надо засыпать яму; я убежал пораньше оттуда, потому что услышал, что предложенная мною проделка удалась. Где чужеземец из страны Америк?

— Его с ними нет.

Пришедший приблизился. Едва Крюгер-бей увидел его, как изумленно воскликнул:

— Калаф бен Урик, мой коларази! Тебя взяли в плен?

— Никто меня в плен не брал, я совершенно свободен, — гордо ответил тот.

— Свободен? Тогда и меня тотчас освободят, потому что я предполагаю…

— Молчи! — оборвал его изменник. — Не жди от меня никакой помощи! Я больше не хочу иметь с тобой ничего общего, потому что…

Он прервался посреди фразы и отступил на несколько шагов. Взгляд его случайно упал на мое лицо. Он сразу же узнал меня, но не хотел верить собственным глазам и спросил у шейха, с трудом переведя дыхание:

— А вот этот пленник сказал тебе свое имя?

— Да. Его зовут Кара бен Немси, он из страны Алман.

Тогда коларази выпалил по-английски:

— All devils![56]Тысяча чертей! (англ.). Значит, глаза меня не обманули, хотя это показалось мне совершенно невероятным! Олд Шеттерхэнд! Вы же Олд Шеттерхэнд?

Я спокойно улыбнулся и ничего не сказал, а он продолжал:

— Олд Шеттерхэнд! Можно ли в это поверить? И все же! Ведь мне говорили, что Олд Шеттерхэнд приехал в Сахару. Эй, парень, если ты не трус, говори! Тот ли ты человек, трижды проклятое имя которого я только что назвал?

Он положил мне руку на плечо. Я стряхнул ее и ответил:

— Томас Мелтон, умерь свой восторг! Столько раз Олд Шеттерхэнд отыскивал твой след, что причин для ликования у тебя не должно быть!

— Итак, вы — Олд Шеттерхэнд! И вы прибыли вместе с Крюгер-беем, старым немецким бродягой, учить уму-разуму аяров?! Ну, радуйтесь! Это вам хорошо удастся! Вы еще вспоминаете иногда Форт-Юинту?

— И весьма часто! — ответил я с таким выражением лица, словно мне только что сказали о том, будто я получу в жены прекраснейшую дочку Великого Могола[57]Великие Моголы — среднеазиатская по происхождению династия правителей Северной Индии (1526–1858).. — Если я правильно понял, то вы вынуждены были поспешно скрыться оттуда по какой-то весьма уважительной причине.

— А Форт-Эдуард вы вспоминаете?

— Конечно! Как мне кажется, я поблизости от него ласково оттаскал вас за вихры.

— Да, вы гнали меня оттуда по лесам и прерии словно бешеную собаку, которую надо пристрелить, а потом закопать где-нибудь поглубже. Вот это была гонка! Но вы совершили глупость, не осудив меня лично и не вздернув тут же! Вы гуманно передали меня полиции, а та тоже прониклась христианским духом и была столь по-детски наивной, что оставила одну небольшую щель, сквозь которую я улизнул из ее сетей. С того времени ваш горячо мною любимый лик исчез из поля зрения. Я так по нему стосковался — просто сердце разрывалось! Теперь можете себе представить, как я обрадовался нашей неожиданной встрече и с какой любовью заключу вас в свои объятия. Скажу вам, сэр, что вы должны просто расплыться от несказанного счастья, словно дерево в степном пожаре. Я еще очень многим вам обязан, гораздо большим, чем вы думаете. Может быть, вы еще помните моего брата Гарри?

— Да. Я вообще знаю вашу милую семейку лучше, чем вы это себе представляете и чем это вам было бы желательно.

— Хорошо! Давайте-ка остановимся! Пожалуй, вы и асиенду Арройо помните?

— Которую поджег ваш братец? Конечно.

— Стало быть, и рудник Алмаден-Альто?

— Где я взял в плен вашего брата? Конечно.

— Он тогда из-за вас потерял все свое состояние. Он успел, правда, скрыться, а когда позднее опять вынырнул, денег уже не было. Какой-то проклятый индеец нашел их в старой шахте!

— Тут вы заблуждаетесь. Я тогда же взял деньги с собой и разделил их среди бедных немецких эмигрантов, которых он так скверно разыграл.

— Thunder-storm![58]Гром и молния! (англ.). Возможно ли это? Ну, я так горячо отблагодарю вас, что вы это долго будете помнить. Эх, если бы здесь был мой братец! Какое это было бы для него блаженство, если бы он увидел вас здесь в плену, в моих руках! Но вы, кажется, считаете его покойником?

— Конечно!

— Будьте так добры, не выставляйте себя на посмешище! Вы передали его индейцам, которые должны были совершить над ним скорый суд, точно так же, как сегодня мне вас выдали аяры; но он улизнул от них и теперь пребывает в полном здравии, что вас несомненно порадует. Кроме того, замечу, что вам придется поторопиться с проявлениями своей радости, потому что вам осталось очень немного времени. Самое позднее завтра вы будете мертвым.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся я так искренне, как только мог.

Смех мой должен был его разозлить, потому что я надеялся таким путем выведать у него что-либо о военных планах аяров. Если бы мне удалось его рассердить, он бы полностью забылся.

— Напрасно смеешься, — предостерег он. — Я говорю серьезно!

— А я тем не менее смеюсь, потому что сильно сомневаюсь, что нахожусь в вашей власти. И даже если бы это было так, как вы себе это представляете, исполнить ваши планы будет очень нелегко.

— Не потому ли, что я боюсь вас, Олд Шеттерхэнд?

— Нет, хотя признаюсь, что Олд Шеттерхэнд справлялся и не с такими трудностями, выходил победителем в схватках с более грозными противниками. Я и пальцем не пошевельну для своего освобождения — все сделают за меня войска, с которыми я сюда пришел.

— А я вам говорю: прежде чем они придут, вы умрете!

— Тогда они отомстят за меня, потому что я полностью убежден в их победе.

При этих словах он разразился громким смехом:

— Какая уверенность! Какое простодушие!

— Смейтесь, смейтесь! А наши солдаты погонят вас под конвоем.

— Ого! Как будто я не знаю этих трусов! Давайте я вам расскажу, как все произойдет.

Наконец-то он дошел до нужного мне возбуждения. Тем не менее я прервал его, естественно, лишь для того, чтобы еще больше разозлить его:

— Оставьте свои басни для себя! Я знаю этих солдат лучше вас. Вы были просто легкомысленны, укрепившись здесь, в этом ущелье, представляющем из себя сущую ловушку. Утром или — самое позднее! — к полудню подойдут войска и запрут вас здесь; тогда отсюда не будет выхода!

— Это вы мне говорите? Разве вы не понимаете, какую непростительную глупость вы совершили, сказав мне такое? Предположим, что мы были настолько непредусмотрительны, что слепо, как вы полагаете, забрались в западню, но в таком случае вы своим замечанием сами указали мне на опасность, угрожающую нам, и мы немедленно ее устраним.

— Zounds![59]Черт возьми! (англ.). — вырвалось у меня, при этом я изобразил такое отчаяние, какое бывает у человека, осознавшего, что он совершил крупный промах.

— О! Вижу, вы поняли, какой из вас хитрец. А о нас не беспокойтесь! Мы зашли в ущелье, чтобы спрятаться от чужих глаз. Здесь вовсю могут пылать костры, не причиняя никакого ущерба нашей безопасности. Но рано утром мы покинем это место, точнее — половина из нас, потому что остальные останутся и так далеко отойдут в глубь ущелья, что их невозможно будет заметить. Ушедшие же спрячутся снаружи, близ входа в ущелье. Потом подойдут ваши храбрые солдаты и углубятся в ущелье, которое окажется западней для них, потому что, как только они проникнут туда, сзади на ваши войска нападут аяры и погонят их на скрывающихся в засаде своих товарищей. Ребенку ясно, что для ваших людей не будет другого исхода, кроме как сдаться на милость победителей!

Теперь я вызнал все, что мне было нужно, и притворился убежденным доводами коларази, изобразив на лице как можно большее отчаяние. Потом мое лицо внезапно просветлело, и я сказал:

— Расчет может оказаться верным, если только солдаты пойдут в вашу западню.

— Пойдут — можете не сомневаться! Об этом уже позаботились! Проводник, указаниям которого вы так доверяли, — мой союзник. Сегодня утром он заманил вас к источнику, накануне вечером я побывал в вашем лагере и приказал ему оставить отряд без командиров. Точно так же завтра он заведет солдат в ущелье.

— Черт побери! Но ведь вы же офицер и должны быть на стороне Крюгер-бея!

— Ерунда! Долго я гнул голову перед ним, долго льстил ему, но теперь у меня есть дело поважнее и совсем другие планы. Я вернусь в Соединенные Штаты и воспользуюсь возможностью разбогатеть. Я сознательно позволил окружить свой отряд и обдуманно привел своих солдат к шейху аяров. Отправив гонца к Крюгер-бею, я заманил его сюда вместе с тремя эскадронами. Теперь солдаты принадлежат шейху; паша может их выкупить. Но Крюгер-бей принадлежит мне и должен будет за свое освобождение заплатить изрядную сумму. Вот здесь находится англичанин, а в вашем отряде остался американец. Оба должны будут заплатить мне выкуп. Вы же представляете для меня самую ценную добычу, но вас никакие деньги не спасут, вы должны будете умереть страшной смертью. Все плохое, что вы сделали мне и моему брату, разом отплатится. И знаете, почему я с вами так откровенен?

— Нет. Ваша искренность меня изумляет.

— Чтобы доказать вам, что я полностью уверен в своем деле. У вас не должно быть никаких надежд на спасение.

— Но тогда и для этого англичанина, и для того американца не останется никаких шансов на спасение, как, впрочем, и для Крюгер-бея.

— Почему это?

— Как только вы получите деньги или вексель, вы их тотчас убьете или прикажете убить, чтобы они вас не выдали.

— Видите, как вы внезапно поумнели! — осклабился он. — Вам совершенно ни к чему знать, что я с ними сделаю и о чем договорюсь; это дело касается только меня и их. Тех денег, что они мне заплатят, с грехом пополам хватит только на дорогу. Только за океаном я найду много денег; уж об этом я позабочусь.

— Неужели вы получили наследство? — задал я вроде бы случайный вопрос.

Он расхохотался мне в лицо и ответил, не задумавшись о том, что я все знаю:

— Да, наследство, дорогой мой сэр! А теперь — хватит откровений! Полковник должен остаться у шейха, а вы и англичанин пойдете в мою палатку, где я должен позаботиться о вас; вы прямо-таки удивитесь, как прочны мои ремни и веревки, которыми я вас свяжу. Еще только одно слово шейху.

Коларази обернулся к нему:

— Пока что Крюгер-бей принадлежит тебе. Хорошенько стереги его! А этих двоих я заберу с собой; они — моя собственность, так же как и полковник, но его я тебе пока оставлю, чтобы ты смог переговорить с ним об условиях освобождения его солдат.

Эмери стоял рядом со мной и слышал каждое слово негодяя. А тот взял одной рукой меня за локоть, другой — Эмери, собираясь увести нас, но тут его остановил шейх:

— Стой! Ты-то, кажется, покончил с теми двумя, но мне надо тебе кое-что сказать.

Лицо говорившего приняло мрачное, я бы сказал — почти угрожающее, выражение. Я догадывался, что шейх не согласен с Мелтоном, а это было нам только на пользу. За нашу жизнь я теперь уже нисколько не опасался, но было ясно, что у Мелтона нас ждут куда большие испытания, чем у шейха. Мои надежды питали следующие соображения. На Крюгер-бея, правда, я не мог надеяться, однако полагал, что вместе с Эмери найду какой-нибудь способ освободиться. И даже если эта надежда меня обманет — здесь был Виннету, в которого я безгранично верил.

Но был ли он действительно здесь? Я на это надеялся, даже мог бы в этом поклясться: настолько хорошо я знал лучшего и надежнейшего из моих друзей и товарищей. Я был твердо убежден, что белая точка на горизонте, которую я видел, и был Виннету, а отсюда мог легко представить, что он сделает, оказавшись к нам поближе, поскольку совершил бы то же, окажись я на ею месте. Ведь наши намерения и помыслы в подобных случаях всегда были одинаковыми.

Он, безусловно, уже разведал, что мы завернули в узкое ущелье, разрезавшее гору на две половины, западную и восточную. Виннету, как и мы, прибыл с запада: в любом случае он сразу заметил большой вход в ущелье. Апачу необходимо будет узнать, кто находится в ущелье и что там происходит, а для этого ему придется взобраться на гору, чтобы с высоты хорошенько осмотреться. Я представил себя взобравшимся на вершину и глядящим вниз. Вскинув глаза вверх, я и в самом деле увидел на краю отвесно обрывающейся скалы человеческую фигуру, которая быстро взмахнула рукой, а потом скрылась. На такой высоте взрослый человек казался мальчиком, но я его сразу же узнал. Это был Виннету, и движением руки он подал знак, что увидел нас своим орлиным глазом и все рассмотрел. Теперь я полностью успокоился; я знал, что он, несмотря на все препятствия, придет освободить нас. Он будет следить сверху до тех пор, пока не увидит, куда нас поведут.

— Там, наверху, лежит Виннету и смотрит на нас, — шепнул я Эмери. — Когда здесь все успокоится, он спустится к нам.

— Хорошо, — ответил тот, не поднимая глаз. — Славный парень! Он нас выручит!

А изменник коларази с выражением крайнего изумления посмотрел на шейха и спросил его:

— Что ты еще хочешь мне сказать?

— То, чего ты пока, видимо, не знаешь, а именно: ты находишься в лагере улед аяр, а я — предводитель этих воинов.

— Я знаю об этом.

— Почему же в таком случае ты ведешь себя так, словно ты здесь главный? Почему ты решаешь судьбу наших пленных, как будто бы они были твоими?

— Но они же и есть мои!

— Нет. Их схватили мои воины. Кто поймает птицу, тому она и принадлежит. Оба этих человека останутся у меня, точно так же, как и господин ратей.

— Я не могу с этим согласиться!

— Меня не интересует, согласен ты или нет. Здесь все признают только мою волю!

— Нет! Я тоже здесь начальник!

И, показывая на меня, он продолжал:

— Ты не знаешь, как я заинтересован в этих людях. Этот вот — беглый преступник, на совести которого много убийств, не говоря уже о прочих грехах. Он желал смерти моей и моего брата, но ничего у него, по счастью, не вышло. У меня с ним — кровная вражда; он принадлежит мне — слышите: мне, а не вам.

При этих словах я подошел к нему и, поскольку руки мои были крепко связаны, пнул его с такой силой ногой, что он полетел на землю, и закричал:

— Негодяй! Ты же все перевертываешь с ног на голову! Это ты — беглый каторжник и убийца, это я преследую тебя, чтобы свершить правосудие!

— Собака! — взвыл он, вскочив на ноги и бросаясь на меня. — Ты осмелился опорочить мое имя…

Продолжить он не смог. Чтобы добраться до меня, ему надо было проскочить мимо Эмери, а тот наградил коларази таким пинком, что Мелтон перевернулся и потерял сознание. Это случилось так быстро, что никто не успел вмешаться. Хотя мне показалось, что даже будь на то время, никому бы не пришло в голову защитить коларази от заслуженного наказания.

Я хотел было обратиться к шейху и уже раскрыл рот, но старик подал мне знак молчать и сказал:

— Тише! Я не хочу ничего слышать, что бы ты ни собирался мне сообщить. Вам будет достаточно того, что я не накажу вас за подобное обращение с этим человеком. Отсюда вы можете понять, что я о нем думаю. Он назвал тебя беглым каторжником и убийцей. Ты не похож на сбежавшего разбойника, да господин ратей и не потерпел бы преступников в своем близком окружении. Ты — алмани, значит, христианин?

— Да.

— Стало быть, тебе известна жизнь вашего Спасителя, которого и мы считаем пророком?

— Да.

— У него было двенадцать учеников. Один из них предал его и продал. Ты знаешь, как его зовут?

— Иуда Искариот.

— Отлично! Вот такой же Иуда Искариот этот коларази, предавший и продавший своего друга и господина, полковника султанских войск. Похоже, он хочет отомстить вам и, возможно, даже убил бы вас. Я его знаю. Это — убийца; я могу это доказать, потому что только сегодня он пристрелил человека, другом которого себя называл. Но с вами такого не случится; я вас ему не выдам. Вы — не его, а мои пленники.

— Может быть, тебе рассказать, почему он желает моей смерти?

— Не сейчас, у меня нет на это времени. А что вас ожидает, вы узнаете. Чтобы вы не смогли убежать, я прикажу хорошенько сторожить вас, а чтобы вы не могли договориться между собой, я разделю вас. Каждый из вас будет ночевать в своей палатке. Господин ратей останется в моей.

— Но я расскажу тебе об очень важных вещах, с помощью которых смогу доказать…

— Не сейчас, не сейчас, — прервал он меня. — Позднее, когда у нас будет время, ты сможешь сообщить мне все, что пожелаешь.

Он подозвал двоих бедуинов, дал им вполголоса какие-то указания, и они увели нас. Один из них втолкнул нас в разные палатки и вдобавок связал мне еще и ноги. Потом он забил в землю кол и привязал меня к нему. А выполнив эту работу, уселся снаружи — сторожить меня перед входом в палатку.

Разлука со спутниками была, конечно, неприятна, но здесь ничего поделать было нельзя.

Тем временем становилось все темней и темней. Опустился вечер, а после ночной молитвы мой сторож принес мне несколько глотков воды. Еды я не получил вовсе. Стоит еще отметить, что он полностью обчистил мои карманы.

Через полотняную стенку палатки я различил костры, во множестве вспыхнувшие в лагере, но все они скоро опять погасли — за исключением одного, оставленного на всю ночь. Постепенно лагерный шум затих; спать легли рано, потому что завтра еще до рассвета бедуины должны были покинуть ущелье.

Мой сторож время от времени покидал свой пост у входа и появлялся в палатке, проверяя, на месте ли я и прочны ли путы. Кажется, он собирался не спать всю ночь.

Я прилагал все усилия, чтобы ослабить веревки на руках, и надеялся до утра освободиться от них. Если бы это мне удалось, я был бы спасен. Но это оказалось ненужным, потому что еще до полуночи я услышал тихий шорох за стенкой палатки. Было так темно, что я совершенно ничего не мог различить, но сразу же понял, что это появился Виннету, и прислушался.

— Чарли, Чарли! — прошептал он совсем рядом.

Да, это был он, Виннету, потому что только апач произносил так мое имя.

— Я здесь, — ответил я столь же тихо.

— Разумеется, связан?

— Да, ноги, да еще и привязан к столбу.

— Сторож заходит в палатку?

— Время от времени.

— Каким образом вас взяли в плен?

Я коротко рассказал ему об измене коларази и добавил:

— Крюгер-бей проводит ночь в палатке шейха, а где держат Эмери, мы скоро узнаем.

— Я уже знаю, потому что видел, куда его повели. Он находится на противоположной стороне лагеря.

— Ну же, скорее освободи меня! Нам надо торопиться.

— Нет, я этого делать не стану, иначе мы все испортим. Улед аяр не должны заметить, что вы исчезли. Тогда они сразу же подумают, что мы приведем сюда солдат, и немедленно свернут лагерь. Ничего не поделаешь, придется вам пока оставаться здесь. Мой брат Олд Шеттерхэнд это понимает?

— Да. Но в таком случае я должен рассчитывать на то, что наши солдаты придут обязательно!

— Ты сможешь на это рассчитывать, потому что ты и приведешь их сюда.

— Но ты сам только что сказал, что я не смогу уйти! Сторож сразу же это заметит и поднимет тревогу.

— Он ничего не заметит, потому что здесь, на твоем месте, останусь я.

— Виннету! — почти вслух воскликнул я. — Какая жертва!

— Никакой жертвы. Я не смог бы договориться с солдатами. Если здесь останусь я, а ты уйдешь, совершенно ясно, что мы их поймаем, потому что ты еще ночью окружишь бедуинов, а утром им не удастся выйти из ущелья. Для меня оставаться здесь нисколько не опасно.

Он был прав.

— Хорошо, я согласен, — ответил я. — Ты был у наших после того, как мы попали в плен?

— Нет, у меня не было времени. Прежде всего мне надо было вызволить тебя.

— Как же я найду их?

— Если ты поедешь прямо на север, то должен наткнуться на них. Они наверняка устроили стоянку там, где кончаются скалы.

— На южной окраине уорра? И я так думаю. Ты говоришь о поездке верхом. Ты имеешь в виду свою лошадь?

— Да. Выбравшись из ущелья, пройди тысячу шагов к северу; там я ее привязал. Мое оружие висит на седле; только нож я взял с собой.

— Ты оставишь его себе, чтобы на всякий случай было чем защититься. А как быть со сторожем, если он войдет и окликнет тебя?.. Ты же не сможешь ответить!

— Я буду храпеть — пусть подумает, что я сплю.

— Ладно! Надеюсь, я не задержусь с возвращением. Тебе подать какой-нибудь знак?

— Да. Троекратный крик грифа.

— Ладно! Теперь развязывай меня! Потом я свяжу тебя, но так, чтобы ты легко смог освободить руки.

Так и сделали. Потом я простился с апачем и выполз из палатки. Это оказалось несложным делом. Полотняную стенку палатки крепили к положенным на землю жердям с помощью шнурков. Два из них развязал Виннету, и стенка приподнялась настолько, что он смог пролезть в палатку. Я выполз тем же путем и снова крепко завязал шнурки. Я был свободен, а мой сторож и не подозревал об этом.

Собственно говоря, я еще был не совсем свободен, потому что мне надо было порядочно пройти по лагерю, однако я был уверен, что никому не удастся задержать меня.

Молодой месяц вышел на небо, хотя здесь, в ущелье, я не мог его видеть. Было довольно светло, но я не увидел ни одного неспящего, бодрствующего человека. Бедуины лежали тесными группами, которые очень легко было обходить. Подобно змее, я скользил по земле и уже через четверть часа оставил за собой последнего аяра. Тогда я встал и побежал.

Бедуины и в самом деле чувствовали себя в полной безопасности. Они даже не поставили часового у выхода из ущелья. Теперь тысячу шагов на север. Уже на восьмисотом я увидел лошадь, потому что в открытой степи было значительно светлее, чем в узком и глубоком ущелье. Я вскочил в седло и помчался, почувствовав теперь, сев на лошадь Виннету, тронув рукой его оружие, полную свободу.

Я летел галопом все дальше на север. Первая четверть только началась, и от луны виднелся лишь узкий серп, но было так светло, что видеть я мог достаточно далеко. Через какой-нибудь час я достиг первых скальных блоков, отмечавших границу уорра. Конечно, отыскать лагерь среди скал было куда труднее, чем в открытой степи. Я взял в руки Серебряное ружье апача и выстрелил, немного погодя — еще раз. Прислушавшись, я уловил через какие-то полминуты два ответных выстрела. Они донеслись с запада. Я двинулся туда, и вскоре мне повстречались солдаты. Когда в лагере услышали мои выстрелы, то подумали, что возвращается Виннету. Оттуда выстрелили два раза в ответ, чтобы указать ему направление, да еще послали навстречу людей. Солдаты удивились, увидев вместо индейца меня, но я ничего не стал объяснять им: время было дорого.

В лагере меня встретили с восторгом и ликованием. Я сразу же вызвал проводника. Когда он появился, то не выказал и намека на страх или смущение.

— Знаешь ли ты, как нас взяли в плен? — спросил я его.

— Да, господин. Я же был при этом.

— И почему же только ты один избежал пленения?

— Потому что я один остался в седле. Лошадь быстро унесла меня.

— Гм, да-а! А что ты потом сделал?

— Доложил о том, что вас взяли в плен.

— А потом?

— Мы вас обыскались среди уорра.

— Почему же там?

— Мы предположили, что улед аяр спрятались там вместе с вами.

— А разве вы не пошли по их следу?

— Это было не нужно, потому что твой друг, которого зовут бен Азра, уже сделал это.

— Ага, поэтому вы и посчитали это ненужным! Если кто-то делает что-то хорошее, другим не стоит этим заниматься, потому что это не нужно. Странные у тебя понятия. Ну, настоящая-то причина — в другом… Где прятались улед аяр, прежде чем на нас напали?

— За скалами.

— Ага, там, значит, они нас поджидали. Тогда они должны были точно знать, что мы туда придем. А узнали они это от того, кому было известно, что ты приведешь нас к воде. Кто еще знал об этом?

— Никто!

— Да, никто, кроме тебя. Значит, это сделал ты.

— Я? О Аллах! Что за мысль! Разве я не доказал свою верность? Разве я не ездил в Тунис, чтобы привести оттуда подмогу?

— Ты хотел сказать — чтобы передать в руки аяров еще больше солдат! С кем ты говорил вчера около полуночи возле нашего лагеря?

Этого вопроса он не ожидал и оторопел.

— Отвечай! — приказал я.

— Господин, на… на такой… на такой вопрос… я не могу ответить, — смущенно пробормотал он.

— Ах, ты не можешь ответить! Кто это был?

— Ни с кем я не разговаривал. Я вообще не покидал лагеря.

— Не лги! Ты говорил с коларази Калафом бен Уриком и обсуждал с ним, как выдать нас аярам.

— Машалла![60]Здесь: призыв к богу, примерно соответствующий выражению «И Аллах это допускает!» (араб.). Господин, скажи мне, кто это так очернил меня, я убью его на месте!

— А тебе не приходит в голову, что это ты, а не он заслуживаешь смерти? По законам войны.

— Господин, я невиновен! Я знаю…

— Молчи! — прикрикнул я на него. — После нашего исчезновения ты в качестве проводника руководил поисками и намеренно не обратил внимания на наши следы. Коларази сам сказал мне, что он с тобой уговорился.

— Мошенник! Да он…

— Тихо! Ты изменник и всех нас хотел выдать. Разоружить негодяя и связать его! Господин ратей завтра произнесет ему свой приговор.

Люди были настолько удивлены, услышав обвинения в подобном преступлении, брошенные в адрес унтер-офицера, до сих пор пользовавшегося большим доверием, что не поторопились выполнить мой приказ. А проводник воспользовался этим, воскликнув:

— Приговор? Мне? Но прежде будет прочитан твой, и немедленно, о проклятый гяур!

Он выхватил нож и попытался пырнуть меня. В руках у меня было ружье Виннету, и мне удалось парировать удар, а потом я бросился на изменника. Но он прошмыгнул у меня под рукой и поспешил к тому месту, где стояли лошади. Окружающие были так ошеломлены, что никому и в голову не пришло бежать за ним. Я тоже остался на месте; но Серебряное ружье я приложил к плечу.

Сам по себе этот человек меня нисколько не интересовал. И в ином случае я бы, конечно, отпустил его на все четыре стороны. Но можно было сказать почти наверняка, что он побежит прямо к аярам, а вот этого я допустить не мог. Скалы заслоняли лошадей, но как только проводник окажется в седле, его станет видно. Этого момента я и поджидал. Послышалось фырканье лошади, потом — удар копытом: он вскочил в седло. Я видел только его голову и плечи, прицелился в его правое плечо и нажал на спуск. Грохнул выстрел, раздался крик — и всадник исчез.

— Я сбил его с лошади, — объяснил я солдатам, опуская ружье. — Поторопитесь и приведите его ко мне!

Несколько человек поспешили исполнить мое приказание. Когда его доставили ко мне, проводник был без сознания.

— Пусть хаким[61]Лекарь ( араб.). перевяжет его, а потом — связать! — приказал я. — И не спускать с него глаз.

— Для чего связывать? — раздался вдруг голос позади меня. — До сих пор этот человек казался порядочным. Кто же стреляет в человека из-за недоказанного подозрения!

Слова эти были сказаны по-английски; обернувшись, я увидел перед собой Лже-Хантера. Вовремя он мне попался!

— Вы меня осуждаете? — спросил я его на том же языке. — У вас нет на это никаких прав.

— А у вас есть доказательства виновности этого унтер-офицера?

— Есть.

— Тогда вы должны предъявить их, чтобы его отдали под полевой суд! В любом случае у вас не было основания стрелять в него!

— Тьфу! Я всегда знаю, что делаю. За то, что я совершил и еще сделаю, я буду отвечать перед Крюгер-беем. А вот с какой это стати вы так нежны к изменнику?

— Надо еще доказать, что он изменник!

— Это уже доказано. Правда, в последнее время я заметил, что вы питаете особое расположение к этому человеку и много общаетесь с ним наедине. Теперь вы его защищаете, хотя никто вас об этом не просил. Можете вы объяснить: в чем причина такой особой снисходительности?

— Мне не надо перед вами оправдываться! Вас совершенно не касается, что я делаю и о чем думаю!

— Так! Это — ваше мнение, мое же несколько иное. Сказать ли вам, почему вы завязали такие тесные и даже, я бы сказал, интимные отношения с этим изменником?

— Вы чересчур самонадеянны!

— Отнюдь! Он являлся связным между вами и коларази Калафом бен Уриком, которого вы хотели освободить.

— Откуда это вы узнали столько интересного?

— Вы удивитесь еще больше, услышав, что мне известно о ваших связях с неким Томасом Мелтоном.

— То… ма… сом… Мел… то… ном! — выдавил он по слогам.

Было темно, но я не сомневаюсь, что он смертельно побледнел.

— Да. Не будете же вы утверждать, что не знаете этого человека или, по меньшей мере, никогда о нем не слышали?

Он понял, что, по крайней мере, кое-что мне известно. Но он просто не мог предположить, что я знаю все. Отрицать, что он знает Мелтона, глупо, поэтому он ответил:

— Мне и в голову не придет отрицать, что я слышал это имя. Но какое вам до этого дело?

— Очень небольшое, как вы сейчас поймете. Вы знаете, кто такой Томас Мелтон?

— Да, вестмен[62]Житель американского Дикого Запада, обычно — золотоискатель, охотник-одиночка или просто авантюрист, искатель приключений (англ.). .

— А еще шулер и убийца.

— Может быть, но меня это не касается.

— Удивительно, потому что я знаю, что вам известна история, происшедшая в Форт-Юинте.

— А вы ее тоже знаете? — спросил он неосторожно, потому что тем самым как бы согласился, что и в самом деле знает эту историю.

— Немножко, — продолжал я. — Там он, по обыкновению, жульничал и попался. Возникла потасовка, в которой он пристрелил офицера и двух солдат. Не так ли?

— Что-то припоминаю… — ответил он с демонстративным равнодушием.

— А потом он выплыл в Форт-Эдуарде, как вам, вероятно, тоже известно?

— Что вы ко мне пристали? Какое мне дело до этого человека?

— Ну-ну, сейчас вам станет интереснее. Если я не ошибаюсь, его в тот раз задержал один вестмен, которого звали… звали… хм! Как же его звали?

— Олд Шеттерхэнд!

— Да, верно, теперь и я вспомнил! Олд Шеттерхэнд! Он был шотландец или ирландец?

— Нет, он немец, из тех, что всюду суют свой нос!

— Да, да, он во все вмешивался! Я вспомнил еще одну историю, в которой тон задавал тоже Олд Шеттерхэнд. Не было ли у Томаса Мелтона брата по имени Гарри, который поехал в Мексику, в штат Сонора, чтобы там разбогатеть?

— Я слышал кое-что об этом.

— И Олд Шеттерхэнд, кажется, прогнал этого Гарри оттуда?

— Да.

— А у Томаса Мелтона был сын, которого звали Джонатан?

— Черт возьми! Как вы об этом узнали?

— По случаю узнаешь многое, когда от скуки попадешь на разговорчивого человека. Джонатан Мелтон поехал в путешествие чьим-то компаньоном, сначала в Европу, а потом вроде бы на Восток?

— От… откуда… вы… это… знаете? — спросил он запинаясь.

— Я же сказал: узнал случайно. Он сопровождал какого-то американца… хм! Как же его звали? Вы не знаете?

— Нет.

— Нет? Это меня крайне удивляет, потому что — я голову отдам на отсечение — этого американца звали ну точно так же, как и вас. Его звали Малыш Хантер! Разве не так?

— Не знаю. Отстаньте от меня!

— Нет, не отстану, потому что дело-то чертовски интересное. А знаете, что в нем интереснее всего?

— Откуда же мне знать!

— Тогда слушайте главное. Я сам в нем принимал участие, причем сыграл далеко не последнюю роль. Мое имя не Джоунс, меня зовут Олд Шеттерхэнд.

— Олд… Шет!..

От ужаса он едва выдавил первые слоги моего прозвища и отпрянул, точно прямо перед ним в землю ударила молния.

— Да, так меня зовут. И вы сами уже произнесли это имя, когда упомянули мой любопытный нос. Может быть, еще сегодня я с вами поиграю, с вами и с коларази Калафом бен Уриком.

Он пропустил мимо ушей последнюю угрозу и сказал растерянно:

— Олд Шеттерхэнд… И вы хотите выдать себя за такого человека? Вы — это он? Ни за что не поверю…

— Позже вам кое-что станет ясно. Спросите Эмери, который хорошо меня знает и был со мной на Диком Западе! Спросите Крюгер-бея, которому отлично известно, что я немец, а на той стороне океана меня звали Олд Шеттерхэнд! Впрочем, я приготовил вам еще один сюрприз. Второй мой спутник вовсе не сомалиец, и зовут его, разумеется, не бен Азра. Он — самый знаменитый из вождей апачей, он — Виннету.

— Вин… не… ту! — повторил мой собеседник, запинаясь, словно ему не хватало дыхания. — Э… то… дей… стви… тель… но… он?

— Это так же верно, как то, что я — Олд Шеттерхэнд. Если вы слышали о нас, то, пожалуй, знаете, что мы неразлучны.

— Это-то я знаю. Но что привело вас в Тунис?

— Мы ищем Томаса Мелтона.

— Черт побери! — выругался он.

— Сначала мы приехали в Египет, но вместо Томаса нашли его сына Джонатана, намеревавшегося отправиться в Тунис, и тут мы поняли, что там он должен встретиться с отцом, а поэтому поехали вместе с ним.

— И… и… и…?

— И не ошиблись. Мы нашли Томаса Мелтона под личиной вашего любимого коларази Калафа бен Урика. Ну, я же обещал вам сообщить нечто интересное. Разве я не сдержал своего слова?

— Оставьте меня в покое! Какое мне дело до всех этих людей! Меня зовут Малыш Хантер, и я не желаю иметь с вами ничего общего.

Он хотел отвернуться, но я удержал его за руку и сказал:

— Пожалуйста, подождите, сэр! Охотно верю, что вы не намерены общаться со мной; но теперь вопрос в другом — захочу ли я иметь дело с вами. Я никак не могу разрешить вам уйти. Да, я собираюсь удержать вас возле себя, хотите вы того или нет. Я задержу вас до тех пор, пока не переговорю с тем молодым американцем, который добрался до этих мест вместе с коларази Мелтоном.

— Я его не знаю; мне ничего о нем не известно!

— Ах, вот оно что? И все-таки это такая личность, которая должна была вызвать у вас живейший интерес, потому что его зовут точно так же, как вас, — Малыш Хантер.

— Это невозможно!

— Нет, это так! Видите, тот человек опасен для вас, потому что выдает себя за Малыша Хантера.

— Но вы же не думаете всерьез…

— Я думаю, что вы-то и есть настоящий Малыш Хантер, потому что убежден: вы сможете это доказать. В этом я твердо уверен.

— Откуда такая убежденность?

— А из вашей записной книжки.

— Записной книжки? Откуда вы знаете про мою записную книжку? Ни один человек, кроме меня самого, туда не заглядывал.

— Тут вы заблуждаетесь. Я туда заглядывал. Да и не я один: Виннету и сэр Эмери — тоже.

— Вы меня не проведете!

— Я ничего не выдумываю, говорю правду. Вы помните, что на корабле Виннету занимал место по соседству с вами? Мы хотели разузнать про вас побольше, вот Виннету и держал глаза постоянно открытыми, а они у него зоркие. Он заметил, что вы постоянно беспокоились о своем бумажнике и прятали его. Когда вы заснули, он отважился на воровство. Вы крепко спали, ему удалось вытащить из вашего кармана ключ, вскрыть чемодан и вынуть оттуда бумажник. Конечно, он пришел потом к нам, в нашу каюту, и мы поспешили ознакомиться с его содержимым. Потом он все положил на место. Теперь вы понимаете, почему я убежден в том, что вы-то и есть настоящий, подлинный Малыш Хантер.

— Значит, вы меня обокрали!

— Ну нет! Ведь ваша собственность осталась при вас. В крайнем случае, вы могли бы упрекнуть нас только в несколько чрезмерном любопытстве. Но я и сейчас не хотел бы вас обкрадывать. Согласен, ваш бумажник мне был нужен, но я бы не стал красть его у спящего; нет, такое не пришло бы мне в голову, но вы теперь будьте так добры и дайте его мне сами.

— Этого я не сделаю! — вскрикнул он.

— Сделаете! — сказал я уверенно. — Если вы его не вытащите, мне придется вас принудить.

— У меня его нет с собой! Я его оставил в чемодане у загванского лошадника.

— Ошибаетесь. Такую важную вещь не оставляют у чужих людей. Во время нашего похода бумажник часто бывал у вас в руках, и он всегда возвращался в нагрудный карман. Вот он здесь, я его чувствую.

При этих словах я похлопал его по груди в том месте, где лежал бумажник. Он отступил, закричав:

— Не трогайте меня! Я не терплю подобного обращения!

— О, вы вытерпите еще больше. Смотрите!

Я обратился, разумеется, не по-английски, к окружившим нас офицерам, которые не поняли ни слова из нашего разговора, но заметили, что его содержание было неприятным для Джонатана Мелтона. Достаточно было нескольких замечаний, и его схватили, повалили на землю и связали. Я взял в руки его бумажник, оставив все прочее, что было при нем. Потом его отвели к пленным аюнам, под бдительную охрану. Теперь у него не должно было остаться ни малейшего сомнения в том, что я его раскусил.

У нас было, как уже сказано, три эскадрона. Во главе каждого из них стоял коларази, по-нашему ротмистр, которому подчинялись старший и младший лейтенанты. С этими девятью офицерами я устроил короткий военный совет, рассказав им, как обстоят дела.

Первый эскадрон должен был расположиться перед входом в ущелье. Я во главе второго намеревался обогнуть горный массив, чтобы блокировать выход из ущелья. Третий эскадрон получил задание занять вершины массива по обе стороны от ущелья и в случае необходимости открыть оттуда огонь. Этот эскадрон, выходит, должен был разделиться; одну его половину коларази поведет на правый склон горы, другую старший лейтенант выведет слева от ущелья. В тылу, где должен был занять позицию я, находились лошади, там же оставались солдаты плененного эскадрона, которых охраняли воины аяров. Если в самом начале схватки мне удастся освободить пленников, мы получим дополнительную сотню бойцов.

— Когда должна начаться атака? — спросил один из офицеров.

— Атаки как таковой не будет. Первому эскадрону ничего не надо будет делать — только отбросить врагов, когда они попытаются выйти из ущелья. Та же задача у второго эскадрона, если аяры попытаются выбраться через другой выход. Правда, я с частью солдат все же попытаюсь отбить у караульных наших пленных товарищей. Правда, это должно произойти без единого выстрела, так что нашу попытку и сражением-то назвать нельзя. Другие подразделения не должны торопиться и ввязываться в необдуманные схватки. Нам ведь не надо уничтожать врагов. Мы должны только взять их в плен. Поэтому избегайте кровопролития! Чем больше аяров погибнет, тем меньше у паши останется налогоплательщиков.

— Но надо же точно определить время, когда ты нападешь на стражу, чтобы освободить наших товарищей. Нам это необходимо знать!

— Верно. Я выбрал момент начала утренней молитвы.

— Ничего из этого не выйдет.

— Почему?

— Ты христианин и, наверно, не подумал о том, что мы обязаны молиться.

— Я так не думаю. Вы успеете и помолиться, и к бою подготовиться. Аяры совершают утреннюю молитву по правилам ханафитов[63]Ханафиты — последователи религиозно-правовой школы Абу Ханифы (ок. 699–767), прославленного знатока мусульманского права. Основным отличием этого течения в исламе является относительная терпимость к инакомыслящим и широкое пользование местным обычным правом, сложившимся еще в доисламские времена. Последнее способствовало тому, что ханафизм охотно принимали кочевники.. Вы начинаете молитву, как только на востоке появляется первый слабый проблеск зари. А у ханафитов молитва начинается позднее, когда можно видеть исфирар, то есть «желтый блеск». Значит, когда они только начнут свою молитву, вы будете уже готовы к бою. Как только аяры начнут молиться, я выйду вперед, чтобы освободить пленных. Да и вообще: одно наше появление так ошеломит сторожей, что они — по меньшей мере в первый момент — забудут о всяком сопротивлении. А позже плененный эскадрон будет освобожден, и мы сможем спокойно позволить врагам подойти к нам.

Я сделал еще несколько распоряжений, и мы выступили из лагеря, направившись к ущелью. Часа через полтора мы оказались в непосредственной близости от прохода в скалах и разделились. Первый эскадрон поскакал ко входу, предварительно выслав разведчиков. Второй эскадрон, разделившись надвое, стал взбираться по склону, а я с третьим поскакал вокруг, на южную сторону горного массива, где находился выход из ущелья. Там я приказал людям остановиться и пошел на разведку.

Аяры были сверхнеосторожны. Они и с этой стороны не выставили постов. Я прошел шагов двести по ущелью, так никого и не встретив.

Я приложил ладони рупором ко рту и трижды прокричал, подражая голосу грифа. Звук разнесся далеко по ущелью, и я был убежден, что Виннету его услышал.

Теперь оставалось дожидаться рассвета. Я выслал посты в ущелье, остальные конники расположились у входа. В соответствии с моими указаниями они вели себя сравнительно тихо. Только время от времени слышалось фырканье лошадей.

Время шло; луна давно исчезла, и звезды уже потеряли яркость. Начинало светать.

— Господин, нам можно молиться? — спросил меня коларази.

— Да, но, разумеется, потихоньку.

Все солдаты опустились на колени и исполнили предписанный ритуал. Тем временем зарево зари становилось все ярче, пока восточная половина неба не пожелтела. В глубине ущелья этого еще нельзя было видеть, но тем не менее оттуда послышался громкий, хорошо поставленный голос:

— Хай алас-сала… на молитву, вставайте ради спасения; молитва лучше сна!

Стало так светло, что мы могли оглядеться. Я быстро проскользнул в ущелье и прошел так далеко, как только смог, нисколько не боясь быть замеченным. Еще вчера я увидел, что ущелье не делало изгибов, а располагалось почти по прямой; я мог оглядеть его почти целиком.

Совсем недалеко от меня стояло довольно много лошадей. За ними лежали пленные, их не связали, но человек двадцать караулило их. Лагерь был разбит немного поодаль. Там все коленопреклоненными стояли на земле, пленники вместе со своими стражниками. Я поспешил назад и отобрал тридцать человек.

— Не говорите ни слова, — приказал я им. — Чем меньше шума мы наделаем, тем скорее с ними справимся. Не стреляйте, валите их на землю прикладами! И тут же назад.

Мы вошли в ущелье. Одноголосое чтение сменялось фразами, произносимыми всеми молящимися. Мы уже добрались до лошадей. Обежали лошадей и набросились, высоко подняв приклады, на охранников. От ужаса они остолбенели. Удар следовал за ударом. Двое или трое аяров все же вскочили и с криком побежали прочь, другие были повержены.

— Вставайте, люди! — крикнул я пленникам. — Вы свободны. Поспешите к лошадям; берите их за поводья — сколько каждый сможет — и уходите с ними вон из ущелья, где вас ждут освободители!

Они вскочили и побежали к лошадям. Каждый вскакивал на спину лошади, беря в повод еще одну или даже двух. После небольшого замешательства все вместе поскакали к выходу из ущелья. А из лагеря доносились крики ужаса и ярости; никому в голову не пришло продолжать молитву. Каждый хватал свое оружие и куда-то мчался, отчаянно крича. Но пленные с захваченными лошадьми уже вышли в открытую степь; у них не было оружия, а значит, они вынуждены были отойти назад. Я со своими солдатами выступил вперед. Мы разомкнулись на всю ширину ущелья, образовав несколько цепей, и дали предупредительный залп. Собравшиеся было идти на нас штурмом аяры отступили или, по меньшей мере, остались на месте, крича друг на друга и отчаянно жестикулируя. Но от растерянности это их не избавило. И тут раздался голос шейха. Он кое-как навел все-таки порядок, и мы увидели, как аяры уходят от нас вдоль ущелья. Но оттуда тоже раздались выстрелы; сверху, с обеих вершин, — также. Ущелье заполнилось ужасным воем и причитаниями аяров, столпившихся теперь в середине ущелья. Я выслал к ним лейтенанта. Он поднял вверх белый платок. Парламентеру я поручил пригласить шейха к нам, пообещав ему, что он сможет вернуться к своим в любую минуту. Однако он должен был отдать аярам приказ не стрелять, по крайней мере, до его возвращения.

Я видел, как мой посланец исчез в гуще врагов. Прошло еще минут десять, пожалуй. Толпа расступилась, и он показался снова. Рядом с ним шагал шейх. Значит, он питал ко мне доверие, надеялся, что я сдержу свое обещание. Когда он подошел ближе, я — из вежливости — прошел ему навстречу половину оставшегося расстояния, приложил обе руки к груди, поклонился и произнес:

— Привет тебе, о шейх племени улед аяр! Вчера, когда я был твоим пленником, ты не захотел говорить со мной. Поэтому я ушел из твоего лагеря, чтобы теперь, свободным человеком, просить тебя сегодня поговорить со мной.

Он поклонился в ответ и сказал:

— Приветствую тебя! Ты обещал, что я смогу свободно уйти от тебя. Это твердое обещание?

— Да. Ты сможешь уйти, когда захочешь, потому что я пришел к тебе с миром.

— Но ты ведь за это потребуешь налог!

— Нет.

— Нет? — протянул он удивленно. — Разве вы пришли к нам как враги не для того, чтобы полностью очистить нас от того, что еще осталось?

— Вы обещали Мохаммеду эс-Садок-паше уплатить подушную подать, но слова не сдержали. Это его право — отобрать силой то, в чем вы ему отказываете; значит, вы должны будете платить; но я не враг тебе и хочу научить тебя, как уплатить налог, не тронув ни единого из твоих животных.

— Аллах велик и милосерден! Если твои слова верны, то ты, конечно, будешь моим другом, а не врагом!

— Я сказал правду. Будь добр, садись со мной рядом, ты услышишь мои предложения.

— Речь твоя благоухает, словно бальзам. Земля, на которой ты сидишь, должна дать покой и моим ногам.

Мы положили друг подле друга два молитвенных коврика; шейх опустился на один, я — на другой. Бедуин не торопился. Наше положение заставляло нас сделать паузу, во время которой я тщательно осматривал ущелье. Он же не отрывал глаз от меня и после продолжительного молчания заговорил первым:

— Господин ратей рассказал мне вчера о тебе, эфенди. Я узнал о многом из того, что ты сделал и пережил. Но он не раскрыл мне, что ты еще и волшебник.

— Почему ты так считаешь?

— Вчера вечером ты лежал связанным в своей палатке. Твой сторож двенадцать раз заходил в эту ночь в палатку, ощупывал твои путы, проверяя, на месте ли ты. Незадолго до утренней молитвы он в последний раз приходил к тебе. И вот теперь ты сидишь здесь и говоришь со мной как свободный человек! Разве это не волшебство?

— Нет. Разве сторож знал, что он ощупывает именно меня?

Это чудо было легко объяснить. Я связал руки Виннету не очень крепко, и он, как только услышал мой крик, освободился от пут, выскользнул из лагеря. Теперь он, должно быть, находился у входа в ущелье, вместе с первым эскадроном. Однако я не стал лишать его веры в чудеса и сказал:

— Ну, теперь тебе понятно, что было бы лучше, если бы ты соизволил выслушать меня еще вчера? А теперь я хочу знать: не задели ли кого-нибудь из вас наши выстрелы? Может быть, кого-то ранили или убили?

— Нет.

— Ну что же, хорошо! Я дал приказ стрелять в воздух. А вот если наши переговоры с тобой окончатся неудачей, тогда наши пули найдут вас. Но я надеюсь, что ты не вынудишь нас сделать женщин вашего племени вдовами, а их детей сиротами… Какие отношения у вас с племенем улед аюн?

— С этими собаками мы находимся на тропе кровной мести!

— Сколько человек они у вас убили?

— Тринадцать! Да пошлет Аллах всех аюнов в ад!

— Они беднее вас или богаче?

— Богаче. Они и прежде были богаче, а теперь, когда мы потеряли свои стада, разница стала еще значительнее. Они-то пасут свои стада вблизи уэда Сальяна, где воды всегда хватает.

— Как случилось, что ты договорился с коларази Калафом бен Уриком?

— Он сам предложил мне договор, когда мы окружили его отряд.

— Разве он не мог спастись по-другому?

— Конечно, мог! У его солдат было оружие получше, чем у нас. Они могли прорваться, да при этом убить многих из нас. Но он предпочел заключить со мной соглашение и сдаться. Его солдаты переходят в мое распоряжение, а также и те, которых он сюда заманит.

— Что же он за это потребовал?

— Свою собственную свободу и жизнь господина ратей, с которого он надеялся получить огромный выкуп.

— Ты и не представляешь, с каким человеком ты заключил договор.

— Он — Искариот, я же тебе сказал.

— Еще хуже. Позже я расскажу тебе о нем; сейчас у нас для этого слишком мало времени, слишком оно ценно, потому что я тоже должен заключить с тобой договор, но куда более выгодный, так как он не приведет тебя к противоречию с долгом и одновременно не навлечет на тебя гнев паши.

— Хорошо сказано! Я слушаю твои слова, о эфенди.

— Сначала я скажу тебе, чего я от тебя требую, а это — освобождение господина ратей и англичанина, находящихся у тебя в плену. Потом — выдача коларази и, наконец, полная уплата подушного налога, за которым мы и пришли.

— Эфенди, последнее я не смогу осуществить. Это просто невозможно!

— Подожди! Я еще скажу тебе, что ты получишь от нас, если согласишься на мои требования. Ты получишь четырнадцать сотен верблюдиц или их стоимость.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, покачал головой и сказал:

— Кажется, я плохо понял тебя, эфенди. Прошу тебя, повтори еще раз!

— Охотно! Ты получишь четырнадцать сотен верблюдиц или их стоимость.

— Но за что? Подумай, эфенди, ведь я тебе не ставил никаких условий.

— Да. Отсюда ты можешь видеть, что куда выгодней быть противником христианина, а не мусульманина. А все, что тебе пока непонятно, я объясню. Есть ли в вашем племени молодая женщина по имени Глате?

— Да. Она — любимица всего племени. Аллах послал ей, однако, испытание, погасив глаза ее сыночка, потому что ребенок родился слепым. Поэтому она отправилась с одним достойным старцем к святому месту просить Аллаха, чтобы он вернул глаза ее ребенку. Скоро она должна вернуться.

— Она приехала со мной. В пути она попала в руки аюнов, которые убили старика, а женщину зарыли в землю по самую шею.

— Аллах-иль-Аллах! Еще одно убийство! Уже четырнадцатое! Такое количество крови взывает к мести. И эти собаки не пощадили даже женщину-паломницу! Что за муки! Какая смерть! Закопать по шею в землю! А потом прилетят грифы и выклюют глаза!

— Так почти и произошло, но Аллах смилостивился над этой женщиной. Он привел к ней меня, и я ее выкопал. Но прежде я сделал еще кое-что, чему ты, несомненно, обрадуешься: я взял в плен Фарида аль-Асвада.

— Фарида аль-Асвада? Кто это? Ведь не шейха же аюнов ты имеешь в виду!

— Почему же нет?

— Потому что это было бы для меня высочайшим из наслаждений, а на мою долю наслаждений-то и не осталось. А тот шейх совсем не такой человек, который запросто позволит себя схватить.

— Ба! Да ты, кажется, считаешь его храбрым человеком! А вот я видел его совсем другим. Со мной было только двое спутников, мы втроем взяли в плен не только его, но еще и тринадцать его воинов, причем ни один из них не осмелился сопротивляться. Причем все они были вооружены и сидели на великолепных лошадях.

Тут шейх поднялся с молитвенного коврика и воскликнул с пафосом:

— О Аллах, Аллах, благодарю тебя! Все опять стало так хорошо! Эти собаки пойманы — для моей души это прямо райское удовольствие, а то, что четырнадцать аюнов захвачены всего тремя храбрецами, продлит мою жизнь на долгие годы! Какой позор для них… какой позор! Ты, эфенди, должен мне рассказать, как все это произошло, но прежде поведай мне, что ты сделал с собаками, попавшими в твои руки. Ты их убил?

— Нет. Христианин не может убить даже своего злейшего врага. Месть — дело Божие. Они еще живы и содержатся при мне.

— Живы и в твоей власти! Что ты сделаешь с ними? Скажи мне… скажи это мне поскорее!

Он почти дрожал, ожидая моего ответа.

— Я передам их тебе.

Произнеся эти четыре слова, он снова опустился на коврик, став передо мной на колени, схватил мои руки и спросил, почти взревев от волнения:

— Это правда… правда? Ты не изменишь своего решения?

— Да, я выдам их тебе, но, конечно, только тогда, когда ты выполнишь поставленные мною условия.

— Я выполню их… выполню! О Аллах, о Мухаммад! Мы получим в руки четырнадцать аюнов — четырнадцать, и среди них — самого шейха! Мы сможем насладиться местью! Им придется отдать свои жизни! Их кровь прольется…

— Стой! — прервал я его вдохновенную речь. — Им не должна угрожать опасность.

— Как? — спросил он озадаченно. — Нам надо отомстить за четырнадцать смертей, мы получаем в руки четырнадцать своих извечных врагов и не смеем им отомстить? Это же невозможно! Ничего подобного еще не происходило на этой земле. Да все будут смеяться над нами, посчитают нас людьми без чести, которые вытерпят любое оскорбление, простят даже убийство!

— Нет, никто так не подумает о вас, потому что все будут знать, что вы отказались от мести за цену крови.

— Эфенди, нам трудно будет понять это условие!

— Трудно? Тогда вы ни за что не получите аюнов.

— Но ты забываешь, что и твои условия не будут выполнены!

— Я ничего не забываю. Это ты забыл, что находишься в моей власти. Триста солдат стоят с той и с другой стороны ущелья. Вы не сможете отсюда выйти. А еще сотня стрелков расположилась на высотах. Ваши пули их не заденут, а они смогут убирать вас одного за другим, и вы никак не сможете помешать стрелкам. Мне достаточно только подать знак, и наши ружья заговорят. Что ты тогда сможешь сделать?

Он мрачно посмотрел в землю, а через некоторое время ответил:

— Ничего, совершенно ничего! Мы были слишком беспечны, нам не следовало оставаться в этом ущелье.

— Да, вы хотели нас здесь захватить, а теперь сами попали в западню, из которой без нашего согласия не выберетесь. Знаешь, мне некогда убеждать тебя. Даю тебе на размышление пять минут. Итак, запомни. Я требую выдачи англичанина и господина ратей. Вы также отдадите все, что отобрали у них и у меня. Кроме того, я требую выдачи коларази Калафа бен Урика. За это я передаю вам четырнадцать аюнов при условии, что вы соглашаетесь на выкуп. Кроме того, я выпущу вас из ущелья и позабочусь о почетных условиях мира с пашой.

— Которому мы должны уплатить подушную подать?

— Разумеется. Я полагаю, что он не сможет от нее отказаться, ведь он живет за счет налогов. Он же не бедуин, живущий своими стадами.

— Но эта подать слишком высока для нас! Стада надо сначала вырастить.

— Ты кое-что позабыл: четырнадцать сотен верблюдиц. Часть из них могла бы пойти в уплату долга.

— Аллах велик! Четырнадцать сотен верблюдиц! Да это же намного больше, чем надо заплатить паше. Большую часть скота мы, выходит, сохраним у себя и сможем значительно увеличить наши поредевшие стада.

— Да. Ну, теперь ты видишь, как я о вас позаботился. А женщина по имени Глате, любимица вашего племени, должна получить награду за пережитые ею ужас и мучения. Она бедна, но я пообещал сделать ее богатой. Улед аюн должны дать и ей сотню верблюдиц.

— Эфенди, твоя доброта велика, а твои руки благословляют каждого, кого они коснутся! Но общее число верблюдиц достигнет пятнадцати сотен, а это слишком много.

— Но не для аюнов, ведь они же так богаты.

— Но подобная жертва значительно уменьшит их богатство!

— Это меня не волнует! У них богатства убудет, у вас прибудет.

— Верно, но как раз поэтому я и сомневаюсь, что они согласятся на такую высокую цену.

— Они вынуждены будут согласиться, потому что выбора у них нет: либо высокий выкуп, либо смерть, а любой предпочтет скорее отдать все свое состояние, чем умереть. Я буду посредником между вами и ими; ты можешь быть уверен, что я не скину с выкупа ни единой верблюдицы.

— Они могут согласиться, но не сдержат слова!

— Бред! Четырнадцать аюнов будут освобождены не прежде, чем внесут дине полностью, без каких-либо скидок.

— Ты не знаешь этих людей. Они отложат выплату, а тем временем вооружатся и нападут на нас, чтобы освободить пленных и ничего не заплатить.

— Нет, этого не случится. Ведь пленников вы держите как заложников и, само собой разумеется, скорее убьете, чем позволите отбить.

— Это так.

— И кроме того, подумай еще об одном обстоятельстве, о котором ты, кажется, позабыл. Я посодействую вам в получении исключительно высокого выкупа за кровь, чтобы вы смогли заплатить налог. Мы с войском уйдем не раньше, чем он будет внесен. Значит, мы подождем, пока улед аюн не уплатят дине. До этого времени мы останемся с вами, будем вашими гостями, в случае необходимости будем сражаться на вашей стороне. В наших интересах дать аюнам короткий срок для платежа; выходит, им не удастся найти время и вооружиться. А если они, несмотря ни на что, будут настолько глупы, что захотят напасть, мы вступимся за вас и поддержим в бою. Тогда аюны будут уничтожены или, по меньшей мере, притихнут на время.

— Эфенди, твои слова дают мне уверенность, что ты поступишь с нами по-хорошему и такое важное для нас дело закончится именно так, как ты думаешь и говоришь.

— Значит, ты согласен на мои условия?

— Сам-то я согласен, но ты же знаешь наши обычаи и должен понимать, что такие дела я не могу решать в одиночку. Прежде мне придется созвать джам — собрание старейшин. А ты? Есть ли у тебя право решения? В нашей стране ты чужой, а такие вопросы может решать только паша.

— Господин ратей замещает здесь пашу; что бы он ни сделал, паша одобрит это; я же убежден, что Крюгер-бей согласится со всеми моими требованиями и обещаниями.

— Эфенди, я уважаю твои слова, но милее мне было бы услышать их из уст господина ратей.

— Хорошо, ты это услышишь. Позволь ему прийти сюда и переговорить со мной.

— Может быть, ты сам пойдешь со мной? Тогда ты бы смог сначала поговорить с ним, а потом и с собранием старейшин. Если ты все им растолкуешь, это произведет на них более глубокое впечатление, чем мой рассказ о выгодах и обещаниях, в которые и поверить-то трудно.

— Ты гарантируешь мне свободу?

— Да. Ты ведь так же поступил со мной.

— И я могу положиться на тебя?

— Как на себя самого. Клянусь тебе бородой Пророка, моей собственной бородой и вечным блаженством моих предков, что ты сможешь уйти от нас в любое угодное тебе время и совершенно свободно!

— Я верю тебе и надеюсь, что твои воины будут уважать твою клятву.

— Они сделают это!

— Тем не менее может оказаться, что кто-то не уважит твою клятву. На этот случай предупреждаю тебя, что, если с вашей стороны раздастся хоть один выстрел или хоть один человек сделает подозрительное движение в мою сторону, я немедленно дам знак к началу сражения. И уже первый наш залп принесет вам триста пуль.

— Этого не случится, уверяю тебя!

Несмотря на это его заверение, я громко, чтобы шейх слышал, отдал приказ: солдаты, как только услышат выстрел, должны будут ворваться в ущелье. Я был убежден, что и другие наши отряды сразу же начнут боевые действия. Потом шейх ушел. Я сопровождал его.

Когда мы добрались до аяров, я почувствовал обращенные на меня со всех сторон враждебные взгляды. Шейх отыскал возвышение, на котором его все могли видеть, и оповестил собравшихся:

— Люди, слушайте, что я вам скажу. Эфенди-чужестранец, которого зовут Кара бен Немси, принес нам мир, богатство и почет. А это такие подарки, которым мы будем радоваться, как ягнята, нашедшие свежую лужайку. Я обещал ему неприкосновенность; он может уйти, когда пожелает, и никто не должен ему мешать. Он, как я, а я, как он. Моя кровь — его кровь, а его честь одновременно и моя честь. Он находится под моей защитой, а значит, и под вашей. Нам надо собрать джам, чтобы узнать, какую радость, какое счастье нам ниспослала судьба!

Слова эти произвели потрясающее впечатление. Мрачные и злые до того лица стали дружескими; все задвигались, заговорили… И вдруг раздался крик:

— Тихо! На это я не могу согласиться! Гяур был нашим пленником и сбежал от нас. Кто тут может дать ему свободу! Я требую, чтобы его связали и опять уложили на место!

Говоривший проталкивался вперед. Это был коларази Томас Мелтон. На его распухшее красно-сине-зеленое лицо было неприятно смотреть. Опухоль осталась после вчерашнего пинка Эмери. Он пробрался ко мне и продолжал, обращаясь к шейху:

— Я уже говорил тебе, что этот человек принадлежит мне!

— Что ты там говорил, меня не касается, — ответил шейх. — Эфенди находится под моей защитой.

Я был готов к какому-нибудь быстрому выпаду коларази и держал наготове Серебряное ружье Виннету.

— Под твоей защитой? — спросил злобно коларази. — Как это ты можешь брать под защиту моего смертельного врага?

— Он принес нам счастье и почет. Мы заключим с пашой мир.

— Мир? А как же я? Что будет с нашими договоренностями?

— Они больше недействительны. Ты видишь, что мы со всех сторон окружены. Мы можем выбирать только между миром и смертью.

— A-а! И тогда вы, трусы, ухватились за мир! А немецкий пес не должен отвечать передо мной?

— Нет, не должен. Он под защитой.

— Тогда сбереги его, если сможешь!

Молниеносно коларази выхватил нож и попытался пырнуть меня, но прежде чем нож достиг груди, я ткнул его ружейным прикладом под подбородок, так что голова его дернулась назад, а сам Мелтон, описав широкую дугу, полетел на землю. Он так и остался лежать, а из уголка его рта потекла струйка крови.

— Эфенди, благодарю тебя за этот удар! — сказал шейх. — Им ты отвел от себя смертельный нож. Если бы ты был задет, моя клятва, которой я обещал тебе неприкосновенность, оказалась нарушенной и тем самым стала бы ложной, а моя седая голова покрылась бы вечным, несмываемым позором. Он мертв?

Последний вопрос относился к одному из аяров, который склонился над Мелтоном.

— Он не двигается, но вроде бы живой, — раздалось в ответ.

— Тогда свяжите ему руки и ноги, чтобы он, очнувшись, не наделал тут вреда! А ты, эфенди, будь добр и ступай в мою палатку, где найдешь господина ратей!

Я последовал приглашению и увидел Крюгер-бея привязанным к столбу.

— Вы здесь, вы! — радостно встретил он меня. — Я думал, что вас, как и меня, надежно связали!

— Как видите, я свободен, а сейчас развяжу и вас.

— Слава Богу! Значит, вас не посчитали нужным связать?

— Что вы! Я был связан точно так же, но убежал.

И я рассказал ему вкратце, как освободился. Он слушал меня с большим напряжением, и оно еще усилилось, когда я сообщил ему о предложениях, сделанных мною шейху, и обосновал их. Когда я закончил, полковник воскликнул:

— Машалла! Что вы за человек!

— Как вы к этому относитесь? Вы одобряете их или нет?

— Разумеется, одобряю!

— Это меня радует. Я убежден, что действовал по-вашему. Вы бы потребовали от аяров не больше, чем это сделал я, и пообещали бы им все то, что предложил я?

— Именно так.

— Хорошо. Тогда идемте! Снаружи уже собрались старейшины. Они ждут меня. Или, может быть, с ними поговорите вы?

— Я предпочел бы говорить сам, поскольку я здесь представляю пашу.

— Согласен с вами. Здесь вы являетесь полномочным представителем паши Туниса, и если вы сами обратитесь к собранию старейшин, это подействует сильнее. Если вы что-нибудь упустите, я напомню.

Мы вышли из палатки, перед которой кружком расселись старейшины. Они не выказали никаких признаков удивления, увидев, что я развязал господина ратей. Когда тот захотел пройти в середину их круга, они посторонились. Коларази Мелтона видно не было; его куда-то унесли.

Естественно, все аяры с нетерпением ожидали результата собрания, от которого зависели судьбы войны и мира, жизни и смерти. Они с любопытством толпились поблизости, хотя из почтения к старейшинам не приближались вплотную. Джам у бедуинов пользуется величайшим авторитетом, и многим цивилизованным хлыщам стоило бы поучиться у этих необразованных людей, как надо почитать стариков.

Речь господина ратей была, как всегда, когда он не пользовался родным немецким языком, образцом ораторского искусства. Он подтвердил все мои обещания и, окончив говорить, был намерен удалиться, чтобы дать джаму время на обсуждение, но тут поднялся шейх и сказал:

— Твои слова, о господин, были подобны розам, запах которых молодит сердце. Ты хочешь уйти, чтобы дать нам время посовещаться? Это не нужно. Надо ли обсуждать условия, которые мы не сможем ни улучшить, ни смягчить? Я согласен с каждым твоим словом и призываю моих соплеменников сделать то же. У кого есть хоть слово возражения, может говорить!

Никто не ответил на этот призыв, и шейх продолжил:

— А кто согласен с тем, что сказал господин ратей, пусть встанет!

Встали все.

Тогда шейх взобрался на высокий камень, откуда его могли видеть все воины аяров, и звучным голосом, разносившимся далеко окрест, объявил о достигнутой договоренности, которую надо было теперь отпраздновать. Его голос перекрыли крики ликующей толпы. Шейх подошел ко мне, пожал руку и сказал, что удачный исход этой ссоры, казавшейся такой опасной, достигнут только благодаря моему участию, на что все участники совета старейшин, в свою очередь, потрясли мою руку, а за ними подходили еще и еще люди, исполняя тот же ритуал. Я пожал не одну сотню рук, и совсем еще недавно враждебные лица и глаза приняли совсем иное выражение.

Прежде всего я, естественно, кинулся освобождать Эмери. Он слышал шум, громкие голоса и понял, что произошло что-то важное, но ему и в голову не пришло, что был заключен мирный договор, следствием которого и было его немедленное освобождение. Тем больше были его удивление и радость, когда я вошел в палатку, где находился он.

Это было первое следствие нашего договора; а вторым стало возвращение нам оружия и всего, что у нас забрали; не пропало ни одной, даже самой незначительной вещицы.

После этого я справился, где мне найти коларази. Его отнесли в собственную палатку и там связали точно так же, как накануне нас. Когда я вошел, глаза у него были открыты; но он зажмурил их, притворившись, что все еще без сознания, чтобы избежать моих насмешек. Он сплевывал кровь, а два рядом лежащих зуба доказывали, что удар прикладом был далеко не ласковым. Убедившись, что он не сможет освободиться, я ушел.

Было решено, что аяры выйдут из ущелья и расположатся лагерем перед ним. Однако прежде надо было оформить договор, что и было сделано под пение священной фатихи и других молитв. На этой церемонии достаточно было присутствия Крюгер-бея и Эмери. Я предпочел уклониться от этого скучного действия и отправился к своим солдатам, чтобы сообщить им о договоренности.

После этого я поскакал, но не в объезд горы, а напрямик, через ущелье, через толпу наших недавних врагов, на северную сторону массива, где расположился первый эскадрон. Люди очень удивились, когда увидели меня скачущим этой дорогой, прямо со стороны врага.

Естественно, они восприняли мое сообщение о мире с радостью. Правда, они были убеждены в нашей победе, но если бы дело дошло до сражения, раненые и убитые были бы и с нашей стороны, а поэтому всегда лучше уклониться от боя.

Как уже было сказано, я предполагал, что Виннету присоединится именно к этому эскадрону — так оно и случилось. Не успел я раскрыть рот, как он вышел мне навстречу и спросил:

— Мой брат заключил мир с воинами аяров?

— Да, и дела пошли — лучше не надо. Соглашение не стоило ни капли крови, и этим я обязан одному тебе, моему лучшему другу и брату. Ты очень помог мне, оставшись вместо меня в плену.

— Виннету не заслуживает благодарности, потому что мой брат Чарли сделал бы для меня то же самое. Да и никакой опасности не было; связан я был некрепко, а значит, в любой момент мог уйти. Что же стало с Томасом Мелтоном, изменником и убийцей?

— Он лежит связанный в своей палатке. Улед аяр покинули ущелье и стали лагерем близ входа в него. Мы расположились поблизости от них и намерены собрать все наши войска.

Коларази этого эскадрона выслал гонцов, и полчаса спустя вся наша кавалерия собралась с северной стороны ущелья. Бывший в плену эскадрон Мелтона получил позднее от бедуинов своих лошадей и оружие.

По арабскому времени было четыре часа, а по европейскому — около десяти часов утра, когда закончились все церемонии заключения мирного договора. Аяры во главе со своим шейхом, Крюгер-беем и Эмери выехали из ущелья и были встречены троекратным салютом одного из отрядов нашей кавалерии; в ответ они тоже разрядили свои ружья, беспорядочно, каждый по-своему, — таков уж был их обычай. Эмери присмотрел за тем, чтобы прихватили коларази Мелтона. Теперь тот не мог уже притвориться потерявшим сознание, и он начал новую игру. Выглядел он ужасно. Еще после пинка Эмери лицо его пострадало, а теперь к этому добавились и последствия удара прикладом. Подбородок, правда, остался цел — коларази отделался потерей нескольких зубов, но нижняя половина лица теперь тоже опухла, и больше, чем верхняя. Его подвели ко мне и формально передали в мое распоряжение, как того и требовали условия нашего договора. Кажется, пострадал и его язык, потому что говорил он с большим трудом. Шейх изложил это в нескольких словах. Когда Мелтон услышал их, он грубо набросился на шейха:

— Что? Ты выдаешь меня этим людям?

— Я вынужден, — ответил бедуин. — Это было одним из условий мирного договора.

— Но разве не ты обещал мне свободу, когда я сдался тебе вместе с эскадроном? Я поставил условие: не обходиться со мной как с пленником. Я должен был остаться свободным. Так-то ты держишь свое слово? Учти, если ты не выполнишь нашей договоренности, ты окажешься бесстыдным лжецом, бесчестным предателем, который платит своему союзнику черной неблагодарностью!

Вообще-то он был прав; видимо, и шейх понимал это, чем я объяснил себе спокойствие, с которым он принял последнее оскорбление. Позднее, однако, я убедился, что причина здесь была иной. Но если бы шейх сейчас же захотел ответить, он бы не смог, потому что, едва Мелтон высказал последние слова, как его гневно оборвал Крюгер-бей:

— И ты осмеливаешься так говорить, негодяй? Ты отважился рассуждать о бесстыдной лжи и бессовестной измене? Кто же здесь лжец и кто изменник? Ты упрекаешь шейха, что он как союзник плохо поступил с тобой. Но кто же для тебя я сам? Может быть, какой-нибудь союзник? Нет, я был твоим покровителем, защитником, другом; я относился к тебе как отец. И как же ты за все это мне отплатил! Ты заманил меня сюда из Туниса, чтобы взять в плен.

— Ложь! — заорал Мелтон.

— Собака, ты же еще и лжецом меня хочешь выставить!

— Не тебя, а тех, кто внушил тебе такие мысли.

— Значит, моего друга Кара бен Немси? Это его ты называешь лжецом? Слушай, ты, сын, внук и правнук предков, обитающих в аду, точно так же, как и они, будешь там торчать и жариться на вечном огне! Я просто не могу понять такой бессовестности. Вся твоя душа состоит из лжи! Как мог Аллах допустить, чтобы я покровительствовал этому человеку! Я прикажу повесить тебя. Уберите этого Иуду!

— Постой! — вмешался я. — Если ты считаешь его своим пленником, я должен предупредить, что раньше предъявил права на коларази.

— Но мои-то права законнее!

— Может быть, но он мне нужен для выяснения важных обстоятельств.

— Тогда я не буду тебе мешать.

— Хорошо! Но только прошу тебя, пусть он остается крепко связанным и пусть его хорошо охраняют. Тогда он будет совершенно неопасен для нас.

— Не беспокойся! Этот пес от меня не уйдет — можешь не беспокоиться! Скрутите его как следует да еще привяжите к столбу!

Приказ этот был отдан старому Салламу, и тот поспешил его исполнить. А шейх Мубир бен Сафи добавил, глядя на Крюгер-бея:

— Господин, ты был прав, назвав этого пса Искариотом; я сделал такое же сравнение немного раньше.

— У тебя был для этого повод? Неужели и с тобой он вел себя бесчестно?

— Меня он не смог обмануть, хотя не решусь сказать, что ему бы не удалось это. Но он предал тебя, выдал мне прямо в руки. Ты был моим врагом; ты пришел, чтобы победить нас, поэтому я согласился на его предложение, которое он мне сделал. А вознамерился он пленить тебя. Сделка была для меня очень полезной, однако это не помешало мне сравнить его с Иудой Искариотом и всем сердцем презирать его. Но с другим он поступил точно так же, и даже хуже.

— С кем?

— Со своим спутником.

При этих словах я быстро вмешался:

— Как раз об этом человеке я и хотел справиться. Я знаю его и теперь очень боюсь, что путешествие в эти края стало для него роковым. Где он сейчас?

— Там, в ущелье.

— В ущелье? Боже! Да там же не осталось ни одного человека, по меньшей мере — живого! Значит, он мертв?

— Да.

— Его убили?

— Я так считаю.

— Коларази?

— Конечно!

— Как звали этого человека?

— Настоящего имени я не знаю. Коларази называл его своим другом. Он постоянно обращался к нему: «друг мой».

— Но вы-то должны были как-то его звать!

— Разумеется. Как тебе известно, у нас есть обычай называть чужих людей, имени которых мы не знаем или оно труднопроизносимо, по какому-нибудь характерному признаку, выделяющему их из толпы. Этому юноше мы дали именно такое прозвище: Отец двенадцати пальцев.

— Это еще почему? Не потому ли, что у него было двенадцать пальцев на ногах, и это многие заметили?

— Именно так. Возле развалин мы окружили солдат. Там, невдалеке, был источник. Солдат, конечно, мы посчитали пленниками, но коларази и его друг остались свободными. Последний пил из источника, потом мыл лицо, руки и ноги. Один из наших людей заметил, что на каждой ноге у него было по шесть пальцев.

— Это чрезвычайно интересно и может оказаться очень важным! Теперь я открою вам то, чего не знает еще даже мой друг господин ратей: я приехал сюда, чтобы спасти от смерти Отца двенадцати пальцев.

— Как? — спросил Крюгер-бей. — Ты знал, что его должны были убить?

— Я догадывался об этом. Речь идет о преступном плане, чрезвычайно хитроумном и весьма своеобразно приводимом в исполнение. Слушайте!

Я рассказал господину ратей и шейху то, что им следовало узнать. Когда я закончил, Крюгер-бей воскликнул:

— Что за действия! Что за расчет! Какая неимоверная подлость! Если бы ты заговорил раньше, мы бы поторопились и прибыли бы сюда не вчера. Тогда бы Отец двенадцати пальцев не умер!

— Я этому не поверю! Мы торопились и просто не могли двигаться быстрее. А если бы нам даже удалось прибыть сюда на денек пораньше, не уверен, что это спасло бы жизнь бедному Малышу Хантеру.

— Тем не менее я считаю, что ты должен был рассказать!

— Я не мог. Если бы я решил посвятить тебя в дело, то мне пришлось бы сказать тебе о том, что коларази преступник, сбежавший из тюрьмы убийца. Не так ли?

— Разумеется.

— А он был твоим любимчиком. Помнишь один наш разговор в Бардо? Я было начал говорить о нем, я нащупывал почву, но при первом же слове, каким я попытался расшатать твое доверие к коларази, ты разгневался, прервал меня, да так, что я надолго вынужден был замолчать.

— И тем не менее ты не должен был молчать. Ты — мой друг, и я, может быть, прислушался бы к тебе!

— Нет, тогдашнее твое возбуждение было слишком велико. Да и прислушайся ты, мне бы все равно не удалось поколебать твоего доверия к этому человеку. Я даже думаю, что все сорвалось бы, если бы я посвятил тебя в тайну коларази.

Он опустил голову, помолчал немного, а потом сказал:

— Вынужден сказать откровенно, что я на самом деле кое в чем тебе помешал. Согласен, я был расположен к этому негодяю.

— Стало быть, ты готов успокоить мою совесть?

— Да. Ты ничего не упустил, ты не сделал ничего такого, что изменило бы ход событий.

— Благодарю тебя! А теперь, о шейх, расскажи нам, что тебе известно о смерти Отца двенадцати пальцев. Хорошие ли у них были отношения с коларази?

— А как же! Коларази был очень приветлив с этим молодым человеком. Видимо, это входило в его план; он хотел усыпить бдительность Отца двенадцати пальцев. Мы поставили лагерь в ущелье. Позавчера после вечерней молитвы они вдвоем вышли из лагеря и направились к месту, расположенному между пленными солдатами и лошадьми. Потом мы услышали выстрел, негромкий, скорее даже слабый. Такой звук издают крохотные чужеземные пистолеты с вращающимся барабаном; они заряжены шестью пулями, но у них только один ствол. Потом коларази вернулся в лагерь и рассказал мне, что его друг только что застрелился.

— Он привел какую-нибудь причину?

— Да. Он сказал, что его друг сделал это от тоски, уныния, пресыщенности.

— А вы замечали у него тоску?

— Нет. В те немногие дни, что он у нас провел, у него было постоянно веселое лицо, и он часто вызывал у нас смех своими шуточками.

— Но ведь это совсем не подходит тоскующему человеку!

— Коларази сказал нам, что его другу уже очень давно наскучила жизнь и он не раз пытался покончить с собой. Именно по этой причине коларази старался не спускать с него глаз.

— Дальше! Что вы сделали, услышав о мнимом самоубийстве?

— Я приказал зажечь факел из пальмовых волокон; потом мы отправились на то место, где лежал труп.

— А молодой человек был в самом деле мертв? Ты в этом убедился?

— Нет, потому что наша вера учит: прикоснувшийся к трупу становится нечистым. Если бы умерший был одним из наших, это было бы совсем другое дело; но он был чужестранцем. Так почему же мы должны были марать руки, прикасаясь к нему?

— Хм! Его похоронили?

— Да, это сделал коларази.

— И никто ему не помогал?

— Никто, и по той же причине. Да коларази никого и не просил об этом.

— Когда это случилось?

— Вчера. Когда вас привели ко мне, коларази как раз подошел. Он явился прямо от могилы; он не успел закопать ее и потом отправился доканчивать свое дело, когда мы развели вас по палаткам.

— Ты видел отверстие от пули?

— Да, смертельный металл вошел прямо в сердце. Ты что, считаешь подобные вещи важными, расспрашивая меня о них?

— Исключительно важными. Я должен немедленно отыскать могилу; прошу тебя пойти со мной.

Конечно, он согласился, но перед уходом сделал несколько необходимых распоряжений по лагерю. Крюгер-бей, Виннету и Эмери тоже пошли с нами. По пути я все расспрашивал шейха:

— Разве из твоих слов не вытекает, что ты не веришь в самоубийство?

— Конечно, не верю, потому что такой жизнерадостный человек, как Отец двенадцати пальцев, не мог убить себя. И потом, коларази — это такой человек, который способен на все. Он буквально охранял чужеземца, казалось, что юноша — его пленник.

Разговаривая, мы прошли почти все ущелье, пока наконец шейх не показал нам место, где находилась могила. Собственно говоря, о могиле как таковой не могло быть и речи: это была кучка камней, прикрывавшая труп. Мелтон выполнил свою работу спустя рукава. Мы разобрали кучку за несколько минут.

— Heavens![64]Боже (англ.). — вырвалось у Эмери, когда он увидел убитого. — Какое сходство!

— Уфф! — выпустил воздух Виннету, не добавив к этому восклицанию ни слова.

— Машалла! — ужаснулся господин ратей. — Да ведь это же тот человек, которого ты привез из Туниса!

— Ты находишь сходство между ними?

— Да, и очень большое, я сам бы в это не поверил, если бы не видел собственными глазами.

— И тем не менее именно сходство позволило этому человеку выполнить свой план! Надо внимательно осмотреть его одежду!

На своем веку я повидал многих мертвецов, но этот производил на меня особое впечатление, и не только вследствие обстоятельств, оборвавших его жизнь, но прежде всего — выражением мертвого лица. На нем застыла улыбка, такая мирная, такая, я бы сказал, блаженная, словно он спал, а счастливое сновидение ублажало его душу. В какой-то момент мне даже показалось, что он жив, я потрогал его руками, чтобы убедиться, что он действительно мертв.

В его карманах я ничего не обнаружил. Но, осматривая тело, я заметил повязку на левой руке.

— Что это такое? — спросил я шейха.

— У него было пулевое ранение. Мы окружили ваших кавалеристов очень быстро, коларази практически не сопротивлялся, и мы обошлись всего одним выстрелом. А пуля, как известно, дура — попала в чужеземца, который здесь вообще ни при чем, его просто заманили сюда. Пуля почти срезала ему первую фалангу большого пальца на левой руке, так что пришлось ее откромсать ножом.

— Ах, так! Я должен на это взглянуть.

Я размотал повязку, на которую пошел кусок головной накидки, и убедился, что кончика пальца нет. Ко мне приблизился Виннету, осмотрел рану и сказал:

— Теперь мой брат мог бы обнажить сердце!

Я так и сделал. Да, как раз там, где расположено сердце, виднелся след револьверной пули; она быстро и чисто сделала свою работу, потому что и рана и кожа вокруг нее были такими чистыми, будто тело отмывали. И на одежде не было заметно пятен крови.

Виннету приложил палец к тому месту, куда вошла пуля, несколько раз нажал на него, а потом сказал:

— Мой брат Чарли позволит мне изучить след пули?

— Конечно!

Я подвинулся. Он вытащил нож. Я, по правде говоря, побаиваюсь подобных операций, но все же вынужден был ему помочь. Я понял, о чем подумал Виннету; у меня промелькнула та же мысль. Вот мы столкнулись с самоубийством, но его можно было совершить только правой рукой, потому что раненой и перевязанной левой рукой юноша не мог бы выстрелить. Значит, надо было определить путь пули, чтобы выяснить, действительно ли выстрел был сделан правой рукой.

Виннету действовал как опытный и очень умелый хирург. Он орудовал своим длинным, прочным и с виду неуклюжим охотничьим ножом так осторожно и легко, как не удалось бы и дипломированному врачу с его тончайшим инструментарием. Конечно, работа шла медленно; только через полчаса мы узнали, какой путь прошла пуля в теле покойника. Она вошла сзади, в районе верхнего левого ребра. Следовательно, направленный несколько вниз выстрел невозможно было произвести правой рукой. Апач выпрямился и протянул нам пулю, сказав при этом:

— Убийство!

— Well! — согласился Эмери. — Этот парень — не самоубийца. Такое направление было бы у пули только в том случае, если бы стреляли левой рукой, а ею-то Малыш Хантер как раз и не мог воспользоваться.

— Значит, Мелтон — убийца! — заключил я. — У меня сразу возникло такое подозрение, а теперь появились и доказательства. Теперь надо непременно установить, кем был убитый. Давайте разуем его. Нам надо пересчитать пальцы у него на ногах!

Так и сделали. В самом деле, на каждой ноге у него было по шесть пальцев: вместо мизинца по два маленьких, но полностью сформированных пальчика, только на втором отсутствовал ноготь. Больше на теле мы ничего особенного не обнаружили — ни родимых пятен, ни каких-либо других отметин, которые могли бы пригодиться при определении личности.

Потом мы похоронили погибшего, сложив камни в форме креста, и тихо помолились за упокой души несчастного, расставшегося с миром без причастия.

Как только мы закончили похоронную церемонию, шейх настоял на очищении. Церемония эта состояла в том, что мы обтерли руки и лицо песком, а шейх вполголоса пробормотал какую-то короткую молитву. Потом сказал:

— Ну вот, теперь вы снова чисты, и никто не будет бояться прикоснуться к вам. Можно возвращаться в лагерь!

— Подожди немного! — попросил я. — Могила расположена на территории, принадлежащей аярам, верховным шейхом которых ты являешься. Можешь ли ты обещать, что это место будет почитаться вами и твои люди не обесчестят его?

— Клянусь Аллахом и Пророком его! Но почему ты так заботишься о могиле чужого тебе человека?

— Я предполагаю, что через некоторое время она еще раз может быть вскрыта. Вы же представляете себе, что здесь произошло?

— Да.

— Мы должны составить документ, который имел бы законную силу по ту сторону океана, в Америке. Ты, как шейх племени, которому принадлежат эти земли, должен будешь подписать его, мы — тоже, но как свидетели, а если свою подпись поставит господин ратей, то это все, что мы можем сделать в данных обстоятельствах. А теперь, Мубир бен Сафи, я прошу тебя ответить мне на один очень важный вопрос: где сейчас находятся вещи убитого?

— Его лошадь мы пустили в свой табун. Оружие взял себе коларази, но, когда сам он лежал связанным в палатке, я приказал принести это оружие мне. Я покажу его тебе, если захочешь — забирай его.

— А другие вещи? У убитого наверняка были при себе часы, может быть, кольцо и, уж точно, всякие мелочи, которые люди берут в дорогу. Ничего такого мы не обнаружили. Может быть, коларази присвоил и эти вещи?

— Об этом я ничего не знаю!

— Как это ничего? Ты же снял с него все, что на нем было.

— Оружие я взял себе, потому что пленнику его иметь не положено, но в его карманах я не рылся и всем строго-настрого запретил что-нибудь отбирать у коларази.

— Почему?

— Я выполнял соглашение, которое мы заключили, когда он сдался в плен. Я вынужден был пообещать, что его собственность никто не тронет.

— Значит, все, что он взял у убитого, должно еще оставаться у него?

— Разумеется, потому что я убежден: ни один из моих воинов не посягнул на эти вещи.

— Хорошо! Посмотрим, так ли это! Пошли!

— Да, пошли! Меня не волнует, что будет с коларази и его собственностью. Свое обещание я сдержал, а защищать его имущество от вас я не обязан. С тех пор, как я выдал его вам, вы можете делать с ним все, что хотите, а мне больше нет дела до него.

Как только мы вышли из ущелья и добрались до лагеря, шейх расстался с нами. Нам не показалось странным, что ему не хотелось показываться на глаза человеку, еще совсем недавно бывшему его союзником в борьбе с нами. Крюгер-бея отвлекли командирские обязанности, а мы, остальные трое, отыскали Мелтона. Он был крепко связан, да еще и прикручен к врытому в землю столбу. Возле пленника мы увидели двух часовых. Заметив нас, он отвернул голову, давая понять, что знать о нас не желает.

— Мастер Мелтон, — обратился я к нему, — мы пришли выяснить у вас кое-что. Думаю, что у вас хватит благоразумия, чтобы ответить нам.

Он ничего не сказал, даже не посмотрел в нашу сторону. Тогда я продолжил:

— Итак, кто был этот чужестранец, что приехал сюда с вами из Туниса?

Он не ответил. Тогда я приказал одному из солдат:

— А ну-ка позови бастоннаджи! Пусть он вернет этому человеку способность говорить.

Мелтон вскинул голову и выкрикнул:

— Ты не посмеешь меня высечь! Я не так беспомощен, как ты думаешь! Сегодня не повезло мне, а завтра фортуна может изменить тебе! Запомни это!

— Не смешите людей! Вам, пожалуй, будет слишком трудно развернуть те силы, которыми вы мне грозите. Взгляните-ка на человека, стоящего рядом со мной. Припомните: разве вы не встречали его раньше?

Он чертыхнулся.

— Неужели вы никогда ничего не слышали о Виннету, верховном вожде апачей? — продолжил я.

Он повторил свое проклятие.

— Можете ругаться сколько угодно, но в Штатах вы должны заплатить по счету, и мы сделаем все, чтобы это произошло. Но об этом мы поговорим после, а теперь я с Виннету заставлю вас ответить на наши вопросы. Смотрите, бастоннаджи со своими помощниками уже здесь! Даю вам слово, что каждый ваш отказ говорить будет стоить вам десяти ударов по пяткам. Итак, кем был тот чужеземец, о котором я только что спрашивал?

Он долго смотрел мне прямо в лицо, словно пытаясь угадать мои мысли, а потом ответил:

— Что это вам взбрело в голову спрашивать об этом человеке?

— Он меня заинтересовал.

— Поймать вы меня хотите, поймать! Знаю я вас! От вас всего можно ждать!

— А я и не скрываю своих планов. Я твердо намерен приказать высечь вас, если вы наконец не ответите мне. Итак, кто этот чужеземец?

Бастоннаджи стоял в позе, по которой можно было понять, что он ожидает только моего знака, поэтому Мелтон сквозь зубы ответил:

— Это мой сын.

— Ваш сын? Ага! Однако это странно! Разве вы не выдавали его аярам за своего друга?

— А разве сын не может быть другом? И я что, обязан отчитываться перед этими дикарями?

— Хм! Ладно, в конце концов, это ваше дело, как называть своего сына. Но он почему-то исчез. Где он скрывается?

— Не прикидывайтесь! Вы же знаете, что он умер. Бедуины рассказали вам об этом.

— Но как это вашему сыну пришла в голову несчастная мысль лишить себя жизни?

— Меланхолия, пресыщение жизнью!

— И ваш сын приехал из Штатов в Тунис только затем, чтобы застрелиться? Он хотел доставить вам удовольствие лицезреть это? Кажется, он питал к вам необычайно нежные чувства!

— Бросьте шутить! Откуда мне знать, что меланхолику может прийти в голову такая дурь!

— Но вас это вроде бы и не очень обеспокоило. Во всяком случае, печальным вы не выглядите. Но тем не менее примите мои соболезнования. Я слышал, что он застрелился в вашем присутствии? Это правда?

— Да, он застрелился из своего револьвера.

— А не из вашего?

— Прекратите глупые шутки! У меня нет револьвера. Тунисскому коларази такое оружие не положено.

— Но как же смог ваш сын управиться с револьвером? Он же был ранен в руку!

— Но в левую!

— Ах, вот оно что! Надеюсь, вы наследовали самоубийце?

Он снова испытующе поглядел на меня, чтобы догадаться, куда я гну, и, когда я повторил вопрос, ответил:

— Само собой разумеется, если вы имеете в виду, что я взял себе все, что было у сына в момент смерти.

— Я охотно взглянул бы на это наследство. Вам трудновато засунуть руку в карман, поэтому я возьму на себя труд сделать это вместо вас.

— Валяйте!

Это слово он произнес с гневом, и все-таки мне показалось, что Мелтон вложил в него также добрую толику насмешки и злорадства. Я опустошил его карманы и скрупулезно изучил их содержимое. Но я нашел только такие вещицы, которые принадлежали, как оказалось, самому пленнику; там не было ничего, что могло бы быть собственностью Малыша Хантера.

— Что это стало с вашим лицом, дорогой сэр? — рассмеялся он мне в глаза. — Если бы вы сейчас взглянули на себя в зеркало, то смогли бы, без сомнения, утверждать, что вы самый остроумный человек в мире. А я был ослом, всегда считая вас величайшим дураком! Видите, как можно заблуждаться!

Он почувствовал, как я разочарован; я собрал всю свою волю и заговорил, стараясь, чтобы в моих интонациях не угадывалось досады:

— Итак, это все, что у вас есть и чем владел ваш сын?

— Да, — кивнул он, приветливо усмехаясь.

— Удивляюсь я вам и ему! Тунисский коларази не может быть таким бедняком, да и сын ваш, кажется, не больно-то экономил.

— Экономил? Где? На ком?

— На Малыше Хантере.

— All devils! — взорвался он. — Малыш Хантер! Что вы знаете о Малыше Хантере!

— Что это очень приятный молодой человек, который путешествовал по Востоку ради собственного удовольствия.

— По Востоку?

— Да. И не один. Его сопровождал также очень приятный молодой человек. Если не ошибаюсь, его звали Джонатан Мелтон.

— Не понимаю!

— Представьте, я тоже! Я думал, что оба они, Малыш Хантер и Джонатан Мелтон, находятся в Египте, и вот, к своему удивлению, вдруг узнаю, что Мелтон был здесь и застрелился прямо у вас на глазах!

В третий раз он испытующе долго посмотрел на меня. Кажется, теперь ему кое-что стало ясно; он понял, что я здесь появился не случайно и знаю о его планах куда больше, чем ему этого хотелось бы.

— Может быть, вы соизволите дать мне какое-то объяснение? — спросил я.

— Думайте что хотите, — буркнул он.

— Хорошо, последую вашему совету. Логические размышления привели меня к выводу, который может показаться вам странным: вы обознались в случае со своим сыном.

— Отец не может не узнать собственного сына!

— Вы полагаете? А разве вы никогда не слыхали про удивительное сходство разных людей? Такое бывает нередко, уверяю вас, двойников не так уже мало на свете.

Он насторожился, а потом разразился гневной тирадой:

— Пусть будут прокляты ваши воспитание и привычки! Вы что-то для меня приготовили! Вы готовите для меня какой-то удар! Что же вы медлите? Наносите его!

— Удар? Тут вы заблуждаетесь. Я полон сострадания к вам. Конечно, лучшим утешением для вас было бы доказательство, что вы переживали напрасно и ваш сын не умер, а пока еще жив.

— Бросьте дурачить меня своими россказнями! Мне совершенно непонятно, как только у вас возникают подобные мысли!

— Как? И об этом я вам скажу. Вы знаете, сколько у человека пальцев на ногах?

— Естественно, десять! — взорвался он. — Похоже, у вас действительно с рассудком не все в порядке, если вы задаете такие глупые вопросы!

Тон, которым он сказал эти слова, служил явным доказательством того, что он не знал об особенностях анатомического строения стопы Малыша Хантера. Поэтому я продолжал:

— Мои вопросы не так уж глупы, как вам это кажется. Многим известно, что у Малыша Хантера на каждой ноге было по шесть пальцев, а может быть, и больше.

— Что? Шесть пальцев? — спросил он удрученно, рассматривая меня во все глаза. Обстоятельство это было чрезвычайно важно для него.

— Да, по шесть на каждой ноге! И так как он был исключительно похож на вашего сына Джонатана, вы удовольствовались тем, что взглянули лишь на его лицо. Выходит, вы совершенно напрасно убивались по своему сыну. Но меня удивляет вот что: как это вы не заметили, что у мертвеца было двенадцать пальцев на ногах?

Он снова разразился проклятием.

— Да, удивительно! Вы ничего об этом не знали, а вот аяры подметили такую редкую особенность, потому что звали убитого между собой не иначе как Отец двенадцати пальцев.

Мелтон подавил возглас удивления и гнева, готовый было уже сорваться с его губ, выразив свои чувства только встряхиванием головы.

— И не только в самом человеке вы ошиблись, — продолжал я, — но и в смерти, которой он закончил свое земное существование. Вне всяких сомнений, это не было самоубийством. Мы выкопали труп и вскрыли его. Пуля прошла через сердце слева направо вниз, под седьмое ребро и там, у позвонка, застряла. Подобный выстрел самоубийца мог сделать только левой рукой. Но у мертвеца именно левая рука была повреждена таким образом, что он не смог бы удержать ею револьвер. Следовательно, он не мог убить себя, а был убит.

— Кто же убил его?

— Тот, кто был рядом с ним в это мгновение.

— Но это был я! Неужели вы думаете, что я был в состоянии убить своего единственного сына?

— Но он не был вашим сыном!

— Однако я принимал его за сына!

— В самом деле? Но даже если все было так, как вы говорите, я считаю, что вы вполне могли совершить детоубийство. Однако, поскольку мне, честно говоря, трудно это сейчас доказать, я просто вынужден оглядеться в поисках кого-то другого, кто совершил бы это преступление. Я подумал было об авторе письма, пришедшего из Туниса в Египет. В этом письме Малыша Хантера приглашал в Тунис будто бы его друг, адвокат Фред Мерфи. Возможно, вы слышали что-нибудь об этом письме?

— Нет, нет, нет! — заорал он, охваченный яростью и смущением одновременно.

— А может быть, вы знаете еврея по имени Муса Бабуам, которому должны были присылать кое-какие письма?

— Нет, нет!

— А торговца лошадьми Бу-Мараму из деревни Загван, у которого должен был прятаться ваш сын вплоть до вашего возвращения?

Мелтон напрягся, пытаясь вскочить, но веревки потянули его назад, и он закричал:

— Ты заключил союз со всеми чертями! Ты выдумываешь ложь за ложью только для того, чтобы помучить меня; но больше я не буду давать тебе объяснений и не стану отвечать, даже если ты прикажешь засечь меня насмерть! О исчадие ада, убирайся в свою геенну!

Наконец-то он понял, что я знаю. А чтобы ему это стало еще яснее, я пошел за его сыном. Я развязал молодому Мелтону ноги и повел его туда, где лежал на земле его отец. Я был убежден, что при встрече оба чем-то да выдадут себя, но обманулся в своих расчетах, потому что они едва взглянули друг на друга и не сказали ни слова — ну, словно бы уговорились обо всем заранее.

Джонатан Мелтон мог, конечно, догадаться, что его ведут на очную ставку с отцом. Следовательно, у него было время подготовиться, выбрать линию поведения. Он намеревался выдавать себя за Малыша Хантера. Отец его также решился на это и собирался как можно дольше оставлять сына в этой роли. Правда, после того, что он от меня узнал, Мелтон-отец мог изменить свое поведение, но посчитал за лучшее упорствовать во лжи, чем сознаться. А что касается Томаса Мелтона, то он был тертый калач, закаленный в переделках, способный на все, и никакая неожиданность не привела бы его к оплошности, после разговора со мной он, по меньшей мере, мог понять, что я каким-то образом имел дело с его сыном, потому что знал о таких вещах, которые мог мне сообщить только этот юноша.

Итак, они удивленно посмотрели друг на друга, — но не сказали ни слова.

— Ну, как, господа, вы знакомы? — спросил я.

— Разумеется, — ответил Томас Мелтон, и его распухшее лицо исказила торжествующая ухмылка.

— Вот как? Ну, это хорошо! Так скажите же мне, кто этот молодой человек?

— Малыш Хантер, вместе с которым некоторое время путешествовал мой сын.

— Прекрасно! А вы, молодой человек, скажите-ка мне, кто этот пленный?

— Томас Мелтон, отец моего прежнего спутника, — ответил юноша.

— Это вы здорово отработали! С точки зрения мошенника, я бы должен был дать вам хвалебный отзыв. Жалко, что у меня есть одна штука, которая всю вашу хитрость и ваше упорство отправит к чертям.

— Что бы это могло быть? — спросил старший Мелтон.

Я вытащил из кармана бумажник сына, показал его, а потом уже ответил:

— Скоро вы это узнаете, Томас Мелтон. И все остальное, что вы присвоили из вещей Малыша Хантера, я тоже скоро вам покажу.

— Показывайте! — рассмеялся он.

— Я все найду!

— Ищите где и сколько хотите! Но меня оставьте наконец в покое! Дайте отдохнуть от ваших глупостей!

Он отвернулся, и я понял, что самое время прерваться. Но я, конечно, не мог оставить их двоих вместе, и молодого Мелтона увели.


Читать далее

Глава пятая. В ГОРАХ ДЖЕБЕЛЬ-МАГРАХАМ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть